Текст книги "Волшебная сказка"

Глава II. Мечты сбылись. – Волшебная сказка

Петроградская квартира Анны Ивановны Поярцевой помещается в небольшом доме-особняке на Каменноостровском проспекте. Это действительно целый маленький дворец. Здесь, как и на даче в Новом Петергофе, есть «зеленая» комната с тропическими растениями и зеленым же, похожим на пушистый газон, ковром. Но здесь она еще менее напоминает комнату. Это – целый сад, иллюзию которого дополняют мраморные статуи и комнатный фонтан из душистой, пахнущей хвоей эссенции, освежающей комнату и поразительно напоминающей запах леса. Все остальное помещение особняка представляет собой ряд прелестно и богато обставленных горниц. Внизу живет хозяйка. Наверху размещаются приживалки и прислуга. На дворе находятся кухня, конюшня, гараж. Позади дома – сад, небольшой, но тенистый, с качелями и лаун-теннисом. Словно где-то на даче или в деревне, шумят солидные старые липы. И совсем забывается, что тут уголок столицы, что этот великолепный старый сад – кусочек шумного Петрограда, почти что его центр.

Надя в восторге и от сада, и от дома, и от своей комнаты, похожей на голубую бонбоньерку. Изящная, в стиле модерн мебель, хорошенький письменный стол, крытая шелковым одеялом и батистовым бельем постель, ковер во всю комнату, масса красивых картин и безделушек – все это делает ее уголок удивительно милым и уютным. И самая жизнь Нади теперь является венцом всех ее желаний. Это та самая волшебная сказка, тот идеал, о котором она мечтала. Она поднимается поздно, потому что и хозяйка поднимается поздно. Только приживалки, прислуга, собаки и птицы встают в этом доме с восходом солнца. Лишь в двенадцать часов дня слышится первое движение в комнате Анны Ивановны; в час она пьет чай с Надей и завтракает в столовой. Приживалки и собаки, а часто и говорливый ручной Коко – все они группируются тут же вокруг. Надю всегда очень забавляет это утреннее чаепитие. Собаки рассаживаются вокруг хозяйки, умильно вертят хвостиками и просят подачек. Неугомонный Коко несет всякую чушь, выкрикивая ее кстати и некстати своим резким голосом. Приживалки – Домна Арсеньевна и Ненила Васильевна – громко восхищаются Надей. Это даже вошло в привычку: восторгаться за утренним чаем и завтраком ее красотой, свежестью, даже ее скромным траурным платьицем, которое, по их мнению, так прелестно оттеняет чудное личико «златокудрой королевны». Лизонька вторит старухам, певуче растягивая слова и поджимая тонкие губы. Она любит употреблять высокопарные книжные фразы, бесцеремонно выхватывая их из тех макулатурных изданий, которые девушка поглощает так же рьяно, как Надя. Ее обязанности Кокошиной няньки очень несложны и оставляют Лизоньке много свободного времени, которое она и посвящает чтению. Но кроме бульварных романов, девушка очень любит читать «божественное» и потом долго рассказывает матери о прочитанном, о муках того или другого угодника, о святых подвигах отшельников, и обе вздыхают или тихо плачут у себя в комнате, где пахнет лампадным маслом.

Лизонька и ее мать не нравятся Наде, несмотря на их льстивую угодливость. Что-то враждебное чудится девочке в их заискивающей предупредительности по отношению к ней. К Домне Арсеньевне Надя равнодушна. Старуха Арсеньевна, абсолютно бесцветная личность, правда, льстиво заискивающая и угодливая не меньше Лизоньки и ее матери, но без того чуть уловимого духа неприязни, который проглядывает в тех двух. Кто больше всех нравится Наде – так это Кленушка. Бестолковая, примитивная, недалекая и грубоватая с виду «собачья нянюшка» представляет собой ценность нетронутой натуры. На собак она кричит и сердится безо всякого зазрения стыда и совести.

– Чтоб вы пропали! Удержу на вас нету. Макс, ненавистный ты этакий! Будешь ты слушаться, Заза? Ледка, вот я вас кнутом, дождетесь вы у меня! – разносится ее голос по всему двору во время прогулок с бедовой сворой.

