Текст книги "Волшебная сказка"

Глава V. Мечты разбиты! Конец волшебной сказки… – Новая Надя

– Надевайте ваше белое платье, Нэд, мы едем к Ратмировым. Лизонька или Кленушка, кто там? Велите подавать шоферу машину.

– Я не могу ехать сегодня в гости, Анна Ивановна… – слышится тусклый голосок Нади.

– Но почему нет, моя крошка? Насколько я заметила, у вас наилучшие отношения с обеими княжнами.

– О да, княжна Ася очень мила, и Лоло тоже, но… мне просто не хочется ехать, у меня голова болит, – так же апатично роняет Надя.

– Опять болит голова? Но это странно; у вас теперь почти каждый день что-нибудь болит, моя милая, а от доктора вы упорно отказываетесь. Что это значит? В тот раз вы не поехали из-за головной боли на детское утро. Право, мне кажется, дорогая Нэд, что эти ежедневные то головные, то зубные боли – один только предлог, чтобы избежать поездок в гости и в театр, – говорит Анна Ивановна, пронизывая Надю пристальным взглядом.

Последняя опускает глаза. Поярцева права. Она, Надя, выдумывает эти ежедневные головные или зубные боли только потому, что ее никуда не тянет, потому что ей, сразу после подслушанного нечаянно разговора на антресолях, опротивели все эти поездки в гости, в театр, даже за покупками в Гостиный двор. Опротивели с той самой минуты, как она узнала, что за жалкую роль, роль игрушки, временной забавы, какой-то куклы-манекена или декорации приходится ей играть в доме Поярцевой. Да, именно игрушки и забавы. Теперь особенно остро вспоминается Наде все пережитое здесь. Как она была глупа и наивна, не замечая раньше многое из того, что теперь прямо-таки бросается ей в глаза. Зато сейчас, когда она «прозрела», воспоминания о жизни в этом доме не дают ей покоя. Картины, наглядно подтверждающие слова Лизоньки и Ненилы, теперь не выходят из головы. Ну, конечно, Надю ублажали, баловали и лелеяли, пока она представляла собой интересную игрушку. Ее причесывали к лицу, наряжали, везли в театр…

– Какая прелестная девочка! – слышался вокруг восхищенный шепот, заставлявший Анну Ивановну расцветать довольной улыбкой.

– Как мила ваша Нэд! Что за прелестное личико! И как она всегда изящно одета! – тонко льстили друзья и знакомые Поярцевой, когда старуха возила Надю к ним в дом.

И сама Надя была весела, забавна, беспечна и щебетала как птичка, потешая свою благодетельницу много больше канареек, собачек и Коко в первое время своего пребываний здесь. Но вот теперь, с некоторого времени, девочка круто изменилась. Она никуда не ездит, ссылаясь на всевозможные причины. Не хочет ни причесаться, ни одеться как прежде. Она как будто устала. И характер ее изменился к худшему. Это уже не прежняя веселая щебетунья-птичка; она все время или молчит, или односложно отвечает на вопросы. И прежняя жизнерадостная улыбка уже не озаряет юного личика, и ничто не развлекает, ничто не тешит ее теперь.

«И как она подурнела за это время, – с неудовольствием отмечает Анна Ивановна, глядя в изменившееся угрюмое лицо Нади. – Неужели болезнь Коко так на нее действует?»

Действительно, Коко болен. С семнадцатого сентября едва миновало четыре дня, а Коко сделался неузнаваемым. Коко, или, вернее, уже тень Коко, неподвижно сидит на жердочке, печально нахохлившись, и никто в доме уже не слышит его прежней громкой болтовни. Приходил ветеринар, тщательно и долго осматривал птицу и назвал какую-то болезнь желудка непонятным латинским термином.

– Это очень серьезно и требует упорного лечения, – произнес он, пряча в карман полученную от Анны Ивановны трехрублевку.

