Текст книги "Журнал «Юность» №04/2021"

Александра Романычева

Две минуты

Родилась в Москве, имеет экономическое и психологическое образование. Работала корреспондентом в журнале «Коммерсантъ-Власть», редактором в журнале «Русский репортер».

Где-то между тем, как сходит солнечный день и начинаются сумерки, всегда есть две минуты «мягкого времени» – когда все вокруг немного обнимается. Кажется, что в эти мгновения злиться на тебя будут меньше, ты сможешь все поменять, тебя все простят и все сложится наилучшим образом. В две мягкие минуты, пока дело идет к закату, день топчется перед выходом и дает немного тепла. «Это тепло можно поймать и немного согреться», – думал Олег Селиверстов, сидя съежившись от холода у себя на кухне. В доме плохо топили.

На плите кряхтел чайник.

– Неинтересный ты, – сказал вслух Олег чайнику.

И себе сказал.

Уличный пейзаж рисовал настроение. За окном моросил мелкий дождь со снегом, антенны на крыше соседней пятиэтажки растопырились и кололи воздух. Мерзко покрикивали вороны. Олег так и не смог договориться с этим миром на оттенки. Он ждал этих двух минут – но солнечных дней не было уже давно.

Локоть Олега съехал по скользкой папке с документам – бумагами о разводе. Если бы только было бы солнце и появились бы эти две минуты. Становилось так тоскливо, так тянуще на душе: от себя, от шахты и этого пропитанного углем города.

Когда-то давно Олег был пацаном, который вдыхал эту угольную пыль на улице, громко кашлял и смеялся. Стучал ногой в дверь соседке Марине и убегал. Марина, худая длинная девочка с первого этажа, обычно не открывала. Один раз Олег принес ей в подарок красивую палку – и ей ужасно понравилось. Она таскала за собой везде эту обрубленную ветку, а Олег пух от гордости. Летом они с Мариной раскрашивали палку красками и шли в ближайший лесок играть. Перед Новым годом надевали на нее мишуру, и выходил посох, всегда более настоящий, чем во всех мультфильмах, что они видели по телевизору. Загадывали желание поехать в соседний большой город за подарками. И просили вещи, которые им и так бы купили родители, – вроде перчаток для занятия хоккеем Олегу или Марине новый пододеяльник.

Уже подростками они с Мариной много сидели на лавочках около подъездов. Она выходила из дома при любом удобном случае – ее нервировал громкий телевизор и вообще громкие голоса бабушки и мамы. Марина фыркала. Выдыхала зимний пар. А Олег все – поплыл совсем.

Вечерами дома в кровати он ворочался с боку на бок, все вспоминал это фырканье. И дыхание. И вообще, кроме Марины, никого в своей жизни не видел. Он, Марина – и это все, что есть сейчас вокруг навсегда. – Я бы вообще все что угодно делала, лишь бы уехать отсюда, я бы или писала, или там по математике чего-то делала, – сказала она как-то.

– Мне такая мысль в голову не приходила, – ответил он.

– Неинтересный ты.

Олегу было все равно, чем заниматься: он много читал и много размышлял, но его деятельность никогда особо не волновала.

– Ты это самое. Мало надо. Пресперктивы где? – спросила Марина.

– Перспективы.

– Неважно. Важно, что тут – унылое говно.

Олег всегда отвечал на это молчанием: весь Маринин бунт, громкость от ее семьи в ней он глушил собой, прижимал к земле, заливал дождем. Марине легчало – снова можно было обсуждать одноклассников, лежать вместе на снегу, лежать вместе в постели.

Что делала Марина – ему было ну совсем неинтересно. Она продавала что-то, кажется, и, кажется, много работала. Окончила ли она вообще школу? Ему же самому нравилось просто быть – и вообще ничего не делать.

После школы он начал таксовать: теперь можно было ездить по знакомым улицам часами и рассуждать о жизни. Хотя в целом он был готов пойти в шахту даже «лопатой». Что развело их с Мариной – этот унылый город, который пожалел немного солнца? Унылый он сам?

– Слушай, я это – я очень благодарна тебе и ты мой самый лучший друг. Ты добрый. Предлагаю дружбу нам, короче.

– ?

– И развестись я хочу. Вот. – Марина протягивает какие-то бумажки.

