Текст книги "Трудная ноша. Записки акушерки"

– Сорайя, – начала я.

Они с Мэдж уставились на меня под неумолчные звонки телефонов у них за спиной.

– У меня семнадцатилетняя пациентка, первая беременность, срок неизвестен, которую нелегально ввезли в страну, и которая до этого ни разу не проходила осмотров.

Сорайя подняла идеально ухоженную бровь.

– Вы можете быстро ее осмотреть, пока я кое-куда позвоню? Ей негде жить, нет денег – вообще ничего.

– У нас тут что, Красный Крест? – фыркнула Мэдж. – Серьезно, Хэзард, у тебя такие попадаются в каждую смену. Как после битвы на чертовой Сомме!

– Мне очень жаль.

Она была права. В отделении работы невпроворот – сплошь пациентки с болями и осложнениями, – а я занимаюсь одной Пей Суан. В то же время я знала, что не смогу просто наскоро ее осмотреть и вытолкать обратно за дверь. Уже в который раз я вспоминала о моих собственных родственниках, оказавшихся на чужих берегах лишь с тем, что на них было надето, и безымянных незнакомцах, которые им помогли. Для Пей Суан я была одним из таких незнакомцев, и я дала ей обещание.

– Я позвоню, а потом начну принимать пациенток.

– Ну, черт побери, аллилуйя, – ответила Мэдж и поспешила в палату, а Сорайя отправилась к Пей Суан в бокс. Пост был целиком в моем распоряжении, вот только телефон продолжал звонить.

Вопреки мнению большинства коллег, я вовсе не лагерь для беженцев в одном лице, так что мои представления о благотворительных организациях, помогающих женщинам, были, если честно, ничтожны. Все происходило в пятницу, после полудня, и я понимала, что если за несколько часов не успею значительно расширить свои познания относительно этой системы, Пей Суан так и останется бездомной и голодной на все выходные, либо просто решит раствориться в толпе, с которой случайно сюда забрела.

В следующий весьма напряженный час я сделала массу звонков – во все местные благотворительные организации, занимающиеся беженцами и бездомными, поговорила с тремя разными отделами управления внутренних дел, выслушала несколько длинных успокаивающих мелодий, пока вокруг, словно торнадо, бурлило приемное, и, наконец, дозвонилась до кого-то, кто мог открыть дело Пей Суан и временно устроить ее в городском хостеле.

– Огромное вам спасибо, – сказала я дружелюбной незнакомке на другом конце телефонной линии. Один за другим в команде, играющей на стороне Пей Суан, появлялись новые игроки – небольшой, но растущий состав в противовес насильникам, с которыми она столкнулась до того.

– Это прекрасно. А вы не подскажете, как довезти туда нашу пациентку? Конечно, я могла бы посадить ее в такси, но у больницы нет такой статьи расходов…

– Мы отправим шофера из… сейчас посмотрю…

Она поколебалась, а потом назвала организацию-подрядчика.

– Он предъявит служебное удостоверение. Прибудет в больницу к четырем часам, если сможете до того подержать пациентку у себя.

Сердце у меня упало. Компания, которую она упомянула, получила подряд у государства и теперь перевозила бывших заключенных из тюрем и колоний в хостелы и больницы; о ней не раз сообщали в новостях, упоминая о плохом обращении с клиентами и пренебрежительном отношении к мигрантам. Но даже это было не главное – в ответе служащей присутствовало одно слово, которое внушило мне страх: «он». Выслушав историю Пей Суан и обещав ей помочь, я, несмотря на все мое глубинное чувство общности с этой девушкой с другого края света, сознавала, к чему сведется моя помощь: я стану еще одним незнакомцем, передающим человеческий груз в руки незнакомого мужчины.

– Ладно… ладно, хорошо, – ответила я в трубку. – Я его встречу.

