Текст книги "Волшебная сказка"

– А мне, представьте, все это вовсе не нравится, – чистосердечно сознается Маня Стеблинская, вызывая негодующие «ахи» и «охи» у окружающих. – Когда мы были в Венеции, мама и Никс возмущались моей нечуткостью, неумением понимать красоту. Ну, а что же это за народ, что за город, посудите сами, где ни в лаун-теннис, ни в футбол не играют и где единственный спорт – это бестолковое шнырянье по каналам взад и вперед без устали. Покорно благодарю. То ли дело наша Русь-матушка! – и смуглое лицо Мани проясняется улыбкой.

– Молодчинище сестричка у меня! Я присоединяюсь к твоему мнению, Маня, – и Ванечка так энергично хватает и трясет руку сестры, что та морщится от боли.

– Варвары! – смеется Никс. – Не для них красивые памятники искусства: ничего они не понимают, – одно слово, чемпионы мира.

Все смеются. Софи с кислой улыбкой обращается к княжне Асе.

– А вы не были в Венеции? – спрашивает она ломаясь.

– Нет, мы проживаем за границей исключительно на водах, где в летний сезон лечится наша maman[21]21
  Мама (франц.).


[Закрыть], – отвечает, мило картавя, старшая княжна.

– Да? А мои родные живут почти безвыездно в Ницце, – говорит Софи и принимает гордый вид, поджимая губы. Сейчас она кажется Наде ужасно смешной. Положительно Софи напоминает ей какую-то нахохлившуюся птицу, и, придумав это неожиданное сравнение, Надя не выдерживает и фыркает в салфетку.

Все смущены. Софи взбешена. Ох, уж эта негодная девчонка! Еще в институте она, Софи, не выносила этой Таировой, лентяйки, каких мало, а вдобавок грубиянки и ужасной мужички по манерам. Сейчас же она просто не переносит ее, ее гордого вида, ее розового платья, ее белокурых, вьющихся от природы волос. Как она смеет смеяться, не верить Софи, это ничтожество, эта мещанка! Ее надо проучить во что бы то ни стало, да-да, проучить, указать ей место. Залетела ворона в высокие хоромы… Так подожди же, будешь помнить меня! И, впиваясь в Надю злым, недоброжелательным взглядом, Софи вызывающе спрашивает:

– А ты в каких местах бывала за границей, Надин?

Точно жаром обдает Надю. Из ложного стыда она ни за что не признается, что никуда не выезжала из Петрограда, из двух своих крошечных комнатушек на Песках. Но как сказать об этом? Как отстать от всех этих богатых молодых людей и барышень, изъездивших, очевидно, всю Европу. Какой позор – сознаться им всем в своем невежестве. И точно кто дергает в эти минуты Надю за язык. С явным задором смотрит она в лицо своему врагу, Софи, и, краснея, как кумач, отвечает первое, что приходит ей в голову:

– Я была в Дрездене. Ну да, в Дрездене… конечно.

Тонкая усмешка проползает при этом ответе по лицу Софи.

– Вот как, успела побывать в Дрездене? Счастливица! – говорит она, окидывая Надю тем же насмешливым, пронизывающим насквозь взглядом. – Ты, значит, видела там знаменитую Сикстинскую Мадонну? Побывала в музее Цвингера? Вот счастливица! Расскажи же нам, расскажи.

– Расскажите, расскажите, Надя! Ведь это одна из лучших картинных галерей мира, – не подозревая злого умысла Софи, подхватывают присутствующие. Даже взрослая Нона принимает участие в общей просьбе. Она так много слышала о музее Цвингера вообще и знаменитой Сикстинской Мадонне в частности, и ей хочется послушать про этот редкий по красоте памятник искусства.

Теперь Надя готова провалиться сквозь землю. Все смотрят на нее в ожидании рассказа. Все ждут. И колючая игла раскаяния уже сверлит девочке душу. Сердце ежесекундно екает. Зачем она солгала, зачем? Вся малиновая от стыда, с пылающими щеками, с растерянно-мечущимся взглядом, она заслуживает сейчас всяческого сожаления.

Инстинктом доброй, отзывчивой души Наточка Ртищева догадывается, в чем дело. К тому же она великолепно помнит, что Надя никогда не выезжала из Петрограда, а следовательно, никогда не была в Дрездене, и, стало быть, надо ее во что бы то ни стало выручить, сейчас же, сию минуту. Бедная Надя! Глупенькая! Зачем она выдумывает и лжет?