Туман. Туман. В голове туман почище того, что на улице. И что остается с этим сделать? Только промолчать и согласиться.

Олег с ужасом вспоминал эти ее слова, и вспоминал их каждый день. Как будто бы его нога ушла от него, но сказала – давай останемся друзьями. Или ему помахала его рука. Часть тела попрощалась с ним. Осталось только согласиться с этим и умереть.

На подоконник сел ворон: осуждающе глянул и мерзко крякнул.

– О! Ну и что ты смотришь? Поесть тебе?

Олег поднялся и потянулся к хлебнице. Ворон поглядел на палку в мишуре в углу кухни. Каркнул. Улетел.

– Каркнул как плюнул, – сказал Олег.

Уже довольно давно он разговаривал сам с собой. Грустил и ни с кем не общался. Потому что нет смысла говорить с кем-либо, кроме как с ней. Развлекал себя как мог – бесконечно шнырял по городу, ходил в лесок, притворялся больным и прогуливал работу. Вообще не пил. Придумывал себе друзей. Придумывал себе девушку, придумывал себя другого.

Марина уезжала в город.

Олег вдохнул и набрал Маринин номер.

– Я тебе тут хотел сказать… что я к тебе, конечно, как к другу не отношусь.

– Это понятно, – сказала Марина.

Олег осознавал, что все не то, надо сказать что-то важное, сильное. И про их детство, и про то, что он чувствовал в этом городе, и про то, что он там заботливый и все такое. Вообще про то, что такое дом! Что-то главное сказать.

– Знаешь, есть вот такие две минуты времени удивительные – между тем как день заканчивается и начинаются сумерки. Мы с тобой как-то сидели на лавочке уже ближе к вечеру, и появился такой мягкий-мягкий свет. Я тогда предложил тебе выйти замуж, и ты согласилась. Тогда невозможно было сказать «нет», я считаю. Вот эти две минуты. Ну погоди, ты помнишь вот этот момент? Нет. Ты чувствовала вот этот момент?

Марина молчала. Вздыхала, фыркала и молчала в трубку.

Олег попрощался, достал заявление о разводе, все заполнил. Подписал. Беспресперктивно.

Александра Бруй

Красные ворота

Родилась в Узбекистане (Узбекской ССР), выросла в России. Работает редактором. Публиковалась в альманахе «Пашня», сборниках «Твист на банке из-под шпрот», на портале «Сигма». Живет в Туле.

В темной комнате на полу сидит молодая женщина. Перед ней лежит и светится телефон. «Был в сети был в сети был в сети был был», – раздается тихое пение.

Экран медленно темнеет, и женщина, замолкая, дотрагивается до него пальцем, оживляет. «Был в сети был в сети был».

Утром она ходила к сестре, сестра сказала: «Умидка, давай курпачи[2]2
  Стеганый узбекский матрас, на котором спят, отдыхают и сидят во время трапезы вокруг низкого стола.


[Закрыть] подошьем», потом: «Помоги с уборкой, все равно сидишь!» Сейчас и завтра не нужно идти, не просили. Сейчас можно делать что хочешь, и Умида сидит.

На следующий день улица кишлака стоит еще без людей, Умида идет вдоль домов по серо-желтой дороге. Петухи глухо орут в закрытых курятниках, простуженно всхлипывают ишаки. Ветер, как всегда в феврале, злой и бросается мучнистой песочной пылью в глаза и за шиворот.

Умида кутается в пальто – черное в ромбах, без пуговиц, не пальто вовсе, а отцовский чапан до пола, поправляет колючий платок. Идет она быстро, но смотрит по сторонам и успевает гадать по воротам: «Вот здесь, – она думает, – сын уехал или отец, а может, два сына поехали – ворота железные, с резьбой; в углах краской позолотили. Красиво!

У этих хорошо тоже – на стройке сын, там – отцу пришлось, старику, поехать».

Умида подходит наконец к нужному дому, простому, как все в кишлаке: долгая глина, быстрый песок, чуть-чуть соломы. Ворота – гранат с золотым; дутые треугольники, квадраты, кружки. Умида дышит на руку и жмет на звонок, дышит на вторую и давит еще раз.

Квадрат с треугольником делятся на два, круг становится полумесяцем.

– Ты, Умида? Поняла! – Сонная женщина протягивает пакет. Дверь она держит как щит, тихонько выглядывая.

