Текст книги "Волшебная сказка"

Часть вторая

Глава I. Тяжелая утрата. – На пути к счастью

В середине августа начались дожди, и Таировы переехали в город. Здоровье Ивана Яковлевича ухудшалось с каждым днем. Разрушительный процесс в легких стремительно близился к концу. Больной теперь не только не ходил на службу, но целые дни проводил в постели, неподвижно устремив глаза в одну точку. Тетя Таша, Клавдия и Сергей поочередно дежурили около кровати. Шурке были поручены кухня и хозяйство, и расторопная девочка мастерски справлялась с этой задачей. Правда, хозяйство стало еще примитивнее, еще проще за последнее время. Весь крохотный доход семьи шел теперь на лечение, лекарство и на доктора, столь необходимого больному. Пришлось еще сократиться на обед: ели одну кашу, картофель с салом, запивали снятым молоком, которое брали за полцены у чухонки. Тетя Таша из сил выбилась, сводя концы с концами. Впрочем, не менее ее измучились и дети. Сергею пришлось оставить уроки, Клавдии – работу. Все их время поглощал больной. Да и страшно было уходить из дому: несчастье с отцом могло случиться в их отсутствии, и одной этой мысли дети не могли допустить. С трепетом и затаенной надеждой следили они за каждым изменением в лице дорогого больного. Что отец умирал, для них не было уже никакого сомнения. Иван Яковлевич так пожелтел, исхудал и осунулся, что походил скорее на покойника, нежели на живого человека. Синие кольца и глубокие впадины окружали его глаза. С мукой и отчаянием смотрели эти глаза на детей. Куда девалась обычная суровость и непреклонная воля этого энергичного человека! Болезнь и страх за будущее, за судьбу любимых детей тяжело угнетали больного. Мучительные мысли терзали его мозг поминутной тревогой: «Что будет, что станет с ними, когда я умру? Как они смогут при таких крохотных средствах пробиться в люди? Клавденька, Сереженька, бедные мои, такие еще юные, а как много, как неустанно придется им работать. А Шуренок, так ведь и вовсе не на дороге… Бедная девчурка, при каких обстоятельствах придется ей подниматься в люди… А Надя? О, за эту страшнее всего… Бабочка, мотылек, мечущийся вокруг огня и рискующий спалить себе крылышки, – вот кто она, пустенькая, легкомысленная Надя». И тяжелые вздохи рвутся один за другим из хриплой, мучительно выдавливающей дыхание груди больного.

* * *

Вторая половина лета промчалась для Нади одним сплошным розовым сном. «Добрая волшебница» не ограничилась одним обещанием быть приятной и полезной так полюбившейся ей девочке. Каждый день нарядный автомобиль или английская коляска Поярцевой заезжали в соседнюю с Петергофом деревушку и «похищали» Надю на целый день, с тем чтобы только поздно вечером возвратить ее снова домой.

Можно было часто-часто видеть белокурую головку и сияющее от удовольствия Надино личико рядом с пухлым приветливым лицом Анны Ивановны. Прогулки в моторе или в коляске бывали обыкновенно очень продолжительными. По желанию Нади, они проезжали мимо дач Ртищевых, Голубевых, Стеблинских, Ратмировых, и девочка с радостью отмечала удивление на лицах детей при виде ее скромной фигурки, откинувшейся на эластичных подушках экипажа. Как досадовала та же Голубева, как завидовала ей, не имея возможности что ни день кататься в нарядном собственном моторе. Так, по крайней мере, думает Надя, даже не трудясь кланяться при встречах с Софи, демонстративно поворачиваясь к ней спиной! Наточке и Стеблинским она с высоты своего достоинства лишь небрежно кивает головой. Единственно две княжны Ратмировы пользуются ее симпатией. С ними Надя изысканно любезна. Она даже старается подражать во всем старшей княжне, держится как Ася, щурит глаза, а иногда пробует грассировать, умышленно не выговаривая «р», что кажется ей высшим доказательством хорошего тона.

