Текст книги "Журнал «Юность» №04/2021"

Когда Рыцарь вышел на свое место, сразу бросилось в глаза, что под фраком, кожей и мускулами – нечто потверже обычных костей. Он шагал такой же походкой, какой выходили на поединки рыцари тысячу лет назад, с тяжелыми двуручными мечами, обретая с каждым взмахом все больше ловкости, и подчиняли себе движения тела и оружия. Он уже скользнул по трем самым важным местам в зале робким взглядом. А когда затихли звуки Сарасате, все пошло по программе. Bruch. Violin concerto no 1. Это был особый концерт. Рыцарь даже не играл – он вспоминал тех, кого сегодня не могло быть в зале.

Акробатка затихла в своем кресле. Он почему-то представила себе комнату, кровать, ночник и радиоприемник, старика с насмешливыми глазами, который погрозил ей пальцем. Вчерашнее счастье вернулось к ней, и незаметно сняла она с шеи и из ушей дурацкие блестящие игрушки. Они нужны тем, кого не любят. Она смотрела на двух счастливых детей. Потом вдруг вспомнила, что когда-то умела довольно сносно готовить.

В антракте Акробатка подошла к Ней, поцеловала ее в щеку и прошептала: «Береги его! И если что – звони. Вот тебе номер!» – и написала прямо на программке. Спроси Жюльетт. Или попроси Кобра позвать жену. Или просто приходи, вот адрес.

– Кобра?

– Ты его знаешь! Он дал вам вчера билеты…

– Мадам! А кто он?

– Сама не понимаю.

После концерта, коротко поклонившись в последний раз, Рыцарь вышел в свою гримерную и, быстро сняв фрак и черные брюки с атласным поясом, переоделся в штаны с пузырями на коленях, клетчатую рубашку и пиджачок. Потом он взял «Вьетан» и спустился к невзрачному подъезду, у которого уже стояла машина. За рулем сидел Ренэ. На переднем сиденье – Кобра.

– Здравствуй, дружище! Пришлось чуть-чуть задержаться. Я изменил программу. В этом зале тоже нужно было сыграть…

– Я понимаю.

– Он… Давно?

– Неделю назад. Рыбачил на берегу Сены. Я все понял, когда не увидел его на обычном месте.

Подъехала и вторая машина, оттуда помахали рукой, и оба автомобиля понеслись в не слишком презентабельный кабачок. А там – старые и молодые музыканты собрались под фотографией скрипача и гитариста, в полный рост. Фотография была черно-белая, и уже никто не знал, почему кажутся не очень подходящими к костюму носки, торчащие из-под брюк гитариста.

И хотя заведение было не фешенебельным, сюда мог попасть далеко не всякий. Стоявший у входа совсем не похожий на швейцара человек пускал тех, кого знал. А потом начали играть – а тогда дверь и вовсе закрыли изнутри.

Поэзия

Вадим Месяц

Родился в 1964 году. Поэт, прозаик, руководитель издательского проекта «Русский Гулливер».

 
Надоело рисовать птиц,
мы решили рисовать крыс,
чтоб возвышенность сошла с лиц,
чтобы очи опустить вниз.
 
 
Потому жизнь всегда внизу
наподобье световой тропы,
освещающей сапог кирзу
и пробившие асфальт грибы.
 
 
Поколения больных детей
смотрят в спину, презирая нас
за отсутствие больших идей,
за возможность отдавать приказ.
 
 
Я не жалуюсь, но я боюсь
обернуться и увидеть в них
запакованный в предсердье груз,
что от взгляда моего возник.
 
 
Век прошел, но наступил век,
где неузнанным ты стал сам,
обучающий троих калек
незатейливым чудесам.
 

 
Гимназисты не знают пощады,
если в руки попал револьвер.
Ловко целят в казачьи отряды
и кричат на особый манер.
 
 
И девицы, бросаясь на сабли,
нарываются на комплимент,
отряхнувши кровавые капли
с белоснежных шифоновых лент.
 
 
Пусть портретами графа Толстого
украшается мир над толпой,
мы привыкли любить молодого
и брести за ним верной тропой.
 
 
Молодого, с гишпанской бородкой
и в подвернутых снизу штанах:
голосящего сдобною глоткой
на высоких и низких тонах.
 