Но угроз своих Кленушка никогда не приводит в исполнение. Никогда еще ее рука не поднималась на всех этих левреток, мопсов, пуделей, шпицев. А слезы Кленушка проливала, и не раз, когда заболевала та или другая собачонка. Когда же мопс Пупсик объелся пышками, незаметно похищенными из кухни за спиной повара, и едва не околел в результате обжорства, Кленушка «выла белугой», по выражению Лизоньки, у себя в мезонине, ухаживая за собачкой.

По происхождению Кленушка была крестьянкой. Ее десятилетней девочкой привезла из деревни судомойка, которая служила у Поярцевой и которой Кленушка приходилась племянницей. Судомойка умерла, и через два года Клёну, не имевшую родных, Анна Ивановна оставила жить у себя, призрев круглую сиротку и дав ей новую обязанность – ухаживать за ее собачками. Так же приютила она в свое время и бедную овдовевшую чиновницу Ненилу Васильевну с малолетней дочкой, и бывшую просвирню Домну Арсеньевну, хозяйничавшую другой десяток лет в ее доме.

Надю положительно забавляла Кленушка. Забавляли ее рассказы про деревню, которую Кленушка прекрасно помнила и куда стремилась всей душой.

– Ну, какая я городская? Поглядите-ка на меня, – деревенщина я, как есть деревенщина: толстая, нескладная; щеки ишь как надулись, словно лопнуть хотят, – разглядывая себя в зеркало, часто иронизировала Кленушка на свой счет. – А платье-то городское идет ко мне как корове седло. То ли дело сарафан на плечи да серп в руки, да в поле ржаное под самое солнышко. Небось жир-то бы живо согнало… То ли бы дело: и квасок тут тебе, и хлебушко. Смерть не люблю разносолов ваших…

– А сама досыта разносолов-то этих кушаешь, – ехидно замечала в таких случаях Лизонька.

– Ну, да и кушаю, ну, и что ж из этого? – огрызалась Кленушка. – Надо же кушать что-нибудь. Не помирать же с голоду.

– Ты-то помрешь! – язвила Ненила Васильевна, в свою очередь недружелюбно поглядывая на толстую, здоровую Кленушкину фигуру.

«И ведь родятся же такие крепкие да гладкие, кровь с молоком, тогда как у бедняги Лизоньки все ребрышки, все косточки наперечет», – мысленно негодовала старуха.

* * *

Ежедневно после завтрака Анна Ивановна велит подавать автомобиль и едет с Надей в магазины. Они останавливаются у пассажа, у Гостиного двора и всюду Поярцева делает массу всяких нужных и ненужных покупок. Стоит только Наде заикнуться, что ей нравится та или другая вещица, выставленная в витрине, как вещица тотчас переходит в полное, неотъемлемое владение девочки.

– Ах, зачем это! Не нужно, – слабо протестует Надя, в то время как сердечко ее замирает от восторга, а лицо так все и сияет от удовольствия.

Эти часы объездов магазинов и покупок – самые лучшие в жизни Нади. Она совершенно забыла о том, что говорил недавно Сергей: не брать подачек от новой покровительницы! Такой соблазн – иметь у себя все эти прелестные вещицы, которыми щедро награждает ее добрая Анна Ивановна. Эти длинные шелковые чулки, эти тонкие эластичные лайковые перчатки, эти прелестные гребенки из настоящей черепахи. Потом веер, потом еще серебряная сумочка-кошелек, потом перламутровый с золотой, ее, Надиной, монограммой бинокль. Как жаль, что она в трауре! Как жаль, что нельзя прикинуть на себя все эти прелестные шляпы и платья, которыми она целыми часами готова любоваться у окон магазинов. Но Сережа, а за ним и тетя Таша строго-настрого наказали ей носить это траурное платьице, обшитое крепом, по крайней мере, месяц со дня смерти отца, и она должна волей-неволей подчиниться их требованию.

К трем часам Надя возвращается, нагруженная покупками, блаженная, улыбающаяся, усталая от массы пережитых только что радостных впечатлений.

Ровно в три в прихожей раздается звонок. Лакей мчится открывать. За ним с оглушительным лаем несутся собачонки. Канарейки трещат, попугай выкрикивает какое-то бессмысленное приветствие.

