Текст книги "Полночное небо"

5

Рассветы так быстро сменялись закатами, что Августин и сам не мог сказать, как долго пролежал без чувств. Он то проваливался в сон, то вдруг просыпался – горячий, в поту, пытался сесть, трепыхаясь среди спальных мешков, как муха в паутине. Иной раз над ним склонялась Айрис, предлагая воды или протягивая синюю жестяную кружку с бульоном. Он не в силах был поднять руку, чтобы взять еду, не мог даже заставить свой язык пошевелиться, чтобы озвучить слова, которые ворочались в горячечном мозгу: «Подойди ближе», или «Как долго я тут лежу?», или «Который час?» Августин закрывал глаза и вновь забывался сном.

В своих лихорадочных снах он снова был молод: сильные ноги, острое зрение, гладкие загорелые руки с широкими ладонями и длинными ровными пальцами. Его волосы, как прежде, были черными. Едва проклюнувшаяся щетина чуть затемняла подбородок. Мышцы слушались хорошо – гибкие и ловкие. Августин оказывался то в Африке, то в Австралии, то на Гавайях. В неизменной белой льняной рубашке, застегнутой всего на пару пуговиц, и свежевыглаженных брюках цвета хаки, закатанных до колен. Он вовсю ухлестывал за красотками – в барах, в университетах, в обсерваториях. Или же стоял в темноте, закутавшись в оливково-зеленую ветровку, карманы которой были набиты чипсами, какими-то шестеренками, шершавыми кусочками кварца или галькой красивой формы и необычного цвета. Где бы Августин ни находился, он глядел на усыпанное звездами небо. Вокруг шелестели пальмовые ветви, эвкалипты, меч-трава. Белоснежный песок подступал к самой кромке прозрачной воды, одинокие баобабы темнели на желтом плоскогорье. Пестрокрылые птицы с загнутыми книзу клювами вышагивали на длинных ножках, сновали ящерки – маленькие серые, и зеленые, покрупнее. Прибегали африканские дикие собаки, и динго, и просто дворняжки, которых Августин частенько подкармливал. Во снах планета снова была большой, буйной и многоцветной, – и он ощущал себя ее частью. Жизнь волновала сама по себе. Повсюду ждали аппаратные комнаты, полные гудящей техники, огромные телескопы, бесчисленные системы антенн. Его окружали красивые женщины – студентки, горожанки, приезжие научные сотрудницы; Августин переспал бы с каждой, появись у него возможность. В нем крепла уверенность, что он может добиться и добьется всего, чего только захочет. С таким умом и амбициями он просто обязан был преуспеть. Его статьи печатались в лучших научных изданиях. Отовсюду сыпались предложения о работе. О нем написал журнал «Тайм» в заметке «Будущее науки». Ближе к сорока годам Августина накрыла волна всеобщего признания. На его работы ссылались с неизменным почтением. Тут и там проскальзывало слово «гений». Во всех обсерваториях мечтали, чтобы он проводил свои исследования именно у них, все университеты умоляли его преподавать. Он был нарасхват. До поры до времени.

Но лихорадка была ненадежным товарищем. Солнечный свет померк, звезды потускнели, стрелки часов устремились назад: и вот Августин – нескладный веснушчатый паренек шестнадцати лет. Он сидит в вестибюле психиатрической больницы, наблюдая, как два санитара ведут его мать в палату и запирают за ней дверь, пока отец заполняет бумаги в регистратуре. Августин остается в опустевшем доме с отцом; они вместе ходят в лес на охоту, ездят на грузовике. Августин живет, словно зависнув в паре сантиметров над неразорвавшейся миной. Он навещает в больнице накачанную лекарствами мать, пока не настает время уехать в колледж. Она постоянно что-то бормочет про ужин, прикрыв глаза и сцепив дрожащие пальцы в замок.

А вот, десять лет спустя, Августин уже стоит у могилы отца. Сплевывая на свежую земляную насыпь, неистово пинает надгробный камень, пока большой палец ноги не взрывается болью.