 
Он поет о возмездии скором
и как парусник рвется на свет,
хоть его диверсантом и вором
называют в колонках газет.
 
 
Красный флаг как колумбовый парус
унесет громадье баррикад
за моря, где и я не состарюсь,
а состарюсь – то стану богат.
 
 
Остуди мое тело под шубой
лютым ветром и градом свинца.
И я стану не нежный, а грубый:
с отвердевшим овалом лица.
 

 
Мне в незнакомом доме не спалось,
что-то забылось, что-то не срослось,
но я был рад, что очевидно выжил.
И ставни колотились вкривь и вкось.
И я к воде неосторожно вышел.
 
 
И сделалась такою рябь воды,
что я увидел быстрые следы,
спешащие куда-то к горизонту.
И близостью к арктическому фронту
не дорожили хрупкие сады.
 
 
И солнца неживое существо
для жизни оставляло меньшинство
и не сулило к празднику подарка.
И с горечью смотрели на него
рябина да подгнившая боярка.
 

 
Уйдет жена, и вы ее не вспомните.
И ночь уйдет. И полыхнет рассвет.
И вы уснете пьяным в детской комнате,
где нет детей, и никого там нет.
Вы книги в ниши длинные расставите,
вбивая переплетом переплет,
и ни любви не будет в вас, ни памяти,
а только перелет и недолет.
Нет нужных книг. Все книги наши лишние,
они еще бессмысленней гостей,
что угощают пирогами с вишнями.
И щелкают прикусом челюстей.
И будут куклы с теплой укоризною
смотреть на вас и улыбаться вам,
сверяя с прежней жизнью закулисною
приверженность к трагическим словам.
И лампы на глаза мои закатятся,
и ляжет мне на тело потолок.
И я на ногу ситцевое платьице
примерю, как казарменный сапог.
 

 
Колокольчик с соломенным языком,
не звенеть ему больше, а лишь шептать.
На колени не встать, не упасть ничком.
Не называть ни отца, ни мать.
 
 
Голубые глаза выглянут из тьмы,
раны рваные или прострелы пуль.
Я беру себе эту любовь взаймы,
если вечен теперь на земле июль.
 
 
Колокольчик с соломенным языком
шепчет клятвы, которых никто не знал.
Если был ты знаком мне, то незнаком,
если вычеркнут временем наповал.
 

 
Нельзя приехать к другу,
сказать «не умирай».
Планеты мчат по кругу,
и неподвижен рай.
 
 
Твой друг тебя услышит —
сегодня не умрет,
губу в ответ оближет
и приоткроет рот.
 
 
Под каменною люстрой
над бедной головой
он испытает чувство,
что в дом вошел конвой.
 
 
И он услышит вьюгу
и скрипнувший сарай.
Мы вытерпим разлуку
и беспредельный рай.
 
 
Пустынно там, как в доме.
И я стою сейчас
в кубическом объеме,
где свет давно погас.
 

 
Город – административная единица.
Это знают Иван и его девица.
Это знает Василий, чья хата с краю.
Только я, дурачок, ничего не знаю.
 
 
Я в жилом помещении не обучен
обитать. Я привык к квартире.
Мой подход к мирозданию ненаучен:
ничего не жарю на комбижире.
 
 
Для супруги я чокнутый марсианин,
понимающий только свисток и выстрел,
ибо слух мой воистину филигранен,
только глаз от печали погас и выцвел.
 
 
Я владею динамикой оскуденья.
Что мне беккет, когда я и сам как беккет.
Я лохов развожу на ночное бденье,
непонятный, но очень изящный рэкет.
 
 
Деградирую вместе с культурой жанра,
приравняв красноречие к пустословью,
если вижу пожар, то бегу пожара,
а увижу любовь, то займусь любовью.
 
 
Мы вернемся всецело в одну утробу,
наш диагноз торжественно подтвердился:
кто несмело подходит к чужому гробу,
в свой ложится, как будто бы в нем родился.
 

Игорь Малышев

Родился в 1972 году в Приморском крае. Живет в Ногинске Московской области. Работает инженером на атомном предприятии. Автор книг «Лис» «Дом» «Там, откуда облака», «Норнюшон и Рылейка», «Маяк», «Номах». Дипломант премии «Хрустальная роза Виктора Розова» и фестиваля «Золотой Витязь». Финалист премий «Ясная Поляна», «Большая книга» и «Русский Букер».