Входит Сережа. Юноша является сюда прямо из гимназии, смертельно усталый. Шутка ли, прийти с Песков на Каменноостровский! На трамвай же нет денег – каждая копейка нужна в доме. Бросив в угол свой ранец, юноша сразу приступает к уроку. Занимаются они с Надей в кабинете Анны Ивановны. Сама хозяйка дома неизменно присутствует на этих уроках с рукоделием в руках (она вяжет бесконечный шарф на двух спицах). Надя всегда рассеянна, всегда невнимательна и ленива на этих уроках, отвечает невпопад, делает непростительные ошибки.

Сережа, при всей своей сдержанности, начинает раздражаться, сердиться на сестру.

– О чем ты думаешь? – повышает он голос. – Где твоя голова?

Он прав. Голова Нади далеко от занятий. Мысли ее там, в голубой бонбоньерке-комнате, где разложены на столе только что приобретенные покупки. Одна мысль о том, что она их полновластная владетельница, приводит Надю в дикий восторг, заставляя выскакивать из головы все эти скучные правила на букву «ять», и названия рек Российской империи, и пояснения Символа Веры, и басню Крылова, которые она подготовила к сегодняшнему дню.

– Очнись! Очухайся! Что ты за чушь болтаешь! – чуть ли не в голос, потеряв всякое терпение, уже кричит Сережа.

– Сереженька, голубчик, – вмешивается Анна Ивановна, откладывая на минуту работу в сторону. – Вы бы не так строго. Ведь смотреть на вас обоих жалко. Вы и себя волнуете, и Наденьку.

– Ей надо волноваться, Анна Ивановна, она бедная девушка, почти нищая. Ей необходимо хорошо учиться, запастись знаниями, чтобы потом легче было найти место, службу, занятия, уроки. За ученого двух неученых дают, сами знаете, – отвечает Сережа сдержанно, но взволнованным голосом и снова переводит глаза на сестру.

– Приведи мне эти дроби к одному знаменателю, Надя, – приказывает он, начертив цифры и знаки карандашом в тетрадке своей ученицы.

А сам отваливается на спинку стула, побежденный усталостью. Если бы можно было не заниматься самому с этой лентяйкой, нерадивой Надей! Если бы можно было пригласить учителей, чтобы себя и свою энергию сохранить для более прилежных учеников. Но, увы! – нельзя этого, нельзя! Учителя стоят дорого, а он и так кругом в долгу у Анны Ивановны за жизнь Нади в ее доме. Когда-то он все выплатит – ведает один Бог.

В пять часов уроки кончаются, и Надя облегченно вздыхает. Еще бы! Два часа занятий с таким небольшим пятиминутным перерывом!

– Оставайтесь обедать у нас, Сережа, – неизменно каждый день приглашает юношу Анна Ивановна по окончании уроков.

Но тот каждый раз отказывается.

Он очень благодарен, но ему надо спешить домой. Вечером у него еще есть уроки и необходимо самому подготовиться к завтрашнему дню. У них в гимназии очень требовательны к знанию предметов.

Уходя, он наставительно замечает Наде:

– Внимательнее будь. Смотри, чтобы завтра знать у меня все назубок. Ведь ты не маленькая, Надежда, можешь понять, кажется, всю пользу и необходимость учения. И на могилу отца не забудь съездить в будущее воскресенье. Слышишь? В прошлое тебя не было на кладбище. Какой стыд, опять проспала?

Наконец-то он уходит, такой, по мнению Нади, требовательный, суровый, несправедливо строгий к ней, еще такой юной, такой хрупкой девочке.

Радостная, с легким сердцем, напевая какую-нибудь веселенькую песенку, Надя вприпрыжку бежит в «зеленую» комнату полюбоваться канарейками, подразнить Кокошку. За ней бегут Ами, Бижу, Заза, Леда, Пупсик и Нусик, всегда неравнодушные к суетливым движениям человека. Меланхолично выступает за ними величаво спокойный черный пудель Макс.

Из «зеленой» комнаты вплоть до самого обеда несутся исступленные крики Коко, смех Нади, лай собачек…

– Кушать подано, – докладывает лакей, и, прискакивая и смеясь беззаботным смехом, Надя снова бежит в столовую.

