Текст книги "Волшебная сказка"

Глава VIII. Во дворце доброй волшебницы

– О чем, деточка, милая, о чем?

Глаза Анны Ивановны, устремленные в лицо Нади, полны тревоги и нежности. Ей бесконечно жаль эту хорошенькую, очевидно, кем-то обиженную девочку, завладевшую симпатией ее, Анны Ивановны, с первой же минуты встречи.

– Наденька, милая, о чем?

Ласковый голос Анны Ивановны, ее нежная рука, осторожно и любовно поглаживающая белокурую головку, – все это лучше всякого лекарства успокаивает Надю. Ее слезы постепенно высыхают; всхлипывания мало-помалу прекращаются, и улыбка, прелестно преображающая ее капризное личико, снова играет на губах…

– Ну, вот. Так-то лучше. Проглянуло солнышко ясное. И зачем плакать, спрашивается, когда жизнь так хороша? Если кто и обидел, так есть же и другие люди на свете, которые помогут позабыть обиду. А от головной боли я найду для вас средство. Вы сядете сейчас со мной в экипаж и прокатитесь по свежему воздуху, потом заедем ко мне на дачу, я вам дам лекарство, ментол – натереть виски – и крепкого чая непременно, а потом отвезу домой. Согласны, Наденька?

Еще бы не согласна! Целая волна бурной, безграничной радости заливает сердце девочки. Как она счастлива, как безумно счастлива сейчас! Все обиды и унижения – все забыто. Явилась добрая волшебница, взмахнула палочкой и в один миг разрушила все черные оковы злого колдуна. Теперь она повезет Надю в свой дворец, повезет в своем нарядном экипаже… Все будут смотреть на них, завидовать ей. Анну Ивановну Поярцеву все знают в Петергофе; она богачка, миллионерша, знакомства с ней добиваются очень многие важные господа. А она, Надя Таирова, скромная, бедная Надя, проедется в ее экипаже, будет пить чай в ее доме и пользоваться гостеприимством и заботами такой значительной особы!

И белокурая головка Нади начинает приятно кружиться.

Как жаль, что Ртищевы и их гости, с этой противной Голубихой, не увидят ее, Надиного, триумфа, не увидят торжественного отъезда в нарядном экипаже миллионерши! Но зато свои увидят: тетя Таша, Клавдия, Шурка, Сергей… Вот-то разинут все рты от удивления! Вот вам и Надя, вот вам и лентяйка и бездельница, а какое знакомство сумела завести!

И, не чувствуя под собой ног, Надя при помощи выездного лакея села в коляску возле своей новой приятельницы. Кучер-англичанин слегка тронул бичом лошадь, и коляска мягко покатилась по аллее бульвара.

Наде искренне казалось теперь, что добрая волшебница увозит в свой дворец освобожденную от чар злого кудесника принцессу. Действительность снова исчезла, и начинались мечты…

* * *

Эти мечты продолжились и тогда, когда модная нарядная коляска Анны Ивановны Поярцевой, объехав весь Петергоф, к полному удовольствию Нади, остановилась перед роскошной дачей, похожей на дворец.

Действительно, вылитый дворец доброй волшебницы! Когда Надя, легко и быстро выпрыгнув из коляски, под руку с Анной Ивановной шла по длинной аллее, усыпанной гравием, обитой с обеих сторон тонкими обшивками цветочных куртин, со статуями мифологических богинь и богов, – девочке казалось, что она из реальной жизни переселяется в мир мечты и сказки.

Два фрачных лакея встретили их на пороге красивой зеленой двухэтажной дачи затейливой архитектуры, с балкончиками, башенками, с цветными стеклами и бельведером[24]24
  Бельведе́р – постройка или башенка над крышей дома.


[Закрыть]. Стеклянная терраса, вся заставленная бочками с красивыми тропическими растениями, с прелестной, несколько вычурной мебелью, показалась Наде, потерявшей голову от радости, верхом совершенства в смысле убранства. Только лишь она вместе с хозяйкой переступила порог этой террасы, как целая свора маленьких собачонок самых разных пород с заливистым лаем бросилась к ним навстречу.

– Ай! – вскрикнула от неожиданности Надя, инстинктивно хватаясь за руку Поярцевой.

– Не бойтесь, не бойтесь, деточка. Эти прелестные зверьки вас не тронут, – поспешила успокоить свою гостью Поярцева. – Ами! Бижу! Леда! Тубо! На место! Где ваше место? – прикрикнула она на собак.