Стоило мне отключиться, как телефон зазвонил. Потом еще раз и еще. Так прошел весь остаток дня: пациентки сменяли друг друга в комнате ожидания, телефон беспрерывно сигналил, персонал метался по отделению, словно санитары на поле боя, вытаскивающие раненых на носилках из-под огня. Пока Пей Суан (которая, как сообщила мне Сорайя, была на тридцатой неделе беременности) дожидалась в боксе, я изо всех сил старалась работать как обычно. Я осмотрела двух женщин с кровотечениями, одну с разрывом плодного пузыря, одну с преждевременными схватками, четырех с замедлением движений плода и пациентку, упавшую в обморок в амбулаторном отделении, которое было перегружено еще сильней, чем приемное. К моменту, когда светловолосый мужчина в синей куртке в половине четвертого явился на пост, я почти сумела избавиться от постоянных мыслей о Пей Суан, но стоило ему предъявить свое удостоверение, как эти мысли вернулись с еще большей силой.

– Я приехал забрать пациентку, – сообщил шофер. Из кармана он достал сложенный листок бумаги – меньшего размера и не такой потрепанный, как у Пей Суан, – и, поморщившись, попытался прочитать ее имя.

– Пэй Шун, тут так написано. Ну или вроде того.

Он коротко мне улыбнулся.

– Душечка, вы уж приведите ее поскорее, будьте так добры. Мне надо еще троих доставить до конца смены, а пробки на дорогах просто кошмарные.

Я вовсе не собиралась торопиться ради него и после тяжелого рабочего дня не готова была держаться душечкой ни с ним, ни с кем-то другим. Но и выбирать не приходилось. Я ни за что не ушла бы домой с дежурства, не удостоверившись, что у Пей Суан будет жилье, пускай и самое простое, и я не могла отказать водителю на том лишь основании, что он мужчина. Можно ли ему доверять? Неизвестно. Какой он человек? Откуда мне знать. Я даже не могла спросить у него еще какие-то документы: свое удостоверение он показал мне с самого начала, в точном соответствии с требованиями.

– Это за твоей пациенткой, Хэзард? – поинтересовалась Бетти, проходя мимо поста.

– Очень вовремя. Вряд ли ей понравилось в нашем дурдоме, – сказала она, кивнув головой в сторону бокса.

– Наверное, только и думала, что явилась зря.

Я выдавила слабую улыбку; водитель нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

– Идите за мной, – сказала я.

Пей Суан спала, свернувшись клубочком, и ее сложенные ступни напоминали птичьи крылья. Она была одна. Мэй ушла в два – ее вызвали к пациентке в другом отделении больницы. Она выслушала много историй, самых разных и самых невероятных, и все их пропустила через себя, переводя с родного языка на английский, официальный язык системы.

– Пей Суан, – прошептала я, стараясь разбудить ее как можно осторожнее.

Глаза китаянки распахнулись, взгляд метнулся от меня к громоздкой мужской фигуре, заслонявшей дверной проем у меня за спиной.

– Этот человек отвезет вас во временное жилье.

Я тут же прокляла себя за то, что разговариваю медленно и громко, словно с ребенком.

«Идиотка, – сказала я себе, – она не понимает ни слова из того, что ты говоришь».

Я не могла даже воспользоваться телефоном для перевода – батарейка села несколько часов назад. Неловко улыбаясь, я жестом указала на водителя, который поднес руку к голове, словно отдавая честь. Пей Суан медленно села на постели и сунула ноги в шлепанцы, стоявшие на полу. Она словно не могла оторваться от кровати, то ли от сонливости, то ли от страха.

– Пожалуйста, Пей Суан, – сказала я, пытаясь скрыть отчаяние, сквозившее в голове, и надеясь, что она хотя бы поймет – я действую из лучших побуждений.

– Он отвезет тебя в надежное место. Пожалуйста.

С тяжелым сердцем я подвела ее к дверям. Губы мои улыбались, но щеки заледенели.

– Ну вот, хорошо, – подмигнул ей водитель, выходя из палаты.

