Текст книги "Обсидиановая комната"

22

Констанс мгновенно узнала этот голос. Она схватила стилет и вскочила с табурета, опрокинув его. Откуда донесся этот голос? Ощущение униженности, оскорбления и насилия смешалось в ней с удивлением и убийственным гневом.

«Он выжил, – подумала она, стоя посреди комнаты и освещая один темный угол за другим в поисках того, кому принадлежал этот голос. – Каким-то непонятным образом ему это удалось».

– Покажись, – прошипела она.

В комнате стояла тишина. Констанс затрясло. Значит, вот кто так искусно срежиссировал эту театральную сцену. И подумать только, что она позволила себе наслаждаться всем этим. Восхищалась орхидеей, которую он открыл, а затем принес в ее сокровенное обиталище. Получала удовольствие от еды, которую он приготовил. Дрожь отвращения прошла по ее рукам, и без того трясущимся от ярости. Он выслеживал ее, охотился за ней. Наблюдал за ней, пока она спала.

Луч, обшаривший стены, подтвердил, что, кроме нее, в комнате никого нет, – но здесь имелось несколько дверей и многочисленные висящие гобелены. Он был рядом. Безмолвно смеялся, видя ее смятение.

Что ж, если он хочет играть в игры, она ему подыграет. Констанс выключила фонарик, погрузив подвал в темноту. Возможно, он был неплохо знаком с этим подземным пространством, но не мог знать его так хорошо, как знала она.

Констанс ждала, сжимая стилет, ждала, что он заговорит снова, шевельнется, выдаст себя. Стыд и ужас при мысли о том, что она так позорно одурачена, не давали ей покоя. Эти декадентские кушанья с вином… Поэма с пером вымершей птицы… Его собственный перевод стихов на полях книги… Новый вид орхидеи, названный ее именем… Не говоря уже о том, что он узнал, где находится ее сын, а потом сделал для нее танка с его изображением.

«Мой сын…» Тревога переплелась с яростью. Что именно хочет сделать – или, того хуже, уже сделал – Диоген с ее сыном?

Она его убьет. Один раз у нее не получилось, но во второй раз она не даст промашку. Если уж на то пошло, в подвальных коллекциях имелись яды и самое разнообразное оружие.

Пожалуй, ей стоит вооружиться получше. А пока… стилет великолепно заточен и, если уметь с ним обращаться, будет более чем эффективен.

– Констанс, – снова прозвучал голос из темноты.

Звук был странный, искаженный коридорами из камня, приглушенный гобеленами. Самый звук этого голоса был для нее горьким, как желчь или полынь, он вызывал в ней внутреннюю ярость, в равной мере физическую и эмоциональную.

Констанс бросилась вперед, в темноту, в неясном направлении источника звука, и вонзила кинжал в висящий гобелен, потом в другой. Она продолжала колоть и полосовать все подряд. Раз за разом клинок ударялся о камень, лишая ее удовлетворения, которое она получала, когда удар приходился в ткань. Она двигалась по темной комнате, опрокидывая инструменты, натыкаясь на выставочные витрины, и единственным звуком, ласкающим ее слух, был звук вспарывания и разрывания ее ножом тканых гобеленов, за одним из которых – она была в этом уверена – и прятался Диоген.

Наконец ее ярость стала стихать. Она вела себя как сумасшедшая – реагировала именно так, как и ожидал от нее Диоген. Тихо дыша, Констанс вернулась в центр комнаты. В этом помещении, как и во многих других в нижнем подвале, имелись каменные вентиляционные шахты для удаления нездоровых испарений из подземного пространства и рассеивания их в воздухе наверху. Этими шахтами Диоген и воспользовался, чтобы сбить ее с толку. Он мог быть где угодно.

– Fils a putain! – бросила она в темноту. – Del glouton souduiant![20]20
  Сукин сын! Ненасытный негодяй! (ст-фр.)


[Закрыть]

– Констанс, – снова раздался голос – отовсюду и ниоткуда.

На сей раз он прозвучал скорбно, но мягко.