 
У Дюймовочки больше нет сердца, его съел крот.
Она сидит в подземелье, равнодушно зерно жует.
Может поддержать беседу о видах на урожай.
Впрочем, другие кроты ее не очень-то уважают.
 
 
Дюймовочка ходит по коридорам подземным, одета в тряпье.
Живые и мертвые трогает корни, иногда жутко поет
Песни, от которых просыпается старый крот,
Достает беруши и холодный вытирает пот.
 
 
Дюймовочка кричит в темноту тоннелей,
И звуки возвращаются к ней мертвее шрапнели.
Она слушает их и хохочет в ответ.
И от смеха ее по тоннелям летает снег.
 
 
А потом наступает весна, она долго глядит на солнце.
«Под землю!» – говорит ей крот, ну а ей все неймется.
И когда на проталине первый встает подснежник,
Она лепит себе новое сердце и прячет его под одеждой.
 
 
Ловит ласточку и привыкшей к морозу рукой
Сдавливает ей горло и говорит: «Я полечу с тобой».
Они долго летят на юг, и в полете успев согреться,
Слепленное наспех сердце становится настоящим сердцем.
 

 
Я хоронил кошку,
В пять утра, на рассвете.
В коробке из-под ботинок,
С лопатой, наспех одетый.
 
 
Она умерла вот только
И на руках остывала.
Я проверял коробку
От чувства живого жара.
 
 
Плачу и не стесняюсь,
Кому и какое дело?
Я – человек несчастный.
Прячу родное тело.
 

 
Это тепло от земли и этот коровий взгляд…
Здесь всё совершается внезапно и невпопад.
Кони прядают ушами и воздушный летает змей.
Мальчики не приходят с войн, обманывая матерей.
 
 
Школьник дерется с крапивой, и крапива ложится рядами.
Карась вылетает с прудá, удочкой заарканен,
И летит, как Гагарин по небу, серебристо-красивый.
Родина-мать бьет в ладоши и хохочет счастливо.
 
 
Набухают туманом заросли трав в логу.
Журчит ручей. Эту ночь провожу в стогу,
Наблюдая, как летят в небе спутники и летучие мыши.
Последние живут в церкви с обрушенной крышей.
 
 
Я слышу, как поют мертвые на кладбище дальнем.
Как крадется мышь и что-то движется в Зазеркалье.
Как несется Юпитер своей извечной дорогой.
С вершины стога можно услышать многое.
 

 
Ни птица сова не знает, ни рыба сом
О королевстве под опавшим листом.
Не для него наша музыка – квинты, кварты и терции,
Не для него бьют часы на башнях Венеции.
Не для него летят спутники и ледоколы штурмуют Арктику,
Там полководец выстраивает полки, и не беда, что маленькие.
Там конница крупной рысью рассекает полночный мрак,
Чудовища отступают и падают в овраг.
Под опавшим листом турниры и рыцари опускают забрала,
Клянутся в верности дамам и замертво падают.
Там в крестовые ходят походы, помнят совесть и помнят честь.
Там на картах ворота адовы и ви́дна купола твердь.
Там не тронет огонь невинных и невинный пройдет огонь.
В бочках древние бродят вина и твой первый товарищ конь.
Под опавшим листом темнеет. Королевство заносит снег.
Только всюду там факелы светят и поэтому слышен смех.
Кузнецы починяют доспехи, снова шьются шелка и меха.
И играют, играют дети. Под листом, среди снега и мха.
 

 
В небе высоком не тает осколок луны.
Мне десять, я прыгаю с бабушкиного чердака.
Ни для чего, просто так, голова легка.
В детстве летать легко, я лечу, как дым.
 
 
Прыгаю и, кажется, сделал что-то ужасно важное,
Как парашютист, сошедший с неслыханных прежде высот.
Как совершивший нечто, что дано не каждому.
А то, что страшно и ноги болят, – не в счет.
 
 
Бабушкин дом теперь рухнул, хозяева – крысы, ежи.
А я еще жив и башка всё также легка.
Луны осколок держа в руке, как запал,
Хочется прыгнуть с бабушкиного чердака.
 

Михаил Рантович

Родился в 1985 году в Кемерове. Работает библиотекарем. Публиковался в журналах «Огни Кузбасса», «Сибирские огни», «Алтай», альманахе «Менестрель», сборнике «Новые писатели», интернет-журналах «Формаслов», «Реч#порт», на портале «Textura». Живет в Новосибирске.