Хозяйка страшно расстроилась при этом известии. Коко, ее любимцу Коко грозит опасность! Его болезнь серьезна и требует упорного лечения. Неужели ей суждено потерять попугая, последнюю память о матери? Коко, умевшего так мило забавлять ее своей болтовней? Нет, нет, этого допустить нельзя.

– Почему заболел Коко? Что с ним случилось? – допытывается Поярцева у Лизоньки.

Но та со значительным видом только поджимает губки и опускает глаза. Ни за что не откажет себе Лизонька в возможности как можно дольше промучить ненавистную ей Надю. Ведь если сказать теперь же их общей благодетельнице, кто и что послужило причиной болезни птицы, эта негодная девчонка получит выговор и все постепенно успокоится. Анна Ивановна добра по природе и скоро простит ее, – конечно, не в тюрьму же посадят Надю за то, что она обкормила сыром этого несчастного Коко. А так, куда приятнее, по крайней мере, мучить Надю как можно дольше, заставляя ее трепетать от постоянного страха за то, что вот-вот Лизонька донесет Анне Ивановне, укажет на причины болезни попугая. Тем более что сама Анна Ивановна заметно изменила свое отношение к Наде за эти дни. Она уже не так ласкова к «королевне» последнее время, похоже, Надя уже успела ей наскучить… Надо выждать еще немного и нанести последний удар тогда, когда Анна Ивановна окончательно охладеет к своей любимице.

Впрочем, холодок в отношениях Поярцевой к Наде замечает не одна Лизонька. Замечают его и Ненила Васильевна, и Домна Арсеньевна и долгими часами обсуждают это между собой за неизменным кофе, который пьют у себя на антресолях по нескольку раз в день. Теперь они уже не льстят Наде, как прежде, не называют ее «златокудрой королевной», не заглядывают заискивающе ей в глаза. Ненила Васильевна и Лизонька, те и дальше пошли: они зачастую тонко язвят Надю, отпуская на ее счет колкие намеки и замечания. Не отстает от них и Домна Арсеньевна, заведующая хозяйством в поярцевском доме.

Надя и за столом замечает перемену к ней со стороны приживалок. Теперь лучшие куски переходят на тарелку Лизоньки. Домна Арсеньевна отлично видит, что их общая благодетельница стала особенно ласкова к девушке за последнее время, с тех пор как заболел ее любимец Коко и Лизонька неустанно ухаживает за ним. Кто знает, не займет ли вскоре «Кокошкина няня» место угодившей в опалу «королевны»? Так уж лучше пораньше заручиться Лизонькиной благосклонностью. И недалекая, но хитрая Домна Арсеньевна заручается этим расположением, усиленно угощая Лизоньку за столом.

Одна только Кленушка не изменяет своего отношения к Наде; она точно не замечает Надиной «опалы» и по-прежнему ласкова, разговорчива и предупредительна с ней, по-прежнему делится с Надей своими заветными мечтами о деревне, забегая поболтать в ее голубую комнату-бонбоньерку. При всей своей наивности, Кленушка не может не заметить угнетенного Надиного состояния.

– Эх, Надежда Ивановна, зачем грустить? Что вы, одинокая, что ли? Никого родных разве нет у вас на свете? – грубовато, но искренне срывается у нее при виде грустно поникшей белокурой головки. – Ведь тетенька у вас недалече, сестрицы, братец. Да захотите только – начихать вам на всех здешних, на Ненилу Васильевну, на Лизу эту, язву, на Домну-скаредницу. Завейте горе веревочкой и поминай вас как звали. Небось тетка-то с раскрытыми объятиями вас обратно возьмет.

Под эти Кленушкины речи сердце Нади вздрагивает, и сама Надя сразу оживляется. Но ненадолго. Это правда, ее теперь, как никогда, тянет домой, к ласкам и нежности тети Таши, без которых так изголодалась ее маленькая душа, к суровой заботливой Клавдии, к серьезному, замкнутому, но безусловно любящему ее Сергею, к Шурке наконец, к милой суетливой Шурке, так трогательно привязавшейся к своенравной сестре.