Уже дома пакет сползает на пол, Умида растирает красные руки. Затем берет телефон, смотрит.

Дилшат был в сети второго февраля в двенадцать. Неделю назад. Умида набирает номер, звонит сестре, слышит:

– Алло, Умидка, на рынок сейчас поедем, риса нет, муки мало, приходи!

И она идет.

Умида, сестра с мужем-муллой, две дочери едут в машине почти без слов. Мулла молчит, грустный, значит, все молчат. У развала с орехами говорит:

– Позвоните потом, сумки заберу.

Сестра с дочерьми оживают.

– К Замире свататься приходили. Парень красивый, на всех фотографиях улыбается. Вернется через год, познакомятся. Дороги, говорят, чистит. Москва! Эй, хоть бы и пораньше, ну кто знает, когда? – говорит сестра. И потом серьезно: – Дил-шат звонил?

– Да. Тебе нитки нужны? Пошли!

На рынке жарится рыба, над тандыром танцует пар. Лепешки смазывают маслом и кутают в одеяло. Бубнят женщины, приглядываясь к рису. Девочка по заданию матери поправляет лопаткой чай – делает горку в мешках с листочками-запятыми.

Купили муку и рис, сладости, дочкам на платья три метра поплина в блестках.

– Давай и тебе возьмем?

– Не нужно, спасибо.

Уже уходя, встречают Лолу и Адлию – двух старух, укутанных в малахит с вишневым, в завитушках и вышивке.

– Сын деньги присылает, успел бы приехать! Навруз[3]3
  Весенний праздник равноденствия, или Новый год в Центральной Азии, празднуется 21 марта.


[Закрыть], потом помирать пора… Хоронить кто будет? – причитает одна.

На ее сморщенном подбородке Умида замечает толстый и длинный волос, растущий из жирной родинки. Смотреть не хочется.

Мальчишка-мясник за дальним прилавком перекладывает потроха из таза в пакет покупателя. Черные пятна отбитой эмали, стылая кровь, иней, газета, длинные бесконечные потроха. «Ничем не пахнет», – думает Умида.

У сестры варят плов, достают соленые помидоры. Молча едят. Хихикают девочки. За чаем сестра предлагает остаться. Но Умида спешит и уже идет домой людной улицей.

– Как дела? Дилшат скоро? Навруз ведь!

– А ваши? – отвечает, пряча глаза от новых соседских ворот.

Подойдя к дому, в кармане находит деньги и минуту смотрит на них, стоя под фонарем. Долго возится с ключами и наконец входит в дом. Скидывает пальто, вглядывается в телефон. «Был в сети второго февраля в двенадцать».

Включает свет, комната лениво желтеет, как на старом отцовском снимке. Принесенный утром пакет Умида встряхивает над машинкой, выпадает ткань – зеленая с бахромой, нитки, тесьма блестящая и колючая. Умида придвигает стул. Машинка молотит, свет не хочет светить, ткань ползет со стола и обратно.

«Был в сети второго февраля в двенадцать», – читает Умида, лежа в кровати. Сестра написала, что не подсовывала деньги. Врет.

Утро идет привычным маршрутом. Кишлак спит, ишаки кашляют и тревожатся по дворам, петухи глухо орут. Умида звонит в ворота. Гранат с золотым блестит иголками инея, пар от дыхания вытаивает круг в другом, выпуклом, круге. Выходит женщина, берет пакет, хочет что-то спросить, но Умида кивает:

– Идите скорее спать! Рано и холодно.

И спешит обратно, не глядя по сторонам.

Через пару часов Умида закрывает ворота своего дома на ключ. Они деревянные и белесые, кое-где видны серые трещинки. «Были новые один год, а теперь лысые», – думает Умида.

Она идет через дорогу, подходит к чужому дому. Ворота железные, бугорки от слоев плохой краски. Звонит. Открывает седой старик в пыльной шерстяной шапочке.

– А, дочка Умида, проходи, – приглашает ладонью в дом.

– Нет, спасибо, деньги я принесла. Сено купите, моя же очередь.

– Зачем? Подождем, – говорит старик, – потерпим.

– Это Дилшат прислал, возьмите!

Но старик прикрывает дверь, отмахиваясь.

– Баранов твоих прокормим, всего три. Терпит!