– Господа, тому, кто желает узнать подробности о редкостях Дрездена, я попрошу papa[22]22
  Папа (франц.).


[Закрыть] передать одну очень интересную книгу путевых впечатлений, благо она у него есть. А Надю оставьте в покое. Она, очевидно, совсем еще маленькой девочкой посещала Дрезден и, таким образом, не может помнить Сикстинскую Мадонну, а вы пристали к ней, точно экзаменаторы! – авторитетным тоном заявляет Надина спасительница.

– И правда, пристали, – со смехом соглашается с кузиной Никс.

– Как экзаменаторы! – хохочет смешливая Лоло.

– Я предлагаю сыграть партию в крокет! – подает голос Маня Стеблинская.

– Отличная идея! – подхватывает Митя Карташевский. – Бегу расставлять воротца.

Но Софи не так приятно выпустить из рук Надю, раз она имеет возможность еще помучить свою жертву. Ее глазки, как два жала, впиваются в глаза Нади, а язвительная улыбка снова скользит по губам, когда она говорит громко и раздельно, на всю беседку:

– Не беда еще, Надин, что ты не бывала в Дрездене, а ты, насколько мне помнится, действительно там никогда не была, но зачем ты солгала теперь, вот что скверно!

Надя вспыхивает, как от удара бича, при этих словах Софи. И Нона и Наточка Ртищевы смущены не меньше.

Какая она злая и черствая, эта Софи! Какая безжалостная!

Доброй Наточке до слез жаль Надю, которая близка к тому, чтобы разрыдаться от стыда и отчаяния. Единственное спасение теперь в том, чтобы занять воображение молодежи чем-нибудь отвлеченным, заставить всех поскорее забыть неприятный инцидент с Надей. И, ухватившись за крокет как за последний спасительный якорь, Наточка с преувеличенной суетливостью увлекает своих гостей в сад.

Глава VII. Пестрый день заканчивается самым неожиданным образом

К семи часам вечера съехались взрослые гости. Обед сервировали на огромной террасе с цветными стеклами, сплошь уставленной кадками с цветами.

Наде никогда не приходилось видеть такого пышного убранства. Блестящее, словно только что вынутое из витрин магазина, серебро, тонкий хрусталь, изящный дорогой фарфор перемежались гирляндами цветов, обвивавших стол. Вазы с фруктами, конфетами, ягодами и букетами роз находились посередине. Широко раскрытыми от удивления и восторга глазами Надя смотрела на всю эту роскошь. Она почти забыла под влиянием новых впечатлений пережитый за шоколадом неприятный инцидент и только при взгляде на Софи взрогнула от ненависти и злобы и мысленно дала себе слово отплатить так или иначе этой «противной Голубихе».

В качестве приятного сюрприза для гостей в соседнем помещении за верандой втайне находился оркестр военной музыки.

Ровно в семь часов оркестр грянул туш, и все разместились вокруг роскошно убранного стола. Дети заняли места на дальнем конце своей группой, под начальством леди Пудлей. Ванечка сел по одну сторону Нади, Ната по другую. Напротив них поместилась ненавистная Наде Голубева, между старшей княжной и Митей Карташевским, которому Наточка строго-настрого приказала неустанно следить за обеими «враждующими сторонами» и предупреждать во что бы то ни стало возможные инциденты.

В начале обеда Надя чувствовала себя не совсем удобно. История с дрезденской поездкой не выходила у нее из головы. К тому же из самолюбия она отказывалась от некоторых блюд, которые совсем не умела есть и страшно боялась признаться в этом окружающим. Настроение ее оставляло желать лучшего. Однако веселый, жизнерадостный Ванечка сумел-таки возвратить Наде ее прежнее оживление. И к десерту Надя окончательно разошлась. Пришлось выпить бокал искрящегося шампанского, которое, ради торжественного случая, предложили и детям, и вино с первого же глотка с непривычки ударило Наде в голову.

– Не пейте, не пейте больше, – голова заболит, – предупредила Надю по-французски леди Пудлей, незаметно, но зорко следившая со своего места за молодым поколением.

Но остановить Надю было не так легко. Ванечка поминутно чокался с ней до тех пор, пока девочка не осушила весь бокал до дна.

– Вот это по-нашему, по-молодецки! – похвалил девочку пажик.

Теперь Наде стало весело-весело, как никогда. Неудержимо хотелось болтать и смеяться безо всякой причины.

Оркестр снова заиграл туш. Кто-то из взрослых гостей поднялся с места и провозгласил здоровье молоденькой новорожденной. Смущенная и пылающая румянцем удовольствия, Наточка стала обходить стол и со всеми чокаться. Вслед за тем пили за здоровье генерала и Елены Дмитриевны.

