Текст книги "Волшебная сказка"

Глава IV. Дома

Жизнь в семье Таировых начинается рано. Раньше всех поднимается с постели тетя Таша. Еще нет и семи часов, а ее миниатюрная худенькая фигурка в ситцевом полинявшем капоте[11]11
  Капо́т – женская домашняя одежда широкого покроя.


[Закрыть] уже маячит на кухне. К восьми она возвращается с рынка и будит детей. Сергей, напившись чая, отправляется в гимназию. Клавдия, если не идет к заказчикам, то, убрав комнату, сразу садится за пяльцы у окна. В девять встает глава семейства, которому надо поспеть на службу к десяти. Лишь только Иван Яковлевич уходит из дому, женский персонал приступает к готовке несложного обеда, мелкой стирке тут же на кухне, починке нательного белья и платья. Словом, жизнь маленького семейства кипит, как в котле. Тетя Таша, Клавденька и Шурка дружно делят между собой труд и заботы по дому.

Но все эти хлопоты не касаются Нади. Она или спит до двенадцати, или допоздна валяется в постели с книжкой в руках. Тетя Таша сумела убедить своих, что Надя слаба здоровьем, малокровна и поэтому девочке необходимо хорошенько отдохнуть, а главное, хорошенько отоспаться.

– Пусть окрепнет первое время дома, потом придется и ей вставать с петухами, суетиться и хлопотать.

Впрочем, от главы семейства тщательно скрывают несвоевременное Надино пробуждение. Иван Яковлевич органически не переносит такого лентяйничанья и сибаритства.

Целыми часами Надя просиживает у себя за ширмами, жадно поглощая страницу за страницей. Как досадно девочке, что под рукой нет новых книжек! Спасибо еще Нюте Беляевой, что она не взяла обратно тех, что давала читать в институте. Надя тщательно прячет их от отца в изголовье кровати под жиденьким матрацем. Сохрани Бог увидит, найдет их папаша! Теперь, прожив уже неделю дома, девочка меньше грезит похождениями принцев, принцесс, герцогинь и герцогов, их жизнью с волшебно-прекрасными случайностями. Постоянная «проза», как называет Надя борьбу за существование, нехватки и лишения, которые видит вокруг себя, дают совсем новое направление ее мыслям. Теперь Надя грезит больше, чем когда-либо, богатством, роскошью и житейским комфортом. Она жадно, по сотне раз перечитывает страницы, где описываются богатые наряды, роскошные обеды и пышно обставленные празднества. Как далеки они все от действительной жизни, как ужасно далеки!

На момент возвращения домой Нади в семье Таировых жизнь, как на го́ре, еще больше осложнилась. Иван Яковлевич, простудившийся еще зимой, теперь чувствует постоянное недомогание и с трудом ходит на службу. Его сухой кашель терзает уши, а постоянная раздражительность всех угнетает. Вечерние занятия пришлось оставить из боязни окончательного переутомления. Таким образом, бюджет семьи сократился на несколько рублей, пришлось урезать себя во всем. Стали пить чай с ситным хлебом вместо булок, совершенно исключили из обеда мясное блюдо. К довершению всего и Сережа потерял уроки, поскольку его ученики разъехались на летнее время из столицы. Крошечная пенсия тети Таши и еще более мизерный заработок Клавдии шли теперь жалким добавлением к жалованью отца, из которого, за обязательным вычетом на службе, Иван Яковлевич получал весьма немного. Приходилось ограничивать себя насколько возможно, и все это не могло не отразиться на душевном равновесии членов семьи. Заботы угнетали. Вопросы самых насущных требований заслоняли собой весь остальной мир.

– Ты еще спишь? Господи, она еще спит! А у нас новость, да еще какая. Что дашь, если скажу? – и остренькая лисья мордочка Шурки просунулась между ребром ширмы и стеной в уголок Нади.

Шурка ошиблась: Надя не спит. Она лежит, разметавшись на своей убогой постели. Она зажмурилась и улыбается. Ах, какой сон она сейчас видела! Волшебно-прекрасный сон! Суждено ли ему когда-нибудь сбыться? Она шла по какой-то длинной-предлинной и узкой улице и вдруг видит – посреди тротуара лежит кошелек. Она наклонилась, подняла его, раскрыла… Боже, сколько денег! Бумажки цветные, радужные, пестрые так и замелькали перед ней. Она тотчас же взяла извозчика, поехала в магазин, накупила себе нарядов, платьев, золотых украшений, надела их на себя и стала перед зеркалом. Бархат, шелк, золото! Как все это идет к ее тонкому личику, к ее белокурым волосам!