 
Как полет тополиного пуха —
подготовка поющего слуха
для вступления в тягостный хор,
где, допустим, я вышел во двор
за прозрачностью траченой тени
под бряцанье Петровых ключей
и смотрю на удушье сирени,
и не жалко, не жалко очей.
 
 
Это радостно, это печально,
а изнанка ночей музыкальна,
но не ясно, зачем и кому
вырезают прекрасную тьму
и опасливый ласковый запах,
стройным счастьем его невзначай
назначая на поздних этапах.
Не удержишь украденный рай,
 
 
не положишь в карман аромата.
Хоть борьба обращается в брата,
а луна – молодой мельхиор,
но расходится призрачный хор.
В жадной музыке чувство сгорело,
будто я никогда не умру.
Я стою, как отдельное тело,
на привычном проточном ветру.
 

 
Из каллиграфии, хореев, хорд
родятся упражнения для слуха,
блистательный, хоть бестелесный спорт,
и на табло «2: 0» не в пользу духа.
 
 
Ты победил, теперь живи один
и береги свою литературу.
Пускай хранит метафор формалин
прекрасных образов мускулатуру.
 
 
Раствор гармонии к глазам приблизь,
приблизь к глазам флаконы какофоний.
Да, это хорошо, но оглянись:
сипит степная пустота на фоне.
 
 
Нет, так я не могу и не хочу,
я не мечтал о подленьком подлоге.
Но если крылья обломать лучу,
то что же получается в итоге?
 
 
Останется привычный человек,
бредущий по сугробам в злое небо,
и не молчит в ночи молочный снег,
и недостаточно краюшки хлеба.
 

М. Л.

 
Сочинение тихих стихов
человека не делает чище,
ведь обходится воздух без слов
и без смысла, свободный и нищий.
 
 
Что приличней – хорей или ямб?
Что вкуснее – арбуз или дыня?
Проставляет расплывчатый штамп,
улыбаясь, больная гордыня.
 
 
Только нечем гордиться, и вновь —
каллиграфия в школьной тетради —
умирает слепая любовь,
никого не прося о пощаде.
 
 
О каком сладкогласии муз
всё мечталось охотно и страстно,
если я – одиночка и трус,
вожделевший того, что прекрасно?
 
 
Трудный стыд, возрастная вина —
это всё, что во мне народилось,
словно утренний вид из окна,
где счастливая слабость струилась.
 
 
Чем тебя я отблагодарю,
тусклый свет, отраженный наружу?
Только тем, что горю, говорю,
что себя тишиной не нарушу.
 
 
Я дождусь, чтобы воздух разжал
ледяные ладони, чтоб звезды,
словно зерна печальных начал,
просыпались в земные борозды,
 
 
чтоб огонь, прорастая, горчил,
чтоб окликнуло вольное горе,
не в молчании, но в разговоре
обретая отчаянье сил.
 

Проза

Анна Матвеева

Родилась в Свердловске.

Окончила факультет журналистики Уральского государственного университета.

Первые публикации появились в середине 90-х годов. Автор множества книг: «Заблудившийся жокей», «Па-де-труа» «Перевал Дятлова, или Тайна девяти» («лучшая вещь в русской литературе 2001 года», по мнению Дмитрия Быкова), «Небеса», «Голев и Кастро» «Найти Татьяну», «Есть!» «Подожди, я умру – и приду», «Девять девяностых», «Завидное чувство Веры Стениной», «Призраки оперы», «Лолотта», «Горожане», «Спрятанные реки». Лауреат премий Lo Stellato (Италия), журнала «Урал», премии имени Бажова, финалист российских литературных премий – имени Белкина, Юрия Казакова, «Большая книга», «Национальный бестселлер», Бунинской премии и др. Произведения переведены на итальянский, английский, французский, чешский, китайский, финский, польский языки.

Наташа Стафеева была кем угодно, только не любительницей антиквариата. Пользоваться старыми вещами, принадлежавшими чужим людям, лелеять какие-то там чашки с трещинками и мертвые часы, пусть даже триста раз ценные, – это не про нее.

Она любила новую одежду, обувь только из коробки и даже у туалетной воды обязательно проверяла срок годности – чтобы не подсунули просроченную!