Но ложный стыд, извращенное самолюбие не позволяют Наде вернуться к домашним. Как она пойдет к ним? С каким лицом? С какими глазами? Она всех там так больно обидела, оскорбила в свой последний приезд. Клавдию так несправедливо уязвила ее убожеством, Шурку просто прогнала от себя… Тетю Ташу обижала все время своей небрежностью и эгоизмом, резкостью и невниманием. Сережу сердила, раздражала своим дурным, нерадивым учением. И потом, как вернуться домой такой, обманувшейся в своих лучших мечтах и надеждах? Она – Надя – так хвастала перед ними радостями своей чудной, «волшебной» жизни, так подчеркивала свое призрачное, кажущееся счастье. Так неужели же теперь ей придется расписаться в противном, признать свое поражение, показаться в смешном и жалком виде! Нет, нет, нет! Ни за что, ни за что! Уж лучше она станет мучиться здесь, в этом опротивевшем ей донельзя, ненавистном чужом доме. Лучше будет страдать одна, но домой ни за что не вернется!

* * *

С самого утра моросит нудный мелкий дождик. Хмурое небо подернулось серой непроницаемой пеленой. Извозчики с мокрыми верхами пролеток, забрызганные грязью колеса автомобилей и раскрытые зонтики над головами прохожих – все это довершает унылую картину петербургской осени.

И в роскошном особняке Поярцевой тоже царит уныние, тоже тоска. Хотя только что пробило два часа пополудни, во всем доме уже зажгли электричество. В «зеленой» комнате вспыхнули большие матовые шары и лампионы, эффектно приютившиеся между широкими листьями пальм и платанов. Здесь, около клетки попугая, похожей на игрушечный домик, собралось почти все население дома. Сама Анна Ивановна в белом фланелевом капоте, с усталым лицом (она целые сутки головы не прикладывала к подушке, ожидая с часа на час катастрофы с ее любимцем), обе старые приживалки, Ненила и Домна, Лизонька с распухшими от слез веками, Кленушка с ее спокойным, обычно флегматичным видом, лакеи, горничная…

Ветеринар только что ушел. Он, как честный человек, не пожелал даром брать денег с владетельницы умирающего попугая и решительно объявил, что делать ему здесь больше нечего, что гибель птицы неизбежна и что пациенту грозит заворот кишок.

Впрочем, его слова уже оказались лишними: и так было очевидно, что минуты Коко сочтены. Уже несколько часов несчастный попугай лежит с взъерошенными перьями в углу клетки на спине с поднятыми вверх и судорожно дергающимися лапками. Его грудка бурно вздымается под прерывистым дыханием. Его клюв широко раскрыт, и глаза подернуты предсмертной пленкой. Вот он снова сделал судорожное движение лапками и глубоко вздохнул.

– Никак кончается, благодетельница? – прошептала Лизонька и залилась слезами.

Насколько были искренними эти слезы, ведает только один Бог. Если бы не присутствие Анны Ивановны, наверное, дальновидной Лизоньке и в голову бы не пришло так плакать. А теперь она буквально разливается рекой на глазах Поярцевой. Ей вторят Ненила Васильевна и Домна Арсеньевна.

– Кокушка! Голубчик ты наш! Солнышко красное, на кого ты нас покидаешь… – тянут они раздирающими душу причитаниями, не забывая в то же время подавать нюхательные соли и нашатырный спирт Анне Ивановне, которой буквально делается дурно при виде предсмертных мучений ее любимца.

– Дайте мне его сюда! Дайте голубчика моего! – шепчет Поярцева, протягивая к клетке дрожащие руки.

Три пары рук устремляются вперед, чтобы исполнить ее желание.

Лизонька опережает всех, со всяческими предосторожностями, извлекает бьющееся в агонии тельце Коко из клетки и кладет его на колени Поярцевой.

– Бедный ты мой, голубчик ты мой… – захлебываясь слезами, шепчет Анна Ивановна, нежно лаская его перышки.