– Королевна златокудрая наша! Явилось наше красное солнышко! Ишь как разгорелась вся! Так и пышет, ягодка вы наша! – сладко запевает Ненила Васильевна, умильно заглядывая в лицо девочки.

– Наденька совсем у нас надменная принцесса, сказочная богиня, алебастровая красавица! – обычными бессмысленными комплиментами и некстати скомпонованными фразами вторит ей, вычурно поджимая губки, Лизонька.

А Домна Арсеньевна спешит наложить на тарелку девочки лучшие куски.

Анна Ивановна довольно улыбается. Ей бесконечно приятно такое преклонение перед ее любимицей. Надя нравится ей все больше и больше с каждым днем. Ее прелестное личико кажется точно кукольным в массе белокурых волос. А Анна Ивановна любит такие кукольные головки, которые можно хорошо причесать к лицу, которым удивительно идут наряды. Вообще Надя кажется ей очаровательной живой куколкой, подаренной ей судьбой в утешение под старость. Она и имя ей придумала другое. Надя – слишком вульгарно звучит. Имя Нэд гораздо более подходит к белокурой поэтичной головке и тонким, точно изваянным, чертам девочки. Скорее бы проходили эти дни строгого траура. О, она сумеет одеть, нарядить Надю так, что все ахнут от восторга. К ней должны идти все нежные цвета: розовый, голубой, зеленый. Но и в черном она прелестна.

После обеда к Наде приходит учитель музыки: девочка учится у него играть на рояле. Это желание самой Анны Ивановны. Она более чем уверена, что ее очаровательная Надя должна обладать каким-нибудь талантом, который необходимо найти и развить. И Анна Ивановна «находит» и развивает талант Нади при помощи учителя и рояля, несмотря на заверения честного немца, что у «фрейлейн Нади абсолютно мало слюха», не считаясь с жалобой клавиш, стонущих и плачущих под бездарными, деревянными Надиными пальцами.

В семь часов учитель уходит, в достаточной мере истерзанный исполнением гамм и экзерцициев[28]28
  Экзерци́ции (искаж. экзерси́сы) – упражнения.


[Закрыть] своей ученицы. Тут-то и начинается едва ли не лучшее время для Нади. В голубой комнате-бонбоньерке, в коридоре, в апартаментах Анны Ивановны поднимается веселая суматоха. Бегают приживалки, бегает прислуга, с оглушительным лаем носятся следом за всеми ними собачонки, попадая под ноги и с громким визгом отскакивая назад.

Это Надю собирают в театр, куда почти ежедневно возит ее Анна Ивановна. Впрочем, иногда театр заменяется кинематографом, цирком или же простым катанием по островам и поездками в гости. Но все одинаково требует прически, туалета, «прихорашивания», как говорят поярцевские приживалки. Анна Ивановна собственноручно причесывает и завивает Надю. Приживалки хлопочут тут же, подают нагретые щипцы, шпильки, бантики в голову, гребенки и громко ахают и восторгаются роскошными Надиными волосами, к полному удовольствию последней.

И опять искренне сожалеет Анна Ивановна, что нельзя снять с Нади это траурное печальное платье и заменить его более изысканным светлым туалетом, в котором еще рельефнее, по ее мнению, выступила бы красота девочки. Но пока приходится только скрасить, оживить это черное платье живыми цветами и свежим кружевным воротником. Зато стройные маленькие ножки Нади ничто не мешает обуть по своему усмотрению. На них дорогие шелковые чулки и щегольские туфельки. На тонких руках девочки – изящные перчатки. Черный прелестный веер и живые белые розы довершают туалет Нади.

Счастливая, сияющая, входит она в ложу бельэтажа рядом со своей благодетельницей. За ними робко прокрадываются Лизонька с Ненилой Васильевной или Кленушка с Домной Арсеньевной – по очереди. Надя плохо слушает, что говорится или поется на сцене. Она больше занимается самой собой: заметив устремленные на нее из других лож взгляды, она начинает принимать самые эффектные, по ее мнению, позы. Ей так приятно быть центром всеобщего внимания, так удивительно интересно. А позади нее Лизонька и Ненила Васильевна шепчут ей на ушко:

– Королевна наша, поглядите, вон барышни из ложи напротив глаз с вас не сводят. Небось лопаются от зависти, на красоту вашу глядя.