А потом, оглянувшись на меня, добавил:

– Как говорится, топ-топ!

Он прошел через комнату ожидания в сторону выхода. Пей Суан в последний раз окинула меня взглядом, долгим и холодным. Кого она видела перед собой? Добросердечную незнакомку с благими намерениями или просто еще одно звено в цепи, передавшее ее в руки следующего мужчины, который отвезет ее в еще одну переполненную квартиру, набитую такими же потерянными и одинокими девушками? По ее лицу я не могла этого понять. На мгновение мне показалось, что оно исказилось от разочарования, но тут она развернулась и медленно, заплетаясь, пошла за водителем из отделения, шаркая подошвами по полу.

О беременном мозге

Где-то ближе к концу моей второй беременности случился-таки колдовской момент, когда я осознала, что стою посреди ночи на кухне, в призрачном сиянии, исходящем из недр холодильника, почему-то с тостером в руках. Сделав себе тост с маслом, я выключила аппарат из розетки, аккуратно обмотала шнур вокруг еще теплого корпуса и открыла холодильник. Каких-то пары секунд не хватило, чтобы я поставила прибор на полку между банкой хумуса и недоеденным шоколадным пирогом. Я проделала всю последовательность действий, не задумываясь, словно отключать тостер и прятать его в холодильник было абсолютно естественно и логично. Лишь в самое последнее мгновение искра здравого смысла, мелькнувшая у меня в мозгу, заставила меня вспомнить, что на самом деле тостер так и должен стоять на столешнице, в окружении хлебных крошек. «Ну вот, – подумала я, уставившись на содержимое холодильника, словно только что очнулась от лунатического сна, – беременный мозг».

Я порадовалась – и даже немного загордилась, – внезапно обнаружив, что стала жертвой одного из самых популярных симптомов у нынешних беременных. Страдать от «беременного мозга» – то есть стоять по ночам перед холодильником с тостером в руках, или посреди супермаркета, гадая, зачем вообще вы сюда пришли, – означает принять своего рода инициацию: если до этого признаки беременности демонстрировало лишь ваше тело, то теперь они проявились и у мозга, причем весьма знаменитые, ставшие притчей во языцех, этакая современная версия истерии – архаический, избитый термин, которым некогда описывали любое женское поведение, заметно отклонявшееся от нормы. В добрые старые времена мрачных психлечебниц и религиозного мракобесия диагноз «истерия» (что в переводе с греческого означает просто «состояние матки») запросто мог приговорить женщину к пожизненным жестоким и унизительным процедурам якобы во имя лечения. К счастью, в наше время истерия больше не считается психическим заболеванием, но не является ли «беременный мозг» ее менее страшным и более социально приемлемым потомком? Мы больше не запираем женщин в лечебницы за то, что они ведут себя глупо или странно, но все равно стремимся приписать патологиям – пускай и с безобидными названиями – проявления нормальной женской натуры.

Прогрессивные современные психологи и неврологи пока не пришли к единому мнению о том, что происходит с мозгом женщины во время беременности и сразу после родов. Становится она глупей или умней? Закрывается ли в себе, отгораживаясь от мира, когда начинает заботиться о ребенке? Или становится эмоционально и психологически более чуткой к своим близким, тем самым обеспечивая себе эволюционное преимущество, так как устанавливает прочные связи с потомством? Несмотря на многочисленные исследования, никому пока не удалось точно установить, что происходит с загадочным и причудливым женским мозгом с началом материнства. Как Мел Гибсон, гадающий о том, «Чего хотят женщины», в одноименном, и уже устаревшем, фильме, современная наука, сталкиваясь с беременной, как будто чешет в затылке и потом поспешно скрывается в глубине лабораторного коридора.

