Текст книги "Трудная ноша. Записки акушерки"

– Можете мне немного помочь? – спросила Оливия, пытаясь застегнуть молнию на сумке, которая была уже набита до отказа.

– Если вы подержите вот здесь, то…

Я подошла к ней и взялась за сумку в том месте, где Оливия указывала, и тут наткнулась на еще один сюрприз. Внутри, среди пеленок и распашонок, носков и свитеров, лежало не меньше десятка бутылочек с готовой детской смесью. Матери на искусственном вскармливании обычно просили у нас пару бутылочек «на дорогу», но этого явно было многовато, особенно для женщины, которая весь предыдущий день терзала собственную грудь во имя грудного вскармливания.

– Вы держите, а я застегну, – сказала Оливия, не заметив моего открытия.

Пока она боролась с молнией, я боролась со своими мыслями. Проще всего было бы не обращать внимания и отправить Оливию домой – в конце концов, у нее имелся помощник в лице ее мамаши, – но искушение оказалось сильнее меня.

– Ух ты, – воскликнула я. – Сколько молока!

Оливия выпрямилась и посмотрела мне прямо в глаза.

– Просто на всякий случай, – отрезала она.

Взгляд ее был тверд – в точности как у матери, – словно она молча запрещала мне продолжать.

Я налегла посильнее, она потянула за молнию, и вместе мы застегнули сумку.

О приемном отделении

– Приемное, акушерка Хэзард, чем могу помочь?

– Мне кажется, все в офисе чувствуют запах моего влагалища.

– Муж оставил отопление включенным на всю ночь и теперь мне ужасно хочется пить.

– Я у стойки регистрации в аэропорту, можете сказать им, что мне разрешается летать?

– Если я покрашусь в блондинку, это не навредит ребенку?

– Если я закапаю себе в ухо оливковое масло, это не навредит ребенку?

– Ребенок не шевелится уже двадцать минут.

– Ребенок не шевелится уже три часа.

– Ребенок не шевелится со вчерашнего дня.

– У меня кровь идет.

– Я уже тужусь.

– Я чувствую, как что-то выходит.

– Ребенок родился.

Когда я сообщаю людям, что работаю акушеркой, то получаю обычно один из двух ответов: 1) наверное чудесно весь день принимать младенцев; либо 2) наверное чудесно весь день тетешкаться с малышами. Действительно, некоторым удачливым акушеркам в послеродовом отделении иногда случается потрепать младенца за щечку, хотя эти редкие душевные моменты вряд ли компенсируют нам остаток рабочего дня и горы документации, которая требуется, чтобы эти младенцы с их мамашами спокойно покинули роддом в благословенный день выписки. Не считая приема младенцев и трепания их за щеки, акушерки в нашей стране занимаются на самом деле тем, что помогают женщинам в девять месяцев, предшествующих родам (и до шести недель после них). Отделения сохранения на ранних сроках, амбулаторные кабинеты, дневные стационары и дородовые палаты созданы специально для того, чтобы беременность безопасно прошла все стадии от крошечного скопления клеток до крикливого комочка счастья. Во время этого «волшебного» путешествия все что угодно может пойти не так, и пока какая-нибудь миссис Знаменитость позирует на обложке журнала «ОК!» с идеально отфотошопленным животом в родильном бассейне из каррарского мрамора с блестками в воде, большинство простых смертных обычно проводят время в кровотечениях, болях, судорогах и вообще всяческих неудобствах, которые усугубляют еще и поношенные леггинсы, доставшиеся от тетушки Сенги после того, как в 1997 она родила близнецов.