И вдруг эта Шурка со своим неизбежным: «Ты еще спишь, Надя?» Ах, как все они надоели здесь ей! О!

– Ну вот, ты, слава Богу, не спишь! – присаживаясь на краешек кровати, затрещала Шурка. – А у нас, повторяю, новость: вчера вечером папаша от доктора как вернулся – ты уже спала, а я всё, решительно всё слыхала, что он говорил тете Таше и Сергею. Доктор, говорит, нашел какое-то серьезное осложнение в легком, говорит, в Петрограде вредно с такой болезнью лето проводить, необходимо в деревню, понимаешь? Хоть до осени прожить на свежем воздухе, попить молока где-нибудь среди коров, коз, баранов. Папаша согласен. Не столько, говорит, за себя хлопочу, сколько за Клавденьку. Ей свежий воздух и деревня нужнее, чем мне. С утра до ночи трудится, позеленела даже, одни кости торчат. И вот решили – ехать тете Таше с Сережей искать дачу, где-нибудь неподалеку от Петрограда, чтобы папаше, когда кончится отпуск, можно было бы на службу ездить оттуда каждый день. Ты рада, Надя? А? Ведь на дачу поедем, на дачу! А?

И Шурка впилась разгоревшимися глазенками в лицо сестры.

Презрительная улыбка скривила хорошенький Надин ротик.

– В деревню. Ха! Воображаю эту прелестную дачу в деревне, – протянула она презрительно.

– Вот глупая-то! Не все ли равно где, лишь бы на даче, лишь бы рядом было поле, лес, река, – мечтательно произнесла Шурка, еще ни разу не выезжавшая из Петрограда, из этих закоптелых стен.

– Не знаю, может быть, кого-нибудь и удовлетворит эта идиллия среди коров и навоза, а мне совсем не улыбается провести лето где-то в глуши, – все так же пренебрежительно тянет Надя и с убийственным хладнокровием смотрит Шурке в глаза.

Шурка разочарована. Шурка огорчена, огорчена самым искренним образом в своих лучших чувствах. Ей, собственно говоря, жаль Надю, хоть та «барышня» и «белоручка», каковых Шурка не выносит. А все-таки жаль смотреть на ее всегда печальное лицо, грустные глаза. Вот и хотелось порадовать сестренку доброй вестью, а она оказалась Наде ни к чему, эта добрая весть, и Шурке становится искренне досадно. Какая она, Надя… Сердца в ней нет… Эгоистка. Хотя бы папашу пожалела, папаше нужен деревенский воздух, а она…

Темные глазенки Шурки мгновенно загораются гневом. Какое негодующее личико у нее сейчас! Но Надя точно ничего и не замечает и говорит мечтательно:

– А какой я сон сейчас видела! Нашла тысячу рублей и купила на них бархатное платье, шляпу со страусовым пером и бриллиантовую брошь.

Гнев Шурки мгновенно разрастается до геркулесовых столпов при этом сообщении. Как смеет она видеть такие сны, эта лежебока Надя! Дух бурного протеста обуревает Шуркину душу.

– Не надо было бархатное покупать, лучше шелковое, теперь все шелковые костюмы носят, а ты и не знала! Ах ты, модница! – язвит девочка сестру.

Надя вспыхивает, в свою очередь, как порох.

– Отлично знала, а только не хотела! – резко отвечает она.

– А не знала! А не знала! – дрожит Шурка. – И страусовых перьев никто теперь не носит, а ты страусовые перья придумала, ха-ха-ха!

Теперь уже наступает Надина очередь закипеть гневом.

– Пошла с моей постели! Не смеешь дерзить старшей сестре! – сдвигая брови, бросает она Шурке, сталкивая ее с кровати.

– А я не уйду… Я не уйду… – подзадоривает Шурка. – Смех-то какой, Господи! Бархатное платье, страусовые перья! Да на тебя все собаки залают, когда ты по ул…

Но Шурке не удается докончить начатой фразы. Надя одним прыжком соскакивает с постели, хватает сестру за плечи и выталкивает ее за дверь.