За этими сценами Августин наблюдал словно издалека. Он снова и снова видел собственное лицо – глазами женщин, которых принуждал к близости, коллег, которых подставил, официантов, посыльных, ассистентов и лаборантов, которых презирал, – он ко всем относился свысока, всегда слишком занятой и честолюбивый, чтобы обратить внимание на ближнего. Только теперь он понял, скольким людям навредил, сколько боли, печали и обид принес. Стыд – вот что почувствовал Августин, о чем мог признаться самому себе лишь глубоко под панцирем болезни.

Жаркие страны, красоты и новые горизонты дразнили ярким миражом, однако рассеивались как дым, как только Августин пытался их удержать. Другие, болезненные воспоминания подкрадывались, чтобы свести с ним счеты. Долго тянулись минуты, а секунды – еще дольше. Августин вновь чувствовал, как охотничий нож в его руке вспарывает тугую, теплую шкуру оленя, видел, как толчками выходит кровь, ощущал ее тошнотворный металлический запах. Вина и жалость – чувства, которые в юности он принимал за недомогание – огнем разгорались внутри: в животе, в кишках, в легких. Он опять слышал удары отцовского кулака – отец бил в стену, бил сына, бил жену.

Августин вспомнил, какой была мать до того, как попала в больницу. Неделю за неделей она неподвижным холмиком лежала в постели, под лоскутным одеялом, которое когда-то сшила к свадьбе, – а потом вдруг восставала из пепла, как феникс, и, сверкая глазами, вихрем врывалась в гостиную, готовая бежать, бежать, бежать, делать то, другое, третье. И так без остановки, пока не растрачивала подчистую все, что имела: силы, деньги, время. Тогда она снова зарывалась в одеяла и впадала в оцепенение. Болезнь заставляла Августина переживать эти моменты вновь и вновь, заключив его в ловушку воспоминаний, о которых он хотел бы навсегда забыть.

* * *

Прошло время – Августин не знал, сколько именно, – и лихорадка отступила. Кошмары наконец-то прекратились, и он начал различать сон и явь. Слабо, но настойчиво напомнил о себе голод. С трудом усевшись, Августин протер заспанные глаза и оглядел помещение. Никаких перемен. Он повернулся и с облегченным вздохом заметил Айрис. Она сидела на подоконнике, глядя на тускло освещенную тундру. Девочка обернулась на шорох спальных мешков, и Августин впервые увидел ее улыбку. У нее не хватало одного из нижних зубов – на его месте виднелась розовая десна. На левой щеке проступила ямочка, крошечный носик немного покраснел.

– Ну и видок у тебя! – проронила Айрис. – Рада, что ты очнулся.

Ее голос опять поразил Августина своей глубиной, своим низким, грубоватым тембром. Так приятно было услышать его вновь. Девочка прохаживалась у гнезда из спальных мешков, словно неприрученный зверек, – не давая волю чувствам, осматриваясь, прежде чем подобраться ближе. Наконец, она принесла вяленое мясо в герметичной упаковке, банку стручковой фасоли и ложку.

– Хочешь бульона?

Августин открыл консервную банку, потянув за кольцо, и начал набивать рот бобами. Девочка зубами надорвала упаковку с мясом, а потом отошла, чтобы вскипятить воду. Августин был голоден как волк и наконец-то почувствовал, что оживает. Разделавшись с фасолью и вытерев бороду, он принялся за мясо.

– Долго я был в отключке? – спросил он девочку.

Та пожала плечами.

– Ну, может, дней пять.

Он кивнул. Это было похоже на правду.

– А ты… Как сама?

Она окинула его загадочным взглядом и, ничего не ответив, занялась чайником. Когда вода закипела, девочка развернула бульонный кубик. Оставив кружку с бульоном охлаждаться на столе, Айрис снова, как на жердочку, забралась на подоконник и еще долго не отрывала взгляд от темнеющей тундры.