Конечно, каждой женщине гарантированы регулярные дородовые осмотры и послеродовые посещения, но в промежутках между ними случается огромное количество кровотечений/судорог/поисков в Google. Однако бояться нечего: национальная система здравоохранения в своей неслыханной щедрости предоставляет британским женщинам желанную отдушину, в которую можно обращаться со своими надеждами, страхами и мечтами – Приемное отделение роддома (больше напоминающее недавнее поле битвы). Именно в нем я решила остаться, завершив ротацию в остальных больничных отделениях и во всех службах, где могут потребоваться акушерки. Впервые там оказавшись, я была потрясена стремительными темпами работы и ее огромным разнообразием, а также количеством разворачивающихся на глазах у персонала событий. Собственно, именно эта особенность тянула меня туда снова и снова, пока я, наконец, не познакомилась с полным спектром проблем и катастроф, которые обрушиваются на наше беременное население днем и ночью. Набравшись опыта и уверенности, я поняла, что сложные случаи, от которых у меня некогда выступал холодный пот, начинаю рассматривать как любопытные задачи, нуждающиеся в решении, ради которого трудится целая слаженная команда. Этот коктейль медицины, адреналина и черного юмора, как оказалось, быстро вызывает привыкание.

Чтобы описать работу приемного родственникам, друзьям и любопытным парикмахершам, я сравниваю его с «пунктом неотложной помощи для беременных». Однако, в отличие от медсестер таких пунктов, к которым пациенты поступают уже после первичной проверки, акушерка приемного должна одновременно отвечать на звонки паникующих пациенток, которым в начале беременности всегда говорят пользоваться горячей линией только в случае серьезных проблем – однако понятие о серьезности у всех у нас разное. Одна женщина будет медлить со звонком, пока кровь из нее не польется потоком прямо на пол, в то время как другие десять станут давить на кнопку быстрого набора просто потому, что какой-то анонимный «друг» в соцсетях написал им, будто одного кусочка мороженого «Мистер Уиппи» достаточно, чтобы спровоцировать выкидыш (чтоб вы не лазили лишний раз в Google – это не так). Женщина, которая волнуется, не повредит ли ребенку окрашивание волос, будет занимать линию, пока другая безуспешно пытается дозвониться, чтобы спросить, что за кровавый сгусток только что выпал у нее в унитаз. За одну смену в приемном – даже за пару часов на телефоне – акушерка успевает несколько раз переключиться с комедии на трагедию. Как сказала одна моя мудрая коллега, неудивительно, что мы выпиваем.

Хауа: исцеление словом и ребенок из мочи

Было сырое ноябрьское утро, среда, и настроение в госпитале…

Ну, я бы сказала «пребывало на спаде», но слово «спад» почему-то вызывает у меня ассоциации с бирюзовыми волнами, бьющимися о белоснежный песчаный берег. В действительности ощущение было такое, будто посреди Атлантики открылась гигантская черная дыра, затянувшая всю радость мира в свое ненасытное чрево. Сотрудников больницы тоска тоже не обошла; даже мое собственное обычно бодрое настроение сменилось язвительной ворчливостью, дополнявшейся мрачным взглядом исподлобья.

В родовспомогательных учреждениях существуют приливы и отливы: одна неделя может пройти спокойно, но на следующей вы будете пожинать плоды какого-нибудь события, случившегося девять месяцев назад – например, сильного снегопада, череды погожих деньков или даже неудачной телепрограммы. Сентябрь у нас всегда загружен – последствия бурных рождественских вечеринок и поцелуев под омелой материализуются в родильных отделениях в виде кричащих младенцев. Пиковый сезон родов приходится на одно и то же время, лишний раз подтверждая, что бокала просекко и колпака Санты достаточно, чтобы заставить человечество размножаться.

Однако иногда на графике рождаемости случаются пики, возникающие без очевидных причин и без предупреждений – именно так произошло тем ноябрем. Одна роженица за другой поступали к нам в приемное, практически въезжая в двери на липкой струе околоплодных вод, и сразу после осмотра срочно отправлялись в родильный зал на кресле-каталке. Раз за разом мы звонили тамошней сестре, зажав трубку между плечом и подбородком и не снимая перчаток с рук: «Вторые роды, полное раскрытие». «Первые роды, девять сантиметров». «У меня тут женщина – имени я не знаю, но она тужится». К концу месяца на наши звонки отвечали уже с плохо скрываемым раздражением (и все более изощренными отговорками). «Нет свободных акушерок», – поступал ответ. «Нет готовых палат». «Ладно, везите». «Везите». «Везите».