– Вот тебе, дрянная девчонка! Вот!

– Больно! – взвизгивает не своим голосом Шурка и обиженно вопит уже за дверью: – Ты оцарапала меня! Тетя Таша, она оцарапала меня!

Но тети Таши нет дома, и вместо нее Клавдия спешит на помощь к младшей сестренке. Шурка-Клавденькина любимица. Когда умерла мать, Клавдии было всего шесть лет от роду, Шурке же только год, и старшая сестра трогательно возилась и нянчилась с младшей. Горбатая девочка горячо полюбила малютку. С годами это чувство приняло оттенок какой-то трогательной, чуть ли не материнской нежности, и малейшая невзгода, переживаемая Шуркой, тяжелым гнетом ложилась на душу калеки. Вот и сейчас, услышав краешком уха, что ее любимицу обижают, Клавдия бросила работу и поспешила на помощь.

– Надя, как тебе не стыдно дразнить сестру! – говорит Клавдия с укором, появляясь в уголке за ширмой, и на мгновение замирает от неожиданности. – Боже мой! Ты еще валяешься в постели, Надя! Ведь душно же здесь, дымно, и как тебе самой не противна такая жизнь. А если отец узнает, когда ты встаешь, ведь он рассердится не приведи Бог! И за что ты обидела Шурку? Что она тебе сделала? Какое зло? – допытывается у сестры Клавдия.

Но Надя молчит. Ей действительно стыдно – часы на кухне показывают два. Скоро вернется тетя Таша, Сережа, а к пяти – отец. Надо вставать. Она и впрямь сегодня несколько запоздала. И, не отвечая ни слова старшей сестре, Надя лениво начинает натягивать чулки на свои маленькие ноги.

* * *

Тетя Таша с Сережей объездили все окрестности Петрограда, прежде чем нашли подходящее помещение на лето. Их труды не пропали даром. Дачка, если только можно назвать дачкой крошечный домик на краю деревни, расположенной в трех верстах от Петрограда, оказалась вполне подходящей по цене и по удобству для скромной семьи Таировых. Две крошечные светлые комнатки выходят окнами в поле. За полем, перерезанным прудом, темнеет лес. В пруду водятся караси и небольшие окуньки, к огромному счастью Ивана Яковлевича и Сережи, ярых рыболовов. Около домика разбит небольшой палисадник со скамейкой под двумя плакучими березами. На дворе, в сарае, живут хозяйские корова и коза. Других дачников в деревне не имеется. С небольшого холмика за палисадником видны крыши дворцов и купола новопетергофских церквей. От деревни к вокзалу ведет длинная, змеящаяся желтой лентой между засеянными полями дорога.

– Хорошо! Как здесь хорошо! – поминутно восклицают тетя Таша, Клавденька и Шурка, вдыхая в себя полной грудью живительный деревенский воздух.

– И заметьте, какая счастливица эта Надя! Первый год, что вернулась домой, и уже попала на дачу, – присовокупляет кто-то.

Надя презрительно оттопыривает губку.

«Дача! Они воображают, что это дача, бедные люди! Этот деревенский хлевушник, этот дворик с запахом навоза, эта жалкая природа – это дача!? Ха-ха!»

Но она предпочитает не разубеждать своих. У девочки не хватает духа омрачить их светлое настроение. Все кажутся такими довольными, счастливыми, с тех пор как поселились здесь. Даже на желтом исхудавшем лице отца появилось некоторое подобие улыбки. И серьезный, всегда сосредоточенный Сережа весь как-то прояснился с той минуты, как надел коломянковую[12]12
  Коломя́нка – прочная льняная ткань для одежды.


[Закрыть] блузу и босой, без фуражки, удит с утра до ночи рыбу на плоту. Надя с первого же дня своего пребывания на даче взяла за правило тотчас же после обеда отправляться отсюда с книгой за три версты в Новый Петергоф. Она нашла чудесное местечко, роскошный уголок недалеко от входа в дворцовый парк, откуда убегают вдаль такие тенистые, такие прямые аллеи, где сверкает на солнце алмазными брызгами величавый Самсон[13]13
  Самсо́н – центральный фонтан дворцово-паркового ансамбля в Петергофе.