Треснувшую посуду Стафеева безжалостно выбрасывала, помутневшие духи сплавляла подругам, толстовки в катышках приносила в Н&М «на скидку». Избавляться от предметов приятнее, чем приобретать их.

Наташа терпеть не могла сувениры и предметы интерьера, которые прискорбно часто дарят к праздникам. Вот откуда никогда не бывавшие у Стафеевой в гостях люди знают, какой у нее интерьер и какие она там хочет видеть предметы? Зачем ей может понадобиться нелепая ваза, металлическая Белоснежка с металлическими гномами? Или вот еще однажды подарили соломенные цветы, походящие на задорные фаллосы…

Все это выносилось на помойку тем же днем.

Новая квартира Наташи в Ростокине была обставлена по минимуму и напоминала этим гостиницу. Белые стены, белый пол, на котором, к сожалению, хорошо заметна пыль, белая мебель. «Больница какая-то», – без восторга сказала приехавшая к ней в гости старшая подруга. Эта подруга, Лиля Ива-шевская, совсем скоро появится в нашей истории при других обстоятельствах, но пока она задействована в эпизоде и стоит на пороге Наташиной квартиры, напевая довольно чистенько:

– В комнате с белым потолком, с правом на надежду…

– На одежду! – передразнила Наташа, задетая комментарием.

Песню она при этом не опознала, так как была младшая подруга и выросла на другой музыке.

Квартиру свою новую (чужую, но это не важно) Наташа полюбила потому, что в ней было все, что нужно для жизни, – то есть почти ничего. Захламленное родительское гнездо наводило на нее ужас: Наташа выросла среди такого количества предметов, что дышать было нечем. Вещи сжимали ее в кольцо, и ощущение тесноты крепло с каждым годом. Мама и отец не умели выбрасывать вещи, потому что «их ведь можно еще куда-нибудь», «вдруг пригодятся» и «хороший человек подарил». Хорошие люди, алло! Дарить другим хорошим людям нужно деньги, сертификаты или, в крайнем случае, что-то утилитарное: съедобное или, например, косметическое.

Но люди этого почему-то не понимают. Ко дню рождения и под Новый год упорно дарят друг другу лишние предметы, которые никого, кроме сотрудников магазина, сделавшего выручку на всех этих свечках, символах года и прочих бесполезных штуковинах, не обрадуют…

Лиля тогда приехала к Наташе в Ростокино как раз перед Новым годом – Стафеева только-только сняла ту белую квартиру и гордилась ею так отчаянно, как будто приобрела в собственность. Родители, естественно, разобиделись – что за прихоть снимать жилье, если у тебя своя комната (заваленная барахлом)? Если ты такая богатая, лучше помогла бы нам, вот не верится, дочка, что ты на такое способна… Под мамины стоны и громкое молчание отца Стафеева упаковала свой невеликий гардероб, составленный из практичных вещей, и вызвала такси.

– Как? – ужаснулась мама. – Ты что ж, совсем ничего с собой не берешь?

– Там все есть, мама.

(Вранье, ничего там не было – и это прекрасно.)

– Ну хотя бы посуду возьми! Постельное белье.

Утюг! Вон там запасной, немного подгорелый, но работает же!

– Мои вещи не надо гладить, ты же знаешь. А белье и посуда есть в квартире.

Пару комплектов белья, полотенца и посуду – две тарелки, две чашки, два бокала, пару вилок с ложками, сковороду, кастрюлю и чайник – она купила накануне. Все новое, с намертво припаренными этикетками. Оттирая липкие ценники, Стафеева чувствовала себя по-настоящему счастливой.

В белой квартире было много воздуха, света и надежды.

– Все равно захламишь со временем, – качала головой Лилька, отпивая вино из бокала (одного из двух). – Невозможно жить в такой пустоте! Прямо просится чем-то заполнить.

– Не просится.

– Ну хотя бы картинку на стену повесь! У моего Сереги в магазине отличные постеры с Нью-Йорком, не хочешь? А часы? Как можно жить без часов?

Наташа показала пальцем на телефон. Можно жить без часов, еще как можно.

Тем более без постера с Нью-Йорком.

Единственным ярким пятном в квартире Стафее-вой были яблочно-зеленые икейские шторы. Наташа просыпалась на рассвете и блаженствовала, глядя, как заливает белую комнату прохладный зеленоватый свет.

