Текст книги "Искусство: язык Бога. От античности до авангарда"

Пародия на рай

Годы творческой зрелости у Брейгеля проходят в предгрозовой атмосфере – это время обострения противоречий между Нидерландами и монархией Филиппа II, в условиях нарастающего революционного протеста и религиозного раскола, которые всегда сопутствуют один другому. В 1561–1562 годах создаются картины, где предчувствие надвигающихся катаклизмов отчетливо выражено: «Триумф смерти», «Падение мятежных ангелов», «Самоубийство Саула». В Антверпене растет ощущение незащищенности и тревоги, возникают расколы на религиозной почве.

Брейгелю было около сорока лет, когда армия испанцев во главе с герцогом Альбой вошла в Брюссель с приказом уничтожить еретиков. Во время своего правления в Нидерландах герцог приговорил к смерти 50 тысяч нидерландцев. То есть атмосфера террора, атмосфера казни становится привычной. Как страшно, когда привыкают к такому! Безразличие к трагедии и безразличие к подвигу. Во время испанского террора даже на свадьбу нельзя было пригласить больше 20 человек. То есть всякие собрания, сообщества, всякие, как бы мы сейчас сказали, несанкционированные митинги запрещались. И Брейгель к этому всему очень чуток и всему этому отдает дань. У него есть такие картины, где отражена эта атмосфера, например, он изображает свадьбу – есть гости, есть невеста, а жених отсутствует. Это всегда очень многозначительно. Учение Христа теперь вносит в души страх, потому что люди не готовы отказаться от всего ради любви к ближнему. Ад у Брейгеля начинается в человеческом сердце, если в нем царит неверие и безумие.

Картину «Страна лентяев» Брейгель написал в 1567 году. Полотно явно навеяно сатирической сказкой о вымышленной стране бездельников, которая была издана в стихах и в прозе в Германии и Нидерландах в 1530–1540-е годы.

«Страна лентяев» – это пародия на рай. Разве можно назвать идею картины «мечтой об изобилии»? Если только в остросатирическом смысле. Герои холста голова к голове спят у подножия дерева. Их трое: школяр (или семинарист), подложивший под голову книгу и чистые листы бумаги, солдат с копьем и крестьянин с цепом. Они подобны спицам в колесе Фортуны, которое вместе с Землей медленно поворачивается вокруг своей оси – стола со снедью, – как карусель, как счастливые билеты в лотерейном колесе. Они дремлют, грезят ни о чем. На столе тарелки с едой – может быть, для кого-то из нас? Жареный поросенок с ножом в боку пробегает мимо «кактуса» из булочек. Тут же яйцо всмятку семенит на куриных ножках, в нем уже есть ложечка. Попасть в Страну лентяев можно, проев проход в толще каши, что и проделал некий рыцарь в доспехах. И теперь он сидит, открыв рот, ожидая, когда в него прямо с неба упадет что-нибудь вкусное.

Кроме сатирической сказки о стране бездельников у Брейгеля есть отсылка к пословице «Нет ничего более глупого, чем ленивый сластена». Замысел картины шире, чем иллюстрация народной мудрости, это памфлет, острое жало которого разит бездейственность и инертность общества. А сон разума, как известно, рождает чудовищ – это сказал другой великий живописец, Франсиско Гойя. Но что еще важнее для нас, эта картина – удивительное пророчество Брейгеля о человеке и о его будущем – о нашем времени, о нашем обществе потребления. «Я потребляю, следовательно, я существую» – вот главный тренд сегодняшнего дня. Герои Питера Брейгеля, как и мы, живут в эпоху толпы, по законам толпы, теряя свое лицо в погоне за удовольствиями. Безумная толпа, как бы живущая по некоей заданной программе, вместе с колесом Фортуны поворачивается навстречу гибели. Сознание толпы постепенно овладевает человеком, он засыпает, отказывается от чувства реальности, от ответственности за нее. Нами манипулируют, дергают за ниточки, нас бомбардируют информацией и мистификациями, показывают какие-то реалити-шоу… Мы уходим от внимания к собственной жизни и постепенно лишаемся личной свободы. Духовность человека не востребована им самим. Мы превращаемся в машину, чтобы соответствовать стандартам общества. Это не сойдет нам с рук. Мы заблудились, не различая причин и следствий, каждый человек погружен в свой собственный мир. А гибель морали приводит мир к катастрофе. Все теперь возможно в нашем мире, где скоро не будет другой свободы, кроме свободы грешить.