Время для бэби-бума было самое неподходящее. Одна команда врачей-интернов только что ушла на новые места, разбредясь по свежим пастбищам дерматологии, неврологии и психиатрии, и новая группа двадцатилеток (по крайней мере, они так выглядели) с горящими глазами прибыла, чтобы занять их место. Некоторые были действительно компетентными – они успели поработать в скорой помощи с вызовами на аварии и сложные случаи, – но большинство приходило в ужас от перспективы оказаться ответственным лицом в острой ситуации первый раз в жизни. Положение осложнялось еще и тем, что молодые врачи-мужчины, казалось, раньше видели голых женщин только в учебниках – столкнувшись с ними в реальности, эти бедолаги просто цепенели. При виде надутых грудей, затвердевших от мастита, у них начинали трястись руки, зеркало они вводили во влагалище не тем концом, и уж совсем плохо было дело, когда интерну-девственнику являлась во всей красе бразильская эпиляция, и все это под суровым взглядом присматривающей за ним акушерки. Неоднократно мне приходилось отзывать молоденького врача в сторону и напоминать, что надо сначала вымыть руки, представиться и познакомиться с пациенткой, прежде чем заглядываться на ее вагину.

Давление системы тяжело сказывалось даже на персонале, проработавшем в ней много лет, не говоря уже о наиболее чувствительных из нас, для которых это был настоящий ад. Я стала акушеркой в надежде ухаживать за женщинами по-доброму и без спешки, но когда госпиталь едва не лопался от поступающих рожениц, работать так было практически невозможно. Дни и ночи сливались в одну размытую картинку. К концу каждого дежурства я едва могла вспомнить имена и особенности состояния женщин, с которыми встретилась в начале. Некоторые из моих старших коллег не обращали внимания на неразбериху, держась независимо и спокойно, но как бы я ни старалась следовать их примеру, все равно чувствовала себя изношенным винтиком в гигантской машине. У меня появилось неприятное чувство, что мы просто пропускаем через себя женщин, а не ухаживаем за ними, и чувство это тяжелым грузом лежало на душе.

В то ноябрьское утро я только-только надела форму и мысленно готовилась к предстоящему дежурству, когда услышала что-то вроде плача голодного младенца, звучавшего в раздевалке за углом. Сердце подпрыгнуло у меня в груди, и я застыла на месте, соображая, в результате какой грандиозной ошибки младенец без сопровождения оказался в помещениях для персонала. Акушерство полно таких парадоксальных моментов: с одной стороны, вы повидали столько странностей, что вас уже ничем не удивить; с другой – потрясающий мир женщин продолжает порождать ситуации еще более невероятные. Плач раздался снова, на этот раз тише, и я пошла вдоль ряда шкафчиков, пока не обнаружила его источник.

Молоденькая акушерка сидела на краю скамьи, склонив голову, и рыдала. С этой девушкой, Тришей, мы уже пару раз встречались. Студенткой она проходила практику у нас в отделении, а недавно закончила учебу и получила диплом – спустя пару лет после меня. Она была одной из тех идеалисток, наивных и храбрых молоденьких женщин, которые приходят в акушерство сразу со школьной скамьи, и я припомнила, что в наши с ней редкие встречи она всегда держалась хоть и застенчиво, но с достоинством, и была неизменно добра к своим пациенткам.

Я подошла к ней, как подходят к раненому животному: осторожно, не поднимая глаз, немного боком, чтобы сразу дать понять – я не представляю угрозы. Склонившись к девушке, я увидела, что лицо у нее все красное, а слезы медленно текут по шее, от чего на вороте уже расплылось мокрое пятно. Было 7:26, самое начало смены, но она выглядела так, словно плакала тут уже много часов.

– Триша? – спросила я.