– Ну а книги? – Лилька никак не могла уняться. – Ты ведь работник издательства!

– Именно поэтому я не хочу осквернять свою квартиру книгами.

– Осквернять? – Лиля чуть не уронила бокал, но вовремя перехватила его за тоненькую ножку. – Ну ты даешь, мать!

– Не беспокойся, книги все равно сюда проникнут, – вздохнула Наташа. – Это как раз тот случай, когда сопротивляться бессмысленно. Но пока мне хватает вот этих – она кивнула в сторону скромной полочки.

Лилька подошла к полочке.

– Библия, Шекспир, Пушкин и Даль, четыре тома. Да ты просто этот какой-то, стоик!

Наташа полыценно потупилась.

– Даос! На минималочках, – не унималась подруга.

– Слушай, ну ведь я и так читаю все, что можно, на планшете. Зачем мне здесь книги?

Лиля вручила подруге пустой бокал и открыла Шекспира.

– Назови любой номер, – предложила она.

– Восемьдесят шесть, – сказала Наташа.

Номер ее новой квартиры.

– Так. Сейчас. Сонет номер восемьдесят шесть: «Но если ты с его не сходишь уст, Мой стих, как дом, стоит открыт и пуст».

– Видишь, – возликовала Стафеева, – Шекспир на моей стороне!

– Ну хоть бы портретик его в благодарность повесила, вот здесь хорошо будет! У Сереги в магазине продаются, не хочешь?

– Давай лучше я тебе теперь погадаю. Говори номер.

– Сто тридцать пять, – вздохнула Лилька. – Трудный ты человек, Стафеева.

– «Недобрым “нет” не причиняй мне боли, Желания все в твоей сольются воле».

– Ага! Шекспир и на моей стороне, получается. Недобрым «нет» не причиняй мне боли!

Стафеева не стала напоминать Лильке о том, как два месяца назад, когда они ездили в Питер на выходные, та затащила ее в антикварную лавку на Рубинштейна и буквально заставила приобрести две рюмки для яиц всмятку. Очень уродливые были те рюмки, керамические, с прилепленными собачьими мордами – сделаны, как пояснил продавец, в 1950-х годах. Это ж сколько людей ими пользовалось, уныло подумала Стафеева, но рюмки все-таки купила, чтобы сделать приятное подруге. И продавцу, который вел себя очень приветливо и рассказал уйму ненужных фактов, пока Лилька выбирала себе какие-то юзаные броши. О том, что каслинское литье в последние годы поднялось в цене, но надо очень внимательно смотреть на клейма. О том, что если в квартире жили пятнадцать лет, не делая ремонт, то там вполне могут найтись ценные вещи. О том, что на днях он был в доме на Литейном, хозяин которого скончался в возрасте девяноста пяти лет, и нашел там несравненной красоты зеркало – вызвавшие антиквара наследники сказали, что совершенно точно не станут заморачиваться с его продажей и пусть он спокойно забирает зеркало себе.

Влюблялась Таня при этом всегда капитально – она служила своим мужчинам, заботилась о них лучше родной матери, угождала так, что дышать становилось нечем, – и мужчины, вначале разлакомившись, постепенно сдавали позиции.

– Ушло в тот же вечер! – сказал продавец, упаковывая уродливые рюмки так бережно, словно это были яйца Фаберже.

Естественно, Стафеева выбросила их в тот же вечер – даже не распаковав, пока Лилька ездила к родственникам на Васильевский.

Новый год Наташа встречала с родителями, но сразу после ритуала с подарками, шампанским и Президентом отбыла в свою белую квартиру. Мама и папа уже не ворчали – смирились.

Дома Стафеева первым делом подошла к окну, чтобы задернуть яблочно-зеленые шторы, и засмотрелась на снег, которого безуспешно ждали весь декабрь, а он вот начал падать только сейчас: и так торопливо, так густо, как будто извинялся за опоздание…

А наутро позвонила Лилька.

– Еще раз с Новым годом, конечно, – сказала она, – но тут, в общем, это… Умерла…

Связь пропала. Наташа передумала всякое, пока сигнал восстанавливался – и с облегчением, за которое теперь ей, конечно, стыдно, услышала в конце концов, кто умер.