– Ангел нетленный… Томная принцесса наша, – приводит совсем уже неосновательное и бессмысленное сравнение Лизонька и с деланой восторженностью чмокает Надю в плечо.

Когда вместо них в театре «дежурят» Кленушка и Домна Арсеньевна, восторгов со стороны бывает меньше. Кленушка вытаращенными глазами смотрит на сцену. Ее рот открыт, брови подняты. Игра актеров, а особенно пение действуют на нее изумительно. Под звуки голосов, раздающихся с эстрады, Кленушка забывает весь мир и погружается в мечты о деревне. Никогда ей не хочется так, как в эти часы, вернуться туда. А Домна Арсеньевна клюет носом и дремлет все время спектакля…

И снова действительность исчезает для Нади, и снова она погружается в мир грез, центром которого является она, конечно, сама Надя, и не Надя Таирова, а новая Надя – сказочная принцесса Нэд.

Но гораздо более театра любит Надя кинематограф. Еще бы! Там всегда бывают такие невероятные сюжеты, такие захватывающие неожиданности, такие страшные приключения! Там она часто видит своего любимца Шерлока Холмса или Рокамболя. Там девочка получает такой богатый материал для фантазий. Она еще слишком молода, слишком легкомысленна, чтобы уметь отличать истинную красоту искусства от грубой фальсификации.

Но больше всего Надя любит ездить со своей благодетельницей в гости. Теперь редкую неделю она не бывает у Ратмировых, Ртищевых, Стеблинских. Анну Ивановну все уважают и дорожат ее знакомством, а чтобы доставить ей удовольствие, все очень любезны и предупредительны с ее любимицей. Но Надя принимает все знаки внимания исключительно как признание ее собственных достоинств и гордо поднимает голову и надменно задирает свой крошечный носик, видя расточаемое любезное гостеприимство. Она усвоила даже особую манеру говорить с равными ей, особую – с высшими и с низшими. Ее тон приобрел в разговоре с прислугой неприятную резкость, зато в своем общении с Поярцевой и девочками-аристократками она мало чем отличается от приторно-льстивой Лизоньки и ее мамаши. С Наточкой Ртищевой она «раздружилась», зато старшая княжна Ратмирова, Ася, занимает теперь Надины мысли. Она тянется к Асе, чтобы иметь право говорить: «Я подруга старшей Ратмировой. Мы с Асей закадычные друзья».

Но Ася уклоняется от этой дружбы. Она всегда держится как-то сама собой, в стороне, да и старше она почти на три года.

Тогда Надя меняет тактику и притягивает к себе хохотушку Лоло. Эта проще и доступнее и скоро попадает целиком под влияние Нади.

Желание последней исполняется: у нее теперь есть закадычная подруга – княжна.

Глава III. Неприятный визит. – 17-е сентября

– Батюшки мои! Неужто Надя? Вот-то не узнала! Нарядная какая, скажите пожалуйста! – и Клавденька, только что стиравшая белье на кухне, обтирает мыльные руки о передник и обнимает сестру.

– Тетя Таша! Шурка! Надя приехала! Идите скорее!

– Я ненадолго, – говорит Надя, – там внизу ждет Лизонька в автомобиле. А Сережа дома? – оглядываясь с некоторой опаской, спрашивает она, хотя отлично знает, что в эти часы Сережа в гимназии. Но все же излишняя предосторожность никогда не помешает, тем более что брат, наверное, отравил бы ей всю радость, если бы увидел ее новую, очень нарядную – даже чересчур нарядную для четырнадцатилетней девочки, – шляпу и модное дорогое пальто. Опять бы пришлось выслушивать выговоры о том, что Надя не должна позволять Анне Ивановне тратить на себя столько денег, которые ему – Сереже – будет трудно отдавать впоследствии. Слава Богу, его нет, значит, можно поболтать без помех о своем житье-бытье в поярцевском доме.

Откуда-то из дальнего угла квартирки выходят тетя Таша и Шурка. Первая со слезами на глазах обнимает Надю и ласково пеняет своей любимице:

– Забыла ты нас, Наденька, забыла совсем.