Она потерла глаза кулаками и поглядела на меня снизу вверх из-под облачка рыжеватых волос.

– Извините, – сказала она. – Мне очень неловко. Со мной все хорошо, правда. Вы идите.

– Может, я могла бы чем-то помочь?

– Просто… я так больше не могу. Не могу и все. Еще только захожу на работу с утра, как уже хочется…

Она икнула, содрогнувшись всей грудью.

– Хочется закричать и бегом броситься отсюда. У меня сердце из груди выпрыгивает, стоит попасть в родзал. Так тяжело не знать, что принесет следующий день.

Я посмотрела на Тришу, потом перевела взгляд на пол.

– Мы все так чувствуем, – ответила я.

– Я знаю, – ответила девушка, всхлипывая. – Это так ужасно, понимаете, я – вообще-то, очень спокойный человек, но у меня бессонница и все время снятся кошмары про то, как женщины умирают, и дети умирают, а я жму на тревожную кнопку, но никто не идет.

История, знакомая до боли – в последнее время подобные симптомы среди персонала встречались повсеместно, и я, в числе многих наших коллег, тоже все чаще видела кошмары, связанные с работой. Для акушерки, на которую взвалили слишком много, каждая ночь означает новый кошмар, и если он касается не ее пациенток, то ее самой – как она рожает ребенка в незнакомом помещении, в автобусе или в парке, без всякой помощи, и кровь течет у нее по ногам, а она совсем, совсем одна. После таких снов просыпаешься с зашкаливающим пульсом, перепуганная сигналом будильника, и понимаешь, что через пару часов тебе надо стоять у постели пациентки и делать вид, будто все под контролем.

Триша шмыгнула носом и утерла его тыльной стороной руки.

– Когда я рассказала старшей сестре, что со мной творится, что я была у врача, и он мне выписал антидепрессанты, она только засмеялась и ответила, что это правильно, потому что все остальные в отделении давно их принимают.

При этих словах слезы снова покатились у нее из глаз, и Триша закрыла лицо ладонями.

Я вспомнила, что как-то читала об американской акушерке по имени Сестра Утренняя Звезда: наполовину индианка из племени чероки и самопровозглашенная колдунья, она жила в горах Озарк и лечила травяными отварами, а также «целительным словом», помогая женщинам, нуждавшимся в ее руководстве. Я часто думала о Сестре Утренняя Звезда, сталкиваясь с пациентками, чьи эмоциональные проблемы перевешивали физические. Я обнаружила, что в подобных случаях взвешенные слова утешения и ободрения могут полностью преобразить ситуацию в их глазах. Хотя писать у меня получается лучше, чем говорить, я высоко ценю «целительное слово» и считаю его важным элементом акушерского ремесла.

Я поглядела на Тришу и подумала, что хочу найти для нее нужные слова, но в действительности сама нередко чувствую то же самое: мучительную тревогу, страх перед тем, что сейчас произойдет, и унижение, когда старший замечает твой страх и указывает на него. За первые, быстро пролетевшие, но очень нелегкие годы работы акушеркой, я поняла, что единственным лекарством от подобного отчаяния является жесткий принцип принуждения: вы продолжаете работать, дежурство за дежурством, терпите, перевариваете негативные чувства, пока однажды не поймете, что страх сменился равнодушием. Это равнодушие позволяет вам справляться дальше – но какой ценой?

– Триша, – начала я. – Один тот факт, что ты пришла сегодня на работу, показывает, что яйца у тебя покрепче, чем у большинства мужиков в этом мире. Ты выбрала такую работу, и ты ее делаешь. Подумай обо всех женщинах, которым ты помогла за три года, что училась, и за то время, что работаешь здесь после диплома. Сколько детей ты приняла?

Триша ответила, не поднимая головы:

– Восемьдесят два.

– Только подумай! Восемьдесят две жизни, которые ты привела в мир. На мой взгляд, это просто чудо! Ты могла бы работать в магазине, или в банке – где угодно, но ты выбрала это место, и работаешь здесь.