С разрешения леди Пудлей дети тоже поднялись со своих мест и пошли чокаться с хозяевами дома.

– Боже мой! Какая непростительная оплошность! – воскликнул Ванечка, бросая взгляд на пустой бокал в руке Нади. – У вас нет больше шампанского, чем же вы будете чокаться с Петром Васильевичем и Еленой Дмитриевной, а? – и, подозвав лакея, Ванечка незаметно для взрослых попросил его снова наполнить Надин бокал.

– Не надо, Ванечка, не надо! – слабо запротестовала Надя, но вдруг увидела устремленный на нее презрительный взгляд Софи. Этот презрительный взгляд и насмешливая улыбка снова напомнили Наде эпизод за шоколадом, и в душе ее вскипела буря в адрес виновницы неприятностей.

И Надя храбро подставила свой бокал лакею, который и наполнил его до краев. Теперь девочка, высоко держа полный бокал в руке, стала осторожно пробираться, лавируя между гостями, к противоположному концу стола, где находились хозяева.

– Вот вы где, наконец, маленькая фея! Наконец-то я добралась до вас! Но вы очаровательны нынче, моя крошка, совсем настоящая маленькая волшебница, соткавшая себе наряд из розовой зари! – слышит Надя позади себя уже знакомый ей голос.

Она быстро останавливается и оборачивается назад.

Анна Ивановна Поярцева, в нарядном шелковом светло-лиловом платье, обшитом настоящими старинными кружевами, которым нет цены, с огромными бриллиантами в ушах и на груди, смотрит на девочку с ласковой улыбкой. Ее полные, рыхлые щеки раскраснелись от жары и обеда, а толстые, белые, все унизанные драгоценными кольцами руки протягиваются навстречу Наде.

– Очень, очень рада вас снова повидать, милушка, – своим певучим голосом говорит Поярцева и, наклонившись к Наде, целует ее просиявшее лицо. – А вот что вы пренебрегаете мной – старухой, так это нехорошо. Что бы заглянуть ко мне, поглядеть на мое житье-бытье, авось не соскучитесь.

– Мерси, я приду непременно… – сконфуженная и польщенная, отвечает Надя и, отвесив традиционный реверанс старой даме, направляется к своему месту.

Ее путь лежит мимо Софи Голубевой. Вот она, эта ненавистная Софья с ее неизменной язвительной улыбочкой и насмешливыми глазами. Она, кажется, и сейчас все так же насмешливо смотрит на приближающуюся к ней Надю и презрительно щурится. «Ага, если так, хорошо же, будешь помнить меня!» – неожиданно решает Надя и, поравнявшись со стулом Софи, как бы нечаянно роняет полный бокал с вином на колени последней, на белое, все в нарядных воланах, шелковое платье.

– Ах! – вырывается у испуганной Софи. – Ах, мое платье, мое бедное платье! – кричит она с неподдельным отчаянием.

– Воды! Льду сюда! – коротко отдает приказание не меньше своей дамы растерявшийся Митя засуетившимся около них лакеям.

Софи делается сразу центром внимания «детского конца» стола. Леди Пудлей помогает ей оттирать мокрые пятна салфеткой. Нона передает лед. Наточка предлагает переодеться после обеда в одно из ее платьев, а это тотчас же, не теряя ни минуты, отослать в чистку. Все волнуются, спорят, горюют, подают советы. Одна Надя нимало не смущена; она преспокойно садится на свое место и отсюда наблюдает за Софи, мстительно радуясь ее несчастью. Случайно глаза Голубевой встречаются с Надиными. Еще секунда – и Софи догадывается обо всем.

Конечно, Надя вылила умышленно ей на колени свой бокал с шампанским! Конечно, она специально хотела доставить ей крупную неприятность. Теперь уже в этом нет никакого сомнения. Лицо Софи бледнеет от негодования и гнева, маленькие глазки сверкают бешенством.

– Ты сделала это нарочно! Ты сделала это нарочно! – говорит она, прожигая Надю злым, негодующим взглядом.

– Вот выдумала! Какой вздор! – смеется в ответ на обвинение не вполне естественным смехом Надя.

– Но ты даже не извиняешься! – продолжает возмущаться Софи.

– А ты разве извинилась передо мной, когда… – вызывающе начинает Надя и неожиданно обрывает свою речь на полуфразе: говорить дальше – значит снова напомнить, оживить в памяти присутствующих происшедшее в беседке, а этого ей, Наде, вовсе не хочется.