Ветер стих. Дети играют в футбол. Мяч устало шоркает по пыльной дороге. Дух мерзлого сена и молочного пара плывет по улице. Умида идет к другой, старшей, сестре.

У нее шумно и много внуков, она не помнит всех по именам. Четыре невестки и муж-старик здесь, все сыновья в Оренбурге. Дом большой, ковры пружинят, все курпачи лежат шелковой стороной вверх. Пахнет горячим тестом, перцем, тушеной говядиной, луком. Невестки в платках и нарядных платьях чистят, скребут казаны, снимают и вешают шторы, приносят чай.

В пиалу Умиде проскальзывают чаинки – рубленые листки из чайника, укладываются на дно. Старшая сестра подливает и себе, берет с тарелки пирожное, откусывает. Сыплется кокосовая стружка.

– Хорошо тебе! Детей нет, шума нет, сама себе хозяйка!

– Зачем же согласилась? С детьми его.

Старшая сестра смотрит на Умиду, обтирает от крошек губы:

– Гули, принеси чаю еще, остыл этот!

Девушка с каштановыми волосами и заколкой-бабочкой приносит и ставит на стол сине-золотой чайник.

– Ты за отцом ухаживала, а мне что? – спрашивает сестра, провожая невестку взглядом. – Дом теперь твой, а люди говорят, как ветхий стал. Но я-то у себя хозяйка!

Умида берет пиалу, чай допивает глотком. Минуту смотрит, как в другой комнате встает на ножки и падает маленький сестрин внук.

Домой идет быстро. Входя, замечает, как двери скрипят, открываясь. Оглянулась: вдруг кто услышал? Только старые тополи, вспученные стволы виноградных лоз, пыль.

Дилшат был в сети второго февраля в двенадцать. Умида шьет весь день, забыв поесть.

Рано утром идет через спящий кишлак, несет сверток. Петухов не слышно, ишаков не слышно, все стоит мертвое и не дышит. Умида звонит, отдает, получает тяжелый сверток, бежит домой.

Дома она сбрасывает чапан, вяжет крепче платок: вокруг шеи, спины, груди. Открывает сверток. Пакет шуршит, там снова пакет. Внутри – банка краски.

На улице все еще мертво и кое-где фонари. Умида окунает кисть и мажет ворота, окунает кисть, мажет.

Спешит, смотрит в банку – должно хватить. Мажет бережней, чтобы следить за краской. И вот, наконец, закончила, можно войти во двор. Умида держит дверь за изнанку, проходит на цыпочках. Воздух крепко окрасился тяжелым бензинным запахом. «Ничего, пройдет». В доме она садится на пол, стягивает платок. Волосы прилипли ко лбу и мокро лежат на шее. Умида молчит, дышит, смотрит на испачканные краской руки. «Красная. Это хороший цвет».

Дилшат был в сети второго февраля в двенадцать.

Нина горская

Зоя значит «Жизнь»

Живет в Петербурге. Окончила несколько курсов по писательскому мастерству в Creative Writing School (публиковалась в альманахе «Пашня») и курсы Write like a Grrrl (где работает координатором онлайн-программ). Соведущая телеграм-канала о книгах и чтении Undercover.

1.

– Зои больше нет, – сказала бабушка.

Так я узнала, что Зоя была. А бабушка поджала губы и ушла, закрылась в спальне. И не затевала нашу с ней игру.

Правила были такие: бабушка перечисляла, что у нее есть: квартира, дача, машина, сервизы, драгоценности, а потом спрашивала, что из этого я хочу получить в наследство. Я отвечала:

– Ничего, главное – ты подольше живи.

– Все достанется тебе, – говорила тогда бабушка, доставала пакет с коробочками и разрешала мне играть с украшениями.

Я надевала на каждый палец по кольцу, навешивала все бусы, а серьги раскладывала на столе, потому что уши у меня еще проколоты не были.

– Только никому не рассказывай, что у тебя есть.

Лучше всегда молчать.