После катания в экипаже Надя ежедневно обедает у Анны Ивановны. Эти обеды – истинное наслаждение для девочки. Помимо тонких блюд изысканной кухни, девочке удивительно по душе постоянная, непрерывная лесть и восторги приживалок в ее адрес, их неустанные льстивые похвалы ее внешности, ее красоте, ее манерам. Все трое (Кленушка – за молодостью да еще, может быть, по исключительному свойству натуры – льстить не научилась) осыпают Надю на каждом шагу поощрениями и похвалами.

– Королевна наша! – прозвала ее как-то Ненила Васильевна, и это прозвище сразу привилось к Наде, да так и осталось за ней.

А вечером – музыка в роскошном новопетергофском парке. Под звуки музыки, под шум фонтанов Надя грезит, мечтает, убаюканная радостями, полной довольством жизнью.

Еще причудливее, еще пестрее стали теперь ее мечты.

Зато возвращение домой после чая в богатой столовой Анны Ивановны всегда так несносно, мучительно. После комфорта, неги, удовольствий – убогий домик, стоны, кашель отца, недовольные, косые взгляды брата и старшей сестры за ее, Надино, опоздание.

С переездом в город Надя почувствовала себя совсем несчастной. Анна Ивановна имела обыкновение до первого сентября оставаться на даче, и только через три недели Надя могла снова увидеть прежнее привольное житье-бытье. Конечно, можно было бы перетерпеть теперешнюю скуку в ожидании близкого счастья… Но терпение было далеко не сродни мятежной натуре Нади. Она глубоко страдала все это время дома, целыми днями валяясь у себя за ширмой с книгой в руке.

Книг у нее теперь было более чем достаточно. Лизонька передала ей их целый воз в день переезда в город. У Нади есть целая серия лубочных изданий о Шерлоке Холмсе, Рокамболе, тайны разных дворов, и ей хватит чтения на долгое время. Она жадно глотает строку за строкой, страницу за страницей, ничего не слышит и не видит, что происходит вокруг нее, – ни стонов и хрипов отца, ни отчаяния домашних, ни подавленного настроения, неизбежного всюду, где в доме есть умирающий. Время занято чтением, голова – мечтами о скором переезде Поярцевой в город и о возобновлении жизни-праздника, которая так полно радовала Надю летом.

* * *

«Шерлок сажает чучело старика у окошка, сам же помещается позади кресла и, взяв в руки духовое ружье…»

– Надя! Надя! Вставай скорее! Папаше совсем плохо. Папаша умирает…

Как бледна Клавденька! Как дрожит и подергивается ее рот, с трудом произносящий эти слова!

Волнение сестры передается Наде. Девочка вскакивает с постели, в которой валяется до полудня каждое утро. Книга падает у нее из рук. Надя бледнеет.

– Умирает, говоришь? – плохо повинующимся языком, вздрагивая, спрашивает Надя.

– Плохо, совсем плохо бедному папаше… – шепчет Клавденька и, неожиданно прильнув к плечу младшей сестры, разражается тихим, подавленным рыданием.

Между Клавдией и Надей нет дружбы. Сестры живут как чужие. Клавденька пыталась несколько раз заинтересовать Надю своей работой, своими целями и интересами, но все тщетно. Идеал девушки-труженицы так чужд и далек душе Нади!

Но сейчас, при виде плачущей сестры, что-то невольно вздрагивает в эгоистическом Надином сердечке, и оно сжимается жалостью и страхом потерять отца, которого она, Надя, по-своему все-таки любит и бесспорно уважает.

В несколько минут девочка умыта, причесана, одета и робко пробирается к постели отца. Ввиду гигиенических условий и по настоянию доктора кровать больного вынесли из темной комнаты и поставили в столовой. Здесь было больше воздуха и света.