И белые шпицы, и миниатюрная левретка Заза, и мопсы Пупсик и Нусик, и черный пудель Макс, и мохнатая болонка Леда – все сразу поджали хвостики при этом властном окрике.

– Входите, моя милушка, входите. Они не кусаются, – любезно говорила Анна Ивановна, пропуская девочку вперед.

В освещенной ярким электрическим светом гостиной Надя остановилась как вкопанная. Никогда еще ни в одном из прочитанных ею романов не приходилось ей встречать что-то хоть сколько-нибудь похожее по описанию на такую обстановку. Уже на стеклянной террасе Надю поразило количество цветов. Но здесь, в гостиной, огромной комнате с нежными, изумрудного цвета – точь-в-точь свежая молодая зелень – диванами, кушетками, креслами и пуфами, с пушистым, похожим на газон, ковром во всю комнату, – количество пальм, рододендронов, олеандров и других экзотических растений делало помещение похожим на сад. По стенам, между картинами в золотых рамах с изображениями по большей части животных и пернатого царства во всех видах и позах, висели клетки с канарейками, большие и маленькие, но все очень красивые и изящные, под стать обстановке этой удивительной комнаты. В центре находился высокий стол с огромной клеткой, похожей на игрушечный дом. Там, на жердочке, важно чистя себе клюв лапкой, сидел большой пестрый попугай.

Лишь только Надя переступила порог этой комнаты вслед за хозяйкой, попугай закричал резким голосом, заглушая голоса щебечущих, несмотря на позднее время, канареек:

– А попочке нынче не дали молочка! Не дали молочка попочке! Не дали! Не дали!

– Неужели без молока оставили Кокошу? – тревожно обратилась Анна Ивановна к сопровождавшим ее лакеям.

– Никак нет-с, барыня, они-с все получили, что им полагается, – поспешил ответить один из слуг.

Анна Ивановна посмотрела на него строгим взглядом.

– Ой, не путаешь ли? Позови-ка лучше сюда Лизоньку; я добьюсь от нее толку.

– Я тут, благодетельница, чего изволите? – услышала Надя чей-то тонкий, сладко-певучий голосок.

– Послушай, Лизонька, ты сегодня поила Коко молоком? – так же строго осведомилась Анна Ивановна у невысокой, худой, даже костлявой девушки лет восемнадцати, с некрасивым веснушчатым лицом и маленькими, беспокойно бегающими глазками.

Одета она была очень чисто, но просто – в темное платье и черный передник с карманами; жиденькие бесцветные волосы девушки были закручены небольшим жгутом на макушке.

Лизонька вдруг стремительно нагнулась и, подобострастно схватив пухлую руку Поярцевой, прижалась к ней губами.

– Как можно, как можно мне манкировать своими обязанностями, благодетельница? Да что я, ума лишилась разве? Разве не помню я денно и нощно о том, что мне надо о вас вечно Бога молить, что вы меня, бедную, сирую, призрели, напоили, накормили… Так ужели же я вам черной неблагодарностью отплачу? – певуче затянула девушка.

– Ну, довольно, довольно, пошла-поехала… скучно это, – нетерпеливо отмахнулась от нее благодетельница. – Вот познакомься-ка лучше с Наденькой Таировой, нашей милой гостьей.

Лизонька, все время, с самого появления, не спускавшая с Нади зорких, словно ощупывающих глаз, теперь вся так и всколыхнулась, так и заходила ходуном вокруг гостьи.

– Ах, красавица! Ах, душенька! Ах, ангелочек Божий! – простонала она в избытке восторга и, стремительно бросившись к Наде, подобострастно чмокнула ее в плечико.

Надя сконфузилась.

– Что вы! Что вы! Лучше так поздороваемся… – пробормотала она, протягивая Лизоньке руку.

Но та, умышленно или случайно не поняв этого движения, чмокнула ее и в руку. Надя совсем растерялась.

Между тем под тявканье не совсем еще угомонившихся собачек, под оглушительный щебет канареек – очевидно, они приняли яркое электрическое освещение за солнечный свет – и под назойливые крики неугомонного жалобщика-попугая Анна Ивановна рядом других, менее оригинально, но еще более роскошно убранных совсем не по-дачному комнат провела свою юную гостью в столовую.