[Закрыть]. Из этого уголка, со скамьи, под тенью раскидистой березы, Наде видна верхушка гигантского фонтана с обступившими его другими фонтанами поменьше, виден кусок дворца и дальше очаровательная ротонда Монплезира[14]14
  Монплези́р – дворец в Петергофе.


[Закрыть]. Если же посмотреть в другую сторону, то видна широкая аллея с самыми богатыми и нарядными дачами Петергофа. Одна из них особенно привлекает внимание девочки. Она кажется необитаемой. По крайней мере, ни в саду, ни на балконе дачи Надя никого еще не видела. Это красивый белый, точно мраморный, дом с колоннами и архитектурными «затеями». Тенистые деревья не скрывают его. Широкая площадка перед дачей вся забросана цветочными клумбами самых причудливых форм. Гигантские шаги, качели, лаун-теннис – все имеется здесь к услугам невидимых обитателей, гриб-беседка приютилась между куртинами с благоухающими цветами. Посреди одной из них бьет небольшой фонтан. Мраморные статуи мелькают здесь так же, как и в большом парке, эффектно выделяясь своей белизной на фоне зелени. На такой даче, как кажется Наде, не могут жить простые, обыкновенные люди, здесь место избранным. По этим дорожкам, усыпанным гравием, могут ступать только изысканные ножки принцесс или рыцарские сапоги с серебряными шпорами. Около этого фонтана, среди роз и левкоев, могут мечтать только такие избранницы судьбы, как герцогиня Ада или графиня Лила.

Эта белая дача навевает особенное настроение, и фантазия Нади работает с удвоенной силой, сплетая все новые и новые узоры, один другого богаче, один другого удивительнее. Когда солнце пропадает в серых волнах залива, окрасив воду, как кровью, пурпуром своих заходящих лучей, Надя с сожалением отрывается от своих мыслей и идет домой, опаздывая, по обыкновению, к ужину.

Отец встречает ее выговором, недовольный продолжительной прогулкой дочери.

– Останешься без ужина, если опоздаешь мне еще в другой раз, – говорит он сурово. – И чего, спрашивается, за десять верст заходишь? Мало тебе здешних леса и поля для прогулок? – допытывается он, услышав, что Надя была у дворцового парка.

Зато тетя Таша довольна. Никогда еще не ела Надя с таким аппетитом, как теперь, и притом без капризов и гримас, все, что ни подается к столу: и печеный картофель, и подогретую на сковороде кашу, и макароны. И спит Надя крепче после таких прогулок. А сон и аппетит лучше всего подкрепят девочку.

И она всячески старается оправдать Надю перед отцом и оставить право на долгие прогулки за своей любимицей.

Иван Яковлевич только машет рукой на доводы свояченицы. В сущности, не все ли равно, где бездельничать этой белоручке? Дома ли, в лесу ли или в Новом Петергофе? До осени он решил оставить ее в покое, а там, пускай не прогневается Надя, заберет он ее в руки, в ежовые рукавицы. Довольно бить баклуши, пора и честь знать. Сам Иван Яковлевич чувствует себя много бодрее здесь на даче, и кашель стал как будто меньше, и боль в груди почти совсем исчезла, и немудрено: это рай, а не дача, мертвого воскресит к жизни. И Клавденька окрепнет здесь и расцветет. И Сергей отдохнет от своих уроков. А о Шурке и говорить нечего: за несколько дней своего пребывания на даче она загорела, как цыганенок, ее теперь и не узнать вовсе.

И отец доволен, почти счастлив, счастлив впервые за всю свою жизнь, полную труда и лишений, и готов, пожалуй, благословлять судьбу за посланную ему болезнь, благодаря которой все члены его семьи могут хоть немножко подкрепиться на свежем воздухе и отдохнуть за лето вдали от душных петроградских стен.

Глава V. Неприятность. – Совершенно неожиданная новость

Июнь… Жаркий горючий полдень… Голубое, застывшее в знойном покое небо. Опаленная им, затихшая природа. Одуряюще благоухают цветы. Молчат петергофские фонтаны; днем они закрыты, только вечером их звонкий и задумчивый ропот оживит сонный парк.