При виде отца Надя вздрогнула. Как он изменился! Какие странные тени легли на его осунувшееся лицо! И какие у него стали желтые, маленькие, совершенно высохшие руки! Он уже не смотрит на детей. Глаза глядят, ничего не видя… Пальцы судорожно перебирают складки одеяла. Но губы все еще движутся, силясь что-то произнести. Среди собравшихся здесь нет только Сергея – он побежал за священником: умирающий еще накануне изъявил желание приобщиться Святых Тайн[26]26
  То есть причаститься.


[Закрыть].

Клавденька по-прежнему тихо, беззвучно рыдает, уткнувшись лицом в убогий матрац, на котором лежит ее умирающий отец. Шурка судорожно всхлипывает у окна. Тетя Таша держит руку больного, стараясь разобрать, что силятся произнести его посиневшие губы.

Хрипло дышит обессиленная недугом грудь… Какое-то клокотание переливается в горле при каждом движении. Вдруг глаза умирающего с усилием открываются и, обведя всех взглядом, останавливаются на лице свояченицы.

– Сестрица… голубушка… – с трудом разбирают тетя Таша и прильнувшая к ней плечом к плечу Надя чуть внятный шепот умирающего, – не оставьте детей… Вам их поручаю… Сироты… Клавденьку, мою труженицу убогонькую… Сережу моего… Надю бедняжку… Шуренка моего маленького… Сберегите их, сестрица… Вас Господь за сирот благословит.

Никогда никто еще не слышал таких ласковых, полных захватывающей нежности слов от этого сурового, с тяжелым характером, огрубевшего под ударами жизни человека! И острая жалость сжимает сердца присутствующих.

– Все сделаю, все, братец… Господом Богом вас заверяю! – рыдает тетя Таша в ответ на эти слова.

Клавденька, Надя и Шурка вторят ей неутешными слезами.

Когда бледный, встревоженный Сергей появляется в сопровождении священника на пороге комнаты, сердце у мальчика внезапно падает, стесненное страхом.

– Скончался? Папаша скончался? – хватаясь за голову, шепчет он.

Но Иван Яковлевич еще жив. Еще хрипит и клокочет что-то, говорящее о жизни, в его изнуренной груди; еще вздрагивают синие веки… трепещут ресницы. Священник еще успевает приобщить умирающего Святых Тайн и прочесть над ним отходную. И только в середине молитвы кровавая пена выступает на синих ссохшихся губах умирающего, и тяжелый предсмертный вздох в последний раз поднимает его впалую грудь.

* * *

Три дня проходят для маленькой семьи Таировых в мучительном напряжении. Крошечной квартирки не узнать. Из первой комнаты вынесли стол и на его место поставили гроб. Иван Яковлевич, изменившийся до неузнаваемости, лежит со скрещенными на груди руками и со спокойным, как бы умиротворенным лицом, глубоко в себе тая неизведанную никем из живых тайну смерти. По утрам и вечерам у гроба служат панихиды. Приходят сослуживцы покойного, появляются чужие незнакомые люди, приносят венки, говорят, дают советы тете Таше, детям, что-то о пособии, о пенсии… А ночи напролет читают монашки – по желанию тети Таши. Пусть это дорого, не по средствам, но необходимо, чтобы все было так, как бывает у людей в подобных случаях.

В первую же ночь монотонного чтения монашенки Надя проснулась. Прислушалась и, спросонья ничего не поняв, с ужасным криком, напугавшим всех, кинулась к тете Таше.

– Боюсь, боюсь! Не могу больше одна оставаться в кухне! – истерически выкрикивала она, дрожа всем телом.

И напрасно уверяли тетя Таша и проснувшаяся под эти крики Клавденька, что бояться дорогого покойника грешно и стыдно, – Надя протряслась всю ночь.