Здесь, в огромной горнице, отделанной под дуб, находились массивные буфеты и горки, сплошь уставленные дорогим фамильным серебром, тонким хрусталем и фарфором. За длинным, убранным для чая обеденным столом, освещенным ярко горящей люстрой, сидели три женщины в скромных, темных, но таких же безупречно чистых, как у Лизоньки, платьях.

При появлении Анны Ивановны и Нади они поднялись со своих мест и вереницей двинулись им навстречу.

– Добрый вечер, благодетельница, – запела седая подслеповатая старушка в очках и в старомодном, с широкой пелериной, платье, с чепчиком-наколкой из черных же кружев на голове, какие носятся мелкими чиновницами. – А мы-то ждали вас!

– Ждали-ждали! – в тон ей проговорила другая пожилая женщина, удивительно похожая на уже знакомую читателям Лизоньку, с такими же, как и у той, бегающими беспокойными глазками.

– Нынче Пупсик чуть не заболел, – отрывисто проговорила еще очень молодая, но очень толстая, не по возрасту рыхлая особа, с наивным, ничего не выражающим румяным лицом и выпуклыми большими, тоже ничего не говорящими глазами.

– Пупсик? Болен? – вся так и встрепенулась Анна Ивановна.

– Чуть не заболел, благодетельница, – запела седая старушка в очках, перебивая толстушку, открывшую уже было рот для отчета. – А все Кленушка эта пучеглазая, опять обкормила крендельками собачонку.

– Ничего не обкормила, уж вы сочините тоже! – буркнула Кленушка, и ее красные, как румяные яблочки, щеки стали еще краснее.

– Ей бы только о своем желудочке думать, а о любимчиках ваших и горя мало, – съязвила вторая приживалка, как две капли воды похожая на Лизоньку.

– Да что вы привязались ко мне? – сердито забормотала Кленушка. – Здоровехонек Пупсик, что вы придумываете? Только при гостье срамите меня, – и толстушка, мельком взглянув смущенными глазами на Надю, протянула ей руку дощечкой, как обыкновенно это делают простолюдины.

– Вот, Наденька, мой друг, познакомьтесь с моей гвардией, – беря девочку за плечи и подвигая к трем женщинам, проговорила Анна Ивановна. – Вот Домна Арсеньевна, за хозяйством моим смотрит, – указала она на старушку в очках. – А вот Ненила Васильевна, мать Лизоньки, она за канарейками ухаживает. А это Кленушка, она совсем немного старше вас, ей всего только шестнадцать лет, – я ее поставила присматривать за собачками. А это Наденька Таирова, моя любимица, – представила она и Надю.

– Ангел-барышня! Красоточка! Конфетка бонбоньерная! Ах, душенька, с каким вкусом платьице сшито на вас! И волосики-то, словно лен! Королевна, одно слово! – восхищались наперегонки Надей обе старушки, льстиво заглядывая ей в глаза, в то время как Лизонька уже хлопотала у чайного стола, а Кленушка разглядывала Надю самым бесцеремонным образом.

Самой Наде было и неловко, и приятно от таких похвал. Головка ее кружилась все больше и больше с каждым мгновением. Ей положительно все нравилось здесь: и сама оригинальная хозяйка, сохранившая в своем доме пережитки русской барской старины с суетливой льстивой толпой приживалок и прислуги; нравилось и убранство дома, и этот чайный, ярко освещенный и заставленный всевозможными вкусными яствами стол. Она успела проголодаться во время прогулки в экипаже и теперь с удовольствием убирала за обе щеки и вкусные сэндвичи, то и дело подкладываемые ей на тарелку Лизонькой, и печенье, и варенье, и сладкие пирожки, предлагаемые экономкой Домной Арсеньевной.

Пока Надя ела и пила чай, приживалки продолжали громко восторгаться, не сводя с нее глаз:

– Господи, глазки-то, глазки какие!

– А цвет лица! А волосы! Неужели же сами по природе так вьются?.. Не завиваете?

– Ах ты, Создатель мой, и родятся же такие на свет хорошенькие да пригоженькие!

– Вот видите, Надин, как вас принимает моя гвардия, – ласково улыбалась девочке Анна Ивановна и гладила ее по головке.

Надя только краснела в ответ и сияла от удовольствия. Она чувствовала себя в положении рыбы, попавшей из маленькой банки в большой студеный бассейн. Покончив с чаем, вдоволь позабавившись с собачками, которые окончательно притихли здесь в столовой и в ожидании подачки разместились вокруг Надиного стула, виляя хвостиками, – девочка вспомнила, что ей пора домой.