Сейчас же все здесь тихо, в этом парке, от полдневного зноя, навевающего сон. Разноцветные бабочки проносятся в воздухе, лениво взмахивая крыльями. Пролетит с легким щебетаньем маленькая пичужка, и опять все станет кругом безмолвно и спокойно. В этот знойный час никто не гуляет по безмолвным аллеям. Вымершим волшебным царством кажется Наде этот чудесный парк.

Она сидит на своем обычном месте неподалеку от входа. Длинная аллея ведет отсюда ко дворцу и фонтанам. А налево виднеются дачи, и та белая, так сильно занявшая воображение девочки, совсем близко. Впрочем, сегодня Надя забыла и про парк, и про дачу, и про свои обычные грезы. Даже любимая книга небрежно отброшена в сторону и не привлекает внимания девочки. Ах, сколько неприятного и неожиданного случилось у нее сегодня утром! До сих пор мутный осадок остался от всего пережитого в Надиной душе, и сердце больно сжимается при одном воспоминании о происшедшем. Она сегодня опять, по обыкновению, проспала. Проснулась от какого-то толчка: это Шурка будила ее, изо всех сил тряся за плечи.

– Вставай, вставай… – шептала взволнованным голосом девочка, – папаша тебя зовет… Страх сердится… Пришло какое-то письмо на твое имя. Он как прочел, так ногами и затопал и затопал. «Не потерплю, – говорит, – не позволю глупой девчонке голову вертеть. Позвать мне, – говорит, – сейчас Надежду! Чтобы сейчас шла, сию минуту!» Вставай, Надя, духом вставай. Не было бы хуже! Поспеши!

И Шурка, охваченная жалостью и сочувствием к сестре, забыв их постоянные пикировки и недавнюю свою ссору, стала спешно помогать ей одеваться. Через несколько минут, кое-как умытая и причесанная, Надя с замирающим сердцем появилась перед отцом.

– Что угодно, папаша? – робко прозвучал ее вздрагивающий от волнения голос.

Иван Яковлевич Таиров, в старом халате, желтый от бессонницы и мучившей его снова ночью лихорадки, строго взглянул на дочь.

– Это что такое? – спросил он, пронизывая лицо Нади напряженным пристальным взглядом. В руке он держал какой-то небольшой конвертик нежно-розового цвета.

– Что?.. Я не понимаю вас, папаша… – окончательно оробев, прошептала Надя, расширенными глазами глядя на конверт.

– Ага, не понимаешь! А вот прочти, авось тогда и поймешь, – произнес отец все так же строго.

Трепещущей рукой Надя взяла конвертик. От него нестерпимо пахло какими-то сильными, одуряющими духами. Знакомый мелкий бисерный почерк сразу бросился Наде в глаза. Так и есть. Письмо от Нюты Беляевой. Господи, неужели она пишет там что-нибудь «такое» про любимых героев и героинь? Но ведь Надя ее просила адресовать письма на петергофское почтовое отделение, так как же случилось, что злополучное письмо попало в руки отца? Но думать и делать на этот счет предположения было уже поздно. Надя отлично поняла это в первый же миг.

– Читай! – снова услышала она строгий отцовский окрик и дрожащими пальцами вынула из конверта надушенный листок.

Так и есть! Сумасшедшая Нюта, и не грех ей было так подвести Надю!

«Золотая моя, душка моя Надин… – писала своим бисерным почерком Нюта, – еще нет и месяца, как мы расстались с тобой, а я уже пишу тебе. Чувствую, как необходима тебе сейчас моя поддержка в твоем разочаровании домашней жизнью. Чувствую, как ты страдаешь, моя милая, моя очаровательная Сандрильона. Хотя меня и нет рядом, но, во-первых, чутьем, а во-вторых, из твоего письма я вижу твое терзание дома среди людей, которые никогда не поймут тебя и твоих интересов. Они, прости меня, дорогая Надин, слишком обыкновенны и прозаичны, чтобы оценить твою душу. Они не поймут, что ты задыхаешься среди прозы жизни и ее мелких интересов. Ты, Надин, с твоим умом, с твоей красотой должна была родиться в королевском дворце, иметь сотню слуг в своем распоряжении…»

О, это уже слишком! Бог знает, что пишет эта Нюта! Господи, да она совсем погубила Надю этим письмом. И Надино лицо пылает, как кумач, от стыда и смущения. Даже не глядя, она чувствует устремленный на нее тяжелый взгляд отца. Сердце замирает от страха, вот-вот сейчас грянет буря. О, Надя в тысячу раз охотнее провалилась бы сейчас сквозь землю, чем так мучиться и чувствовать себя такой маленькой и ничтожной в отцовских глазах!