А Шурка сразу впивается в элегантный Надин костюм, в ее щегольской зонтик и сумочку.

– Неужто серебряная? – пожирая взглядом последнюю, замирающим голосом шепчет Шурка.

– Конечно, – небрежно роняет Надя. – Ну, как поживаете без меня? – тем же тоном, прищуривая глаза (манера, заимствованная ею у кого-то из знакомых взрослых барышень), осведомляется она у сестер и тетки и критическим взглядом окидывает окружающую более чем скромную обстановку комнаты.

Боже, до чего все ничтожно и нищенски жалко кругом! И как только могла она здесь жить столько времени! Эта поломанная разношерстная мебель, эти крохотные клетушки, эта убогая лампа! О, она не вернется никогда к этой жизни, никогда! И эти будничные серые интересы семьи! Удивительно забавно слушать про то, что теперь дела стали как будто чуточку получше, потому что Клавденька получила определенный, постоянный заказ от магазина, а у Сережи появились вечерние занятия в конторе одного купца-мебельщика, и он будет получать жалованье каждый месяц да вдобавок два урока. А Шурку решено в этом году отдать в профессиональное.

Все это тетя Таша с Клавденькой говорят по очереди, стараясь как можно скорее посвятить во все Надю.

Последняя слушает краешком уха. Какое ей, в сущности, дело до всего этого! Ее волнует и тревожит совсем другая мысль.

– В это воскресенье мои именины, – улучив удобный момент и перебивая сестру, говорит Надя, – и вот…

– Ах, Боже мой! Конечно, конечно, помним, – волнуется тетя Таша. – Ведь 17-е уже послезавтра. А я тебе подарок приготовила, Наденька. Уж какой – не взыщи, не поярцевским чета, мы, бедняки, не можем тратить столько, сколько тратит Анна Ивановна.

– Она мне часы обещала подарить на именины, – не слушая слов тетки, небрежно роняет Надя.

– Золотые? – вся вспыхивает любопытством Шурка.

– Понятно, не никелевые, – усмехается Надя.

– Неужели с цепочкой? – почти стонет от восторга и нетерпения узнать Шурка.

– Понятно, с цепочкой. Не на шнурке же носить их, – пожимая плечами, отвечает Надя.

– А я тебе дюжину платков наметила, – говорит Клавденька. – В воскресенье после обедни и принесу.

– И я принесу мой подарочек, – кивая и улыбаясь, говорит тетя Таша.

– А я тебе пастилы рябиновой, твоей любимой, куплю. Ты ведь позволишь принести мне, Наденька? – трогательно просит сестру Шурка.

Надя молчит. Ее брови сдвигаются, лоб хмурится. Она неприятно поражена. В день ее именин позваны гости. Будут Ратмировы, Стеблинские, Ртищевы, даже Софи Голубеву позвала Анна Ивановна, предварительно заручившись согласием Нади. (Пусть Софи полюбуется теперь на ее новую жизнь. Пусть попробует съязвить или затронуть Надю. Небось не посмеет теперь задеть!)

И вот, при всех этих богатых детях из лучших домов Петрограда ей придется принять своих бедных, обносившихся родных. Придется подчеркнуть свое ничтожество, свое незнатное происхождение, свою прежнюю, полную нужды и бедности жизнь дома. Нет, слуга покорный, на это она, Надя, не пойдет ни за что.

– Тетя Таша… Клавдия… Что, если вы заглянете ко мне в другой раз когда-нибудь?.. Я буду очень рада… – мямлит Надя, избегая смотреть на тетку и сестру.

Тетя Таша теряется. Ее милое морщинистое лицо покрывается багровой краской густого старческого румянца. Она боится, не хочет поверить своим ушам. А между тем где-то в мыслях мелькает смутная догадка: «Неужели она стыдится нас, своих близких? Неужели стесняется показать нас своим новым друзьям?» И, сама испугавшись своих мыслей, поспешно уходит за подарком для своей ненаглядной Надюши.

Чтобы приобрести этот подарок, полдюжины настоящих тонких фильдекосовых[29]29
  Фильдеко́с – тонкая хлопчатобумажная пряжа.


