Текст книги "Тот момент"

До. 3. Финн

Обед, а они до сих пор смеются и шутят.

И вероятно, будут шутить до конца шестого класса.

Если бы я не перевелся в другую среднюю школу, они бы изводили меня годами.

Когда мы только пришли и учитель попросил нас в первый раз раздеться перед физкультурой, Льюис Б. снял штаны, и все до сих пор ему это припоминают, даже сейчас.

– Да плюнь, – отмахивается Лотти. – Они все просто идиоты.

– Ага, – отвечаю я. Она права, но легче не становится.

Лотти – отличная подруга, но ей не понять, каково это. Никто не смеется над ней и не придумывает прозвища – с тех пор, как в пятом классе Джейден ляпнул, что она похожа на мальчика, а Лотти заехала ему коленом по яйцам.

В эту минуту подходит Райли, кричит мне в лицо «чудик» и убегает.

– Хочешь, я ему задам? – спрашивает Лотти.

– Нет, спасибо, только неприятностей наживешь.

– Тогда скажи кому-нибудь, не отпускать же его просто так.

– Если пожалуюсь, он назовет меня стукачом и, скорее всего, ударит, когда рядом будет только буфетчица. А ей я уже пытался говорить, и она велела не придумывать всякой ерунды.

– И что тогда будешь делать?

– Ничего. Мама сказала, если я не стану обращать внимания на дразнилки, те прекратятся.

Лотти кивает, хотя мы оба знаем: я уже почти семь лет пытаюсь не реагировать на одноклассников, только они и не думают останавливаться.

– Папа говорит, в новой школе будет лучше, – прибавляю я.

– Почему, потому что она дорогая?

– Наверное.

– Богатые люди тоже гадости делают.

– Правда?

– Ага. Мама сказала, что Дэвид Кэмерон, бывший премьер-министр, из богатой семьи, а сколько гадостей понаделал.

– Что ж, – пожимаю я плечами. – По крайней мере, его в моей новой школе не будет.

Я доживаю до конца дня. В пятницу после обеда всегда такое чувство, что я заслужил значок или как минимум грамоту, потому что выдержал целую неделю.

Прежде чем нас отпустить, миссис Керриган заявляет, что хотела бы поговорить о наших контрольных. Что до них всего неделя, придется позаниматься на выходных, но заодно мы «повеселимся». Уж не мама ли ей такую идею подала, а может, угостила одним из наших кексов, чтобы учительница наконец узнала, что такое веселье?

– А со следующей недели, – продолжает миссис Керриган, – мы открываем специальный клуб для шестого класса. Вы сможете пораньше приходить на занятия, есть тосты с соком и вместе исправлять ошибки. У каждого из вас в сумке письмо с объяснениями.

Она говорит так, словно это увлекательное приключение, и мы все должны радоваться. Оглядываю класс. Радуется только Кейтлин Гилбоди, и то, наверное, потому, что дома ее завтраком не кормят, и она вечно жалуется, как хочет есть. А вот я совершенно не рад, потому что не хочу проводить в школе больше времени, чем положено. Поднимаю руку.

– Простите, а посещение клуба обязательное?

Миссис Керриган улыбается пуще прежнего.

– Вы все приглашены, и мы бы не хотели, чтобы кто-то пропускал встречи, это ведь так для вас важно.

Смотрю на Лотти.

– Да, обязательное, – переводит она шепотом. Я киваю.

Мама была бы против, но, если скажу, она придет в школу и устроит сцену, а сцены я не люблю, мне их дома хватает – когда они уже прекратятся? Чувствую, как подступают слезы, и гоню их прочь, вспоминая, как однажды встретил Алана Титчмарша в Тонг Гарден Центр.

Раздается звонок, и все собирают вещи. Лотти смотрит на меня и качает головой.

– Не волнуйся, – успокаивает она, беря свой рюкзак. – Я организую петицию.

– Хорошо, – отвечаю я. – Я подпишу.

Мама ждет снаружи. У нее опять эта искусственная улыбка. Мама даже не спрашивает, как прошел день, ведь сама была на том собрании и не надо большого ума, чтобы догадаться. Мама просто чуть сжимает мои плечи, а я изо всех сил стараюсь не расплакаться. До самого дома держусь, но стоит переступить порог, слезы льются потоком.

– Иди сюда, – распахивает объятия мама.

Утыкаюсь лицом в ее зеленый кардиган – он мягкий и впитывает мои слезы, точно огромная губка.