Анна Ивановна протянула было руку к звонку, но не успела позвонить, как четыре руки предупредили ее желание.

– Вели шоферу подать машину, – приказала хозяйка дома появившемуся в дверях лакею.

– Слушаю-с, барыня.

– Лизонька, ты проводишь нашу гостью до дома, – приказала вслед за тем Поярцева бесцветной, сухопарой Лизоньке.

– Провожу, благодетельница, провожу, – поспешила изъявить та свое согласие. – Не извольте беспокоиться, в целости и сохранности доставлю барышню.

– А теперь, моя душечка, пойдем с вами по душе побеседуем. Хотите, Надин? – снова обратилась хозяйка к своей юной гостье, сопровождая свои слова самой милой, самой любезной улыбкой.

В массивном, обитом кожей кабинете Анны Ивановны, со шкафами, доверху набитыми книгами, хозяйка дома опустилась на диван и указала возле себя место Наде.

– Есть люди, которые с первой встречи чувствуют такое влечение, такую привязанность друг к другу, как будто они знакомы и дружны между собой целые долгие десятки лет, – беря в свои пухлые, выхоленные руки худенькую лапку Нади, заговорила Поярцева. – Особенно же тогда, когда одна из сторон напоминает другой кого-нибудь из давно утерянных, но дорогих сердцу близких. Когда я была маленькой девочкой, у меня была младшая сестренка. Ее звали Верочкой. Она очень походила на вас, Надин; те же серые глаза, те же вьющиеся белокурые волосы, та же изящная милая фигурка и та же внешность переодетой принцессы, такая же, как и у вас, прелесть моя. Увы! Верочка скончалась приблизительно в вашем возрасте. Если бы вы знали, Наденька, как я страдала, потеряв обожаемую сестру! Я точно чувствовала, что всю жизнь буду одинокой. Так оно и вышло. Родители мои умерли; замуж идти я не пожелала, родственников у меня нет. Ну, вот и окружила себя поневоле льстивыми угодливыми приживалками или безгласными покорными зверушками, которые в моем одиночестве хоть отчасти меня развлекают. В тот день, помните, Надин, когда я встретила вас у Ртищевых, такую милую, изящную, мечтательную, совсем как моя покойная Верочка, меня сразу потянуло к вам, и я полюбила вас как родную. Мне бы хотелось сделать вам что-нибудь очень приятное. Приезжайте ко мне почаще, доставляйте это удовольствие одинокой старухе, у которой так мало радостей на земле. Я знаю, что вы очень небогаты… Не краснейте же, дитя мое: бедность не порок, и стыдиться ее нечего. Стыдятся бедности только самые ограниченные люди, вы же такая умница, такая развитая головка, я думаю, что у вас есть какие-нибудь сокровенные мечты, какие-нибудь желания, которые я могла бы помочь вам осуществить?

Голос Поярцевой звучит такой бесконечной ласковостью, таким безграничным участием и добротой, что сердце девочки невольно раскрывается ей навстречу и целая исповедь непроизвольно выливается из уст Нади.

О, она так несчастна. Так несчастна она, Надя. Ее никто дома не понимает! Старшие смеются над ней, бранят ее… Одна тетя Таша еще ей сочувствует и балует по-своему. Но зато отец ворчит и сердится постоянно: «Она-де, Надя, и белоручка, и лентяйка, и фантазерка пустая и легкомысленная». А чем она виновата, что судьба, предназначая ее, очевидно, для другой, более яркой, более возвышенной доли, создала простой бедной девочкой. Недаром же днями и ночами она грезит о волшебной жизни, полной роскоши, богатства, комфорта. Она не может работать, искалывая себе иглой руки, как Клавдия, или бегать по урокам, как Сергей, или целыми днями возиться на кухне, как тетя Таша. Ей противно все это, омерзительно!

Надя говорит так горячо, с таким захватывающим душу волнением, что это волнение не может не передаться ее собеседнице.

«Да, она вправе рассуждать так, эта девочка, вправе требовать от своей судьбы и счастья, и исключительных радостей, – мысленно решает Поярцева, не пропустившая ни одного слова из пылкой, горячей речи Нади. – Она, с этими глазами ангела, с белокурыми локонами феи, со всей ее внешностью и манерами прирожденной аристократки».