Тем не менее совершенно очевидно, что перинатальное психологическое здоровье стало темой активно обсуждаемой и привлекающей большое внимание. Исследования на самые разные связанные с ней темы приходят к одинаковому заключению: эмоциональное влияние начального периода материнства гораздо серьезнее и сложней, чем считалось ранее. Последние данные от британских ученых гласят, что одна из пяти женщин испытывает проблемы с психическим здоровьем в период беременности и первого года после родов. Получается, что вероятность возникновения психических проблем у беременной выше, чем вероятность наложения щипцов при родах и почти равна вероятности кесарева сечения – и это только с учетом зарегистрированных случаев. Но ведь помимо тех, кто достаточно болен и/или достаточно храбр, чтобы обратиться к врачу по поводу психических отклонений и получить диагноз «депрессия», тревожность или даже послеродовый психоз, есть – говорю по опыту – еще тысячи, даже миллионы женщин по всему миру, которые борются с тяжелейшими физическими и эмоциональными проблемами беременности и материнства, не рассказывая о них ни одной живой душе. Если в первый месяц после рождения ребенка вы каждый день плачете, думая о том, что сделали со своей жизнью, означает ли это, что у вас «расстройство адаптации»? Если часами листаете ленту в Instagram в поисках хоть одной фотографии беременной, у которой кожа в таких же пятнах, а ноги такие же опухшие, как у вас, означает ли это, что у вас развилась дисморфофобия, или интернет-зависимость, или обе сразу? Ваши проблемы – это норма или патология, а может, комбинация того и другого? И если они так широко распространены, то почему в книгах и на интернет-сайтах только и делают, что описывают, на какой фрукт похож ваш ребенок в определенный момент гестации, а не обсуждают куда более насущные вопросы о том, что происходит с вашим мозгом? Очень здорово знать, что ребенок по размеру сейчас с гранат, но если вы не можете натянуть штаны, не испытав при этом приступа паники, милые картинки с фруктового прилавка вам вряд ли помогут.

Будучи в привилегированном положении, на переднем краю женских надежд и страхов, мы, акушерки, можем справедливо оценить подлинный размах внутренней борьбы у женщин в период беременности и сразу после родов. И я с абсолютной уверенностью могу сказать, что их проблемы выходят далеко за рамки безобидного диагноза «беременный мозг». Та же женщина, которая сидит с вами рядом в офисе в очаровательных одежках для беременных, может в два часа ночи позвонить мне на пост и, глотая слезы, сообщить, что не может остановить паническую атаку – уже третью за неделю. Мрачная беременная девочка-подросток, толкнувшая вас на автобусной остановке, может оказаться той самой, что явилась ранним утром в приемное без предварительного звонка, потому что не могла больше ни минуты оставаться дома. Под длинными рукавами свитера у нее ранения от бритвы – некоторые еще кровоточат, некоторые уже покрылись серебристой рубцовой тканью.

Конечно, не все современные случаи «беременного мозга» очевидны для стороннего наблюдателя. Некоторые женщины прячут свои раны, демонстрируя миру лишь улыбку, но опытная акушерка всегда докопается до того, что скрыто. Она умеет слушать, умеет понимать и – когда настанет время, – сможет помочь.

Ясприт: слишком длинный день

Я ничего не понимала. И уже готова была решить, что Ясприт, как и множество женщин, обращавшихся в приемное – отлично ухоженных, с широкой улыбкой, – на самом деле была очередной «паникершей», из-за которых наше отделение всегда перегружено. Акушеркам частенько приходится наблюдать чудесное исцеление пациенток, вызванное просто посещением больницы. Спазмы в животе, которые до этого не снимало ни одно обезболивающее, внезапно пропадают в тот момент, как пациентка присядет на кушетку; невыносимая головная боль загадочным образом прекращается еще в комнате ожидания. Тем, кому действительно плохо, становится лучше лишь с началом лечения, но для многих других достаточно вдохнуть пропитанный сочувствием и ароматами дезинфекции воздух, чтобы поправиться. Самые циничные из нас могут поглядывать на таких посетительниц с неодобрением, бормоча себе под нос: «Все она выдумывает». Те, кто поснисходительней, понимают, что для некоторых женщин наш госпиталь – единственное место, где их непременно выслушают и подержат в безопасном укромном боксе пару часов, а то и до вечера. Одного этого бывает достаточно, чтобы они успокоились и почувствовали себя лучше еще до начала осмотра.