– Я бы сказала тебе, как сильно я тебя ненавижу, – проговорила она тихим голосом, – но нельзя ненавидеть грязь под ногами. Ее нужно просто соскрести. Я думала, что соскребла тебя. Какой позор, что ты выжил. Но я испытываю некоторое утешение от того факта, что ты не сгорел в Стромболи.

– Это почему? – спросил голос.

– Теперь ты можешь умереть от моей руки во второй раз, и я смогу наблюдать, как ты подыхаешь в еще бо́льших мучениях.

По мере того как она говорила, ее голос нарастал по громкости и высоте. Но красный туман ярости рассеялся, его сменило ледяное спокойствие. Больше она не доставит ему удовольствия слышать, как она выдает свою ненависть. Он не стоит таких усилий, и единственное, что она сделает: вонзит в него нож. Констанс решила, что будет целить в глаза – сначала в один, потом в другой. «Вон, слякоть!»[21]21
  У. Шекспир. Король Лир. Акт 3, сц. 7. Перевод Б. Пастернака.


[Закрыть] А после этого ей не нужно будет торопиться. Но сначала она должна дождаться подходящего момента, чтобы нанести удар.

– А что ты думаешь о моем сочинении? – спросил Диоген. – Кстати, ты играла прекрасно. Надеюсь, мне удалось передать контрапунктический огонь Алькана[22]22
  Шарль Валантен Алькан (1813–1888) – французский пианист и композитор, один из предтечей декаданса в музыке.


[Закрыть] в одном из наиболее умеренных его проявлений.

– Напрасно ты вспомнил Алькана, – откликнулась Констанс. – Это только сделает твой конец более мучительным.

Последовала пауза. Наконец голос произнес:

– Ты права. Это замечание могло показаться… нет, оно действительно было некорректным. Это не входило в мои намерения. Это говорило мое прежнее «я». Приношу свои извинения.

Констанс с трудом верила – просто не могла представить, – что она разговаривает с человеком, который лгал ей, соблазнил ее ради своих гнусных целей, а потом отверг с торжествующим глумлением и презрением. Что он здесь делает и с какой целью? Несомненно, хочет унизить ее еще сильнее.

Диоген молчал. Тишина длилась. Констанс продолжала выжидать, когда наступит ее время.

– Итак, Алоизий был прав, – сказала она. – Он предупреждал меня, чтобы я ждала противостояния, – вот оно и пришло. «Не принимай ничего на веру» – таковы были его слова. Значит, это ты был в туннелях под Олдемом? Это тебя он видел, когда ты стоял на дюне в Эксмуте и наблюдал за нами?

Молчание.

– И теперь твоя месть твоей семье завершена. Поздравляю. Алоизий мертв – благодаря зверю, которого ты выпустил. Ты думаешь, что пришел сюда еще раз поиграть со мной. Думаешь, сможешь соблазнить меня во второй раз своей поэзией, и упадочнической эстетикой, и всеми твоими прочими интеллектуальными нечистотами. А потом, когда настанет подходящий момент, ты взмахнешь ножом… еще раз.

– Нет, Констанс.

Она продолжила:

– Вот только, connard[23]23
  Кретин (фр.).


[Закрыть], это я взмахну ножом, сделаю один кастрирующий взмах. Не могу дождаться, так хочется увидеть выражение твоего лица, когда я сделаю это. Один раз я видела это выражение, ты знаешь, – в тот день, когда я столкнула тебя в вулканическую лаву. Это было удивленное выражение человека, теряющего мужество.

Она говорила, чувствуя, как в ней опять закипает ярость. Она заставила себя замолчать, чтобы холодная решимость вернулась к ней, чтобы, когда появится такой шанс, у нее все получилось.

Наконец Диоген заговорил снова:

– Мне жаль, Констанс, но ты ошибаешься. Ошибаешься в том, что касается моих действий… и категорически ошибаешься в том, что касается моей мотивации.

Констанс не ответила. Она восстановила контроль над собой. И рука, которая держала стилет, была готова взметнуться и нанести удар, как только Констанс услышит малейший звук, почует малейшее движение. Годы, проведенные в темных пространствах нижнего подвала, обострили ее чутье, в темноте она чувствовала себя как кошка. Странно, что сейчас ее глаза так долго приспосабливаются к темноте. По-видимому, она слишком долго оставалась на свету.