Она искренне переживала всю горечь утраты. Глядя на мертвое, изменившееся до неузнаваемости лицо отца, она плакала неудержимыми слезами. О, как она жалела теперь, что была недостаточно внимательна к отцу во время его болезни, что ни разу не приласкалась к нему, ни разу не поговорила с ним просто, по-дочерински, искренне и откровенно. Да, она мало любила его, мало слушалась его приказаний, а если и слушалась, то только под страхом наказаний, под угрозой. Как тяжело, как тяжело ей было сознавать все это теперь, когда ничего нельзя было ни вернуть, ни поправить!

* * *

В день похорон шел дождь, была слякоть… Немногие из сослуживцев пришли проводить покойника на кладбище; одних испугала непогода, другим помешала служба. За скромными дрогами, кроме своих, шло всего несколько человек. Клавденька, зеленая от пережитых волнений и страданий, с убитым лицом и вспухшими веками, однако, решительно шагала под руку с братом. На бледном, замкнутом лице Сережи, помимо горя по горячо любимому отцу, к которому сын, кроме сыновних чувств, питал исключительное уважение как к труженику-человеку, – отражалась упорная забота о предстоящей им всем новой жизни. Теперь как-никак он, Сережа, оставался единственным мужчиной в семье, единственным защитником и покровителем сестер и тетки. Надо было подумать о том, как возможно легче устроить их жизнь. Пособие, выданное им на похороны от банка, иссякло с поразительной быстротой: панихиды, гроб, траур – все это стоило денег. Сейчас он заплатит на кладбище последние оставшиеся у них рубли. Тетиной пенсии едва хватит платить за квартиру. Клавденьке совсем нельзя так много работать; у нее и так ослабли глаза, да и горб ноет от продолжительного сидения над машинкой. Значит, более чем необходима его поддержка, его помощь. Надо завалить себя уроками без передышки, без пощады к самому себе. Надо работать не покладая рук, с утра до ночи. Надо спасать семью от страшного призрака нужды, которая грозит ей ежеминутно.

* * *

«Со святыми у-по-кой…» – еще звучит в ушах Нади, когда, вернувшись с кладбища, она вместе с остальными членами осиротевшей семьи поднимается к себе на четвертый этаж, в их убогую квартирку… и на последней площадке останавливается как вкопанная. Легкий радостный крик срывается у нее с губ.

Знакомая полная фигура в нарядном манто, с мехом на шее, отделяется от стены и протягивает ей навстречу руки.

– Слышала, слышала о вашем горе… Как только узнала, тотчас же приехала к вам… Милушка, бедняжка, родная моя, как вы настрадались, – и пухлые руки Анны Ивановны обнимают Надю.

Слезы непроизвольно выкатываются из глаз девочки и капают на грудь Поярцевой. Как хорошо снова переживать сочувствие друга! О, как она страдала все эти дни! Как отрадно посетовать на судьбу в объятиях сочувствующего ей всей душой человека!

Тетя Таша приглашает гостью к себе. Она страшно стесняется их бедности и в то же время очень польщена визитом такой знатной барыни.

В маленькой столовой еще не прибрано после покойника. Сережа и Клавденька куда-то исчезают. Гостья берет тетю Ташу под руку и мягко усаживает ее возле себя на рваном клеенчатом диване.

– Я приехала, собственно говоря, к вам по делу, – говорит Анна Ивановна. – Вы разрешите переговорить с вами наедине?

– Дети, выйдите в кухню, – коротко обращается тетя Таша к Наде и Шурке, не спускавшей глаз с модно и дорого одетой фигуры гостьи.

Девочки неохотно повинуются. В кухне они обе, не сговариваясь, приникают к дверям. Остренькая лисья рожица Шурки с заплаканными глазами и вздувшейся от слез губой теперь олицетворяет самое жгучее любопытство.

– О тебе, о тебе говорят, Надя, – захлебываясь, шепчет она сестре.

Действительно, Анна Ивановна говорит о Наде, и тетя Таша с замиранием сердца вслушивается в ее слова.