Вот как много выразил Брейгель в этой, казалось бы, такой забавной жанровой картине.

* * *

Брейгель предупреждает, что человек впадает в безумие, теряя способность видеть в другом брата, друга, способность жить друг с другом в ситуации, когда постоянно формируется образ врага. Ведь именно на это нацеливают сегодня наше внимание – смотреть, кто новый враг, откуда он, что еще он предпримет. Человек потерял доступ к себе, он забыл, что внутри него, внутри каждого из нас тайны больше, чем снаружи. Человечество погрузилось в глубокий сон, при всей внешней активности, и, пока еще не поздно, надо проснуться!

Незадолго до смерти Брейгель написал картину «Притча о слепых» (1568; другое название: «Слепой ведет незрячих»). Это иллюстрация евангельской притчи (Мф. 15: 14), но не только. Слепцы бредут, держась друг за друга, и не чувствуют, что первый слепец-поводырь уже падает в реку, и остальные обречены рухнуть за ним. Это гротескное пророчество и естественное продолжение сна разума, в который погружены герои «Страны лентяев».

Кажется, и впрямь только искусство способно предостеречь и предсказать трагическое будущее. Да кто ж его слушает?

Знаменитый нидерландский географ и современник Брейгеля Абрахам Ортелиус писал по этому поводу, что «подобно тому, как Земля и небесные тела подчиняются законам Вселенной, так и род человеческий подчиняется законам», которые антропология и социальные науки до сих пор пытаются открыть. Питер Брейгель создал свое живописное представление об этом закономерно управляемом единстве.

Мне кажется, это для нас очень серьезное предупреждение. Не живем ли и мы в таком управляемом сообществе? Нас, далеких потомков, все до одной картины Питера Брейгеля предупреждают, буквально вопиют о необходимости остановиться, вернуться к самим себе, чтобы не рухнуть в пропасть. И особенно сейчас, когда с каждым днем у нас остается все меньше и меньше свободы выбора.

* * *

А вот еще одна картина Брейгеля – «Поклонение волхвов в зимнем пейзаже» (1567). Однако, взглянув на нее, вы не сразу увидите Святое семейство и пришедших с дарами волхвов, потому что всю картину заполняет все та же толпа, занятая своими делами, мельтешащая среди домов на улице города, засыпаемого белыми хлопьями снега. Зрителю нужно основательно потрудиться, чтобы в нижнем левом углу заметить небольшой крытый загончик, где сидит Мария с Младенцем на руках и перед Ней – коленопреклоненные волхвы. Несколько зевак стоят и смотрят на это странное зрелище, а всем остальным до него нет никакого дела. Жизнь бурлит, и ее течение уносит людей в сторону от главного.

На самом деле все пространство полотен Брейгеля – это место, куда приходит Христос, как приходит Он и сейчас, но прикровенно, оставаясь неузнанным во враждебной толпе. Его встречает наш мир – не утопически прекрасный, а вот такой, какой есть, со всем его уродством и безобразием, равнодушием и жестокостью. Но Христос приходит, чтобы искупить его.

Мне кажется, что Брейгель гораздо ближе нам, чем все великие итальянские гении. Он стал для меня настоящим открытием, когда я всмотрелась в его картины. Я могу даже признаться, что картины Брейгеля говорят мне гораздо больше, чем все «Станцы» Рафаэля.

Глава 5
Голландский натюрморт, или Тайная Евхаристия

Предметы говорят

Тема голландского натюрморта мне особенно дорога, потому что с ней связано мое личное открытие. Но обо всем по порядку.