Но Софи уже догадалась, о чем Надя хотела сказать.

– Ну да, не извинилась, – говорит она резко, – ну да… В чем же тут моя вина? В том, что я сказала правду, что ты не бывала за границей, а солгала, что была? Теперь скажу еще больше: ты скверная девочка, и тебя за дело исключили весной из нашего института. За нерадение и леность исключили. Но, кроме того, ты еще и зла. Завтра же я расскажу твоей сестре Клавдии о том, как ты поступила со мной. Она каждую неделю бывает у нас, приносит белье, которое метит для моей мамы. Она очень милая, твоя сестра Клавденька, и совсем не похожа на тебя. Тихая, обходительная, вежливая такая… Да, я ей все расскажу, потому что отлично вижу, что ты умышленно, по злобе испортила мой костюм.

Как хорошо, что в эти минуты музыка играет особенно громко и гости по приглашению хозяев отодвигают стулья, оставляя обеденный стол. Никто, кроме ближайших соседей, не слышит взволнованной речи Софи. Но и тех, кто успел уловить краем уха ее слова, достаточно. Наде кажется в эту минуту, что пол выскальзывает у нее из-под ног и вся веранда с обеденным столом и нарядной толпой гостей колышется, как корабельная палуба. О, негодная, злая, противная Софья, как она метко отомстила ей!

Надя стоит в нерешительности, раздавленная, смущенная, совершенно уничтоженная, не зная, что делать, что предпринять. Жгучий стыд, обида и гнев целиком овладевают девочкой и лишают ее всякой сообразительности.

Так проходит минута, другая… Вдруг она неожиданно вскакивает со своего места, закрывает руками пылающее лицо и, опрокинув подвернувшийся под ноги стул, стремительно выбегает за дверь террасы.

* * *

Все так же стремительно несется Надя по аллее к выходу из сада Ртищевых; и ее мысли несутся вместе с ней, мысли, которые жгут мозг и заполняют мучительным стыдом всю ее душу.

Нет, нет, она скорее умрет, чем позволит себе вернуться назад. Какой стыд! Какой ужас! Как беспощадна эта ненавистная Голубева! Так и отрезала: «исключили из института». А про Клавденьку еще ужаснее вышло:

«она метит для моей мамы белье». Какой срам! Какой срам! Все это слышали, все: и взрослые, и дети. Никто не пожелает теперь общества Нади – сестра портнихи-метельщицы, да еще исключенная из института. Куда как хорошо! Блестящее знакомство для Наточки Ртищевой и ее друзей, нечего сказать!

Нужно, увы, сознаться, что Надю мучает не столько факт огласки ее исключения из института, сколько то обстоятельство, что Софи открыла «нелестное» общественное положение Клавдии. Метельщица, которой платят деньги за ее работу богатые люди! Вот так сестра! Мелочная, изуродованная чтением пустых книжонок и такими же пустыми мечтами о вымышленной жизни, избалованная бездельем праздная натура Нади сейчас ярко выразилась во всей своей неприглядной наготе. Невыносимо страдая от ложного самолюбия, она сейчас была готова действительно умереть после разоблачения или, по крайней мере, убежать далеко-далеко, куда-нибудь на край света, где не увидит больше никогда ни Наточки, ни Стеблинских, ни Ртищевых – никого из тех, кто был свидетелем «ее позора».

– Надя! Наденька! Да куда же вы? Вот так прыткость! Едва догнал… Что с вами? Да вы, кажется, серьезно расстроены, Надя? Вздор какой! Неужели же из-за Софи? Но ведь всем известно, что это за язвительная особа! Бросьте обращать на нее внимание, Наденька, давайте-ка лучше вашу лапку, и идем обратно. Скоро танцевать начнут.

И Митя Карташевский, взяв Надю за руку, всеми силами старается увлечь ее обратно к даче. Девочка уже успела добежать до калитки… уже распахнула ее, когда Митя, словно из-под земли, вырос перед ней. Надя видит доброе честное лицо юноши, его сочувствующую улыбку и минуту колеблется.

Что, если пойти, вернуться обратно? Может быть, никто и не слышал, кроме этого Мити да ближайших соседей по столу, что говорила Голубева. А между тем там будут танцевать, веселиться… О, танцы, бесспорно, рассеют ее. Она еще и в институте так любила кружиться под музыку. Что, если…

– Ну же, решайтесь скорее, Надя. А я прошу вас оказать мне честь протанцевать со мной первую кадриль[23]23
  Кадри́ль – французский танец, очень популярный в конце XIX века в Европе и России.