– Позволь заверить тебя в одном. Я больше не желаю мстить ни моему брату, ни кому-либо еще. С этим покончено. Теперь у меня другая цель. Твоя ненависть изменила меня. Твоя целеустремленная погоня изменила меня. Вулкан изменил меня. Я теперь другой человек – трансформированный, реформированный. Я здесь только потому, что здесь ты.

Констанс не ответила. Голос его становился громче, словно он подходил все ближе. Еще несколько шагов… еще несколько шагов…

– Буду честен с тобой. Иного ты не заслуживаешь: твой мощный интеллект сразу же распознает любую ложь. Когда я закончу, ты поймешь, что я говорю правду, клянусь тебе.

Короткая пауза.

– Верно, было время, когда я отчаянно хотел увидеть страдания моего брата – такие же страдания, какие перенес в детстве я. В те времена я рассматривал тебя – прости мою откровенность – всего лишь как средство, которое поможет мне уничтожить Алоизия. Понимаешь, Констанс, тогда я не знал тебя.

Она сделала бесшумный шаг в сторону голоса. Затем еще один.

– При падении в Шиару я получил страшные повреждения. В те долгие месяцы, пока я восстанавливался, у меня было много времени, чтобы поразмыслить. Я и в самом деле лелеял намерения отомстить тебе. Но потом все изменилось, и, поверь, Констанс, это случилось так неожиданно, как будто кто-то вдруг сорвал шторы с окна. Я увидел в своей ярости ее подлинную сущность: совсем другие эмоции. Мои истинные чувства.

Констанс хранила молчание. Диоген уже говорил ей когда-то похожие слова. В то время они произвели нужный эффект. Она пила их, как деревья пьют воду в засуху.

– Позволь объяснить, почему я чувствую – наверное, мне не подобрать лучшего слова – почтение к тебе. Во-первых, ты единственный человек из всех встреченных мной, кто не уступает мне по уровню интеллекта. И вероятно, по уровню эмоций. Во-вторых, ты превзошла меня. Я не могу не уважать это. Я совершил ошибку, попытавшись манипулировать тобой, и ты ответила с поразительной энергией и целеустремленностью – я не видел ничего подобного в других человеческих существах. Это повергло меня в трепет.

Еще один шаг вперед.

– Почтение. И уважение. На этой земле есть мало людей, живых или мертвых, которых я уважаю. Ты одна из них. И благодаря моему предку, доктору Еноху Ленгу, ты прожила долгую и насыщенную жизнь. Благодаря его эликсиру ты оставалась молодой на протяжении более ста лет. И только после его смерти ты, как и все мы, начала стареть нормально. В результате твои знания более чем в шесть раз превышают мои.

Сказав это, Диоген рассмеялся. Но в его смехе не было ничего язвительного или саркастического, скорее в нем прозвучали веселье и самоирония.

– Есть кое-что еще, что представляется мне особенно привлекательным в твоей продолжительной жизни. Ты умеешь жить. Ты единственный человек, чья жажда знаний, жажда мести и, если позволишь мне сказать и об этом, жажда страсти поразила меня своим неистовством. Констанс, я не только восхищаюсь тобой, но и боюсь тебя. Я понял это, пока лежал, выздоравливая, в маленькой хижине близ Джиностры под вулканом, слушая рокот Стромболи. Это было унизительно, ведь прежде я не боялся никого, будь то мужчина или женщина. Теперь я боюсь одной женщины.

Констанс сделала еще один беззвучный шаг вперед. Она чувствовала: он рядом, в каком-нибудь футе от нее. Еще один шаг – и она вонзит…

– И это приводит меня к следующему вопросу, жизненно важному для понимания нашей связи: ты – мать моего сына.

В полной тишине она прыгнула вперед и вонзила стилет… в пустоту воздуха.

– Ах, Констанс. Это печалит меня. Но я тебя не виню.

Замерев, Констанс вслушалась в темноту. Голос переместился. Диоген каким-то образом предвидел ее действия. А может, его и не было так близко? Отзвуки эха в каменной комнате с ее многочисленными дверями и вентиляционными шахтами – и в сочетании с его низким, мягким голосом – не позволяли ей быть в чем-то уверенной.