Иван Яковлевич отлично понимает, что творится сейчас в душе дочери, но ни за что не окажет он ей снисхождения: пусть в другой раз будет умнее эта глупая девчонка и умеет выбирать себе подруг.

– Дальше читай! – лаконически приказывает он тоном, не допускающим возражений.

Не чувствуя под собой ног, Надя продолжает чтение.

«Ты помнишь наших друзей… – пишет дальше Нюта, – помнишь принцессу Изольду, герцогиню Аделаиду, графиню Лилу? А виконта Эдмонда, который один на один вышел на тигра во имя красавицы Амиты? Ты не забыла их, Надя? Ты с любовью читаешь те книги, которые я тебе дала? Ты хорошо делаешь, что прячешь их под матрацем, там их никто не найдет. А часы за чтением унесут тебя далеко на крыльях фантазии и из скромной Золушки сделают принцессу…»

Розовый душистый листок на этих строках падает из рук Нади. Она бледнеет… О, зачем Нюта написала про книги! Боже, Боже, что теперь будет! Всё последующее случилось так неожиданно быстро, что девочка только теперь, по прошествии нескольких часов, начинает приходить в себя.

Иван Яковлевич, бледный не менее дочери и не менее взволнованный, чем она, тяжело поднялся со своего кресла, придерживая рукой полу халата. Он приблизился к растерявшейся Наде и все тем же суровым взглядом впился в ее глаза.

– Ты сейчас же отдашь мне все твои дурацкие книги, весь этот мусор, которым набиваешь себе голову! Слышишь, сейчас же! – раздельно, отчеканивая каждое слово, произнес он.

И так как Надя все еще не двигалась, сраженная неожиданным ударом, отец взял ее за руку и повел в крошечную клетушку, где девочка спала в летнее время. Нескольких минут хватило Ивану Яковлевичу, чтобы поднять матрац на постели, сгрести в одну общую кучу все эти лубочные книжонки с самыми пестрыми и неожиданно-глупыми обложками и подойти с ними к жарко растопленной плите на кухне. Когда огонь охватил книги, отец повернулся к дочери и проговорил тем суровым тоном, от которого все трепетало в доме:

– Вот смотри: то же самое случится всякий раз, когда я увижу в твоих руках неподходящую для тебя книжонку. И помни, что меня ничуть не трогают твои глупые жалобы на печальную долю, а твои мечты о принцессах я считаю блажью, которую выбью из твоей головы. Принцесса какая, скажите, выискалась! Скучно и душно среди обыкновенных людей! Необыкновенная она, видите ли, не понимают ее дома, умна больно! Да и то правда, что необыкновенная: с придурью, что и говорить. Стыдно, сударыня! Отец поит, кормит, печется о тебе, а она… Слушай, Надежда: я шуток не терплю, и ежели эта гусыня, твоя подруженька, еще одно такое письмо напишет, я его прямо баронессе в институт предоставлю, пусть полюбуется, какие у нее имеются питомицы, как они чужих детей портят. Так ты и знай! А теперь ступай помогать тетке обед стряпать. Да живо у меня, прин-це-сса, непонятая грубыми людьми!

Как во сне помнит Надя мучительный час, который ей пришлось провести после всего случившегося дома. Даже мысль о том, что любимая история про принцессу Изольду спрятана на груди (с ней девочка никогда не расставалась, почему книжка и избежала общей печальной участи), не успокоила Надю.

В двенадцать часов (на даче Таировы обедали рано) сели за стол. Отец молчал, изредка строго взглядывая на Надю. Молчали и младшие члены семьи, чувствуя нависшую над головами тучу. Одна тетя Таша всячески старалась поддержать настроение. Она очень старательно и подробно говорила о баснословной дешевизне деревенской жизни, о свежести здешних продуктов, о здоровом воздухе и не забывала класть в то же время лучшие куски на тарелку своей любимицы Нади. Но ее невинные хитрости пропадали даром, ей не удалось рассеять создавшегося гнета, и все встали из-за стола в том же подавленном настроении, с каким садились обедать.