* * *

Августин решил поупражнять свои ослабевшие мышцы на лестнице. Как только он смог сойти на первый этаж и с трудом дотащиться обратно, ни разу не упав, он решил, что пора выйти на улицу. Сугробы и наледи вымотали его еще быстрее, чем ступеньки, но он упорно выходил на прогулки, иногда даже дважды в день. Мало-помалу выносливость возвращалась. Теперь он уже без труда спускался по тропинке мимо скопления хозяйственных палаток и выходил на открытое плоскогорье. Измотанный и слабый, он по-прежнему был жив, – и эта простая истина наполняла радостью каждую клеточку старого тела. Августин впервые ощущал и радость оттого, что выжил, и тяжкий груз сожалений. Эти новые чувства не отпускали, как бы сильно он ни хотел от них отделаться. Лихорадочные кошмары еще не поблекли в его памяти. Тело болело не только от нагрузок, но и от непривычных чувств, словно по венам струилась чья-то чужая кровь.

На прогулках его часто сопровождала Айрис – бежала впереди или шагала следом. Световой день удлинялся – вначале он длился не больше часа, затем пару часов, затем – еще дольше. Августин стал выходить все дальше в тундру, никогда не теряя из виду изумрудно-зеленую шапочку Айрис. После его болезни девочка изменилась: ее как будто стало больше – она сделалась энергичней, разговорчивей. Раньше ее силуэт маячил где-то поодаль, на краю видимости. Она сидела в одиночестве или тихо бродила по лагерю, всегда ускользая. Теперь же Айрис постоянно попадалась Августину на глаза. Она следовала за ним повсюду, и улыбка, все еще редко озарявшая ее личико, едва уловимо читавшаяся в изгибах ее щек, – была прекрасна.

Однажды, когда солнце на несколько часов зависло над горами, Августин ушел дальше, чем когда-либо прежде. Теперь он всегда ходил на север, в горы. И никогда на юг, в тундру, к ангару и могиле волчицы – белому, в розоватых прожилках, холмику. К северу до самого полюса простирался Ледовитый океан – холодная голубая шапка на маковке Земли. От побережья станцию отделяли многие мили – расстояние, которое не преодолеть пешком; Августин отправлялся туда мысленно, когда дул северный ветер, неся соленый запах океана к его жаждущим ноздрям. Чем дальше на север, тем крепче был этот запах.

В тот день они шли очень долго. Даже Айрис замедлила шаг, загребая снег своими маленькими ботиночками, вместо того, чтобы поднимать их над землей. У Августина гудели ноги, однако он упорно шел дальше. Там, впереди, что-то ждет, подбадривал он себя, – и это надо увидеть. Он сам не знал, что имеет в виду. Солнце скользило за горы, впрыскивая в небо заряды цвета, – будто танцовщица подбрасывала в воздух шелковые платки. Августин любовался закатными лучами на белом снегу, и вдруг на фоне переменчивого неба возник силуэт. Это был медведь, который бродил по округе в тот день, когда солнце впервые показалось на небе. Августин знал, что зверь тот самый, – не потому, что разглядел его издалека, а потому что сердце вдруг забилось чаще. Зверь стоял далеко, в миле или даже нескольких, но Августин нарисовал его себе так четко, словно глядел в бинокль. Вот что он искал. Он как будто находился рядом с медведем, словно сидел верхом на огромной сгорбленной спине, сжимая ботинками широкие бока. Августин даже ощутил под пальцами густой мех, различил его бежевый оттенок и розоватые пятна на морде животного, уловил терпкий, гнилостный запах запекшейся крови.

Добравшись до гребня холма, медведь поднял морду, мотнул головой влево, вправо и наконец посмотрел туда, где стоял Августин. Тем временем Айрис, ничего не заметив, съехала с горки и направилась дальше. Зеленый помпон на ее шапке задорно подпрыгивал. Августин поглядел на медведя, и, хотя их разделяли мили заснеженной тундры и выщербленных ветром скал, почувствовал странное родство со зверем. Человек завидовал мощи животного, его простым потребностям и ясным устремлениям, но между ними прошуршал и ветерок одиночества, тоски и покорности судьбе. Августин ощутил щемящую жалость к зверю, застывшему на гребне горы, – к одинокому слуге круговорота выживания. Этот зверь ничего не ведал, кроме голода и убийств, купаний в снегу, беспокойного сна в сугробах да долгих прогулок к океану. Вот и все, чем он жил, что он знал, что имел.