– Прости, – говорит мама, но не уточняет за что. За развод, за то, что я не такой, как все, за то, что она купила мне песенник Джорджа Формби, или просто за то, что на собрании меня подняли на смех. Может, за все сразу. Вот бы никогда не возвращаться в школу – ни в какую. Но придется. В понедельник первое заседание дурацкого клуба.

– Со следующей недели нам придется каждый день приходить пораньше, дополнительные занятия к контрольным, – тараторю я, когда наконец получается успокоиться.

– Кто сказал? – спрашивает мама, отстранившись.

– Миссис Керриган. В сумке письмо. Они устраивают клуб, но на деле просто лишние занятия.

– Ты не обязан туда ходить.

– Она сказала, что обязан.

– Нет. Я напишу письмо миссис Рэтклифф. Ни к чему тебе еще больше стресса, чем уже есть.

Вся моя жизнь превратилась в череду сцен, а мне бы просто прокрасться мимо на цыпочках, чтобы никто не обращал внимания.

– Лотти собирается организовать петицию, – сообщаю я.

– Молодец, – улыбается мама. Она обожает Лотти.

Мама всегда повторяет, что один настоящий друг лучше миллиона фальшивых. Наверное, она права, только когда на собрании над тобой смеются абсолютно все, кроме одного человека, это уже так не чувствуется.

– Я пойду к себе в комнату, – говорю я.

Мама явно разочарована. Может, хотела предложить поделать вместе что-то веселое?

– Ладно, – отвечает она. – А я тогда займусь письмом.

Позже домой приходит папа. Я все еще у себя, но слышу из коридора мамин голос. Слов не разобрать, но и неважно. Еще чуть-чуть, и в ответ ей раздастся сердитый папин голос, и они опять начнут ругаться на тему «я знаю, что для него лучше».

Обычно я бы стал играть на укулеле, но сейчас не хочется, поэтому беру книгу Алана Титчмарша «Как выращивать розы». Я теперь много знаю о садоводстве. Существуй игра о розах, я бы в ней блистал, и, если бы можно было обсуждать с другими ребятами лучшие сорта – тоже, но это все мечты. Когда я встретил Алана Титчмарша, мне хотелось всласть поговорить с ним о розах, но за нами была еще большая очередь, и леди из садоводческого центра предупредила – подходишь, получаешь автограф на книге, фотографируешься с автором и идешь дальше. Такая жалость. Судя по тому, как Алан мне улыбнулся, ему бы тоже понравилась наша беседа.

Изо всех сил стараюсь вчитаться в раздел о плетистых розах, но ссора внизу уж слишком разошлась. Решаю спуститься, иногда это единственный способ вынудить родителей замолчать.

– Ты не слышал их, Мартин, ты не видел его лицо… – говорит мама, когда я захожу на кухню, осекается, и оба смотрят на меня.

– Привет, – здоровается папа. Вроде хочет сказать что-то еще, но закрывает рот.

– Чай скоро будет готов, – вступает мама. – На ужин овощное рагу с тофу.

Я не говорю ей, что никто больше в классе не ест овощное рагу с тофу с чаем. Просто киваю и улыбаюсь, как она и ждет, а сам тихо мечтаю вместо этого попить чаю с Аланом Титчмаршем. Плевать, что ест он, лишь бы мы говорили о розах.

На следующее утро я просыпаюсь, как раз когда папа отправляется покататься на велосипеде. Стою у окна спальни и смотрю ему вслед.

Когда я был совсем маленьким, у папы на велосипеде сзади была специальная корзина, куда меня сажали. Мама говорит, я обожал там ездить; иногда она сама бегала за нами послушать, как я заливаюсь смехом. Позже, когда я перестал помещаться в корзине, папа купил мне собственный велосипед, но я постоянно с него падал. Отец думал, у меня диспраксия[5]5
  Диспраксия – расстройство двигательной функции и координации движений у ребенка с нормальным мышечным тонусом.


[Закрыть], даже тест провел, но нет, мне просто не нравилось самому крутить педали, я дурачился, и он сдался. Поначалу уезжал покататься сам по воскресеньям, пока мы с мамой готовили. Затем к воскресеньям добавились субботы. А теперь его поездки становились все дольше и дольше.

Обычно в субботу утром у меня урок по укулеле, но сегодня мой учитель Джулиан взял отгул: у него дочь замуж выходит. Джулиан наказал мне позаниматься вдвойне, но настроения совершенно не было. После вчерашнего собрания укулеле по-прежнему лежала в футляре, и я знал: если расстегну его, оттуда заодно выльется весь обидный смех, поэтому даже близко к инструменту не подступался.