– Вам будет тяжело после кончины главы семейства, – своим мягким голосом говорит Поярцева, – семья не маленькая. Детям надо будет дать приличное образование; средств же на это нет. Да и помимо этого жизнь требует расходов. Вот я и хочу предложить вам: не найдете ли вы возможным отдать мне вашу Надю? Ну, да, отдать мне ее совсем. Я так полюбила вашу прелестную девочку, полюбила как родную дочь, и буду заботиться о ней, поверьте. Средства позволят мне окружить ее довольством и комфортом, дать ей хорошее образование, воспитание. Соглашайтесь на мое предложение, Татьяна Петровна, ради Наденькиного же благополучия, право, – заканчивает Анна Ивановна свою речь.

Нет, больше Надя не в силах оставаться немой свидетельницей, когда решается ее судьба, когда на карту поставлено ее благополучие, счастье! Оттолкнув от себя руки Шурки, пытавшейся ее удержать, она быстро распахивает дверь и вихрем вносится в столовую, испугав своим неожиданным стремительным появлением обеих женщин.

– Тетя Таша, милая, отпустите меня! Отпустите жить совсем к Анне Ивановне! Я хочу к вам! Я хочу к вам! Возьмите меня к себе, душечка, дорогая, милая! – и Надя, как исступленная, бросается целовать руки Поярцевой.

Она вне себя. Ее щеки горят, глаза сверкают.

– Я хочу жить у вас… быть с вами… – лепечет она, как в забытьи. – Мне тяжело оставаться дома после смерти папаши… Я не хочу жить здесь… Увезите меня, увезите отсюда… – почти криком заканчивает она свою исступленную речь.

Тетя Таша совсем растерялась. Она буквально не знает, что делать. Едва только успели схоронить главу семейства, а семья его уже распадается на части. Что бы сказал на это покойный Иван Яковлевич, если бы был жив? На тетю Ташу грустно смотреть в эти минуты, так она несчастна, так смущена. Ей жаль огорчать племянницу отказом, тем более жаль, что – кто знает? – может быть, жизнь в роскоши и довольстве и есть для Нади истинное счастье, и в то же время ей жутко подумать о том, как такой поступок был бы противен воле покойного Таирова.

И вот, в ту самую минуту, когда волнение тети Таши достигает высшего предела, с порога комнаты слышится молодой решительный голос.

– Простите, что вмешиваюсь не в свое дело, но судьба сестры небезразлична и мне. Конечно, для нас было бы много приятнее, если бы Надя осталась жить с нами, в родной семье, но раз она так неудержимо стремится из дома (тут голос Сережи Таирова предательски вздрагивает), – то удерживать ее мы не станем. Только я очень прошу вас от имени покойного папаши не баловать Надю. Рано или поздно я надеюсь возместить все, что она будет стоить вам, то есть жизнь и воспитание Нади в вашем доме. Так сделал бы папаша, если бы был жив, так должен сделать и я. Тетя Таша, соберите Надины вещи, она, наверное, пожелает уехать сегодня же, – с плохо скрытой горечью добавил Сергей, обращаясь к тетке.

Тетя Таша с невольным уважением взглянула на племянника.

О, он вырос только что на целую голову, этот мальчик! И из нежных юношеских черт его лица неожиданно выглянули энергичные черты его отца, выражающие суровую, непреклонную волю. И как он умно все придумал! Даже Анна Ивановна с невольной почтительностью взглянула в это умное, энергичное юношеское лицо.

Из груди Нади вырвался вздох облегчения. Какой славный, какой милый этот Сережа! Как он все это хорошо придумал. Положительно, она никогда не любила брата так сильно, как сейчас.

Потом сразу поднялась суета, начались сборы. Тетя Таша, Клавдия и Шурка с лихорадочной поспешностью укладывали Надины вещи в старенький сундучок. А Сережа говорил в это время Анне Ивановне, слушавшей его с тем вниманием, с каким слушают речи вполне сложившихся взрослых людей:

– Сейчас у меня нет источника, из которого я мог бы платить за сестру. Но когда я окончу учение и поступлю на службу, я выплачу все, чего будет стоит жизнь Нади у вас. Покойный отец не разрешил бы на иных условиях отпустить сестру в чужой дом. Когда же сама Надя поступит на место, я надеюсь, что она поймет всю необходимость вносить деньги за себя. Я уверен, что она не пожелает висеть на чужой шее. Ведь так, Надя?