Бабушка была очень осторожной. Она не разрешала разговаривать в подъезде. Свет вечером можно было включать только после того, как были задернуты шторы, чтобы никто не увидел квартиру. На даче нельзя было трогать посуду, пока ее не помоют взрослые, потому что по ней могли пробежать крысы. Папа был так строг только в поезде: к стенам, полу не прикасаться, руки часто мыть, чашки на столе не оставлять, других людей только слушать, но ничего не говорить. Зато когда мы выходили из поезда, папа менялся. Он нагружал на себя сумки, рюкзаки и чемоданы и стремительным шагом проходил по перрону, пересекал маленький вокзал. Все это он делал с улыбкой. И тогда действовало только одно правило: не потеряться.

Мы выходили из вокзала на площадь, папа спрашивал:

– Узнаешь? – и шагал дальше, к дедушкиной машине.

Здесь иначе пахло и было жарко. Плескался фонтан, а ведь это не парк. Даже воздух казался мне другого цвета. У нас дома он как будто серый, а здесь все от него золотится. И есть самый яркий цвет в моей жизни – изумрудная дедушкина машина. Она гудит, ее брезентовая крыша трепещет на шоссе, и она едет быстрее любого автобуса. Мимо реки, полей, деревянных домиков, почти не видных сквозь зелень, и мимо труб. Трубы в бабушкином городе идут прямо над землей, они толстые, обмотаны чем-то серебристым и иногда искривляются буквой П над проезжей частью, а потом снова бегут над землей. Я спрашиваю папу, почему так, но он меня не слышит из-за мотора и только кричит:

– Скоро приедем! – И машина такая шумная, что как бы бабушка ни таилась, соседи знают, что к ней приехали сын и внучка.

Ее квартира просторная, аккуратная, у каждой вещи есть место, и все спрятано за дверцы шкафов и стекло серванта. Мы своим приездом немного разрушаем этот порядок. Папа открывает сумки и распаковывает вещи. Он кладет стопки, пакетики на пол, а бабушка суетится, торопится их спрятать. Он достает коробки конфет, которые пациенты бесконечно дарят маме, лекарства для дедушки и бабушки и хлеб. Здесь нет черного хлеба, поэтому папа всегда привозит им несколько видов.

За ужином бабушка и дедушка едят его, смакуя, как пирожное. А я пью воду маленькими глотками. Она у них всегда теплая, хотя я поворачиваю холодный кран, когда наливаю, и сладкая на вкус. Я смотрю на заклеенные белой бумагой окна и жду, когда бабушка откроет варенье. А потом я иду к ней в комнату, где прохладнее всего, валяться на толстенном синем ковре, и предвкушаю, как мы поедем купаться. Взрослые говорят, что это не море, а река, но я им не верю. Там огромная вода, и однажды я видела вдалеке кита. Он был точно такой, как в книжке, а их у бабушки – целая стена в Витиной комнате, и каждое лето я ищу такие же, как у нас дома, и убеждаюсь, что новых не прибавилось. Пусть все так и остается, не хочу, чтобы здесь что-то менялось.

А потом внезапно, как это бывает только в детстве, я нашла в квартире еще одну комнату. В ней никто не жил. Маленькая, с неприкрытыми окнами, отчего и без того светлые обои и шифоньер выцвели. Пружинная высокая кровать с высоченным матрасом, в углу тюки с ненужной одеждой, теплые вещи, рюкзаки, корзины, куртки, сломанный пылесос. У окна стол, занятый шкатулками, книгами, «Зингером», стопками газет, а под столом дозревают помидоры и груши. Весь пол заставлен банками с вареньем, кроме узкой тропинки от двери к кровати, и от духоты в комнате пахнет так, как будто варенье продолжает кипятиться на плите, маня к себе пчел и сладкоежек.

Как я могла не замечать ее раньше – не знаю, но когда нашла, немедленно принялась исследовать ее. Никто не обратил внимания, что я там играю, что пытаюсь приоткрыть шкаф. Вскоре я зарылась в вещи поглубже и среди старых учебников нашла книжку о животных. У нее отрывался корешок, рисунок на обложке стерся. Страницы были темнее моих загорелых рук, трухлявые и мягкие. С черно-белыми картинками зверей.

Папа обрадовался при виде книжки. Открыл ее посредине и показал каляки-маляки красным карандашом.

– Это я в детстве нарисовал. – Он как будто гордился сотворенным.

Тут с работы пришел дедушка, прямо на пороге квартиры достал из кармана яблоко для меня. Мой папа протянул ему книжку:

– Смотри, пап. Ты помнишь ее?