Захожу на кухню; мама поднимает голову от газеты и вновь нацепляет на лицо «счастливую» улыбку.

– Доброе утро, милый. Хочешь «Миллет Бран»?

«Миллет Бран» – это органические хлопья, о которых никто больше в школе даже не слышал, но мне хлопья не разрешают, ведь в них куча сахара и всякой химии. Открываю рот сказать «хорошо», но звук не выходит, а на глаза снова наворачиваются слезы.

– Вот что, – говорит мама, быстро складывая газету и вставая, – пойдем-ка куда-нибудь позавтракаем. Такой чудесный день, будет неплохо сперва немного прогуляться. Я тоже не очень голодная.

Я киваю. Не помню, когда мы в последний раз выбирались куда-то на завтрак, разве что на праздники, но все лучше, чем сидеть здесь и грустить. Даже сидеть и грустить в другом месте.

– Ну тогда бегом переодеваться, – велит мама. – Если только не собираешься идти в пижаме.

Смотрю на свою пижаму. Она вся в звездах, хотя на десятый день рождения я попросил маму больше не покупать ничего со звездами и ракетами. Она хотела добыть мне пижаму с пчелами, но на мой возраст такие уже не шьют. А все пижамы с цветами оказались розовыми, и пусть мама заверила, что розовый – необязательно девчачий, я отказался. Вдруг посреди ночи случится пожар или какой-нибудь террорист взорвет бомбу на нашей улице и придется выбегать в чем есть, а зеваки, конечно, станут снимать все на телефоны, я попаду в новости в розовой пижаме, и тогда мне до конца школы жизни не будет.

Иду наверх, натягиваю джинсы неправильного бренда и футболку – тоже, скорее всего, неправильную. Я с одеждой не в ладах. Всегда выгляжу неправильно, что бы ни нацепил.

Спускаюсь, а мама уже собралась и стоит у задней двери.

– Мы далеко? – спрашиваю, глядя на ее походные ботинки.

– Не знаю, – отвечает она. – Просто обула на всякий случай. А тебе и в кроссовках сойдет.

Мама открывает заднюю дверь, и в дом врывается запах улицы.

Я натягиваю кроссовки (тоже не того бренда), не развязывая шнурки, что обычно раздражает маму, но она либо не замечает, либо, если и заметила, решает ничего не говорить.

Первое, что я вижу, когда выхожу на улицу, – это табличка «Продается».

Она торчит там уже несколько месяцев и вечно о себе напоминает.

Когда ее только поставили, другие родители и дети в школе спросили, куда мы переезжаем. Даже миссис Керриган заметила табличку, потому что проезжала мимо нашего дома по дороге в школу, и спросила, не собрался ли я «на новые пастбища». Мне пришлось сказать ей, что мои мама и папа расстались, и я начал плакать, и все это увидели, так что случилась еще одна большая сцена. Хорошо, что дом посмотрели всего три человека: один перекати-поле (я действительно не знаю, что это значит, но мне очень хотелось бы стать таким же, потому что у меня хорошо получается мечтать), одному наше жилье не понравилось, а другому понравилось, но продажа дома провалилась, поэтому я продолжаю надеяться, что если никто никогда его не купит, маме и папе, возможно, придется снова отыскать свои счастливые голоса и настоящие улыбки и не разводиться.

Яркие лучи падают мне на лицо, когда я подхожу к воротам. Мое лицо не совсем подходит для солнца, потому что моя кожа бледная, у меня есть веснушки и, как и мама, я очень легко обгораю.

– Все обойдется, – говорит мама, вероятно поняв, что я собираюсь попросить намазать меня солнцезащитным кремом.

– А если я обгорю?

– Не обгоришь. Сейчас только девять, и мы постараемся держаться в тени.

Она одаривает меня своей обнадеживающей улыбкой, но это не слишком помогает. Папа утверждает, что я чересчур много волнуюсь. Легко говорить, ему не нужно ходить в школу, у него не рыжие волосы или кожа, которая легко сгорает, а его родители, бабушка и дедушка, все еще вместе, хотя уже вышли на пенсию, перебрались в Девон, и мы почти никогда их не видим. Должно быть, легко не волноваться, когда тебе не о чем беспокоиться. Я думаю, единственное, что беспокоит папу, – это то, что я ненормальный. Ну и зря, я сам достаточно переживаю по этому поводу, не надо ко мне присоединяться.