– Понимаешь, Констанс, я убежден, что ты единственное человеческое существо, которое в глубине души готово разделить мой собственный необычный взгляд на жизнь. Давай посмотрим правде в лицо: мы – изгои. Мы мизантропы, сделанные из одного материала.

Констанс потребовалось несколько секунд, чтобы понять смысл слов, сказанных Диогеном. А когда она поняла, ее пальцы крепче сжали рукоятку стилета.

– В этом суть, – продолжал Диоген. – Я был слеп; я не видел. Теперь вижу. Мы похожи во многом, очень во многом. А во многом ты превосходишь меня. И разве удивительно, что мое почтение к тебе только выросло?

Несколько мгновений она думала, что Диоген скажет что-то еще. Но теперь чернота вокруг нее наполнялась одной лишь тишиной – тишиной, которая длилась и длилась. Наконец Констанс сама нарушила ее:

– Что ты сделал с миссис Траск?

– Ничего. Она остается в Олбани рядом с сестрой, которой для выздоровления понадобилось больше времени, чем предполагалось. Не переживай за нее, там ничего серьезного. И у миссис Траск легко на душе – она получила заверения, что о тебе тут хорошо заботятся.

– Заботятся? Проктор, по-видимому. Думаю, ты его убил.

– Проктора? Нет, он жив. Но в настоящий момент очень занят – совершает неожиданное путешествие по пустыне Калахари.

По пустыне? Неужели он говорит правду? Проктор ни за что не оставил бы дом без защиты, пока она здесь. Столько слов, вызывающих у нее шок… слов, в которые невозможно поверить.

– Значит, тебе нужен мой сын.

– Констанс, – укоризненно проговорил Диоген, – как ты можешь говорить такие вещи? Да, это правда, у меня были… проблемы с братом. Но неужели ты думаешь, что я мог бы повредить собственному ребенку?

– Ты не отец ему.

– Это так. Но я надеюсь, все изменится. Ты видела танка, сделанную по моему заказу. Кстати, я побывал в Индии, чтобы убедиться, что за нашим ребенком хороший уход. Уход хороший. Он удивительный мальчик. – (Пауза.) – Чего и следовало ожидать от нашего отпрыска.

– Нашего отпрыска? Когда-то ты использовал более грубые слова для описания наших отношений.

Новая пауза.

– С какими душевными муками я вспоминаю мое непростительное поведение! Загляни под сиденье табурета для клавесина – ты увидишь там знак моих истинных чувств.

Констанс помедлила секунду, потом решительно включила фонарик и огляделась. Хотя голос казался близким, его обладателя нигде не было видно.

– Табурет, моя дорогая.

Она подняла сиденье. Внутри была фотография, скрепленная с какими-то бумагами. Констанс вытащила их и внимательно осмотрела.

– Фотография сделана пять недель назад, – прозвучал бестелесный голос. – Кажется, он вполне счастлив.

Констанс глядела на фотографию, и ее рука с фонариком слегка подрагивала. Вне всяких сомнений, это была фотография ее сына: облаченный в длинное шелковое одеяние, он держался за руку Цзеринга. Они стояли под аркой в обрамлении пробковых деревьев. Мальчик смотрел куда-то вдаль с безупречной серьезностью одаренного трехлетнего ребенка. Глядя на фотографию, Констанс неожиданно почувствовала, что ее переполняют одиночество и тоска.

Она взглянула на прикрепленный к фотографии листок. Это оказалась записка от опекунов ее сына в монастыре, адресованная ей и подтверждающая, что мальчик в безопасности и чувствует себя хорошо. И подает большие надежды. Письмо было запечатано специальной печатью, подтверждающей, что Диоген и в самом деле побывал там, а письмо подлинное. Каким образом Диоген сумел добиться посещения мальчика у таких скрытых и осторожных монахов, трудно было даже вообразить.

Констанс положила фотографию и письмо на клавесин и выключила фонарик, позволив темноте вернуться. Она не могла допустить, чтобы этот отвратительный человек играл ее чувствами.