Библия полна указаниями на красоту творения: «Посмотрите на полевые лилии, как они растут? Не трудятся, не прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них; если траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, кольми паче вас, маловеры!» (Мф. 6: 28–30).

Вы помните, где хранились скрижали Завета, данные Богом на горе Синай Моисею? В скинии, которую евреи построили по прямому указанию Бога. Так вот, описание скинии – это поистине каталог декоративно-прикладного искусства. Несколько страниц книги Исход занимают подробнейшие описания Ковчега Завета, стола для хлебов предложения, золотого светильника, завесы, медного жертвенника и т. д. (см. Исх. 25, 26, 27). Таково же описание Храма, царского дворца. Мир Библии наполнен предметами. Человек пал через яблоко[34]34
  В библейском рассказе о грехопадении не упоминается «яблоко», в разных переводах речь идет о «плоде»: «И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание; и взяла плодов его и ела; и дала также мужу своему, и он ел» (Быт. 3: 6). Но в живописных произведениях издавна этот плод изображается как яблоко.


[Закрыть] – и через хлеб и вино, претворенные в Тело и Кровь Христовы, он обретает спасение. Мы не замечаем роль предметов, когда читаем Писание, но стоит сосредоточиться – и вдруг открывается очень много интересного.

Сознание древних людей наделяло мир предметов человеческими свойствами, одухотворяло материальное, очеловечивало нечеловеческое. В сказках вещи оживают, ощущаются как добрые или хищные. Желание материализовать чудо свойственно человеку, и особенно – человеку-художнику.

Натюрморт – это жанр, где вещи говорят, общаются между собой и с нами. Мы узнаем от них о художнике – их творце, и через это о его и нашем общем Творце. Общение с произведением искусства – всегда диалог автора со зрителем. Произведение искусства потому и интересно, что с помощью художника персонаж раскрывает свою душу, приглашая нас к ответной исповеди. Искусство учит людей воспринимать мир как ценность, учит любить мир, а значит, общаться с ним, как с другом. Оно может цветом, линией, ритмом выразить то, что неподвластно речи. Зритель может, подобно Пигмалиону, превратившему изваянную им статую в живую девушку, увидеть в картине не краску, камень, дерево, а живых существ, подобных себе. Персонажи натюрморта могут исповедаться перед нами, позволяя читать их невысказанные мысли и чувства. В натюрморте вещь больше себя самой, так как художник относится к бытию как к особой ценности.

* * *

Возникновение самого жанра голландского натюрморта нужно рассматривать в контексте духовного движения XVI века, которое способствовало кризису ренессансной культуры, в контексте протестантизма, причем кальвиновского[35]35
  Кальвин Жан (1509–1564) – один из вождей европейской Реформации, основатель кальвинизма. Кальвинисты прочно закрепились в Голландии, где в 1571 г. образовалась Нидерландская реформатская церковь.


[Закрыть] толка, как наиболее характерного для Голландии. Реформация затронула не только церковную традицию. Она была переворотом всей жизни голландского общества. «Порожденный протестантизмом индивидуализм привлек внимание к субъективным формам жизни личности, природы и общества», – пишет философ и богослов А. Ф. Лосев.

Одним из лидеров Реформации был Жан Кальвин. Он являлся представителем строгого, пуританского, аскетического протестантизма, с которым связывают наиболее радикальные по отношению к искусству взгляды. Кальвин признавал искусство одним из даров Божьих, он знал слова святителя Григория Великого об изображениях как о «книге для неграмотных». Но в своих трудах и проповедях Кальвин подчеркивал, что Дух Божий судил иначе, что главное – познавать слово Божие через библейский текст, а посредством изображений делать это фривольно и оскорбительно для Бога, потому что, как считал Кальвин, Бог слишком возвышен для человека и человеческого глаза, и фантазия художника может лишь испортить Его безграничное совершенство.