И Анну Ивановну теперь уже неудержимо тянет порадовать чем-нибудь эту «очаровательную девчурку», как она мысленно окрестила Надю, заставить засиять радостным блеском эти серые мечтательные глазки и весело улыбаться прелестные, капризные губки.

– Идем, детка моя, у меня кое-что есть для вас, – говорит она неожиданно и поднимается с места.

Как автомат, с предчувствием чего-то неизъяснимо приятного, Надя встает с дивана и следует за ней.

В просторной, залитой электричеством спальне Поярцевой она видит красивую, из карельской березы, под стать всему убранству комнаты, шифоньерку[25]25
  Шифонье́рка – небольшой шкафчик для хранения белья и мелких вещиц.


[Закрыть]. Анна Ивановна открывает ее ключом, вынутым из кармана. Еще минута ожидания, нестерпимого ожидания для Нади – и ей на руки падает великолепный кружевной шарф тонкой работы.

– Вот это для вас. Я заметила, что вы пришли к Ртищевым с покрытой головой, а потом уже не видела на вас шарфа, – очевидно, вы его забыли там второпях. Так возьмите же этот вместо утерянного. Он из испанского кружева, я привезла его из Гранады. Смотрите, какая прелесть! – и быстрые, ловкие, несмотря на излишнюю пухлость, руки Поярцевой набрасывают легкое воздушное кружево на белокурую Надину головку.

В большом трюмо зеркального шкафа из такой же карельской березы Надя видит свое лицо, выглядывающее из рамки желтоватых кружев. «Как оно красиво и поэтично сейчас! Как меняет его этот удивительный шарф!» – любуясь собой как посторонней, мысленно восторгается девочка.

– А вот это, чтобы закалывать шарф, на память от меня, – говорит Поярцева, тоже любуясь оживившимся, сияющим личиком Нади.

Несомненно, добрая волшебница пришла к Наде на помощь, узнав про ее печальную долю! Никто другой, только добрая фея, может сделать такой царский по щедрости подарок в виде очаровательной золотой пчелки с бриллиантовыми глазками и крылышками, усыпанными бирюзой. Ах, какой восторг!

– А вот вам и зонтик, на случай, если пойдет дождь и застанет вас в дороге. Хотя автомобиль у меня и крытый, а все-таки не мешает иметь такую вещицу при себе во время прогулок.

Надя совсем теряется. Прелестный, с перламутровой ручкой двусторонний зонтик, черный с желтым, очутился у нее в руках вместе с испанским шарфом и золотой брошью. Она хочет поблагодарить Поярцеву за подарки и не может. Волнение ее слишком велико. От радости слова застревают в горле, и только глаза сияют восторгом да губы счастливо улыбаются навстречу взгляду Анны Ивановны.

– Автомобиль у крыльца. Изволите отпустить барышню, благодетельница? – со своей сладкой на поджатых губах улыбочкой певуче говорит появившаяся на пороге Лизонька. А глазки ее так и нащупывают, так и выискивают взглядом по комнате, желая все изведать, все разузнать.

Растерянное, смущенно-радостное лицо Нади, довольная улыбка «благодетельницы», нарядные вещи в руках первой, – все это не минует зорких глаз Лизоньки.

«Ишь ты, готово уж! Вся подарками завалена, – проносится в голове Лизоньки завистливая мысль. – Небось ни я, ни маменька за все время нашей службы таких подарков и не видывали, а эта невесть откуда явилась и околдовала „нашу“ так сразу, вдруг».

Но хитрая девушка отлично знает, что в этом доме нельзя проявлять свое неудовольствие, а тем более зависть, и с еще большей любезностью и предупредительностью относится к Наде, когда роскошный автомобиль Поярцевой мчит их к Надиному летнему жилью.

* * *

– Батюшки-светы! Никак Надежду нашу на моторе сюда доставили! Вот-то важная птица! Так и есть! Из автомобиля выходит, словно настоящая барышня, – и Клавденька, отодвинув от себя тарелку с кашей, разогретой к ужину, во все глаза глядит на появившуюся сестру.

Впрочем, глядит не одна Клавденька. Сегодня, против обыкновения, и сам глава семьи присутствует за поздним ужином. Иван Яковлевич тоже сидит тут же за столом вместе со свояченицей и детьми.

– Ты откуда? – сурово бросает он дочери в первый же миг ее появления в крошечной горнице их «дачи».

Надя вздрагивает от неожиданности. Менее всего она ожидала встретиться сегодня с отцом.

