Текст книги "Журнал «Юность» №04/2021"

Не переживайте. Не на чем. Такая дама прекрасно знает, что уж если вляпалась – надо быть решительной. Любовь – как собака. Она не кусает того, кто крепко возьмет ее за ошейник. Акробатки это слишком хорошо знают, так что нерешительность и сомнения – это не про них.

* * *

Рыжий и крепко сколоченный, с толстой шеей и сильными коротковатыми руками полуобнаженный человек. Уже не первый десяток раз видел доктор своего великого пациента во время этой процедуры. Тот сидел на табурете у рояля, а массажист растирал ему правое плечо, после того как Рыцарь выполнил последнее из своих ежедневных упражнений – четверть часа сидел в странной позе, его дыхание почти не ощущалось, пульс замирал. Но что он творил над собой до этого! Лицо и фигура сидящего скорее подошли бы грузчику, кузнецу или мастеру средневекового двуручного меча. Сосредоточенный, уверенный, с очевидной могучей силой – но полный ловкости, не легкомысленный, – но и не без озорства. Массажист молча делал свое дело, а доктор про себя думал: скольких его пациентов с таким-то диагнозом после первого же занятия этой гимнастикой пришлось бы везти на кладбище. А этот, если не считать проблем с рукой, впрочем, сугубо профессиональных, – даже будь он лет на десять моложе, был бы эталоном здоровья. Но только с виду. Эх, ну если бы он был таким все время – спокойным, неспешным. Не в его возрасте так себя изнурять! В конце концов, глядя, как массажист заканчивает свою работу, доктор твердо решил перед уходом переговорить… нет, не с пациентом, это было бы бесполезно. С его женой. А Рыцаря просто спросил:

– Ну как сегодня?

– Спасибо. Все замечательно.

– Боли по вечерам не усиливаются?

– Нет-нет, все в порядке. Я и позабыл о них. Простите, у меня нет при себе наличных денег, извольте получить их у моей жены. Она сейчас внизу, ждет курьера.

– Благодарю.

Пациент встал и сделал несколько странных движений обеими руками, как будто бы он выныривал из-под воды. Не дожидаясь, пока он начнет одеваться, врач вышел в соседнюю комнату, набросил пальто и поспешил на первый этаж.

– Я прошу прощения… – обратился он к худенькой женщине, просматривавшей бумаги из толстой папки.

– Ах да, месье… Вам причитается…

– Да-да. Благодарю. Все точно. – Он убрал в бумажник несколько крупных купюр. – Видите ли, в чем дело… Я не хотел бы давать вам непрошеных советов, но эти странные упражнения, которые ваш супруг практикует, так называемая йога…

И тут же понял, что говорил впустую. Она ответила коротко:

– Мужу нужны два инструмента – его скрипка и его тело. А как настроить и то и другое, знает он один.

Врач покачал головой.

– Но силы его тела как раз не безграничны. Он не здоровый человек! Другого я бы уложил в клинику! Худенькая дама мягко остановила его жестом руки, грациозным – но властным.

– Вы, доктор, к сожалению, не все понимаете. Мой муж лучше всех знает границы своих возможностей. Но ваша медицина – лишь часть того, что ему требуется.

– Да-да, простите, но я сталкивался с людьми, которых это модное увлечение свело в могилу.

– Я вам верю. Но скажите мне, сколько раз вы сталкивались с таким пациентом, как мой муж?

– Разумеется, ни разу – он уникален. Тем более я не могу, сознавая свою ответственность, не предупредить вас, что…

– Большое спасибо. Мы надеемся, что вы снова назначите сеанс массажа. Он, и правда, действует очень хорошо.

Доктор пожал плечами. Оставалось только попрощаться – что он и сделал. С неудовольствием. Купюры в бумажнике не казались ему заработанными.

А в номере наверху Рыцарь стоял у окна в неновой шерстяной вязаной кофте поверх рубашки и смотрел на волны городских крыш. Он был внешне совершенно спокоен, да и вообще – никогда не давал нервам распускаться. Поэтому сегодня настроение у него было просто печальное. Он снова получил с утра письмо из одного слова – «Salo».

И фотография, на которой он пожимал руку одному немцу.

Сколько еще будет это продолжаться? Сколько раз люди сначала терпели, потом, когда терпеть становилось невозможно, просили, требовали, умоляли: «Остановите безумие!» Как они не могут понять, что нельзя победить чужое безумие – собственным? Ни один сумасшедший еще не вылечил другого.

И тут же вспомнил, что вчера на местах, которые обусловлены уговором, были не те, кого он ждал. Телефонный разговор успокоил его – сегодня все опять состоится. Но одного человека не будет. И то, что на особых местах были двое, молодые мужчина и женщина, – это правильно.

Конверт полетел в корзину вместе со снимком.