– Конечно, Зоина любимая книжка, – ответил дедушка, открыл книгу, из нее выпала пара страниц. – Надо подклеить. Как же она тогда разбушевалась. Столько книг порвала, а эту начала, но не стала.

– Ты что-то путаешь, пап! Она не могла. Это, наверное, тоже я порвал.

– Ты маленький был, не помнишь. – Дед вернул мне книжку и ушел на кухню. Стоял там, смотрел в окно.

Я вернулась в комнату с книгой. Бабушка зашла позвать меня обедать (она никогда не кричала через всю квартиру и никому не разрешала). Увидела книжку, села на кровать и вдруг начала читать. А я слушала. На следующий день чтение повторилось. Я не задавала вопросов, потому что когда взрослые ведут себя странно, лучше молчать. Тем более мне нравилось, как читает бабушка. Совсем необычным своим голосом, за каждого персонажа она говорила по-разному, и с такими интонациями, что истории оживали.

И чтения повторялись и на следующее лето. Бабушка приходила в захламленную комнату, брала книжку и читала. Иногда она ложилась на кровать, тогда я клала ей голову на живот. Она читала вслух про тигренка Ваську, а ее живот урчал мне прямо в ухо.

Книжка не покидала комнату. Я уже умела читать, но ждала бабушку. За годы я выучила текст наизусть, но все равно каждый раз надеялась, что тигренок Васька не умрет, его выпустят на волю и он будет счастлив. И каждый раз оплакивала его. Бабушка тоже плакала. Слезы и отпечатки мокрых пальцев въедались в странички и оставались на них новыми шрамами.

Как-то раз бабушка закончила читать историю. В комнате повисла тишина, как бывает в театре, когда последняя реплика прозвучала и вот-вот грянут аплодисменты. Но я все испортила и спросила:

– Кто такая Зоя?

– Зои нет. – Бабушка поднялась и ушла с книжкой в руках. И больше не читала.

После многое встало на свои места. Эта маленькая комнатка с хламом – Зоина. Эти кровать и стол – Зоины. Я рыла залежи и вытаскивала карандаши «Искусство», учебники по рисованию. Все находки я показывала папе и дедушке. И они подтверждали, что это все Зоино. Она любила рисовать, она даже участвовала в выставке, когда ей было шестнадцать, а история про Ваську была ее любимой. Она болела и долго жила в больнице. Нет, даже наша мама не могла бы ее вылечить. А карандаши забрать можно. Это очень хорошие карандаши. Я увезла их в своем рюкзаке, чтобы дома заточить и любоваться палитрой. Теперь изумрудный окрас дедушкиного «ЛуАЗа» не самый яркий.

– В коробке так много цветов, – сказала я папе, когда мы ехали домой, – теперь я смогу нарисовать живого человека с не слишком розовой кожей. Может быть, я смогу нарисовать Зою.

– Рисовать людей очень сложно. – сказал папа, – ты же ее никогда не видела.

2.

Я не нарисовала Зою. У меня вообще плохо получалось рисовать. Соседка по парте могла изобразить все что угодно. Еще она пела. А я на фортепиано промазывала мимо клавиш. Я слышала, что что-то не так, но не понимала, что.

– Это хорошо, что ты не талантливая. Зою талант до добра не довел, – сказала мама.

– Так ты знаешь про Зою?

– Да, папа мне рассказал, но уже после того, как ты родилась. И я очень на него рассердилась.

– Почему?

– У Зои была шизофрения, а это передается по наследству. Я боялась, что это могло передаться тебе.

– Но не передалось?

– Нет. Зоя не его родная сестра, а ты у меня совершенно нормальная.

Быть неталантливой и нормальной – грустно. Моя мама – прекрасный хирург, она всегда училась только на пятерки, а мой папа знал все про животных и татаро-монгольское иго. Еще однажды он сшил за ночь костюм Красной Шапочки из белой простыни. Он никогда не шил и не красил. Он долго смотрел на мою куклу, потом взял ткань и ножницы, а наутро у меня был лучший костюм Красной Шапочки. В нем я должна была сыграть на школьном концерте пьесу на фортепиано (я ошиблась трижды) и рассказать стихотворение на немецком (перепутала все артикли). Хорошо, родители оба были на работе и пропустили концерт. Я могла им передать, как все восхищались костюмом. Но не мной.