Ясприт – или «Яс», как представилась она сама, – позвонила в отделение в три часа дня, в разгар работы, когда сонливость после ланча заметно снизила скорость моих передвижений и остроту мысли. Все утро к нам поступали пациентки, у которых ночью, в полнолуние, отошли воды, и к обеду у меня в буквальном смысле болела рука от бесконечных осмотров. Некоторые из них отправились в дородовое отделение, некоторых спешно увезли в родзал, а оставшихся недовольных отослали обратно домой, чтобы «отдохнуть», как мы это называем, – иными словами, промочить несколько упаковок толстых прокладок в ожидании, пока начнется боль. К моменту, когда позвонила Яс, я едва держалась на ногах и присела на стул возле поста в надежде на минутную передышку, но тут же, словно по команде, затрезвонил телефон.

– Приемное, акушерка Хэзард, чем могу помочь? – автоматически пробормотала я.

– Ну, вы понимаете… я родила ребенка восемнадцать дней назад и я все время чувствую ужасную усталость.

Я откинулась на спинку стула и пошарила по столе в поисках ручки. «Ну конечно, черт побери, ты все время чувствуешь усталость, – хотелось мне сказать. – Ты наверняка по пальцам можешь пересчитать, сколько часов спала со дня родов, грудь у тебя словно каменная и вечно подтекает, а всю энергию из тебя выпивает ребенок, которого ты держишь на руках. Твоя промежность больше похожа на дорожную карту, на которой дороги и проселки обозначаются швами, и ты понятия не имеешь, будет твоя жизнь когда-нибудь снова нормальной или нет. Естественно, ты устаешь, дорогуша – а как же иначе?»

– Итак, вы постоянно чувствуете усталость, – с прохладцей переспросила я своим отработанным «телефонным» голосом, придав ему строго отмеренную долю сочувствия. Повторяйте за пациентками, учат нас. Перефразируйте то, что они говорят, чтобы они понимали, что их слушают, даже если какая-то из них вдруг вам сообщает, что ее половые губы похожи на протухшую свинину (подлинная история).

– Я совсем без сил, – продолжал голос на другом конце, – сколько бы ни поспала, и что бы ни ела, и чем бы ни занималась. И шрам от кесарева с каждым днем болит все сильнее.

Вот теперь все мое внимание сосредоточилось только на ней. Усталостью в родильном доме не удивишь ни пациенток, ни персонал, но рана, которая не заживает в условиях правильного ухода и по прошествии достаточного времени, может указывать на инфекцию.

– Кожа вокруг не выглядит воспаленной? – спросила я. – Вы не видите каких-либо вспучиваний по лини шва, не подтекает ли из него кровь или жидкость?

– Я не знаю. Я боюсь смотреть.

Я не устаю поражаться тому, как женщины боятся рассматривать собственные тела, если речь идет о здоровье. Мы готовы часами отыскивать у себя проблемы с жиром на бедрах, кожей на руках, формой бровей или с чем угодно, что не совпадает с современными стандартами красоты, однако когда речь заходит о припухлостях, затвердениях и прочих интимных подробностях мы начинаем страшно пугаться визуального осмотра. Даже позвонив нам со словами «у меня из влагалища что-то торчит», женщина может категорически отвергнуть предложение пойти, взять зеркало и посмотреть, заранее испытывая отвращение к тому, что может увидеть. Подозреваю, что такое нежелание смотреть – по-настоящему смотреть – на собственное тело много говорит об условностях нашего воспитания. Зачастую девочку с раннего возраста приучают к мысли о том, что ее анатомия – постыдна, запретна даже для нее самой, а обсуждать ее можно разве что шепотом и только через цветистые эвфемизмы, в то время как мальчики спокойно играют в душе со своими пенисами, стоит им только их обнаружить. Такое внушенное поведение может долгие годы отзываться острым смущением и дискомфортом и являться причиной массы неудобств, ведь нередко бывает так, что достаточно просто осмотреть себя самой, вместо того чтобы час добираться до приемного отделения больницы. Однако, слушая застенчивый голосок в трубке, я понимала, что нет смысла настаивать, чтобы пациентка сама осмотрела свой шов, не выходя из дома.