Идем по дороге, ведущей в парк. Как хорош этот кусочек Галифакса! Ранней весной вдоль широкой тропы растут нарциссы. Сейчас они засохли и их скосили, но мне нравится знать, что луковицы все еще там, внизу, и в следующем году цветы вернутся.

У нас в саду тоже много луковиц. Осенью, когда я пошел в школу, мы целую кучу посадили. Мама проделывала дырочки лопаткой, а я вставлял луковицы. Следующей весной мама помогала мне считать, сколько же проросло, а когда папа приходил с работы, я выбегал и рассказывал ему, как там много нарциссов и тюльпанов. Он казался взволнованным, я это хорошо помню. А вот чего не могу вспомнить – когда перестал считать нарциссы.

– Что станет с луковицами в саду, когда вы продадите дом? – спрашиваю маму.

Она отвечает не сразу, хотя точно меня услышала. Значит, старательно продумывает ответ.

– Ну, мы оставим их новым хозяевам, пусть радуются, – наконец говорит мама.

– Но цветы же наши. Я сам их посадил. Разве нельзя выкопать и забрать луковицы с собой?

– Нет, милый, не выйдет.

– Почему? Я могу снова посадить их в новом саду. – И только сейчас до меня доходит, что будет два новых сада, порознь. – Поделю поровну между тобой и папой. Все по-честному, не придется из-за них судиться.

Мама закусывает губу и отводит глаза. Ей не нравится говорить, что станет после развода, но мне нужно прояснить важные вопросы.

– Просто я не уверена, будут ли у нас обоих сады, – наконец тихо отвечает она, по-прежнему глядя в сторону.

– Но у нас всегда был сад.

– Знаю, милый. Однако теперь все будет иначе. У нас у каждого останется только половина денег, и не факт, что мы сможем позволить себе дома с садами.

Смотрю на нее, не веря собственным ушам.

– А где мне тогда растить цветы?

– Может, купим какие-нибудь контейнеры для патио или оконные ящики. На Хебден-Бридж много домов без садов, но людям все равно удается выращивать там зелень.

Она говорит это веселым голосом, которым взрослые обращаются к детям, когда пытаются притвориться, будто все не так плохо, как кажется. Но все действительно плохо, если у нас для сада будет только контейнер. Интересно, если я напишу Алану Титчмаршу в его передачу, смогут ли он и его команда каким-то образом превратить наши контейнеры в настоящий сад… Но нет, даже мой любимец не настолько умен. Кроме того, все герои передачи обычно болеют, находятся в инвалидных колясках или с ними случилось что-то ужасное.

И хотя то, что мама и папа разводятся и вынуждают меня оставить все мои растения и луковицы, очень плохо, вряд ли по меркам продюсеров передачи это можно расценить как достаточно трагичный случай.

Я смотрю на маму. Собираюсь сказать, что это несправедливо, но вижу слезы у нее в уголках глаз, явно не от ветра или холода, поэтому ничего не говорю, и мы какое-то время идем молча.

– Миссис Рэтклифф ответила мне насчет клуба на следующей неделе, – говорит мама, когда мы добираемся до парка.

– А.

– Мы встретимся с ней перед занятиями в понедельник.

– Но тогда я как раз должен сидеть в клубе.

– Знаю. Я сказала ей, что тебя там не будет, поэтому она попросила нас прийти до школы, чтобы мы все объяснили.

– Но я не хочу ничего объяснять. Ты не можешь сходить сама?

– Нет, иначе тебе придется пойти в клуб.

– Я мог бы просто посидеть возле ее кабинета и почитать.

– Она сказала, что хочет видеть нас обоих, Финн, так что мы идем вместе.

– Будет сцена?

– Нет, милый, – говорит мама. – Но я собираюсь сказать ей, что нам не нравится, как школа давит на тебя из-за контрольных.

Когда она говорит «нам», не очень ясно, кого мама имеет в виду, ведь вряд ли папу вообще беспокоит этот вопрос. Иногда кажется, она забывает, что они разводятся и что он, похоже, не согласен ни с чем, что мама говорит или делает.

– А если меня накажут за отказ пойти в клуб?

– Не накажут.

– Но они на меня разозлятся. Я буду единственным, кто не придет.

– Вроде ты сказал, что Лотти организует петицию?

– Так и есть, но никто, кроме меня, ее не подпишет, и Лотти, вероятно, все равно придется ходить в клуб, потому что тогда ее мама ради разнообразия сумеет вовремя попадать на работу.