[Закрыть] чулок (тетя Таша знает, что грубых, бумажных, Наденька не выносит), она отказывала себе во всем самом необходимом последние две недели: ходила пешком с Песков на Сенную за провизией каждое утро, вместо того чтобы ехать в трамвае, пила по утрам кофе без булки, не покупала «Петербургской газеты», которую так любит читать, – словом, урезывала себя во всем. И вот, вместо того чтобы вручить этот, с такой любовью купленный ею подарок имениннице в день ангела, что особенно ценится тетей Ташей, она вынуждена передать его сейчас.

Надя мельком бросает взгляд на чулки.

– Мерси, – бросает она небрежно и словно случайно вытягивает свои изящно обутые в шелк и тонкое шевро[30]30
  Шевро́ – мягкая дубленая кожа из шкур коз.


[Закрыть] ножки. – Я привыкла к шелковым, Анна Ивановна покупает мне их еженедельно. Они очень непрочны, их приходится менять каждый день, – тянет она, щурясь на свои ажурные шелковые чулочки.

Это уж слишком! Точно что-то ударяет Клавдию в самое сердце при этих словах, и горбунья вскакивает со своего места. Она бледна сейчас, как только может быть бледно человеческое лицо в минуту тяжелого душевного потрясения. И глаза ее сверкают гневом, когда она говорит дрожащим голосом, обращаясь к Наде:

– Молчи, молчи лучше, бессердечная, черствая девчонка! Как у тебя язык поворачивается говорить так? Ты думаешь, что я не раскусила тебя? Не поняла твоих кривляний? Ты нас стыдишься! Стыдишься своих родных, единокровных тебе близких!.. Этого ангела, тетю Ташу, твоих сестер, твоего брата, всех нас! Ну и Бог с тобой, и стыдись, сделай милость. Не нужно нам твоей привязанности, твоей любви. Если у тебя заглохло к нам родственное чувство, здесь ничего уж не поделаешь. Слава Богу, что папаша не дожил еще до этого, не видит тебя, такую глупую, такую напыщенную, такую пустую!

Последние слова вырываются у Клавденьки почти что криком.

Надя сразу закипает гневом. Как смеет Клавдия так ее третировать?

– Ну и радуюсь, что глупая, что напыщенная и пустая, – кричит она в свою очередь, уколотая словами сестры. – А все-таки многие желали бы быть на моем месте, на месте пустой и глупой Нади… И ты первая изо всех… И ты… конечно… Потому-то ты и злишься, что завидуешь мне. Ну да, завидуешь и злишься, что ты горбунья, уродка, калека…

Надя сама не помнит, как сорвались у нее с губ последние слова. Она тут же пожалела, что позволила себе произнести их. Но что делать, сказанного не вернуть. Она видит, как сразу потемнело лицо Клавдии, как наполнились слезами большие выразительные глаза горбуньи и как, точно подкошенная былинка, опустилась ее голова на грудь тети Таши, а та обвила ее своими худенькими дрожащими ручками.

– Надя! – с упреком и горечью вырвалось у Татьяны Петровны. – Как могла ты сказать это, Надя?

Но Надя только молча отворачивается. Она спешит уйти, ей здесь больше нечего делать. Да к тому же скоро уже два часа – надо успеть повторить уроки к приходу Сережи.

– Прощайте. Теперь я не скоро приеду опять, некогда, – буркает она себе под нос и, на лету чмокнув тетку в голову, поспешно бежит к дверям.

– Чулки, Надя, чулки забыла! – кричит ей вслед Шурка.

Но Надя ничего не слышит. Проворно сбегает она с лестницы, выходит за ворота и садится в автомобиль около ожидающей ее Лизоньки.

– Домой, – хозяйским тоном командует девочка шоферу.

Когда машина отъезжает от недавно еще родного Надиного дома, в ее сердце плотно и настойчиво укладывается жестокое, недетское решение: долго-долго, а может быть, и совсем не возвратится она больше сюда.

* * *

В воскресенье 17 сентября Надя просыпается с тяжелым чувством. Всегда в этот день, до институтского периода жизни, девочка неизменно встречала около своей постели любящий ласковый взгляд тети Таши, ожидавшей ее пробуждения. При одном воспоминании о домашних сердце у Нади болезненно сжалось.