Я хорошо училась, но не блестяще. Я читала чуть больше, чем все остальные. До школы было далеко ехать, и поэтому у меня было время на книги. А когда много читаешь, то начинаешь сочинять истории. Например, что как-то раз видела Зою. Она была в очках, сидела напротив окна, рисовала букет. Но тебя ругают. Врать нехорошо, даже додумывать нехорошо, а реальность такая скучная. И в школу ехать полтора часа. Я ранним утром в темноте жду автобуса и очень хочу спать. В давке меня пихают, ругаются на мой рюкзак. Я высокая и донашиваю мальчиковую куртку, так что пассажиры решают, что я не девочка, а мальчик, и меня пихают еще больше. Но лучше так, чем кто-нибудь начнет лапать. Я захожу в школу и выхожу из нее, а на улице почти всегда темно. Часто в автобусе была такая давка, что я не могла даже отодвинуться, чтобы открыть книгу. Бывало, я так стоя и засыпала. И мне снилось, что я у бабушки и дедушки в их городке, где мне мерещилось вечное лето.

Что там тоже бывает зима, я увидела на Зоиных рисунках. В пятнадцать лет я впервые сама путешествовала на поезде так далеко и приехала к бабушке одна.

На кухне гудит холодильник. В нем давний суп, в который бабушка кидает пельмени и кипятит. Я такое есть не могу и ухожу в магазин. На улице жарко, трава пахнет и стрекочет. Асфальт в трещинах и ямках. Домов выше пяти этажей нет, машины старые. Люди как будто ниже меня ростом. Многие женщины в халатиках, наверное, такие и называют ситцевыми. Мои шорты кажутся здесь слишком яркими и короткими. Я иду мимо бочек с квасом, клумб с вырванными цветами. Магазины тоже странные. Хлебный – это один павильон, молочный – другой на соседней улице. Цены нигде не указаны, как и название продуктов, все знают, что это и сколько стоит. Я прошу батон, его нет. Есть только белый хлеб. Его не режут.

Я иду обратно, щиплю ноздреватую буханку. Хочется лимонаду, но где магазин – мне неведомо и слишком жарко, чтобы думать об этом.

Дома бабушка встречает, уперев руки в бока и хмурясь:

– Явление Христа народу. Наконец-то! Не стой в двери, соседи увидят. Где ты так долго? Куда ты ходила?

– За хлебом, в соседнем микрорайоне.

– Зачем же так далеко! И не тот купила, горе ты луковое.

В следующий раз бабушка не пускает меня одну.

– Дома я сама езжу в школу и гуляю с подружками, – пытаюсь убедить ее я. – И по Москве гуляла одна и не потерялась.

– Незачем шататься. Читай лучше. И вообще привыкай. Какая комната тебе нравится больше? Переедешь к нам после школы.

Я в ужасе молчу. А бабушка звонит, ставит квартиру на охрану. Она одета в симпатичное платье из плотной ткани, приколола брошку и побрызгалась духами, такими старыми, что они пахнут пудрой. Мы выходим, она закрывает замки, дергает двери. За это время я наконец могу выдавить:

– Я сюда не перееду, я собираюсь в университет.

– Не шуми в подъезде, а то соседи услышат, что мы ушли.

Спускаемся молча. На улице среди стрекота кузнечиков бабушка продолжает:

– Продавать такую хорошую квартиру не дело. Ты переедешь сюда и будешь жить с нами. Здесь тоже есть университет, – говорит бабушка.

Она шагает по тропинке, по которой я не ходила. Я не могу идти рядом и плетусь сзади, но слышу, как бабушка снова перечисляет, что мне останется в наследство. Квартира, машина, толстый синий ковер.

– Вот была Танька в соседнем подъезде. Как ни встречу, она все ест карамельки из кулечка. Каждый раз! Она ничего своим внукам не оставила, все проела.

Эх, мне теперь так хочется карамелек, но я понимаю, что лучше не просить. С утра я уже бабушке рассказала про старый фильм, где собаку зовут Бетховен, она очень возмущалась, что кто-то так обидел композитора. Уподобиться сейчас Таньке с кулечком конфет будет еще хуже. Вечером звонит мама и обещает мне, что все это наследство получать совершенно необязательно.

– Купить тебе билет?

– Побуду еще. Дед обещал научить водить машину.