[Закрыть], – и шутливо, с улыбкой Митя подставляет калачиком руку Наде.

Эта улыбка и шутливый тон как-то сразу меняют настроение девочки. Что это? Новая насмешка? «Оказать честь» ей, сестре метельщицы, ничтожной, бедняге, нищей… Ей, исключенной из института? Нет, она не позволит так смеяться над собой! Она им покажет, что с ней нельзя так говорить!

И, снова закипая беспричинной на этот раз обидой и гневом, Надя с силой отталкивает от себя Митю, никак не ожидавшего такого ответа, и резко кричит ему в лицо:

– Отстаньте! Я никого не хочу видеть, слышите? Все вы гадкие, противные, только и умеете, что насмехаться. Ненавижу вас всех. Ненавижу, да, да, да, да! – и, сильно рванув калитку, она с размаху хлопает ею и вихрем несется дальше.

«Вот тебе раз! Что за странная особа! – совершенно опешив от неожиданности, недоуменно глядя вслед удаляющейся фигуре, думает Митя. – И, однако, с чего она снова взбесилась? А Бог с ней. Не понимает доброго отношения, пусть сама потом кается… Пусть скучает одна дома, пока мы будем веселиться. Сама во всем виновата, капризная, взбалмошная девчонка!» И, успокоившись, с чистой совестью, Митя возвращается на дачу к своим друзьям.

Между тем Надя, выскочив за калитку ртищевской дачи, понемногу приходит в себя. Отбежав еще немного, она успокаивается. Здесь неподалеку, на бульваре, под деревом стоит скамейка, на нее и опускается девочка. Домой ей не хочется. Как бы то ни было, здесь все же лучше, чем дома. Там увидят ее расстроенное лицо, будут допытываться, конечно, о причине такого раннего возвращения. Что она им всем скажет? Чем это все объяснит? Но что это? Не музыка ли? Ну, да, музыка, конечно, – играют вальс. Там, на даче Ртищевых, начались, очевидно, танцы. А она здесь, одинокая, забытая всеми, такая несчастная Надя… Господи, какая тоска! Никому, решительно никому нет до нее дела. Она, точно пленная принцесса в заколдованном замке, слышит из своей башни, как веселятся и радуются люди там, за стеной. Совсем как пленная принцесса! Нестерпима ее тоска, ее мука… Когда-то еще суждено прийти за ней доброй волшебнице, ударить магическим жезлом и разрушить оковы чародея!

И мечты уносят девочку далеко-далеко от действительной жизни. Она – принцесса, а дача Ртищевых – дворец ее короля-отца. Там ждут ее, молодую принцессу. Но злой колдун держит ее в плену. Эта скамейка – темница. Пока не явится крестная мать, добрая фея, прочны будут цепи плена бедняжки-принцессы и долго-долго будет томиться она в замке злого колдуна.

Мечты плывут за мечтами в белокурой головке девочки… Грезы, одна другой пленительнее, одна другой замысловатее, проносятся в ней пестрой, радужной вереницей. Целое царство грез, целый мир их. В него покорно и трепетно погружается Надя.

Теперь она уже ничего и никого не видит и не слышит. Не замечает, как от дачи Ртищевых, мягко шурша шинами колес, отъезжает коляска, как неслышно катится она по бульвару, как неожиданно останавливается перед скамьей, на которой сидит в глубокой задумчивости Надя… Из коляски выходит полная пожилая дама в лиловом платье, отделанном дорогими брюссельскими кружевами.

– О чем задумалась моя очаровательная розовая фея? – слышит Надя, словно сквозь сон, знакомый голос и, точно просыпаясь, поспешно вскакивает со скамейки. Перед ней стоит, склонившись, Анна Ивановна Поярцева.

– Вы что же это, деточка, здесь мечтаете в одиночестве? Я даже глазам своим не поверила… Все там танцуют, веселятся, а она, самая очаровательная, самая прелестная из них, здесь скучает одна. Я-то раньше домой собралась, устала, признаться, – душно там у них, гостей много, ну а вы-то, малютка, почему сбежали сюда?

– Голова болит… – солгала сконфуженная Надя.

– Голова болит? – сочувственно протянула Поярцева. – Бедняжечка… – и она положила на лоб Нади свою большую пухлую руку.

От этой мягкой руки на девочку повеяло приятной теплотой, а от слов Поярцевой – лаской и сочувствием. Долго напряженные нервы не выдержали, и Надя неожиданно расплакалась навзрыд.