Триша подняла глаза, отбросила волосы с лица и решительно посмотрела мне в лицо.

– Больше не работаю.

Веки у нее были опухшие, но в голосе прорезалась стальная нотка.

– Я не могу так жить. Не могу делать это еще лет сорок, или пятьдесят, или сколько там надо, пока мне не разрешат, наконец, выйти на пенсию. Двадцатичасовые дежурства в шестьдесят восемь лет? Да вы шутите!

Она выпрямилась, став, казалось, даже выше ростом, благодаря принятому решению.

– Я. Так. Не могу.

А потом, одним резким движением, схватила сумку, сдернула с крючка пальто, прошла мимо меня и покинула госпиталь.

Что я могла сказать? Какое «целительное слово» могло предотвратить подобный исход? Преодолеть профессиональное выгорание? Триша была не первой акушеркой, бросившей работу, – на самом деле в тот месяц от нас уволилось трое, – и точно не последней. Бывают моменты, когда доброе слово или доверительный разговор могут привести акушерку в чувство – на каждом дежурстве можно увидеть, как девушки собираются в группки именно с этой целью: в кладовках среди штативов для капельниц или в укромных уголках между операционных, – но Трише уже не требовались ни утешения, ни уговоры. Глядя, как ее сгорбленная фигура скрылась за дверью, я испытала что-то вроде внетелесного опыта; часть меня так и осталась в раздевалке, а вторая как будто перекочевала в Тришу. В который раз с той ночи моего первого студенческого дежурства, я почувствовала желание выскочить на парковку, вдохнуть свежий воздух, ощутить прохладу дождя на щеках и растаять в безликой уличной толпе. Там были нормальные люди, которые делали нормальные вещи – настраивали радиостанцию в автомобильном приемнике, поправляли у ребенка на спине лямки рюкзака, толкали тележки между стеллажами в супермаркете, – и я могла оказаться среди них, как предпочла сделать Триша. Желание сбежать посещало меня неоднократно за прошедшие годы, и по временам было куда сильней, чем чувство ответственности за пациенток, находившихся под моим присмотром. Только ободрение коллег – или, если уж начистоту, позорная перспектива объяснений такого трусливого поступка семье и друзьям – заставляло меня заходить в другие двери, ведущие в главный больничный коридор и дальше, к моей работе.

Было 7:32, и я уже опаздывала на дежурство. Я побежала в приемное, скрипя подошвами по только что отмытому полу и чувствуя, как хлопает бейдж у меня на груди. Прибыв на пост, я поняла, что ежедневное цунами торопящихся родиться младенцев уже на пике: оба телефона непрестанно звонили, на доске красовались три фамилии, и еще четыре женщины на разных стадиях схваток – и в разной степени раздражения – меряли шагами комнату ожидания.

Стефани, вторая акушерка, дежурившая в тот день, стояла на пороге терапевтического блока. Ей было двадцать шесть, и она тоже пошла учиться сразу после школы, но оказалась одной из тех счастливиц, на которых повседневные тяготы нашей работы не оказывали никакого эффекта. Добрая в душе, она держалась с непоколебимой самоуверенностью, которой не теряла даже в самых непростых ситуациях, и отличалась просто фантастически грязным языком. В белом прорезиненном фартуке, туго завязанном вокруг талии, и с руками в перчатках, упертыми в бока, выглядела она впечатляюще.

– Все в порядке, Стеф?

Она выпятила нижнюю губу и сдула челку с лица.

– Все только и делают, что испражняются.

Челка при этих словах упала обратно.

– Да что случилось?

– Именно это: все испражняются! «Кровать 2» неделю не могла просраться, дамочку пришлось поместить в бокс с таким поносом, что в комнате ожидания у всех, наверное, уже дизентерия, а кровать четыре… вообще, она твоя, мисс горячие губки!

– Она из тех, что ссут? – уточнила я, махнув головой в сторону палаты.