«Слава Богу, кончилась пытка», – мысленно поблагодарила судьбу Надя, когда, по приказанию отца на этот раз убрав со стола и перемыв посуду вместо Клавденьки и Шурки, она с облегченным вздохом вышла из дому и пустилась в путь по направлению к своему любимому уголку.

– Надя! Надюша! – услышала она, отойдя довольно далеко, звонкий голос Шурки, догонявшей ее, очевидно, от самого дома.

– Что тебе надо? – довольно нелюбезно бросила через плечо Надя.

Запыхавшаяся, красная, как пион, Шурка, тяжело дыша, остановилась перед старшей сестрой.

– Надюша… ох… и ноги же у тебя… прыткие какие… Насилу догнала. Слушай, Надя: ты не тревожься, папаша вспыльчив, да отходчив… Посердится да и отойдет, вот увидишь… И надо же было ему самому этим утром пойти на почту, забрал все письма, которые нам адресованы, и прочел. Ай-ай, как сердился! Да завтра же обойдется, вот увидишь… Ты, Надя, не горюй, а только этой глупой Беляевой своей напиши…

– Что написать? – мгновенно оборачиваясь к сестренке, резко, почти грубо бросила Надя. – Что написать Беляевой? Что?

– Да чтобы она не… не подводила тебя так больше, – едва нашла в себе силы ответить испуганная грубым Надиным тоном Шурка.

Внезапно Надя схватила девочку за плечи и приблизила к ее лицу свое взбешенное лицо.

– Не твое дело, слышишь? Не твое дело мешаться и что-то мне советовать! – взвизгнула Надя, не помня себя от гнева. – И убирайся ты от меня, и отстаньте все от меня, ради Бога, и оставьте меня в покое! Все оставьте! Не хочу я никого, никого, никого!

И, с силой оттолкнув от себя совсем растерявшуюся Шурку, Надя быстро-быстро побежала по дороге в новопетергофский парк.

* * *

Вот она наконец одна на своем любимом месте, и ей относительно хорошо и спокойно. Теперь она может горевать сколько угодно. Никто ее не увидит тут, никто ей не помешает, никому из здешних случайных прохожих нет никакого дела до ее настроения, до ее дум. Какая мука эти думы! Какая мука эта жизнь, будничная, серая, полная мелких уколов, жизнь в домашней обстановке! Ах, если бы она, Надя, могла не возвращаться «на дачу», могла бы остаться сидеть здесь всю жизнь с любимой книгой, с любимыми мечтами, любоваться этим, так интересующим ее белым домом с роскошными затеями, с очаровательным цветником.

Надя через силу старается забыть утреннее происшествие, все неприятности, все невзгоды и обращает глаза по направлению белой дачи.

Однако что это? Спит она или наяву видит то, чего не видела со дня своего появления здесь?

Белая дача ожила, словно по мановению волшебного жезла. На широкой площадке с сеткой для лаун-тенниса Надя видит теперь целую группу девушек и молодых людей. Все это по большей части подростки, одетые в спортивные костюмы, приблизительно ее, Надиного, возраста. Девочки (их Надя насчитала до шести) в белых юбках и легких летних блузках с широкими мужскими кушаками и галстуками. Юноши в полосатых фланелевых брюках и спортивных рубашках, у двоих на головах надеты фуражки привилегированного военного заведения. Трое других – в английских кепи. Все это молодое общество весело щебечет, перебрасывая шары новенькими ракетками. Порой звенит испуганно-радостный возглас или взрыв звонкого, заразительного смеха. Порой раздается насмешливое восклицание кого-либо из играющих. Очевидно, борьба идет вовсю, самая серьезная, самая отчаянная. Противники всячески стараются победить друг друга. И молодежь, и девочки-подростки, без малейшего представления об усталости носятся, как мотыльки, с одного края площадки на другой. Шары летают по воздуху, то попадая с ракетки на ракетку, то тяжело ударяясь в сетку. Вдруг особенно сильным ударом юноша постарше, один из тех, на голове которого сидит форменная фуражка, посылает шар выше забора и сетки, выше положенного игрой правила… Шар перелетает через ограду дачи и катится по аллее, катится прямо в сторону скамейки, на которой сидит Надя… Юноша бросается за ним, но его опережает девочка лет тринадцати с толстой, темной, пушистой, спущенной вдоль спины косой. В несколько прыжков девочка достигает Надиной скамейки. Еще минута – и Надя видит раскрасневшееся в пылу игры лицо, блестящие глаза, сверкающие в улыбке зубки.