– Ты был там, – сказала она. – В Эксмуте. Ты следил за нами.

– Да, – ответил Диоген. – Это правда. Я был там с Флавией, моей, так сказать, помощницей. Ты, несомненно, ее видела: молодая официантка в ресторане «Капитан Гуль», которая работала на неполную ставку и подрабатывала в магазине чая и всякой мелочи «Вкус Эксмута».

– Эта девушка? Флавия? Она работала на тебя?

– Должен признать, у меня с ней возникли маленькие проблемы. Она слишком усердствует в исполнении своих обязанностей.

– Могу себе представить эти обязанности, – заметила Констанс.

Ответа не последовало, и она продолжила:

– Ты освободил Моракса. Запустил этот виток насилия.

– Ты права. Я действительно помог этому несчастному, замордованному существу бежать от его мучителей. Откуда мне было знать, что он поведет себя таким образом? Я всего лишь хотел посеять немного смятения. Отвлечь моего брата. И благодаря этому получить возможность… получше присмотреться к тебе.

Констанс покачала головой. Она начинала терять самообладание. Ей пришлось снова подавить в себе гнев.

– Отвлечь брата? Ты убил своего брата!

– Нет, – раздался опечаленный голос. – В этом ты ошибаешься. Похоже, мой брат и в самом деле мертв, но у меня никогда не было таких намерений. Я немного знаю о чувствах, которые связывают вас… или связывали. Прости меня, но я получал немалое удовольствие от этого соревнования. Конечно, с моей стороны грубо говорить такие вещи… это соперничество между братьями, знаешь ли.

– Ты… – Констанс оборвала себя.

Снова наступило молчание. Все ее обвинения, все ее подозрения, все ее возражения, казалось, были опровергнуты, и с каждым опровержением росло ее смятение.

– И… Почему ты здесь? Почему? – вымучила она наконец.

– Неужели ты до сих пор не понимаешь? – раздался голос из бархатной тишины. – Есть простое объяснение тому, почему я здесь. Я люблю тебя, Констанс.

23

В мотеле «Годеррс даунистер» в Катлере, штат Мэн, Дуэйн Смит сидел на кровати, разглядывая четыре одноразовых телефона, лежащих на покрывале. Даже с открытым окном и выключенным обогревателем он потел и волновался. Далка вступил в контакт с ФБР, отправил им письмо по Интернету. Реакция была удивительной и отрадной. Все развивалось, как предсказывал Филипов: похоже, фэбээровцы готовы были уступить требованиям похитителей, а все их угрозы и сопротивление – одна только видимость. Они согласятся на что угодно, лишь бы сохранить жизнь своему человеку. Этот специальный агент был ценной находкой.

Филипов сказал, что ФБР будет настаивать на разговоре с кем-нибудь. Так и случилось. И этим кем-то был Смит. Все было спланировано: через пять минут он позвонит по одному из одноразовых телефонов человеку по имени Лонгстрит в нью-йоркском отделении ФБР. Больше всего Смита заставляло нервничать временно́е ограничение. По словам Филипова, ФБР может определить место, откуда звонят, всего за тридцать секунд. Значит, у Смита на весь разговор двадцать секунд. Через двадцать секунд он должен отключиться, вытащить аккумулятор из телефона и уничтожить сам телефон. Четыре телефона – четыре двадцатисекундных разговора.

Смит выставил таймер на часах на двадцать секунд. Как только часы подадут сигнал, он вытащит аккумулятор из телефона и тем самым прервет разговор. Он взял один из телефонов – они ничем не отличались друг от друга – и снял крышку корпуса. Потом открыл перочинный нож и положил его на покрывало, чтобы быстро выковырять аккумулятор. При уничтожении телефона задержка на считаные секунды может стать фатальной.

Назначенное время наступило. Он набрал номер и в тот же миг запустил таймер.

На вызов ответили сразу же.

– Лонгстрит, – прозвучал отрывистый голос, и, прежде чем Смит сказал хоть слово, человек продолжил по своему сценарию: – Мы сделаем все, что вы просите. Но нам потребуется пара дней, чтобы перевести Арсено из Синг-Синга в городской исправительный центр, оттуда доставить в аэропорт Кеннеди, к рейсу на Каракас.