– Так точно, – кивнула Стефани, протягивая руку мимо меня к телефону на столе.

– Как у тебя с катетерами? – спросила она через плечо.

– Великолепно, – ответила я, что – уж позвольте мне хоть разок похвалиться своими совершенствами – было чистой правдой. Могу сказать, что в то время я могла ввести катетер даже с завязанными глазами в воздушной трубе, причем зубами. И хотя необходимость в подобных навыках вряд ли может возникнуть в реальной жизни, на всякий случай запомните мое имя.

Однако так было не всегда. Во время учебы катетеризация мне никак не давалась, несмотря на всех тех добрых снисходительных женщин, которые делали вид, что нисколько не сердятся, когда я в бессчетный раз промахивалась и совала катетер им во влагалище. С каждой ошибкой я только сильнее стремилась преуспеть, ведь катетеризация – это очень полезный, хоть и не гламурный, навык. Она необходима женщинам с эпидуральной анестезией, с травмой мочевого пузыря и пациенткам, промежность которых после родов настолько разворочена, что не по-человечески будет заставлять их мочиться прямо на швы всего через день или два. Умение вводить тонкую пластиковую трубку в уретру, может, и не выглядит соблазнительно, но, перефразируя знаменитого комика Рона Бургунди, это дело важное.

Что же такого сложного в этой нехитрой процедуре, спросите вы. Дорогой читатель, не углубляясь в подробности, просто скажу: отыскать у женщины уретру иногда бывает не легче, чем иголку в стоге сена. Вопреки широко распространенному убеждению, которого придерживается на удивление большая часть нашего населения, у женщин нет «одной большой дырки» внизу, этакого универсального двустороннего шлюза для детей, мочи, пенисов и электрических лампочек (да, такое случается, и нет, пробовать не рекомендую). В действительности, если вы женщина и только сейчас впервые узнали об изощренности своего анатомического устройства, я вам от души советую уединиться со своей вульвой и зеркалом.

Первую успешную катетеризацию я проделала в ночное дежурство на втором году учебы. В теплой, слабо освещенной палате я с надеждой посмотрела в глаза пациентки с расширением шесть сантиметров, которой сделали такую надежную эпидуральную анестезию, что через ее влагалище мог проскакать табун диких лошадей, а она бы и бровью не повела. Я распечатала нужные пакеты, стараясь, как нас учили, сохранить их содержимое стерильным, а потом при помощи фонарика отыскала свою мишень. Вся процедура прошла как по маслу, пациентка ничего не почувствовала, и я едва не расцеловала ее, когда увидела, как по трубке побежала золотистая струйка. Я была так горда собой, что присела на край кровати и несколько минут уверенным тоном рассказывала пациентке о том, как мы с ней пройдем через остальные стадии родов, пока не почувствовала теплую сырость, проникающую через ткань хирургических штанов. Только в этот момент я поняла, что не перекрыла клапан мешка, присоединенного к катетеру, и пока красовалась перед пациенткой, успела до самых пяток промокнуть в ее моче. Моя наставница, до этого молча сидевшая на родильном мяче в углу палаты, наблюдала всю сцену, но не сказала ни слова, пока я не осознала свою ошибку. Она отпустила меня переодеться, прекрасно зная, что к раздевалкам я пойду мимо поста дежурной и бункера, где находятся остальные акушерки, ассистентки и персонал операционных, которые рады будут посмеяться над вымокшей в моче практиканткой. Урок акушерства номер 156: всегда перекрывайте клапан катетера. (См. также Урок акушерства номер 157: всегда берите с собой на работу запасные штаны.)