В груди у Августина заворочалось новое чувство. Досада. Чего ради он пережил лихорадку? Августин перевел взгляд на уходивший вниз склон холма и увидел, как Айрис, кубарем скатившись вниз, выныривает из сугроба – ярко-зеленый помпон, присыпанный белой пудрой. Она махала ему, улыбалась – маленькая девочка, увлеченная игрой. Ее обычно бледное личико светилось, на белой коже проступил румянец. Когда Августин оглянулся на горный хребет, медведя там уже не было.

– Пойдем, Айрис! Пора возвращаться!

По дороге обратно девочка держалась ближе к старшему товарищу – шагала рядом или немного впереди, иногда оборачиваясь, чтобы посмотреть, как он там. На финальном отрезке пути, когда они поднимались к обсерватории, Айрис взяла его руку в большой рукавице в свою и не отпускала, пока они не вошли в здание.

* * *

Августин давно задумывался о простой и тихой смерти: слабеющее тело на фоне суровой природы. Даже до эвакуации – до того, как воцарилась зловещая тишина и, вероятно, наступила глобальная катастрофа, – Августин собирался умереть на станции. Задолго до приезда в обсерваторию Барбо, только планируя свои арктические исследования во время отдыха на побережье Тихого океана, он решил, что этот проект станет последним. Завершающий аккорд в его карьере, последний абзац в его биографии, которую когда-нибудь обязательно напишут. Для Августина окончание работы и смерть были неотделимы. Даже если его сердце будет биться еще несколько бесплодных лет – все равно. Если его открытия продолжат ярко сиять в золотом фонде мировой науки, он был не против угаснуть в одиночестве неподалеку от Северного полюса. Эвакуация в какой-то мере облегчала ему задачу. Но когда Августин увидел в горах медведя и встретился с ним взглядом – все изменилось. Он подумал об Айрис. Впервые он радовался чьему-то присутствию. Радость, такая непривычная и нечаянная, растревожила что-то глубоко у него внутри – что-то забытое, большое, своенравное. И это было только начало.

Уже в первые дни после знакомства с девочкой Августин задал себе вопрос: что с ней станет после его смерти? Но то были праздные, рассеянные мысли. Он задумался об этом всерьез лишь потом – когда белый медведь посмотрел ему в глаза, а солнце стало дольше задерживаться на небе. Августин заглянул за пределы отпущенного ему срока и сосредоточился на участи девочки. Для нее он желал другой судьбы – родных и друзей, любви, человеческого общества. Он не хотел вечно сожалеть о том, что смог дать ей лишь пустоту, которую припас для себя.

Когда другие ученые покинули станцию, Августин предпринял несколько вялых попыток связаться с внешним миром и узнать, что произошло там, за бескрайними льдами. Однако убедившись, что спутниковая связь не работает, а коммерческие радиостанции молчат, он оставил поиски и смирился с неизбежным. Все было кончено. Оторванность от мира не слишком его беспокоила: ведь этого он для себя и хотел.

С тех пор многое поменялось. Стремление кого-нибудь услышать завладело им с новой силой. Впрочем, Августин понимал: даже найди он других выживших, им не добраться до затерянной в снегах обсерватории. Даже если где-то существовал островок цивилизации, им с Айрис туда не попасть. И все же сама возможность связаться с внешним миром стала очень для него важна. Он здраво оценивал расклад: скорее всего, поиски ни к чему не приведут; их с Айрис не обнаружат и не спасут. Но, движимый новым, таким непривычным чувством долга, он решил, что надо попытаться во что бы то ни стало, – и забросил телескоп, сосредоточившись на радиоволнах.