Это оказалась первая свекровь Титании. Скончалась эта неизвестная Стафеевой женщина, кстати, не в новогоднюю ночь, а две недели назад.

Титания – вторая старшая подруга Наташи, прозвище которой, кстати, она и придумала. Таня-Титания обладала довольно-таки распространенной для родных широт способностью неудачно влюбляться – что первый, что второй, что ныне действующий муж плюс целая когорта «мерцающих» любовников: и никого стоящего! (Здесь можно было бы пошло пошутить, но мы не будем.) Влюблялась Таня при этом всегда капитально – она служила своим мужчинам, заботилась о них лучше родной матери, угождала так, что дышать становилось нечем, – и мужчины, вначале разлакомившись, постепенно сдавали позиции. Соответствовать Таниному размаху мужчины не могли (какие-то другие, вероятно, справились бы, не будем тут делать смелых неоправданных обобщений, но вот конкретно эти – нет), а некоторые даже и не пытались. Широта Таниной души, ее милосердие, ее слепая влюбленность перекрывали любые попытки дать ей хоть что-то в ответ. Даже подарков она почему-то не принимала и отказывала в попытках проявить рядовую заботу – а сама то и дело совершала подвиги во имя очередного Миши или Славы: находила им работу и хороших врачей (порой она даже искала работу и врачей для их жен и детей!), утешала в грустную минутку, в общем, по грубоватому выражению Лильки, «давала сиську по любому поводу».

Наташа познакомилась с Титанией в эпоху предпоследнего любовника, плавно перешедшую в эру ныне действующего мужа, который, кстати, судя по некоторым оговоркам, уже готовился перейти в разряд бывших (долго жить рядом с такой прекрасной женщиной было невыносимо – уж слишком явственно выпирали на таком фоне мужские недостатки: и здесь тоже можно пошутить, но воздержимся).

Стафееву тогда, помнится, поразила удручающая неприглядность обоих – эти в равной степени потертые мужички выглядели на фоне симпатичной моложавой Тани настолько убого, что Наташа, комнатный специалист по Шекспиру, воскликнула однажды:

– Ты как Титания из «Сна в летнюю ночь»! Влюбляешься в ослиные головы!

Прямолинейная, но при этом нежная сердцем Лилька долго ругала потом Стафееву за бестактность. А вот Таня, кстати, вовсе даже не обиделась – и стала откликаться на Титанию. Правда, не сразу.

В общем, все это, конечно, прекрасно (хотя и не очень), но непонятно, почему смерть первой свекрови Титании имеет какое-то отношение к Лильке и тем более к Наташе. Ну скончался человек, жаль его, конечно, царствие небесное и все такое. Но тут вообще-то первый день долгожданных каникул!

Телефонная связь внезапно установилась такая хорошая, что Лилька на расстоянии уловила Наташино недовольство. Возможно, кстати, что связь была хорошая потому, что Наташа стояла у окна с яблочно-зелеными шторами: здесь всегда хорошо ловит.

– Она оставила Семену квартиру по завещанию, – сказала Лилька. – Надо срочно освободить помещение, потому что Семен будет делать там ремонт – он уже бригаду нашел, в праздники это, сама понимаешь…

– И при чем же здесь мы? – Наташа, разумеется, помнила, что единственного сына Титании от всех ее мужей и любовников зовут Семеном и что Семен этот лет на шесть от силы моложе самой Стафеевой.

Логично, что бабушка завещала квартиру внуку. Можно, конечно, вяло порадоваться за нового хозяина квартиры – так же вяло поскорбев о кончине хозяйки, но дальше-то что? Сколько еще стоять у окна в пижаме?

– При том, что надо помочь Таньке разобрать вещи в квартире. Она отдает все подряд, ничего мне, говорит, из того дома не нужно. Вроде бы свекровь ее не любила.

– Не верю, ее все любили, – сказала Наташа. – Все свекрови и все мамы любовников.

Это, кстати, было правдой. Титания после расставания с каждой ослиной головой сохраняла милейшие отношения с женщинами, которые произвели ее мучителей на свет, – навещала в больницах, поздравляла с праздниками, одной даже связала тапочки крючком. Тапочки! Крючком!

А эта вот, значит, не любила.

– Что, прямо сегодня надо ехать? – тоскливо спросила она.