Он попытался. Оказалось, у автомобиля такой тяжелый руль, что мне его не повернуть. Мотор дважды заглох, а когда я смогла мягко отпустить сцепление и не дернуться вперед, то проехала пять минут и почти угодила в кювет. Думала, дед взорвется, что я бестолочь, но нет, мы поехали дальше на дачу. Сад такой же таинственный, как и в детстве. Дом темен и прохладен. Над цветами летают мушки, под скамейкой растет мелисса, а на столах для сушки вялятся абрикосы, подобранные с мягкой земли. Теперь я смелее, не боюсь встретить крысу. Облазила все углы и ящики. И нашла сверток в пакете.

Мы перекусываем с дедом бутербродами с колбасой и пьем лимонад. Я смотрю картины из свертка. Дед говорит:

– Можешь забрать, а то они здесь попортятся.

Только лучше, чтобы бабушка их не видела.

Мы идем на речку. Она лениво несет рыжеватые воды. Над ней мост, по нему мчат машины. Я никак не могла видеть здесь кита, но меня это не разочаровывает.

Разбираю старые рисунки. Мягкая от времени бумага. Насколько белее она была сначала? Разводы от воды, сырости. Излохматившиеся края. И поднимающиеся облачка пыли. А на ней яркие краски: красное пятно флага на демонстрации, горящая вывеска «Молоко» в фиолетово-чернильной ночи, желтая бочка с квасом летним днем. Некоторые рисунки повторяются: проба краски, кисти, разные ракурсы. На обороте наброски карандашом. Я узнаю Зоину комнату, кровать, только на картинке нет хлама. Вижу бабушкину любимую вазу и сахарницу, слепленную из керамических орешков. На обратной стороне либо еще рисунок, либо черновик, в одном месте – Зоин автопортрет: короткие волосы, очки. Кошка в карандашных набросках то тянет лапу, то лежит очаровательным клубком, и я невольно глажу штрих карандаша по мягкой бумаге, как будто кошка живая.

Есть рисунки, где только зеленое и фиолетовое. Они не закончены, не аккуратны, осталась клякса от брошенной кисти. Вот черно-белая: отражение в зеркале, девочка сидит в кресле, а позади люди в белых халатах. Наверное, это парикмахерская. А вот сугробы и люди в шубах. Тот же магазин с вывеской «Молоко», но посреди снега. Группка мальчишек с клюшками, у всех румяные щечки. Много картинок с дождем, и у меня за окном тоже льет. Этим летом яркое солнце выключается. Дедушка исчезает в гараже, у бабушки болит голова и она ненадолго выходит из спальни, чтобы проверить, что я не включаю лишний свет.

Когда мне надоедает читать, я иду рыться в вещах, надеясь найти что-то Зоино. Или еще одну банку абрикосового варенья. Я съедаю примерно одну в день, и это единственное, что в моих привычках бабушку не задевает. Ей не нравится, что я чищу зубы пастой, а не порошком. Я нашла на антресолях три картонные коробки нового мыла. Но бабушка все равно требует его экономить. Я молча слушаю ее ворчание.

Она снова предлагает мне тот суп с пельменями, он простоял в холодильнике еще неделю. И я впервые в жизни решаю что-то приготовить сама. В муке и во всех крупах ползают жучки. На мои вопли ужаса бабушка говорит, что надо лишь просеять, и будет чисто. И я слушаюсь. Валяю, стараясь не испачкать пальцы, в этой сероватой муке кабачки, жарю. Дед ест их с таким аппетитом и нахваливает. А я не могу. Сижу напротив него, катаю по столу абрикосины. И говорю дедушке, что если он купит муки, то я поджарю еще. Вечером мы втроем сидим за столом и едим то, что я приготовила. Бабушка хвалит.

Я от скуки и тайком выбрасываю все продукты, им лет по десять. Перемываю сковородки, выливаю суп. Я нахожу конфеты, которые папа привозил. Сначала радуюсь, но они старые, сухие, их я тоже выбрасываю. Даже нашла остатки хлеба. Хочу выбросить и старый календарь, что висит на кухне рядом с холодильником. Он 1989 года. Листаю, в нем иногда отмечены дни рождения. Мой, родителей, какие-то еще даты, телефоны из шести цифр. И карандашом, почти незаметно, в середине июля написано: Зоя. День рождения у нее не летом.