За годы, прошедшие до вышеупомянутого дождливого ноября, я хорошо усвоила эти и другие важные уроки. Уйдя из родильного отделения в приемное, я время от времени практиковалась в постановке катетеров, так что с любопытством ознакомилась с картой пациентки с кровати четыре. Хауа, двадцать один год, из Сомали, недавно получила вид на жительство в Великобритании, беременность сорок недель и два дня, первый ребенок. Листая карту, я обратила внимание, что беременность ее проходила на редкость спокойно: легкий ранний токсикоз, потом небольшое кратковременное кровотечение на двадцатой неделе, и дальше обычные дородовые осмотры и план искусственной стимуляции на сорок второй неделе. Никаких проблем с мочеиспусканием; на листке, приколотом к карте, было просто написано: «Боль в животе, пациентка не помнит, когда мочилась в последний раз, подозреваемые схватки».

Я отодвинула занавеску у четвертой кровати. Женщина в длинной розовой ночной рубашке стояла на постели на четвереньках, задом ко мне, опустив голову, и тысячи тоненьких черных косичек рассыпались по накрахмаленной белой наволочке. Хиджаб она сняла и, аккуратно свернув, положила рядом на кресло; как большинство верующих женщин, с которыми я сталкивалась, Хауа предпочла скромности комфорт, как только оказалась в безопасном женском мире приемного отделения.

– Хауа? – спросила я, и женщина, откинув с лица косички, улыбнулась мне через плечо.

Она была красивая, с безупречной янтарной кожей, высокими царственными скулами и длинной изящной шеей.

– Извините-извините, – сказала она, разворачиваясь ко мне лицом. – Я пыталась устроиться поудобней. Очень уж болит!

Хотя она по-прежнему улыбалась, в голосе у нее я услышала хрипотцу.

– С утра стало совсем плохо.

– Боль держится постоянно или наступает и отступает волнами? – спросила я, думая, что на данном этапе гестации у Хауа вполне могли начаться ранние схватки, которые и давали боль и спазмы.

– Постоянно, – сказала она, – вот здесь, – и провела руками по животу, длинными пальцами показывая, где болит.

– А когда вы в последний раз мочились?

– В этом все и дело. Я не уверена. Я… я просто не помню. Муж говорит, кажется, прошлым вечером. Он хотел сам приехать со мной, но я сказала не глупи, ничего страшного, езжай на работу. Его босс очень строгий, не прощает опозданий.

Она снова улыбнулась, но пальцы ее еще сильней сомкнулись на розовой ткани рубашки.

Подойдя к кровати поближе, я спросила Хауа, не будет ли она возражать, если я приподниму рубашку и прощупаю ее живот. Пальпация – это первый шаг при большинстве дородовых осмотров, способный сообщить акушерке очень много: насколько велика матка, каких размеров ребенок, в каком положении он находится, и как ведут себя мышцы – они мягкие и расслабленные, напряженные из-за схваток или скованные из-за скрытого кровотечения. Я потянулась за одеялом, чтобы прикрыть Хауа ноги – мы стараемся не ранить скромность пациенток, несмотря на широко распространенное мнение, что беременным «лучше оставить скромность за дверью», – но когда Хауа задрала рубашку, паника пригвоздила меня к месту. Вместо того, чтобы выглядеть гладким и округлым, ее живот напоминал пузырь с водой, перетянутый посередине тугим ремнем.

Мое лицо наверняка выдало изумление, которое лишь усилилось, когда я руками ощупала перетяжку у Хауа на талии.

– Все в порядке? – с расширившимися глазами спросила она.

«Кольцо Бандля, – подумала я. – Совершенно очевидно». Редкий симптом опасного осложнения, перетяжка на женском животе, о которой я раньше только читала, а теперь вот увидела воочию. Возможно, у Хауа уже несколько дней шли схватки, хотя она их не чувствовала; по какой-то причине проход ребенка через таз блокировался и это фиброзное кольцо начало свое смертельное сжатие бог знает сколько часов назад.

– Мне надо пощупать еще, – ответила я, передвигая руки ниже по ее животу. Я нащупала явственно выпиравший переполненный мочевой пузырь, и вдруг засомневалась в своих выводах. Может ли он быть причиной странной формы живота пациентки? Я прикрепила ей монитор, и мы услышали громкий и уверенный пульс плода. «ЧСС плода 140 ударов в минуту, – подумала я, планируя будущую запись в карте, под стук из монитора. – Акцелерация есть, децелерации нет». За шторой звуки еще пяти мониторов переплетались в сложном ритме. Палата была полна, голос Стефани раздавался где-то слева: она советовала женщине «дышать, не тужиться, просто дышать», потом по линолеуму заскрипели колесики – это к дверям подкатили еще одну кровать.