– Да, Наташечка, прямо сегодня. Даю тебе час на кофе с душем – а потом дуй в Митино.

Еще и в Митино!

– Хорошо начинается Новый год, – ворчала Стафеева, заправляя кровать по линеечке. – Могла бы спросить вначале: может, у тебя планы на сегодня, Наташа? Может, ты хотела спать до вечера, а потом дочитать, наконец, новый роман Боярышникова, который ни разу не Шекспир, но стоит в плане издательства на март?..

Прозаик Боярышников – это был персональный кошмар Наташи Стафеевой, тоже на свой лад пытавшийся захламить ее мир. И мир читателя. И свои собственные тексты.

Конечно же, книги должны и могут быть разными. Боярышников имеет право писать так, как дышит – прерывисто, хрипло и громко. Кого интересует, что редактор Стафеева, рядовая лошадка большого издательского дома, любит просторные тексты, где метафоры отмеряют гомеопатическими горошками на ложках, а прилагательным объявлен последний и решительный бой? Боярышников упрямо впихивал по три прилагательных подряд в каждую фразу – они там ну никак не удерживались, норовили соскользнуть и забыться: но автор бдительно отслеживал все свои «ровные, белые, восхитительные зубы» и «нежные, теплые, розовые губы, напоминавшие тугой бутон».

Каждую новую книгу Боярышникова ждало ровно то же самое, что предыдущие, – громкая презентация, два-три интервью, молчание критиков и минимальные продажи. Но издательство, где трудилась Наташа, терпеливо публиковало его новые опусы – потому что где-то там, наверху, у Боярышникова имелись настолько прочные связи, что ими можно было бы задушить кого-нибудь при надобности: как проводами.

Новый год еще сам себя не осознал – шли его первые сутки. По пути на автобусную остановку в сей безжалостный час Стафеева встретила только собачников, терпеливо выгуливающих питомцев, – почему-то сегодня утром попадались сплошные шпицы.

В автобусе было тоже не сказать чтобы очень людно, странно, что он вообще ходил и пришел. А в метро Наташа совсем загрустила. Надо было отказать Лильке – что это такое, вообще, вытаскивать людей из теплой постели первого января?

Топоча по переходу, Стафеева вспомнила широкую Лилькину улыбку и пробормотала:

– Где грифель мой? Я это запишу, что можно улыбаться, улыбаться и быть мерзавцем…

Перегоны между станциями в этой части синей ветки Наташа не любила – они были, по ее мнению, уж слишком длинными. Было неуютно находиться в туннеле: казалось, что это затянувшийся аттракцион, в котором она согласилась участвовать из глупой отваги. К тому же в вагоне она была одна – никто не хотел ехать сегодня в Митино, у всех нашлись более интересные дела. Даже голос, объявляющий станции, звучал как-то издевательски – следующая станция «Строгино»… «Мякинино»… «Волоколамская»…

Из метро Стафеева вывалилась такой уставшей, как будто уже разобрала вещи не в одной квартире, а в нескольких. Проверила адрес, который прислала Ивашевская, – нужный дом находился в переулке Ангелов.

«Какие уж тут ангелы», – ворчала про себя Наташа, шагая по Митинской улице. Читала по редакторской привычке все, что было написано на вывесках и заборах (а не выпал бы снег, так и на асфальте). Аптека, ломбард, разливное пиво, пицца, банк, салон женского белья, сладкая экзотика, домашний текстиль – вывески, как плечами, теснили одна другую. По части торговых центров Митино превзошло все окраины – мало того, что здесь работал радиорынок, так еще и на каждом углу подмигивал то синим, то красным неоном очередной торговый центр.

Раньше это была деревня. В деревнях люди объединялись в храмах, а теперь – в храмах торговли.

Москва, подбиравшая окрестные деревни, как юбки, внезапно снова стала распадаться: теперь уже не деревни, но спальные районы стали особыми географическими единицами, жители которых отличались от соседей укладом и даже чем-то вроде местных традиций. Общей была удаленность от центра, семнадцатиэтажные дома-ширмы 1990-х и непременные качели у метро.

Окна в домах сияли разными цветами – не так, как в Наташином детстве. Были желтые традиционные, белые энергосберегающие, ядовито-розовые – там использовали лампы особой подсветки для комнатных растений (по слухам, бессмысленные), синие – где гулял вечный праздник новогодних гирлянд.