– Мне трудно сказать, что в действительности происходит, опираясь только на ваше описание по телефону, – осторожно сказала я, записав ее фамилию на бланке входящих звонков, и пометив ниже: «Симптомы неясные; пациентка сообщает о болях в области шва, но по голосу кажется здоровой». Я оторвала бланк от корешка и положила в стопку других, накопившихся на посту за день. В ту смену мы дошли до точки, когда уже не имело смысла учитывать, кто должен прийти и кто уже пришел – чему быть, того не миновать.

– Почему бы вам не заехать в госпиталь, Яс, – предложила я, – и мы, как только появится возможность, вас осмотрим. Правда, сейчас все очень заняты, – ввернула я отработанный намек. В углу комнаты ожидания какая-то женщина в полный голос ругалась со своим парнем из-за куриной ножки, которая последней осталась в картонном ведерке, заказанном ими для подкрепления сил. «Все ясно, – решила я, наблюдая, как еще несколько женщин ворчат и вздыхают, сидя за стеклянной перегородкой. – Вы можете немного подождать».

Когда Яс явилась в приемное, то выглядела в точности как идеальная молодая мамочка: стройная, миниатюрная, с иголочки одетая, блестящие темные волосы собраны в аккуратный пучок, помада на губах подобрана по цвету к детской сумке через плечо. Когда я предложила ей поднести детское автомобильное кресло, в мягком нутре которого безмятежно спал ее ангелочек, она лишь улыбнулась и подняла его одной рукой, словно кресло ничего не весило.

– Я сама, – ответила Яс. – Но все равно спасибо.

Я рассчитывала увидеть бледную тень, которая едва волочит ноги, а вместо нее передо мной стояла спокойная, уверенная в себе женщина. Я улыбнулась Яс в ответ – повторяйте за пациенткой, отзеркаливайте – и повела ее в первый бокс.

Яс осторожно поставила автомобильное кресло на пол и присела на кровать, одним ловким движением забросив обе ноги в новеньких кроссовках на простыню в изножье. Посматривая на нее исподтишка со скрытым скептицизмом, я начала включать аппараты и мониторы, стоявшие возле койки. Мало кто из рожениц, перенесших кесарево сечение пару недель назад, мог двигаться с такой легкостью и уверенностью, не говоря уже о пациентках с абдоминальными инфекциями. Яс послушно закатала рукав шелковой блузки, чтобы я надела ей на руку манжету и измерила давление. На мои стандартные вопросы она отвечала вежливо, но без подробностей.

– Яс, – сказала я, – все ваши показатели в норме, что очень хорошо. Давайте теперь я осмотрю ваш шов? Если у меня возникнут сомнения, я приглашу врача, чтобы и он посмотрел.

Яс широко улыбнулась.

– Конечно, – сказала она, расстегивая джинсы и спуская их до бедер. Живот у нее оказался гладким и загорелым: она явно была из числа женщин, которые благодаря удаче (точнее, хорошей генетике) избежали появления растяжек, превращающих кожу в сдутый воздушный шарик, как у большинства молодых матерей. Поскольку лишних складок не наблюдалось, шов оказался сразу у меня перед глазами – тонкая красная линия, пересекающая живот. В уме я отметила себе запомнить фамилию врача, делавшего кесарево: тут явно чувствовалась рука мастера. Я натянула голубые одноразовые перчатки, взяв их с тележки возле кровати, и осторожно прошлась пальцами по шву. Никаких неровностей, припухлостей, никакого смещения кожи к одному из краев. Шов можно было демонстрировать на страницах учебников.