«Городской исправительный центр». Осталось каких-то десять долбаных секунд.

– Когда вы его переведете?

– Это не ваше дело.

– Нет, это мое дело. Вы потребовали разговора. Теперь у меня тоже есть требование. Когда именно вы его переводите? Мне нужны подробности, или мы убьем Пендергаста сейчас же.

Пауза. Остается пять секунд.

– Завтра в… – (пауза), – три тридцать дня фургон из Синг-Синга подъедет к ГИЦ, въезд со стороны Кардинал-Хайес.

– Посадите Арсено у окна с правой стороны.

– За это я хочу…

Заработал сигнал. Смит отключил телефон и выковырял ножом аккумулятор, потом, действуя методично и аккуратно, открыл гнездо для сим-карты, извлек ее, щелкнул зажигалкой и расплавил сим-карту в пепельнице, превратив ее в небольшую лужицу пластика с металлом. В номере имелся очаровательный кирпичный камин, где позднее этим вечером он сожжет и телефон – на всякий случай.

Настроение у него было приподнятое. Этот тип Лонгстрит сдался, причем довольно быстро. Филипов не ошибся: они и вправду держат ФБР за яйца. Удивительно, насколько легко все получается, если у тебя в руках один из их верхушки. Будь это какой-нибудь хрен рангом пониже, они бы не были так сговорчивы. А теперь, когда они договорились о переводе Арсено на Манхэттен, Далка сможет собственными глазами убедиться, морочит ФБР им голову или относится к договоренности серьезно.

24

Тихий отзвук этого заявления Диогена постепенно замер, и комната погрузилась в тишину.

Констанс на мгновение впала в ступор. Его слова казались искренним, настоящим признанием в любви. Но она быстро избавилась от этого впечатления. Диоген уже подвергал ее унижению благодаря своей необыкновенной способности ко лжи, и это было всего лишь повторение прошлого.

Едва эта мысль промелькнула у нее в голове, как она задумалась: с чего это он решил, что ему снова удастся подобный фарс? К тому же Диоген не был способен на любовь.

«Я не только восхищаюсь тобой, но и боюсь тебя».

«Мы похожи во многом, очень во многом. А во многом ты превосходишь меня. И разве удивительно, что мое почтение к тебе только выросло?»

– Если то, что ты сказал, правда, – холодно произнесла Констанс, – тогда имей мужество доказать это. Появись передо мной.

Ответом ей были несколько секунд тишины. Потом Констанс услышала, как чиркнула спичка у нее за спиной. Она резко развернулась. И он уже был там, стоял у занавешенного гобеленами входа в комнату музыкальной коллекции, сложив на груди руки и прислонившись к стене рядом с только что зажженной свечой в настенном подсвечнике. Он почти не изменился – те же тонкие черты, что и у его брата, и в то же время совершенно другие; точеный подбородок, красиво очерченные бледные губы, коротко подстриженная рыжеватая бородка и странные разноцветные глаза, один орехового цвета, другой мутновато-голубой. Единственным отличием от прежнего Диогена был уродливый шрам от линии волос до челюсти, портивший скульптурное совершенство его левой щеки. В петличку его пиджака был небрежно воткнут цветок орхидеи: Констанс узнала Cattleya constanciana, бело-розовый цветок, названный в ее честь.

Констанс уставилась на него, пораженная неожиданным появлением этой призрачной фигуры из ее прошлого. Внезапно она прыгнула на него, стремительная, как летучая мышь, со стилетом в поднятой руке, целясь ему в глаза.

Но Диоген ожидал этого. Он молниеносно нырнул в сторону и ушел от удара, а когда ее рука с клинком мелькнула в воздухе, не попав в цель, он ухватил ее и сжал стальными пальцами, потом развернул Констанс лицом к себе и прижал ее вторую руку к боку, удерживая ее в тесном объятии. Стилет со звоном упал на пол.

Констанс забыла, какой он быстрый и сильный.

Она отвернула лицо в сторону, яростно и бесплодно сопротивляясь.