Мама слегка улыбается. Рэйчел – ее подруга, и мама знает, насколько та занята.

– Что ж, это не мешает нам занять определенную позицию. Я всегда говорю тебе: меня не волнует, что делают все остальные, меня волнует только то, что лучше для тебя.

Взрослые так выражаются, когда хотят, чтобы вы перестали с ними спорить. Мама это говорит, папа говорит, миссис Рэтклифф, вероятно, это скажет, но дело в том, что они не могут все быть правы, потому что у каждого свое мнение, что же лучше для меня.

Идем дальше по парку. На детской площадке сидят малыши, и я вижу, как мама смотрит на меня краем глаза, и почти слышу, как она раздумывает, предложить ли мне туда зайти, но верно понимает ситуацию и ничего не говорит. Сейчас я уже большой для детских площадок, да и все равно играть настроения нет. Я не хочу ничего, только впасть в спячку, как еж, пока все это не закончится, но даже этого не могу сделать, потому что сейчас май и для спячки не сезон.

Мы выходим из парка и направляемся в не самый приятный уголок Галифакса, где живут большинство других детей из моего класса.

– Смотри-ка, «Чайники и пирожные», звучит неплохо, – говорит мама, указывая на кафе в конце дороги. Я пожимаю плечами, потому что это легче, чем спорить с ней, да и все равно я немного проголодался.

Мы никогда не были в этом месте раньше, и оно не похоже на те кафе, куда мы обычно ходим. На столах потрепанные пластиковые скатерти, красные и коричневые бутылки соуса и множество пакетиков сахара, а за ближайшим к нам столиком в окне сидит седой мужчина – он ест бекон и яйца и читает одну из тех газет, которые мама так не любит.

Мама улыбается мне, хотя, подозреваю, тоже видит, что это не «наше» кафе. Она открывает дверь, и я иду за ней внутрь. Я сразу чувствую запах бекона и морщу нос, но мама не смотрит. Она идет прямо к прилавку и читает меню на стене позади него – буквы сплошь с завитушками, а по углам маленькие изображения чайников и пирожных. Подхожу к ней. Я совсем не голоден.

– Ты можешь взять тосты с фасолью, Финн, – весело говорит мама, – или яичницу на тостах.

Я качаю головой. Обычно взял бы или то, или другое, но я все еще чувствую запах бекона, и мне сейчас ничего не нравится. Дама за прилавком мне улыбается. На ней желто-серый фартук с овцами. Они не скучные и обычные, а толстые и веселые с забавными рожицами. Длинные волосы дамы заплетены в косы, но она намного старше мамы. Я никогда раньше не видел пожилых женщин с косами.

Мама все еще пристально смотрит в меню, как будто пытается взглядом заставить появиться в нем что-то еще. Позади нас встает еще одна дама. Она высокая, от нее пахнет дымом, и она тяжело вздыхает, как будто ей надоело ждать.

– Не могли бы вы приготовить завтрак из овощей? – спрашивает мама. – Я имею в виду, без бекона и колбасы.

– Конечно, можем, – отвечает дама в овечьем фартуке. – Хотите к нему жареный хлеб или тосты?

Мама смотрит на меня сверху вниз. Не думаю, что когда-либо ел жареный хлеб, поэтому не знаю, понравится ли он мне. Я также задаюсь вопросом, не потому ли у нас его никогда раньше не было, что мама такое не одобряет – тогда она и сейчас подобное блюдо не возьмет. Я переминаюсь с ноги на ногу, пытаясь определиться.

– Тост, пожалуйста, но без грибов, – говорю я. – Я не люблю грибы.

– Конечно, – говорит дама в овечьем фартуке, записывая заказ в свой блокнот. – Никакого бекона, колбасы или грибов. Чего-нить еще будете? Я могу приготовить тебе хашбраун, если хочешь.

Я не знаю, что такое хашбраун, но не хочу в этом признаваться.

– Я не люблю хашбраун, спасибо.

– Это просто картошка, Финн, – поясняет мама. Хотел бы я теперь переиграть, но получится слишком неловко.

– А что тебе еще нравится? – спрашивает дама в овечьем фартуке. Она говорит это доброжелательным голосом, а не противным.

– Мне нравится ваш овечий фартук, – признаюсь я, стараясь быть вежливым.

– Спасибо, – отзывается она, на секунду глянув на себя, – говорят, все овцы одинаковые, но на самом деле это не так. Люди просто плохо смотрят.

Я хочу рассказать ей о клонированной овце Долли, о которой читал в научном журнале, но женщина позади нас громко кашляет.