Во время осмотра я, к своему стыду, почувствовала укол зависти: мне самой после кесарева, сделанного пятнадцать лет назад, рану почему-то закрыли скобами, а не зашили. Теперь шов превратился в серебристую линию, но в первые недели после рождения дочери я выглядела и чувствовала себя как монстр Франкенштейна – измученным, страшным, сметанным на скорую руку чудовищем. С тех пор мне не раз случалось подмечать те же следы потрясения в глазах новоиспеченных мамочек, которым после одиннадцати (или двенадцати, или тридцати четырех) часов болезненных схваток срочно делают кесарево сечение, и к ступору от бессонницы добавляется острое чувство вины и разочарования. Занятия по подготовке к родам, тщательно заученные аффирмации и визуализациии, четырехстраничный родильный план – и вдруг все заканчивается операционной и ножом хирурга. Операция спасает вам жизнь, и многие женщины так ее и воспринимают. Однако есть и такие, у которых этот, порой весьма травматический опыт, крутится и крутится перед глазами, пока с течением времени не поблекнет настолько, чтобы выкинуть его из головы. Я поискала на лице Яс признаки такой внутренней борьбы, однако оно ничем их не выдавало.

– Яс – начала я, – совершенно естественно, что вы постоянно чувствуете усталость; вашему телу столько всего пришлось перенести. Вам сделали серьезную операцию, чего вы, скорее всего, совсем не планировали.

При этих словах она моргнула, но продолжала прямо смотреть мне в глаза. Я решила, что должна еще что-то сказать; возможно, мой сбивчивый монолог все-таки достигнет своей цели.

– Наверняка вы недостаточно спите, да и уход за ребенком отнимает огромное количество сил. Однако что касается шва, я никаких проблем не вижу – собственно, доктор сделал великолепную работу.

Тут она опустила голову, и я заметила у нее слезинку в уголке глаза.

– Может быть, вы слишком много двигались в последние пару дней? Разрез проходит через несколько слоев ткани, и тем, что находятся ниже, требуется больше времени на заживление. Если сразу много двигаться после операции, шов может болеть.

И тут это случилось. Идеально круглая слеза скатилась у Яс по щеке. Нижняя губа задрожала, вторая слеза последовала за первой, за ней – еще одна, и вот уже две блестящих дорожки забелели на ее щеках, смыв тональный крем.

– Просто каждый день такой длинный, – прошептала она, по-прежнему не поднимая взгляда.

Мне показалось, я ее неправильно поняла. День слишком длинный? Мне, к сожалению, чаще казалось, что день, наоборот, слишком короткий, чтобы впихнуть в него и работу акушеркой, и родительские обязанности и просто обычную жизнь, на которую времени вообще не оставалось, но слишком длинный?

– Извините, – мягко сказала я, – что вы имеете в виду?

Тут Яс подняла-таки глаза: они заметно покраснели, а помада на губах смазалась там, где она смахивала слезинки тыльной стороной кисти. Маска соскользнула, и теперь она готова была говорить.

– Мой муж вышел на работу через четыре дня после рождения Бины. У него свой бизнес, так что если он не работает, то и не зарабатывает. Это ничего – я его не виню, – но просто… теперь в доме только мы с Биной, почти на весь день, и время тянется ужасно медленно. Конечно, мне надо ее кормить, но когда я этим не занимаюсь, то просто не знаю, куда себя девать. Я бухгалтер; я привыкла, что вокруг меня постоянно люди, привыкла к вечной занятости, к собраниям и встречам. А теперь у меня времени… хоть завались, и если я ничего не делаю, то просто прокручиваю в голове день родов, снова и снова. Как все прошло. Как должно было пройти. Выражение лица моего мужа, когда меня увозили в операционную.

При этих ее словах я поежилась. Только спустя много лет после моего собственного кесарева сечения муж рассказал мне, что произошло, когда меня увезли из родзала готовить к операции.