* * *

В одиннадцать-двенадцать лет Августин знал устройство радиоприемника лучше, чем строение собственного тела. Он быстро освоил изготовление простейших детекторных приемников из проволоки, винтов и диодов, а потом перешел к задачам посложнее – к передатчикам, декодерам. Он сооружал аналоговые и цифровые устройства с помощью электронных ламп и транзисторов, из готовых наборов и с нуля, даже из рухляди, найденной на помойке. Он устанавливал антенны и диполи у себя во дворе, подвешивал их на деревья, реализовывал каждую схему, для которой находились детали. Все свободное время он корпел над приборами. Наконец, его хобби увлекло и отца – кто бы мог подумать, что у них найдется нечто общее? Отец, механик, работал с техникой на автозаводах. Он имел дело с огромными – выше домов – станками, и ему стало любопытно, почему сын увлекся самыми миниатюрными из устройств.

Августин рос маминым любимчиком – сопровождал ее в парикмахерскую, помогал месить тесто, чистил картошку. Когда мать находила в себе силы готовить, он учил уроки за кухонным столом, в другие дни – сидел в ногах ее кровати, словно преданный пес. Он был ее маленьким талисманом, отзывался на любую ее прихоть. И чувствовал, сам не зная почему, что эта гармония между ним и матерью ужасно злит отца.

Мальчик тонко улавливал перемены в настроении матери. Ощущал надвигающуюся тьму раньше, чем она сама. Он чувствовал, когда лучше оставить ее одну в темноте, а когда надо раздвинуть шторы; знал, как уговорить ее вернуться домой, когда она вдруг впадала в истерику на прогулке. Он настолько тонко и умело сглаживал острые углы, что она ни разу не заподозрила манипуляций и видела в нем лишь маленького сыночка, верного друга и соратника. Никто не утешал ее так, как он. Никто не умел так успокоить. Тем более, муж.

Августин контролировал мать, потому что так было нужно. Только держа ее в узде, он мог ее защитить. Отточив этот навык, он начал думать, что нашел ключ к ее выздоровлению, взял верх над болезнью, починил то, что казалось сломанным. Но однажды зимой, когда мальчику исполнилось одиннадцать, мать удалилась в спальню и уже не вставала до самой весны. Тогда Августин осознал, что есть загадки, которых ему никогда не разгадать, что, несмотря на все усилия, он никогда не поймет собственную мать. Внезапно он остался совсем один. Он не знал, что делать. В то время, как отец проклинал безучастное тело, застывшее на кровати, мальчик укрылся от невзгод в подвале. И там нашел утешение в чистой простоте радиотехники – в соединении проводов, движении электрического тока, в безыскусных деталях, которые, соединяясь, порождали нечто волшебное: извлекали прямо из воздуха симфонии нот и голосов. Августин всегда учился прилежно. Знаний, усвоенных в школе – о ваттах, амперах, электромагнитных волнах, – хватило ему для начала; сидя в темном затхлом погребе под желтым светом лампы, он учился всему остальному. Порой, скрипя ботинками по шаткой деревянной лестнице, к нему спускался отец, однако чаще всего это не сулило ничего хорошего. Обычно он приходил пожурить сына, ткнуть носом в ошибки и позлорадствовать над его неудачами. То, что у мальчика недюжинный ум, уже не было ни для кого тайной, и отец не упускал ни единого случая отыграться.

Даже теперь, спустя многие годы, в ледяных объятьях Арктики, Августин мог представить подвал из своего детства так четко, словно по-прежнему сидел там, окруженный катушками проволоки, германиевыми транзисторами, простенькими усилителями, осцилляторами, смесителями частот. По правую руку – включенный в сеть, уже нагревшийся паяльник, по левую – чертеж текущей задумки: засаленный карандашный набросок, усеянный стрелочками и корявыми обозначениями. Августин предпочел бы исключить из этой сцены отца, но время от времени тишину нарушал непрошеный голос: «Только полный идиот не сможет починить транзисторный приемник!», «Не прибор, а поделка двухлетнего ребенка!»