Поэтому он изгнал все изображения из протестантских храмов – они должны были быть абсолютно чистыми, даже крест на куполе был заменен на петушка, который побуждал вспомнить о том петухе, который трижды прокричал, возвещая отречение апостола Петра (см.: Мф. 26: 34; Мк. 14: 30; Лк. 22: 60–61; Ин. 13: 38). Последователи Кальвина пошли дальше. Из церквей удалялись картины на религиозные темы. Искусству оставлялась педагогическая задача – укрепление морали, а роль живописи сводилась в лучшем случае к катехизису. Художественное творчество рассматривалось как второстепенное занятие, не касающееся существа веры, так как протестантское богослужение не нуждалось в визуальном обрамлении. Оно более для слуха, чем для глаза.

Постепенно искусство все больше обособлялось от Церкви, в нем стали развиваться светские тенденции.

Тихая жизнь вместо мертвой природы

Картина из церкви переселилась в дома бюргеров. Но Бог продолжал говорить языком искусства. Именно это заставляло голландских художников с удивительным постоянством обращаться к жанру stilleven, что значит «тихая жизнь». Это название гораздо вернее раскрывает суть жанра, чем более привычное для нас слово «натюрморт» – «мертвая природа».

И вот разные художники принялись писать, и писали в течение целого века и даже больше, примерно одно и то же: простой стол, на нем красивый бокал с вином или гроздь винограда, хлеб и нож. Все стоит чинно, словно в торжественном предстоянии. Постепенно количество предметов увеличивается: появляется еще посуда, фрукты, дичь. Но обязательно в складках скатерти обнаруживаются часы – или механические, или песочные… А часы ведь говорят об одном: жизнь коротка, а искусство вечно; помни о времени, время лукаво. Об этом же, кстати, напоминают и расколотые орехи, и полусрезанная кожура лимона. Вот это и натолкнуло меня на мысль! Стало быть, здесь должно быть что-то, имеющее отношение к вечности. Вы уже догадались? Мы видим вино, хлеб и нож, который всегда был символом жертвы. Конечно, это напоминание о священной трапезе, о Тайной Вечере! Голландский натюрморт – не что иное, как изображение Евхаристии.

Да, но почему в домах бюргеров? Искусствоведы всегда трактовали это так: народился новый класс буржуазии, и эти натюрморты под названием «Завтрак» или «Десерт» – витрина, реклама образа жизни нового класса, который гордится своим благополучием (вы знаете, как любят сейчас некоторые выкладывать в соцсетях фотографии своих завтраков и ужинов). Дескать, возникла буржуазия, она вот так живет, полюбуйтесь – вот только что из-за стола встал хозяин дома, его куда-то позвали, а перед нами его трапеза, то, что он изволил кушать на завтрак.

Но это слишком легкое объяснение, которое на самом деле ничего не объясняет.

В этих картинах нет человека, но принято считать, что он как бы незримо присутствует, что он где-то рядом, только вышел «из кадра». На самом деле все обстоит совершенно иначе. Почему? Ведь если здесь воспевается буржуазный новый класс, можно было бы и его представителя изобразить. Но нет! Человек здесь отсутствует. Потому что подлинный смысл совсем в другом: Бог приготовил трапезу, но человек не пришел. На некоторых натюрмортах видно, как бокал упал, вино пролилось (символ пролитой крови, жертвы), мир побеждает. В этих натюрмортах явно преобладает религиозный, а не светский смысл.

Все это могло бы показаться натяжкой, и многие со мной не согласятся, особенно искусствоведы. Но есть складные северные алтари эпохи Возрождения XV века. На внутренних створках изображено Благовещение или Распятие, внутри – многокрасочная красота. Но если створки закрыть, то на их внешней стороне на белом фоне одним контуром нарисован вот такой натюрморт: виноград или бокал с вином, хлеб, нож. Зачем было бы изображать это здесь, если бы это были просто завтраки нового класса буржуазии? Конечно, это все символично. Створки раскрываются – и через Евхаристию мы входим в общение с Богом.