– Они отправили меня в какую-то кладовку, чтобы я там переоделся, – признался он мне как-то ночью, когда мы лежали в постели в темноте, обмениваясь полусонными признаниями.

– Я думал, что и ты, и ребенок умрут, и представлял, как буду уходить из госпиталя один.

Получалось, не только у меня в голове крутились те страшные картины, просто мой муж держал свои воспоминания при себе, пока мои немного не померкли.

– Я заставляю себя не думать о его лице, – продолжила Яс, эхом отозвавшись на мои мысли.

– Мне надо как-то убивать время, все эти бесконечные часы – поэтому я делаю уборку.

– Уборку? – переспросила я. – В каком смысле?

Яс вздохнула, пожала плечами и посмотрела мне прямо в глаза.

– Я убираю весь дом три, а то и четыре раза в день. С пола до потолка. Ковры, пыль, кухню, ванные. Перестилаю постели. Стерилизую бутылочки Бины как минимум дважды, перемываю посуду, а потом начинаю все сначала.

– То есть вы… достаточно много двигаетесь.

– Да.

Я тоже вздохнула – хоть и не так глубоко. До меня внезапно стали доходить из-за занавесок звуки, которых только что мой слух не воспринимал: биение сердца на КТГ в других боксах, смех мужчины и женский возмущенный возглас в ответ. Непрекращающиеся телефонные трели. Я смотрела, как Яс убирает влажные волосы с лица, как заправляет выбившуюся прядку в свой аккуратный пучок и спрашивала себя, смогу ли дать ей то, что ей нужно, и хватит ли у меня времени, сочувствия и сил. Ее психологическое состояние было очень непростым, в нем сплетались тревожность, разочарование и элементы навязчивого поведения, да вдобавок еще и симптомы посттравматического стресса – такое не распутать за один вечер. Внутренние конфликты, противоречия и обыкновенная усталость, все признаки новоиспеченной молодой матери.

– Яс, ваши переживания – абсолютно все – совершенно нормальны. Рождение ребенка приводит к огромным переменам. Это все равно что бомба, взорвавшаяся посреди обычной жизни, которую вы вели до того. Все меняется, а когда вам приходится целый день сидеть одной дома, то очень легко почувствовать себя в изоляции и без сил.

Она поглядела на меня и кивнула. Яс совершенно точно слышала мои слова, но я не могла с уверенностью утверждать, что она меня понимала. Глаза ее, мгновение назад блестевшие от слез и искавшие встречи с моими, теперь потухли, и я узнала тот взгляд, которым смотрит на меня дочь-подросток, когда я пытаюсь вложить ей в голову перлы своей родительской мудрости. Похоже, она уже спряталась в свою раковину.

– Уборка – это тоже нормально, – продолжала я, стараясь снова привлечь внимание Яс, – но убирать три или четыре раза в день, пожалуй, немного чересчур. Жизнь слишком коротка, Бина будет малышкой лишь раз. Притормозите. Проявите снисходительность к себе. Попросите о помощи, если вы в ней нуждаетесь.

Я поняла всю бессмысленность этих уговоров, как только они слетели у меня с губ. Яс уже застегивала джинсы и заправляла блузку, но я не готова была так просто сдаться и отправить ее назад домой, к прежним проблемам, отделавшись коротким осмотром. Искусство акушерства заключается в том, чтобы распознавать нужды женщин, даже если они лежат в совсем другой сфере, и я чувствовала, что для Яс моих слов – точнее, тех неловких утешений, что я предложила, – было недостаточно. Я знала, что остаются какие-то секунды до момента, когда она опять погрузится в одиночество, из которого ненадолго вырвалась, с тоской в груди и с ребенком на руках. И тут меня посетила идея.

– Яс, – сказала я, когда она опустила ноги на пол.

Она остановилась и поглядела на меня, гадая, что еще я собираюсь – если собираюсь – ей предложить.