– Я тебя отпущу, – сказал он спокойным, ровным голосом, – если ты выслушаешь меня. Это все, о чем я прошу. А если после этого у тебя еще останется желание убить меня – что ж, убивай.

На несколько мгновений оба замерли. Наконец, смирив гнев, она кивнула.

Отпустив одну ее руку, Диоген нагнулся, чтобы поднять стилет. Констанс подумала, не пнуть ли его в лицо ногой, но поняла, что это безнадежно: физически он гораздо сильнее.

Что ж, пусть говорит.

Диоген выпрямился. Он отпустил ее вторую руку и отступил назад.

Она ждала, раскрасневшаяся, тяжело дыша. Диоген неподвижно стоял в свете свечи, словно ожидая ее реакции.

– Ты говоришь, что любишь меня, – сказала наконец Констанс. – Как же глупо с твоей стороны думать, что я тебе поверю.

– Но это правда, – возразил он. – По-моему, ты это уже поняла, даже если не хочешь признаться самой себе.

– И ты в самом деле думаешь, что после всего, что ты сделал, я отвечу тебе взаимностью?

Диоген развел руками:

– Тот, кто влюблен, полон безрассудных надежд.

– Ты упоминал о чувствах, которые я питаю к твоему брату. Тогда с чего бы мне проявлять интерес к его второсортному родственнику, особенно если вспомнить, как подло ты воспользовался моей невинностью?

Это было сказано презрительно, саркастически, с намерением побольнее ранить. Но Диоген ответил ей в той же мягкой, примирительной манере, которая была свойственна ему теперь:

– Мне нет оправдания. Как я и сказал, мое поведение было непростительным.

– Тогда зачем же искать прощения?

– Я не ищу твоего прощения. Я ищу твоей любви. Я был тогда другим человеком. И заплатил за мои грехи – с твоей помощью. – Он на мгновение поднес руку к шраму на щеке. – Что касается моей второсортности по отношению к Алоизию, то могу только сказать, что вы с ним никогда не были бы счастливы вместе. Неужели ты не понимаешь этого? Он никогда никого не любил после Хелен.

– Ну а ты, конечно, стал бы идеальным спутником жизни.

– Для тебя – да.

– Спасибо, но у меня нет ни малейшего желания соединять жизнь с психопатом, мизантропом, асоциальным типом и убийцей.

При этих словах на его лице мелькнула едва заметная улыбка.

– Мы оба убийцы, Констанс. Что же касается мизантропии, то разве и в этом между нами нет сходства? И разве неполная социализация не характерна для нас обоих? Может, будет лучше, если я просто опишу будущее, которое предвижу для нас. И тогда ты вынесешь свое суждение.

Констанс хотела было вставить два-три слова, но заставила себя молчать, чувствуя, что ее ответы становятся визгливыми.

– Ты – существо из другой эпохи, – начал Диоген.

– Когда-то ты назвал меня уродом.

Диоген задумчиво улыбнулся и махнул рукой, словно признавая это.

– Простой факт состоит вот в чем: ты не принадлежишь ни этому месту, ни этому времени. Нет-нет, ты предпринимала нечеловеческие усилия, чтобы интегрироваться в двадцать первый век, в сегодняшнее серое, бессодержательное общество. Я знаю, потому что наблюдал издалека за некоторыми из твоих попыток. Но это оказалось непросто, правда? И на каком-то уровне ты, вероятно, стала задавать себе вопрос: а стоит ли оно таких усилий? – Он помолчал. – Я тоже не принадлежу этому времени, но совсем по другой причине. Ты не могла ничего изменить в своей судьбе – в твою жизнь вмешался Енох Ленг, он убил твою сестру, взял тебя… под свое крыло. Как ты сказала, я тоже асоциальный тип. Мы как две горошины из одного стручка.

Услышав это банальное сравнение, Констанс нахмурилась.