Но этих нежных слов, этих слез не видит и не слышит умирающая птица. Стараясь захватить побольше воздуху, Коко широко раскрывает клюв, потом вздрагивает еще разок, беспомощно взмахивает лапками и валится на бок, как сломленная бурей ветка.

* * *

– Убила! Как есть убила! Помер голубчик наш! Из-за нее, злодейки, убийцы, помер… – неожиданно проносится по «зеленой» комнате, по всему особняку Поярцевой резким отчаянным криком.

И Лизонька делается как исступленная в эти минуты. Она рвет на себе волосы, громко рыдая и выкрикивает во весь голос:

– Убила! Убила! Убила!

Все вздрагивают, замирают от неожиданности. Что значит этот крик? Кто кого убил? В уме ли она, Лизонька? Не помешалась ли с отчаяния и страха ответственности за смерть дорогой птицы?

– Что такое? Кто убил? Кого? – вырывается у крайне взволнованной Анны Ивановны, и она вскидывает на плачущую и исступленно кричащую девушку испуганные, тревожные глаза.

– Да она… она… Надя!.. Кому же и быть другому… Она уморила, убила солнышко наше, Кокошу ненаглядного, сокровище мое… Радость мою единственную… Печальную любовь сердца моего! – не забывает Лизонька по своему обыкновению вплести в букет нежных эпитетов высокопарную фразу.

Но никто не обращает внимание на эти причитания, никто, кроме горничной и двух лакеев, отвернувшихся в сторону и незаметно фыркающих под шумок.

– Как убила? Когда убила? Чем? Что ты путаешь? Говори толком, – повышает голос Анна Ивановна.

– Нет, не путаю, не путаю я, благодетельница. Кокошку нашего она на самом деле убила, Наденька… Обкормила его сыром в день своих именин. Целые полфунта ему скормила. Я уж и так и сяк усовещевала и отговаривала, а они только ножкой топнули: молчи, мол, не в свое дело не суйся. А с той поры Кокочка и заболел. Я-то все боялась докладывать вам. Все думала – перемелется, обойдется как-нибудь… Гнева вашего справедливого боялась, благодетельница, а вот и не обошлось. Погиб он, злосчастный мученик, томный любимец наш, жертва безгласная!.. Простите меня, окаянную, в тюрьму меня заточите за это, в темницу на хлеб и на воду! – и Лизонька грохнулась на колени, воя и причитая, рыдая в голос под ахи и охи двух других приживалок.

Словно бич, ударили ее слова Поярцеву; Анна Ивановна выпрямилась, слезы ее мгновенно высохли, в глазах блеснул сухой огонек.

– Позвать сюда Нэд! – коротко приказала она лакею.

* * *

– Позвать сюда Нэд, – Надя и сама услышала эти слова, уже стоя у порога «зеленой» комнаты, куда спешила, чтобы узнать о причине громких криков и отчаянного плача, разносившихся по всему дому.

– Я здесь, Анна Ивановна. Что прикажете? – произнесла, появляясь на пороге, девочка.

Пустая клетка-домик, мертвое тельце Коко, распростертое на коленях Поярцевой, взволнованное лицо последней, слезы в глазах приживалок и их притворно прискорбные физиономии – все это сразу обрисовало Наде ситуацию.

Как бы в подтверждение догадки, Лизонька истерическим жестом подняла руку, указывая Наде на безжизненное тельце Коко, и взвизгнула во весь голос:

– Убийца!

– Тише, Лизонька, – болезненно морщась и зажимая уши, проговорила Поярцева, а потом добавила, обращаясь к Наде: – Полюбуйтесь на дело рук ваших, Нэд.

Надя опустила голову. В голове ее промелькнула мысль, что она действительно виновата в случившемся с Коко непоправимом несчастье.

– Виновата, Анна Ивановна… – прошептали дрогнувшие Надины губки. – Виновата… – еще тише прошептала она.

Поярцева посмотрела на нее теми же холодными, полными укора и сурового осуждения глазами.