Бесспорно, она была не права тогда, в последнее посещение своих. Но и Клавденька тоже была хороша! Как смела она так кричать на Надю? И, пожалуй, даже к лучшему, что произошла такого рода ссора: по крайней мере, Надя может быть уверена, что никто из домашних не явится поздравлять ее в этот день. А все же тяжело как-то сегодня их не увидеть…

Со вздохом девочка обводит глазами свою голубую комнату-бонбоньерку – и громкое радостное «ах!» вырывается из ее груди. На столе, плотно приставленном к изголовью постели, она видит небольшой зеленый плюшевый футляр, потом японскую шкатулку, потом еще футляр поменьше и легкое белое шелковое платье с широким черным поясом и таким же галстуком у отложного воротничка.

С радостным восклицанием Надя вскакивает с постели и бежит рассматривать подарки. Вся ее горечь, все сомнения и печали рассеиваются как дым. Какие часики! Какая прелесть! Душа Нади загорается восторгом. Действительно, миниатюрные золотые часы-браслет, о которых она так мечтала, прелестны и изящны, как только могут быть изящны такие вещицы. Замирая от радости, девочка надевает их на руку. В другом футляре, поменьше, она находит кольцо, очаровательное колечко с бриллиантом, на которое тоже давно заглядывалась. А в японской шкатулке дивной работы красиво уложены кружевные платки, перчатки и ажурные шелковые чулки. Тут же стоит коробка с изящной почтовой бумагой от Ненилы Васильевны и Лизоньки. На коробке прикреплена бумажка с начертанными на ней словами:

«Королевне нашей от ее преданных слуг Н.В. и Л.».

А рядом большая коробка конфет от Домны Васильевны и именинный крендель от Кленушки.

Но на все эти приношения Надя даже и не смотрит. Все ее внимание теперь поглощено белым платьем. Что за догадливая, что за умница эта милая, добрая Анна Ивановна! Именно такое – белое с черным поясом – только и может надеть Надя в месяцы траура. Когда только успели снять с нее мерку, вот забавно-то! Лишь бы оно пришлось впору. Ведь так редко бывает, чтобы платье хорошо сидело без примерки.

Надя так увлечена рассматриванием подарков, что не слышит, как открывается дверь комнаты-бонбоньерки и Анна Ивановна тихо, на цыпочках, приближается к девочке.

– Ну, что, милая Нэд, довольны ли вы моими подарками? – спрашивает она, вдоволь полюбовавшись счастливым личиком девочки.

Та вздрагивает от неожиданности, потом с радостным криком падает на грудь своей «доброй волшебницы».

* * *

К трем часам дня съехалось приглашенное юное общество: явились Ратмировы, Стеблинские, Карташевский, Зоенька Лоренц и даже, к великому Надиному удовольствию, Софи Голубева, перед которой Наде так хотелось блеснуть и своими подарками, и своим нарядом.

Прелестная в белом полутраурном платье (Анна Ивановна настояла на желании видеть в нем сегодня Надю), причесанная к лицу и вся сияющая от удовольствия, Надя казалась прехорошенькой.

– Мы извиняемся, но танцев и музыки у нас на этот раз не будет, – я в трауре, – с любезной улыбкой встречая своих юных гостей, говорит каждому Надя. – Вместо танцев устроим после обеда petits jeux[31]31
  Тихие игры (франц.).


[Закрыть], будем играть в мнения и в почту. Согласны?

– Согласны. Конечно, согласны! – спешат ответить юные гости. В сущности, танцевать или играть – не все ли равно, лишь бы весело было, лишь бы быть всем вместе.

Чтобы не стеснять молодежь, та же предусмотрительная Анна Ивановна просила родителей детей не присылать с ними гувернеров и гувернанток, и те охотно пошли навстречу ее желанию.

До обеда Надя отвела юных гостей в «зеленую» комнату. Никто, кроме Ратмировых, раньше не бывал здесь, поэтому убранство оригинального помещения, фонтан, статуи, обилие клеток с канарейками, а главное, с пестрым Коко, привело юных гостей в полный восторг и целиком овладело их вниманием. Больше всех понравился детям Коко. Он был в этот день особенно в ударе и казался очаровательным со своей безудержной болтовней.