Рассуждая, Диоген играл со стилетом. Теперь он положил его на клавесин и сделал шаг вперед:

– У меня есть остров, Констанс, собственный остров в архипелаге Флорида-Кис. Он находится к западу от Но-Нейм-Ки и к северо-востоку от Ки-Уэст. Остров невелик, но это настоящий бриллиант. Называется он Идиллия. У меня там дом, обдуваемый ветерком особняк, в котором есть книги, инструменты и картины. Из него можно наблюдать восходы и рассветы, и в нем немалый запас редких вин, шампанского и деликатесов, каких только пожелает душа. Я много лет готовил эту идеальную Идиллию, вкладывал в нее всю душу. Я готовил ее как бастион – мой последний и окончательный уход от мира. Но, выздоравливая в хижине в Джиностре, я понял, что такое место, каким бы идеальным оно ни было, будет невыносимо одиноким без другого человека – без того идеального человека, с которым я должен его разделить. – Он сделал паузу. – Мне нужно называть имя этого человека?

Констанс попыталась сформулировать ответ, но не смогла подобрать слова. Она ощущала слабый запах одеколона. Этот неповторимый и таинственный запах вызвал в ее памяти воспоминание о той единственной ночи…

Диоген сделал еще шаг к ней:

– Идиллия будет нашим бегством от мира, который не нуждается в нас и не интересуется нами. Мы можем прожить вместе сорок или пятьдесят отведенных нам лет, вместе, открывая себя друг для друга, прожить в удовольствии… и интеллектуальных занятиях. В теоретической математике есть проблемы, которые я хотел бы закрыть, проблемы, которые противились решению на протяжении столетий. Например, гипотеза Римана и распределение простых чисел. Мне всегда хотелось прочесть Фестский диск или сделать полный перевод этрусских надписей. Все это, конечно, крайне трудные задачи, на решение их потребуются десятилетия… если их вообще можно решить. Для меня, Констанс, важно путешествие, а не конечный пункт. И мы совершим это путешествие вместе. Мы родились, чтобы совершить его вместе.

Он замолчал. Констанс ничего не ответила. Это все происходило слишком, слишком быстро: заверение в любви, видение интеллектуальной утопии, приманка убежищем, спасением от мира… Некоторые его слова невольно трогали ее.

– У тебя, Констанс, будет все время, какое есть в мире, чтобы предпринять свою собственную одиссею разума. Подумай о тех проектах, которые ты сможешь осуществить. Ты можешь заняться писательством или живописью. Или изучением новых инструментов. У меня есть великолепная скрипка Гварнери – она будет твоей. Подумай об этом, Констанс: мы будем жить абсолютно свободными от этого серого, коррумпированного мира, отдаваясь самым сокровенным занятиям и желаниям.

Он замолчал. Мысли Констанс метались в наступившей тишине.

Немалая часть из того, что он сказал о ней, была правдой. После того как он так жестоко обошелся с ней, Констанс перестала думать о Диогене как о человеке. Он стал просто объектом ненависти, одноцветным существом, и ее интересовало в нем только одно – его смерть. Что она знала о его истории, его детстве? Очень мало. Алоизий намекал, что его брат был любознательным, очень умным, замкнутым мальчиком, – будущий капитан Немо, судя по его библиотеке и интересу ко всему странному и загадочному. Кроме того, Алоизий делал завуалированные ссылки на некое событие из детства, он не желал о нем рассказывать, но считал себя трагически ответственным за его последствия.

Все это слишком давило…

Диоген тихонько откашлялся, нарушив ход ее мыслей:

– Есть кое-что еще, о чем я должен сказать. Это будет мучительно, это заденет личные чувства, но это крайне важно для твоего будущего. – Он снова сделал паузу. – Я знаю твою историю. Знаю, что мой предок Енох Ленг создал эликсир, зелье, которое продлило его жизнь. Он испытал это зелье на тебе, и оно оказалось весьма действенным. Он стал твоим первым опекуном. Как тебе известно, для эликсира Ленга требовалось убивать людей и использовать их cauda equina, то есть конский хвост – пучок нервных окончаний в основании спинного мозга. Много лет спустя науки, в частности химия, развились до такой степени, что Ленг смог создать второй эликсир, полностью синтетический. Для его получения более не требовалось забирать человеческую жизнь.

Он замолчал и сделал еще шаг вперед. Констанс слушала, оставаясь неподвижной.

– Теперь то, что я должен тебе сказать: второй эликсир, который ты получала на протяжении десятилетий, имел далеко не безупречную формулу.