В обсерватории Августин дважды проверил спутниковые телефоны и широкополосную сеть: вдруг упустил что-то важное? Связь на станции всегда была неустойчивой: в основном, она зависела от работы спутников. Августин осмотрел основное здание и хозяйственные постройки, но нашел лишь немного резервного оборудования. Техника оставляла желать лучшего – мощности едва хватало на то, чтобы связаться с военной базой на северной оконечности острова. Обычно эти приборы использовали, чтобы общаться с пилотами пролетавших над станцией самолетов. Чувствительность антенны была слабой; удавалось поймать только близкие и очень сильные сигналы или, если повезет, отраженные. Конечно, если допустить, что эти сигналы было кому передать или отразить.

Все это напомнило Августину юношеские годы, когда он включал аппаратуру в подвале и совершал общий вызов – простой, бесхитростный сигнал с одной-единственной целью: кого-нибудь найти. Без разницы, кого. Собеседники присылали ему QSL-карточки[2]2
  QSL-карточка – бумажная карточка, подтверждающая факт проведения сеанса радиосвязи между двумя радиолюбителями. Там указываются позывные обоих операторов, время и дата контакта, использованная радиочастота, данные о месторасположении радиостанции.


[Закрыть], которые он подшивал в папку. Тут были строгого вида квитанции с позывными, небрежно написанными поверх силуэта штата; открытки с дурашливыми карикатурами на радиолюбителей, которые висели на антеннах, как обезьянки на лианах, или как белье на веревке; карточки с пикантными изображениями грудастых девиц, томно прислонившихся к радиоприемнику и что-то мурлыкающих в микрофон. Августин часами сидел в подвале, сканируя любительские частоты и повторяя свой позывной. И сколько бы времени ни проходило – две минуты или несколько часов, – ему обязательно кто-нибудь отвечал.

Из динамиков звучал голос: «KB1ZFI, здесь тот-то-и-тот-то, прием». Потом они обменивались своими координатами, и Августин делал пометку в атласе, который всегда держал под рукой, – чем дальше находился собеседник, тем интереснее. Карточки он собирал забавы ради. Момент соединения – вот что захватывало его больше всего. Сам факт, что он посылает сигнал через всю страну, на другой край земного шара и мгновенно устанавливает связь. На другом конце провода всегда кто-то был – человек, которого он не знал и никогда бы не встретил вживую; в царстве голосов это не имело значения. Установив контакт, Августин не утруждал себя праздной болтовней. Он посылал сигналы из интереса, – и как получал ответ, считал цель достигнутой. Добившись своего, он пробовал связаться с другим собеседником, с третьим – да хоть с десятком, если погода благоволила, и связь была хорошей. Закончив с вызовами и выключив аппаратуру, Августин шел на почту и отправлял новым собеседникам свои QSL-карточки – простенькие, с изображением земного шара, передающего сигнал в космос, в окружении россыпи звезд. Сверху он печатными буквами писал свой позывной. А затем вновь отправлялся в тихое уединение подвала – колдовать над очередным прибором. Лучшие мгновения его детства! Он оставался один, вдали от хулиганов-одноклассников, от матери с ее переменчивым нравом, от язвительных замечаний отца, – лишь он сам, его устройства и вращение шестеренок разума.

Вот и теперь, на арктической станции, он принялся тщательно настраивать оборудование и, наконец, довольный результатом, запустил приборы. Айрис наблюдала за ним со скучающим любопытством. Когда Августин начал передавать сигнал, девочка уже гуляла снаружи. Августин видел ее из окна – темная фигурка на фоне белого снега. Он взял микрофон, нажал на кнопку передачи, отпустил. Откашлявшись, нажал снова.

– Всем, всем! Здесь KB1ZFI. Кило-браво-уан-зулу-фокстрот-индия, прошу ответить, прием. Всем, всем. Меня кто-нибудь слышит?