– Что мне в вашем запоздалом извинении, Нэд? Оно не вернет мне уже моего бедного Коко к жизни… Такой незаменимой потери мне не вернуть никак. Он мне был дороже всего на свете. А вы погубили его. И вообще, должна сознаться, что я очень ошиблась в вас, Нэд. За последнее время вы стали неузнаваемы. Вы – эгоистка и самая неблагодарная девочка в мире. Вы не сумели оценить оказанных вам благодеяний. Вас так радушно приняли у меня; я сама отдавала вам свою душу. А чем вы отплатили мне? Как вы капризничаете, как упрямитесь последнее время, ставите меня в глупое положение перед всеми нашими друзьями, беспричинно отказываясь продолжать с ними знакомство, необоснованно ссоритесь с юными вашими сверстницами… Все это мне очень не нравится, Нэд! А главное, зачем вы скрыли от меня свою вину? Зачем не сознались вовремя, что были причиной болезни этого бедняжки? – указала Поярцева на трупик, беспомощно распростертый у нее на коленях. – Ведь его можно было бы еще спасти! Нет, вы предпочли обречь Коко на гибель. Это доказывает, что у вас нет сердца, Нэд, что вы черствая и жестокая натура. Я не хочу и не могу видеть вас сегодня… Пока я не успокоюсь, прошу не показываться мне на глаза. Ступайте в вашу комнату, вам подадут туда обед и ужин… А когда я немного приду в себя после этой ужасной потери, я позову вас снова. Но помните, я позову прежнюю Нэд, а не эту капризную и упрямую девочку, которая испортила мне столько крови за последнее время и сделалась причиной гибели моего… моего ненаглядного… моего един…

Анна Ивановна не договорила и зарыдала, откинувшись на спинку кресла. Приживалки засуетились вокруг нее с нюхательными солями, нашатырным спиртом и одеколоном.

– Ступайте уж. Чего стали? Или вовсе уморить хотите благодетельницу нашу? – зашипела Лизонька на Надю, пронизывая девочку ненавидящим взглядом.

– Дождались, королевна, ваше величество, – съязвила вслед Нади, шарахнувшейся за порог комнаты, и Ненила Васильевна.

Надя не чувствовала пола под ногами. В эти минуты под ней точно земля горела. Жгучий стыд, обида и боль оскорбления – все это вместе взятое темной волной налетело на нее и заполнило все существо девочки, все ее мысли, всю душу. Отповедь, данная ей «благодетельницей» высокомерным тоном при всем сонме приживалок и прислуге, прожгла ее сердце жгучим стыдом.

Нет, ни минуты она здесь больше не останется! Бог с ними со всеми, с их роскошью, комфортом, богатством! Ей они теперь противнее самой страшной, самой потрясающей нужды. Пускай она будет питаться одним черным хлебом, только бы не слышать этих обвинений, уличающих ее в неблагодарности, не слышать попреков за оказанные благодеяния.

– Сережа! – отчаянно и радостно вскрикивает Надя, увидя входящего в комнату с ранцем под мышкой брата, явившегося давать ей обычный ежедневный урок. – Сережа, голубчик, милый, увези меня сейчас же отсюда. Увези скорее!

Натянутые нервы не выдерживают. Надя разражается плачем, судорожно прижимаясь к груди брата.

Сережа, взволнованный и потрясенный не менее сестры, ни о чем не расспрашивает. Зачем? Она все расскажет ему, когда немного успокоится, бедная девчурка! А сейчас пусть она плачет, бедняжка, этими глубокими, облегчающими душу слезами, которые так неожиданны у нее, знавшей до сих пор одни только слезы капризов! Но интуиция говорит на этот раз Сереже, что эти Надины рыдания – не плод капризов и воображения прежней взбалмошной и легкомысленной мечтательницы и что в них выливается сейчас неподдельное, настоящее, недетское горе…

– Домой! Скорее домой! Ради Бога, скорее, Сережа, – слышит он сквозь всхлипывания надломленный голос сестры.

Ему остается только исполнить ее желание. Через несколько минут они выходят, ни с кем не повидавшись, из дома Поярцевой. Сергей оставляет у швейцара записку, в которой вежливо и спокойно благодарит Анну Ивановну за гостеприимство, оказанное его сестре, и еще раз обещает со временем возвратить истраченные на Надю деньги.