– Похоже, с ребенком все в порядке, – сказала я Хауа под ровную пульсацию монитора, – но я не знаю, с чем связана форма вашего живота. Вы действительно думаете, что не мочились со вчерашнего дня?

Хауа потерла рукой живот.

– Думаю да, это возможно. Я встала сегодня очень рано, и да, вероятно, ходила в туалет только прошлым вечером.

Я еще раз прислушалась к сердцебиению плода, которое оставалось совершенно нормальным, без всяких признаков смертельной угрозы, на которую указывает кольцо Бандля. «Давай-ка остынь, – сказала я себе. – Ты всегда можешь вызывать врача, если возникнет неотложная ситуация, которой сейчас явно нет, либо ты можешь поставить катетер и посмотреть, не заставит ли хороший, полноценный отход мочи эту полосу исчезнуть». Хор многочисленных сердцебиений вокруг меня стал, казалось, еще громче, и я, наконец, приняла решение. «Делай, что нужно, – подумала я. – Если кольцо не пропадет, тогда можешь испугаться, позвать врачей и отойти в сторонку, пока они будут разбираться. Но не сейчас».

Хауа не пришла в восторг от предложения поставить катетер (да и кто бы пришел? Удовольствие-то сомнительное), но боль в животе была такой сильной, что возможность избавиться от нее казалась слишком привлекательной, чтобы отказаться. Как только она дала согласие, моя паника улеглась. Снова оказавшись на знакомой территории, я отыскала все необходимое на тележке возле кровати, оторвала край упаковки так аккуратно, словно распечатывала вожделенный рождественский подарок: катетер лежал в хрустящем белом пакете – прямо мечта чистюли-акушерки. Я налила немного дистиллированной воды в тазик, ловким движением натянула перчатки и уже изготовилась ставить катетер, когда Хауа раздвинула ноги.

Все сразу стало ясно. От нового шока сердце опять перевернулось у меня в груди, но на этот раз к нему примешалась грусть, когда я поняла, что вижу перед собой, и осознала истинную причину болей у Хауа.

Хотя гениталии у всех женщин разные – по размеру, цветам и пропорциям, – в основном мы все похожи друг на друга, и утешительная банальность, что, мол, увидев одну вульву, видел их все, действительно справедлива. Однако Хауа показала мне вовсе не то, чем снабдила ее природа: даже нетренированный глаз сразу бы заметил, что ее резали и потом зашивали обратно, вероятно, много лет назад, и, вероятно, в очень далекой стране. Там, где я ожидала увидеть мягкие складки плоти, оказалась ровная поверхность, как у бесполых кукол Барби, которые я собирала в детстве. Края кожи Хауа соединили вместе, оставив крошечное, кое-как сформированное отверстие, и даже с моим ярким фонариком я с трудом смогла определить, куда вставить катетер. Аккуратно пощупав пальцами в перчатках, я убедилась, что Хауа, как и постоянно растущее количество женщин, поступающих к нам в госпиталь, в детстве перенесла обрезание. Большинство этих женщин было из стран, где практика обрезания девушек и девочек разными способами являлась вековой традицией. Хотя подобные увечья, безусловно, навевают ужас, акушеркам, политикам и всем ответственным за безопасность женщин сложно вмешиваться в этот вопрос из-за его щепетильности: практика женского обрезания коренится в старинных религиозных доктринах, и многие родители и старейшины настаивают на ней из ошибочного убеждения, что так сохранят добродетельность дочерей и, в более широком смысле, честь семьи. То, что в одной стране считается преступлением, в другой – святыня, и не важно, насколько жестока сама процедура.