– Так, – машинально срывается с улыбающихся губок девочки, тогда как мысли ее бесконечно далеки сейчас от мыслей Сережи.

Как интересно! Как удивительно романтично все это вышло! Добрая волшебница похищает ее, маленькую Сандрильону, из дома мачехи и дает ей возможность попасть в королевский дворец. Ну, не сказка ли это? Настоящая сказка!

Эта сказка продолжается и тогда, когда Надя в своем скромном траурном платьице наскоро целует благословляющую ее и плачущую тетю Ташу, обнимает брата и сестер…

– Не забывай нас, Наденька, – просит тетка.

– Приезжай почаще, – вторит ей Шурка.

– На могилу отца ездить не забывай, – наставительно и строго говорит Клавдия, недружелюбно глядя на сестру.

«Что за бесчувственная уродилась у нас эта Надя! – думает Клавдия. – В самый день похорон, когда горе должно было бы сблизить еще теснее осиротевшую семью, она покидает нас с таким легким сердцем… А о папаше даже и не вспоминает совсем… Черствая, холодная эгоистка!» – и Клавдия холодно отвечает на поцелуй сестры.

Сережа дает Наде последние наставления.

– Учись хорошенько. Вы ведь будете учить ее, не правда ли, сударыня? – почтительно, но настойчиво спрашивает он Поярцеву. – Ее надо подготовить хоть в прогимназию[27]27
  Прогимна́зия – неполное среднее учебное заведение.


[Закрыть]. Если позволите, я сам буду приходить заниматься с ней.

Конечно, Анна Ивановна на все согласна.

– Как можно не доверить занятий девочки ее энергичному, умному брату? – мягко говорит она Сереже.

Но молодого Таирова не так-то легко усыпить лестью.

– Я буду ежедневно приходить после гимназии и заниматься с тобой по два часа в день, – тоном, не допускающим возражений, говорит он сестре, держа ее за руку.

За другую руку Надю тянет к себе Шурка.

– Надюша, милая, позволь мне прибегать к тебе хоть изредка, – шепотом молит она сестру. – Посмотреть на твое житье-бытье.

– Хорошо, приходи, – с высоты своего величия бросает Надя.

Печальная рожица Шурки сразу оживляется. Ей так хочется посмотреть на новую жизнь Нади в «Поярцевском дворце», как она мысленно окрестила дом Анны Ивановны. Сколько захватывающе интересного она слышала про него от Нади! И вот она увидит «дворец» своими глазами! И осунувшееся за последние дни от горя личико Шурки уже сияет.

Тетя Таша в последний раз дрожащей рукой крестит Надю, целует ее глаза, щеки, губы…

– Не забывай, не забывай нас, деточка… – слышится ее надорванный голос.

Надя вырывается наконец из ее объятий. «Уж эти минуты прощания! Только нервы треплют даром, – мысленно негодует она. – Точно Бог весть куда отправляют, на край света». И, еще раз кивнув всем головой, она выскакивает за порог маленькой квартирки в сопровождении своей новой покровительницы, веселая и щебечущая, как птичка.

– Вот и нет нашей Нади! Была и исчезла, как сон, – говорит по ее отъезде тетя Таша и, опустив седеющую голову на руки, глухо рыдает.

Сережа, Клавденька и Шурка хлопочут около нее.

– Эх, тетя Таша, тетя Таша, не стоит она того, чтобы о ней так убиваться, – внезапно раздражаясь, говорит Клавденька. – Право, не стоит! Сами поймете это потом.

Сергей молчит. Но в душе он согласен с сестрой. Эгоизм и черствость Нади поразили и его.