Дождь, слякоть и ветер встречают брата и сестру на улице. Против своего обыкновения, Сережа нанимает извозчика. Он точно предугадывает желание Нади. Под поднятым верхом пролетки девочка прячет заплаканное личико на груди брата и прерывистым шепотом чистосердечно рассказывает ему все: и про свои прежние мечты о волшебной жизни-сказке, и грезы о богатстве и роскоши, и про те призрачные радости в доме Поярцевой, которые она, Надя, так ценила раньше. И про ее разочарование в них… Про все то, что так болезненно пережито ею за последние дни…

– А теперь домой. Скорее домой, ради Бога!

Надя так захвачена своим волнением, так потрясена им сейчас, что не видит, не замечает, как с каждым ее словом светлеет и проясняется угрюмое, суровое лицо Сережи, как все крепче и крепче сжимает его рука ее маленькие дрожащие пальцы, и глубокая радость за сестру охватывает все существо благородного юноши…

* * *

– Вот вам ваша Надя… Новая Надя! Я вам привез ее домой и навсегда. Эта Надя не пожелает уже больше вырваться из родного дома. Поцелуйте же ее хорошенько, обнимите ее, тетя Таша, Клавденька, Шурок! – с тем же радостным, просветленным лицом говорит Сережа, переступая порог крошечной квартирки и легонько подталкивая вперед робеющую девочку…

Что-то есть в смущенном лице этой, как будто и в самом деле новой, преобразившейся Нади, что сразу заставляет и тетю Ташу, и Клавденьку поверить в правоту Сережиных слов, заставляет сразу забыть нанесенные им обеим обиды и крепко, горячо обнять прильнувшую к ним всем по очереди белокурую головку «новой Нади»…

* * *

Теперь в крошечной квартирке Таировых царит небывалый доселе мир и покой. Предчувствия Сережи оправдались: прежняя Надя исчезала, исчезала с каждым днем, а новая, такая желанная и милая, постепенно приучалась к трудовой жизни, которой все живут в этой семье.

Надю теперь окружают истинно любящие и заботливые люди. Их чувство глубоко и ласки искренни. Они любят в Наде не забаву, не игрушку, а человека Надю, Надю – разумное существо.

Под влиянием окружающих ее людей и здоровой трудовой обстановки прежние бредни и чтение глупых, пошлых бульварных романов совсем заброшены Надей. Помня нанесенный ей жизнью урок, она не забывает и того, что именно эти мечты и книги были всему причиной.

Теперь она помогает тете Таше хозяйничать, помогает Клавденьке подрубать платки и простыни заказчиков и с большим рвением занимается на уроках с Сергеем. Осенью она поступает вместе с Шуркой в гимназию. Это решили совместно тетя Таша с Сергеем и Клавденькой. Вечерние занятия и уроки Сергея позволяют последнему серьезно подумать о воспитании младших сестер. Он твердо верит, что теперь Надя пожелает хорошо учиться.

А Клавденька, на которую сейчас буквально сыплются заказы, мечтает совместно с тетей Ташей открыть свою собственную, хотя бы и крошечную, мастерскую белья.

Игрой случая, с возвращением Нади домой, счастье снова повернулось лицом к маленькой семье Таировых. Теперь призрак нужды не угрожал ей больше, и впервые свободно вздохнула тетя Таша, разглядев впереди прояснившийся горизонт их скромной трудовой жизни. И маленькая дружная семья сплотилась еще крепче, еще теснее, готовая сообща делить и удачи, и радости, как делила совсем недавно беспощадные и жестокие удары жизни.

Волшебная сказка, которой Надя недавно грезила, теперь развеялась, расплылась как призрак.

Но и среди реальной жизни девочка чувствует себя теперь вполне счастливой и довольной, окруженная любовью и заботами искренне преданных ей людей…

И недавняя «волшебная сказка» не манит больше Надю…