– Ладно, – говорит мама, – значит, один специальный завтрак, и мне то же самое, но с грибами, пожалуйста.

– Ладушки, а что насчет напитков? – спрашивает дама в овечьем фартуке.

Я снова смотрю в меню. Я не люблю чай или кофе, а все остальные напитки – газированные, продаются в банках, а мне такое нельзя.

Я пожимаю плечами и стискиваю кулаки. Не хочу больше принимать решения, потому что все время ошибаюсь.

– У вас есть апельсиновый сок? – спрашивает мама.

– Только газировка, милая.

– Тогда один чай и один стакан воды, пожалуйста, – говорит мама.

Наверное, ей бы хотелось уйти в другое место, но она не собирается в этом признаваться, потому что взрослые не любят говорить, что были неправы. Я поворачиваю голову и снова смотрю на дверь. И тут замечаю наклейку с рейтингом гигиены. Я обычно смотрю на них перед тем, как зайти, потому что не люблю есть там, где нет пяти звезд, но на этот раз забыл проверить. Я подхожу к двери, пока мама достает сумочку. У заведения всего три звезды. Три означает удовлетворительно, то есть прямо совсем нехорошо. Я оглядываюсь на даму в овечьем фартуке.

Может, это не ее вина, может, ее начальник плохо моет руки, но я теперь не могу здесь есть. Мама протягивает деньги за завтрак. Она собирается заплатить, но я не хочу тут есть, и теперь грядет еще одна большая сцена, и я сгораю от стыда еще до того, как все произойдет.

Я спешу к маме и дергаю ее. Она слишком занята разговорами с дамой в овечьем фартуке.

– Я не хочу здесь есть, – признаюсь как можно тише. Мама хмуро смотрит на меня. Я маню ее наклониться ближе, не хочу говорить громко, потому что знаю – это прозвучит грубо.

– У него всего три звезды, – шепчу я маме на ухо.

– У кого?

– У этого кафе всего три звезды за гигиену.

У мамы на лице какое-то странное выражение. Не знаю, злится она, грустит или все разом одновременно.

– Пожалуйста, Финн, не мог бы ты хоть раз это проигнорировать? – спрашивает мама.

Я качаю головой. Мама знает, я никогда не ем в заведении с тремя звездами. Папа считает это моей очередной странностью. Он засмеялся, когда я впервые выразил свою позицию, и сказал, что это же не мишленовские звезды, где речь идет о том, насколько хороша еда, а затем ему пришлось объяснять, что такое мишленовские звезды. А несколько дней спустя мы пошли в гараж за шинами, и они лежали в большой картонной коробке с надписью «Мишлен», и я совсем запутался.

– Но Финн, какая разница, ты же просто съешь только яйцо, тосты и бобы.

Я снова качаю головой. Вонючая дама позади нас цокает языком.

– Вы закругляетесь или нет? – спрашивает она.

Мама поворачивается к ней.

– Мы просто решаем, – отвечает она. Ее голос немного дрожит, и я дрожу вместе с ним.

Дама в овечьем фартуке смотрит так, будто ей нас жаль.

– Извините, – говорит мама.

– Ничего страшного, милый, – улыбается она мне. – Не торопись и дай мне знать, могу ли я чем-то помочь.

Вонючая дама стонет.

– Ради бога, а быстрее можно? Если он тупит, пропустите других вперед.

– Эй, ну так-то зачем, – упрекает дама в овечьем фартуке. Впервые улыбка исчезает с ее лица, а голос становится резким.

– А как по мне, повод есть, – возражает вонючая дама. – Мне нужно по делам, а этот избалованный негодник меня задерживает. В мое время дети ели то, что им давали, и еще спасибо говорили.

Я начинаю плакать. Ничего не могу с собой поделать. Слезы просто хлынули. Теперь все на меня смотрят, это очередная сцена, и я не хочу здесь находиться. Я хочу сбежать и никогда больше не видеть этих людей.

– Поглядите, что вы натворили, – говорит дама в овечьем фартуке вонючей. – Извинитесь перед ним.

– Я ни перед кем не извиняюсь, – отрезает вонючая.

Мама, похоже, тоже готова расплакаться. Я дергаю ее за руку.

– Идем, – говорю я. Мама кивает, беззвучно извиняется перед дамой в овечьем фартуке. Я подбегаю к двери, открываю ее, глядя полными слез глазами на наклейку с рейтингом гигиены, и недоумеваю, почему же так трудно быть собой.