Я помню, как через несколько лет после того, как я написала об этом своем открытии и начала всем рассказывать, в Пушкинском музее проходила выставка голландского натюрморта. Каждой картине сопутствовала табличка, где хотя и не говорилось ни слова о Евхаристии, но расшифровывалось символическое значение всех предметов: скажем, орех в скорлупе – это душа, закованная грехом; расколотый орех – душа, освободившаяся от греха; лимон – символ неутоленной жажды истины; яблоко напоминает о грехопадении; виноград или вино в бокале – это символ Крови Христовой, хлеб – Тела Христова и так далее. То есть при внимательном рассмотрении голландских натюрмортов вся их символика мгновенно раскрывается исследователю.

Изгнанное из храмов искусство перенесло свой сакральный смысл в дома, напоминая о том, что Евхаристия – это благодарение Творца за Его дары, это Трапеза, соединяющая человека и Бога.

Поэтому, как бы странно это ни звучало, натюрморт – это такая протестантская икона. В жилищах бюргеров появляются эти окна в мир Бога. Искусство продолжает жить, потому что «Бог поругаем не бывает» (Гал. 6: 7).

Фламандский пир Валтасара

Но у человека всегда есть выбор, на какой из двух пиров пойти: на пир, ведущий в жизнь, – Евхаристию, или на пир, ведущий в смерть, – на пир Валтасара[36]36
  В Ветхом Завете (Книга пророка Даниила, гл. 5) рассказывается о пире последнего вавилонского царя Валтасара, который решился на кощунство: приказал принести золотые и серебряные священные сосуды из храма Иерусалимского, чтобы пить из них вино. Когда пир был в самом разгаре, некая невидимая рука на стене зала написала слова: «Мене, мене, текел, упарсин», которые, как их истолковал царю пророк Даниил, предвещали скорую гибель и царству Вавилонскому, и самому царю. В ту же ночь Валтасар был убит. В переносном значении выражение «валтасаров пир» означает шумное празднование накануне беды, гибели.


[Закрыть]. Человек не хочет довольствоваться самым главным, ему обязательно нужны излишества. И вот эти излишества со временем входят в натюрморт. Появляются ковровые скатерти, серебряные кубки, драгоценные перламутровые сосуды, бокалы. Простая снедь заменяется устрицами, ветчиной, экзотическими фруктами. Написанное с великолепным мастерством, с почти осязаемой вещественностью, такое полотно вовсе не превозносило идеал сытой жизни, оно говорило о тщете человеческих устремлений, о греховной любви к богатству земному.

В XVII веке Нидерланды в результате войн с Испанией разделились на два государства – Голландия стала протестантской, а Фландрия оставалась католической. И культура в каждой из этих областей развивалась по-своему. В отличие от голландского, фламандский натюрморт поражает блеском, разнообразием и изобилием всяческой снеди. На огромных полотнах Франса Снейдерса (1579–1637), работавшего в мастерской Рубенса, мы видим изображение земного изобилия, разнообразие фруктов, овощей, дичи, рыбы, устриц, крабов. Эти необыкновенно красочные картины висели в замках сеньоров. Добыча охотника – лань, кабан, заяц, лебедь. Все собрано в огромные груды, в связки. Не случайно эти холсты называются «лавки»: лавка дичи, лавка рыбная, лавка мясная. Все написано с чувственным восторгом.

Не сразу понимаешь, что вся эта красота убита. Вот уж поистине «натюрморт» – nature morte – «мертвая природа». Бог дал человеку власть «давать имена животным» (Быт. 2:18–20), а значит, хранить все живое, но человек это живое убил, внеся в гармонию мира свою разрушительную силу, – вот о чем эти картины. У фламандцев – совсем другой пир, не евхаристический: мы, люди, не можем удовлетвориться пиром Господним, пиром Христовым, нам нужен еще валтасаров пир. Мы во все привносим жажду роскоши, жажду изобилия и ради этого губим мир.