Тетя Таша смущенно спешит к ней на выручку. Она рассказывает зятю о приглашении Ртищевых, о проведенном у них Надей дне, о розовом платье, сшитом за грош.

Но ее слова как будто и не достигают до слуха больного. Воспаленные, глубоко запавшие глаза Ивана Яковлевича теперь буквально впиваются в нарядный шарф, золотую брошь и дорогой зонтик в руках Нади.

– Это еще откуда у тебя? – глухим, прерывающимся от кашля голосом строго спрашивает Надю отец.

– Это… это… одна богатая барыня… мне… сейчас… подарила… Анной Ивановной Поярцевой ее зовут… Я у нее после Ртищевых была на даче в гостях… Она и подарила, – смущенно и растерянно лепечет Надя.

Иван Яковлевич весь выпрямляется. Губы его трясутся от волнения; руки, исхудавшие до неузнаваемости за время болезни, дрожат, а желтое, изнуренное недугом, давно не бритое лицо подергивается нервной судорогой.

– Отдай! Сейчас же отдай назад все эти игрушки! – закричал он глухим, взволнованным голосом. – И не стыдно тебе побираться и нищенствовать у чужих? Мы, Таировы, бедны, правда, но никто из нас никогда не пользовался даровыми подачками от непрошеных благодетельниц. Сам не брал и тебе не позволю! Сейчас же изволь отослать все обратно, пока машина не уехала. Сию минуту. Слышишь? Одним духом отдай!

У Нади слезы готовы брызнуть из глаз при этом неожиданном приказании. Но ослушаться отца она не смеет.

– Сергей, – приказывает Иван Яковлевич сыну, болезненно морщившемуся во все время происходившей сцены, – отбери чужие вещи у Надежды и отнеси их к той мамзели, что в машине сидит…

– Слушаю, папаша.

И Сережа, которому мучительно жаль сестру и в то же время досадно за ее бестактность, спешит исполнить поручение отца.

Мотор, пробудивший немалое удивление крестьянских ребятишек, сбежавшихся поглазеть на машину, отъезжает от домика, снимаемого Таировыми. И Наде кажется, что он увозит вместе с Лизонькой и часть ее собственного сердца. У нее такое несчастное и растерянное лицо в эту минуту, что Ивану Яковлевичу неожиданно становится ее жалко.

«Бедная, исковерканная, жалкая девчурка, – думает про себя старик. – Было бы у меня время да здоровье, занялся бы я тобой хорошенько, твоим воспитанием и направил бы тебя на истинный путь. Да вот горе – недуги одолели вдобавок к службе».

– Ну, чего, Федул, губы надул? – шутливо проведя рукой по лицу Нади, с тенью улыбки на измученном и суровом лице ласково пошутил он, желая немного утешить дочь.

От этой неожиданной шутки прояснились лица и у всех присутствующих.

«Шутит, значит, не сердится, значит, гроза миновала и Надя прощена», – мелькнуло у каждого в голове.

Одна Надя никак не отвечает на отцовскую шутку. Враждебно смотрит она исподлобья, как затравленный волчонок, ему в лицо. Смотрит без тени улыбки, сумрачно и серьезно. Она кажется себе сейчас несчастной жертвой отцовского деспотизма, с которой более чем несправедливо только что обошлись.

– Надя… Надежда… Наденька, что ж ты! – усиленно лепечут ей тетя Таша, Клавденька и Сергей, делая какие-то знаки глазами, губами и бровями.

Но Надя и глазом не ведет, точно не слышит их слов. Она вся ушла в переживание своей воображаемой обиды, нанесенной ей чужой несправедливостью. Не глядя ни на кого, она встает со своего места, холодно целует, как бы отбывая повинность, руку отца, потом небрежно обнимает тетю Ташу и, даже не взглянув на остальных, обиженная и надутая, уходит к себе.

– Совсем избаловали девочку! Сладу с ней нету! – говорит ей вслед Иван Яковлевич, и тяжелый вздох поднимает его впалую грудь. – Надо придумать что-нибудь. Надо вовремя исправить Надю. Ну, да утро вечера мудренее, авось что и придумаем, сестрица, с вами сообща, – обращает он усталые глаза в сторону свояченицы. – А пока что спать пора. Спокойной ночи, – и, тяжело поднявшись со своего места при помощи Клавдии и Сергея, слабой, усталой походкой старик Таиров бредет в свою горницу.