– Наточка! – неожиданно срывается с Надиных губ, и она широко раскрытыми от удивления глазами смотрит девочке в лицо.

– Надя Таирова! Какими судьбами? Вот неожиданный сюрприз! – и Наточка Ртищева, бывшая одноклассница по институту, крепко и звонко целует Надю сначала в одну щеку, потом в другую.

Надя ошеломлена такой встречей. Она никогда не была особенно дружна с Наточкой, которая, как по крайней мере казалось самой Наде, была слишком «генеральша» и «богачиха» и, конечно уж, «презирала» ее за бедность. И вдруг так приветливо, так радушно и просто встречает ее Наточка!

– Ты давно здесь на даче? Где живешь? А мы только что переехали… С мамой ездили за границу… – щебетала, как птичка, Наточка. – Только вчера утром вернулись, а сегодня уже, как видишь, гостей полон дом. Все свои: кузены, сестры двоюродные. Впрочем, одну знакомую встретишь, сама увидишь кого. Ведь ты пойдешь к нам? Сыграем партию… Пожалуйста, я буду так рада, Надя!

Как мило и искренне слетело это приглашение с Наточкиных губ! Надя едва верит своим ушам.

В ответ на приглашение она растерянно оглядела свое скромное холстинковое платье, уже много раз выдержавшее стирку и потерявшее первоначальный цвет.

– Вздор какой, Надя! Нечего стесняться, у нас все свои, повторяю, пришли запросто! Идем же скорее, кстати, вон и Ванечку командировали сюда за нами, – и Наточка кивнула головой в сторону дачи, откуда спешил мальчик лет четырнадцати в фуражке пажа.

– Куда вы пропали, кузина? – издали кричал Ванечка, – без вас партия расстраивается, никто не хочет играть.

– Идем, Ванечка, бежим! А я вам еще одного партнера веду, – и Наточка, невзирая на Надины протесты, крепко схватила ее за руку и повлекла за собой.

К ним присоединился Ванечка, веселый, жизнерадостный, со смеющимися голубыми глазами пажик, и все трое, схватившись за руки, галопом ворвались на площадку лаун-тенниса.

– Mesdames et messieurs![15]15
  Дамы и господа! (франц.)


[Закрыть] Рекомендую вам мою институтскую подругу, Надю Таирову. Знакомьтесь и, пожалуйста, без китайских церемоний, – щебетала Наточка, легонько подталкивая Надю вперед.

Пять девочек, вернее, очень юных девушек-подростков от тринадцати до шестнадцати лет, по очереди подошли к Наде поздороваться. Тут были две сестрички-княжны Ратмировы: старшая Ася, красивая, стройная брюнетка с изысканными манерами, и младшая, синеглазая, щебечущая, как птичка, веселая хохотушка Лоло. Была и смуглая, с резкими, мальчишескими манерами Мари Стеблинская, «первый чемпион мира» и «ярая спортсменка», как рекомендовал Ванечка Наде свою сестру. Потом очень застенчивая, постоянно смущающаяся Зоенька Лоренц, блондинка с пышными локонами, вьющимися по плечам. И, наконец, еще одна девочка, при взгляде на которую Надя даже рот раскрыла от неожиданности. Перед ней стояла Софи Голубева, ее бывшая одноклассница.

– Какими судьбами? – протянула Софи, вскидывая на Надю вечно прищуренные близорукие глазки.

Но Надя не успела ей ответить, ведь надо было еще познакомиться с мальчиками. Кроме Ванечки и его старшего брата Никса Стеблинского, их было еще трое: два братца-близнеца, очень воспитанных и корректных барона Штейна – Рафаил (или Ральф, как говорили старшие) и Федя, похожие друг на друга, как две капли воды, оба тщательно причесанные, оба чистенькие, с безукоризненно свежими воротничками и манжетами, несмотря на убийственную жару; и, наконец, Митя Карташевский, пятнадцатилетний сирота-подросток, проживающий с самого раннего детства в доме Ртищевых.