Тема бойни, торжества смерти, гипертрофия материального, апофеоз раблезианства – все это звучит и в творчестве Якоба Иорданса (1593–1678), одного из крупнейших художников Фландрии XVII века. Пиры, вакханалии, любовные игры нимф и сатиров – все это мы видим на его картинах. Художник словно хочет сказать, что мы тоже умеем веселиться, любить женщин, наслаждаться земными благами. Разве можно представить такие картины в доме голландского бюргера? Вместе с тем и Иордане, и другие фламандские художники дают философский подтекст своим картинам: в них как бы уничтожается грань между живой и неживой природой, обнаруживая постоянное превращение одной в другую, уравнивая их в правах.

Но были и другие художники в это время, которые писали другие натюрморты. Например, Жан Батист Шарден (1699–1779) – это французский живописец более позднего времени. Он продолжил традиции голландских и фламандских мастеров натюрморта, а потом перешел к изображению быта «маленького человека» в жанровых сценах – кухни, где мать кормит ребенка, или вообще старых кастрюль и заслуженных кофейников. Это просто предметы, не претендующие уже ни на какой библейский прототип. Но это быт, пронизанный любовью, мир, полный человеческого тепла.

Судьба натюрморта

Итак, натюрморты XVII века – это не «тихая жизнь», а суровая духовная битва, где добро борется со злом, тьма со светом, жизнь со смертью, где глазу зрителя открывается невидимая душа вещей, и он призывается вспомнить о «невидимой брани» в собственной душе. В этих картинах мы с вами разглядели намек на таинство Евхаристии, дающей жизнь, и образ валтасарова пира, несущего смерть.

Что стало дальше происходить с натюрмортом? Постепенно развитие этого жанра пошло по пути все большего обмирщения. Натюрморт перестал быть сакральным, перестал быть иконой, за вещами художник уже не прозревал глубоких смыслов, а видел только красоту вещи или красивое сочетание форм и колорита. Культура все более отходила от Церкви – своей матери и в конце концов к XX веку перестала вдохновляться религией. Натюрморт становится сначала игрой, потом выражением психологических задач, затем пластическим упражнением.

В XX веке многие художники сделали натюрморт знамением своих материалистических идей. Вещи становятся важнее человека. «Скорбь человека не более, чем скорбь электролампы» – таков был лозунг футуристов. Трубы, металл, картон, газеты, консервные банки, бутылки и т. д. – все это стало предметом искусства, весь шум современной цивилизации с ее помойками и грязью, а также с ее упоением научно-техническим прогрессом.

Но и в XX веке были художники, отдавшие свое творчество натюрморту, который хочется назвать stilleven. Таков, например, итальянский художник Джорджо Моранди (1890–1964). О нем мы обязательно будем говорить в одной из глав этой книги. Его натюрморты, которые часто называли «метафизическими», выполнены с эстетическим изыском и в то же время весьма аскетичны. Несмотря на простые композиционные решения – предметы часто выстроены как на авансцене, – натюрморты Моранди завораживают. Все эти бутылки и кухонная утварь, оказывается, полны гуманных чувств и сострадания к их владельцам. Эти натюрморты наполнены живой жизнью. Предметы в них одушевлены.

* * *

Пушкин, как всегда, гениально просто выразил то, чем может оказаться вещь, предмет в поэтическом сознании:

 
Цветок засохший, безуханный,
Забытый в книге вижу я,
И вот уже мечтою странной
Душа наполнилась моя:
Где цвел? Когда? Какой весною?
И долго ль цвел? И сорван кем?
Чужой, знакомой ли рукою?
И положен сюда зачем?
На память нежного ль свиданья,
Или разлуки роковой,
Иль одинокого гулянья
В тиши полей, в тени лесной?
И жив ли тот, и та жива ли?
И нынче где их уголок?
Или они уже увяли,
Как сей неведомый цветок?
 

Предмет одухотворяется человеком, через простой предмет можно выразить невероятно много – от любой эмоции до тайн мироздания. Наверное, стоит относиться к предметам с большим уважением, чем это обычно принято у нас.