Рыцарь сел в кресло и задумался. Честно говоря, этот немец был совсем несимпатичной личностью. Но Рыцарь знал, что неприятный человек этот совершил три таких поступка, за которые стоило пожать руку. А многие симпатичные не совершили даже одного.

* * *

– Скажи, Кобра… А ты знаком с той певицей? Которая пела ночью по радио?

Старик осторожно пожевал губы, скрывая улыбку, но потом все же ответил.

– Ага.

– И… близко?

– Не настолько, чтобы перепутать ваши имена в постели.

– Ты уже перепутал! Если ты помнишь, я тоже Жюльетт! – Она хоть и улыбалась, но совершенно точно разозлилась. – Ты вчера и не помнил, как меня зовут. Ты, может, и ей придумал прозвище?

Старик прокашлялся. Это хорошо, что она не научилась скрывать своих чувств настолько, чтобы он не заметил. Женская хитрость – но не изощренная, обыкновенная. Совсем без нее неинтересно. Кобра улыбнулся ей и покачал головой:

– Нет, не успел. У меня ее увели.

Она озадаченно посмотрела ему прямо в глаза:

– Увели? Это у тебя-то? Врешь…

– К сожалению, нет. Увели. И знала бы ты – кто…

У меня не было ни единого шанса.

* * *

За много лет до этого утра американский самолет сделал разворот перед посадкой. На одном из неудобных мест сидел маленького роста чернокожий человек с сердитым лицом. Позади были трудные времена, впереди – неизвестные. Он одного за другим потерял своих учителей. У первого уже нечему было учиться. А у второго – главного – учиться можно было бы всю жизнь. Но грязный героин и выпивка убили его раньше смерти. Иногда, когда к нему возвращался человеческий облик, он снова становился прежним, но это случалось все реже, а потом – наступил конец.

Странное это чувство. Он осознавал, что без этих двоих ему теперь будет несказанно легче. Он стал лучше их обоих. У него здоровья на десятерых таких, как они. Он слышит лучше, чем они, а они-то умели слушать! Но то, что уже создал он, пока никому непонятно и по большому счету не нужно. Теперь ему хватает места. Теперь ему свободно, просторно – и очень одиноко.

Рядом в таком же пыточном кресле посапывал устроивший ему эту поездку старый приятель. Он за время пути приложился к бутылке раз десять, выпил еще несколько порций того, что разносила белая стюардесса с надувной улыбкой, и опустошил плоскую флягу из внутреннего кармана пиджака. Вот и спит.

– Эй, тряхни башкой! Там внизу что-то, похожее на город, куда мы летим. Ремни пристегивай, пьяница! Приехали!

– А? Уже? Очень хорошо. А то через час-другой у меня в кишках и в легких началось бы такое…

Что на это скажешь? «Ты скоро сдохнешь, как Байдербек и десятки других?» А то он не знает…

Самолет стукнул колесами по бетону, все слегка вздрогнули. Наконец, плавно притормозил, из открывшейся двери донесся запах чужого, заокеанского воздуха. «Старый Свет». Здесь даже пахнет, как в старом доме…

Он вышел на трап и увидел на балконе аэропорта толпу с какими-то плакатами, встречали неизвестную ему большую шишку. Это его разозлило.

– Эй! Посмотри туда. Через несколько лет так будут встречать меня! Понял?

Приятель пьяненько улыбнулся.

– Дурак ты, черномазый. Тебя и встречают!

Три дня он не понимал, что происходит. Белый швейцар с медалями на ливрее открыл перед ним двери в отель. В залах публика сходила с ума, выкрикивая его исковерканное имя. Ему дарили цветы, как женщине.

Днем он оказался на обеде, который дали какие-то люди в его честь. По сравнению с этими людьми сам он одет был просто безукоризненно. Они неважно говорили по-английски, но и сам он говорил на «своем» – черном английском, так что за столом не всегда понимали друг друга. Приятель старался пить поменьше, «для поддержания разговора», а точнее – «для поддержания жизни». В конце концов они вышли в туалет, извинившись.

– Что это за люди? Зачем я им сдался?

– Они считают тебя гением. Таким же, как они сами.

– А они-то кто?

– Если ты о таких слышал – это Сартр, жена Сартра по кличке Бобер, любовница Сартра – ее не знаю, не видел до сегодняшнего дня…

– Так откуда ты знаешь, что она его любовница?

– А на кой черт он потащил бы ее с собой в ресторан?

– Ты идиот. Здесь его жена!

– Ну и что? Одно другому не мешает.

– А тот хрыч в жеваном пиджачке?

– Он вроде какой-то друг Джанго.

– Джанго? Цыгана-гитариста?

– Да. Но он многих знает. Вообще всех. Это тебе не Нью-Йорк. Это город маленький.

– Ну да, ну да… А брюнетка чья любовница?

– Не знаю. Чья-нибудь. Такие одинокими не бывают.

Э, интересуешься?

– Заткнись. Ты ведь сейчас замахнешь еще этой кислой дряни и притворишься, что не спишь. А мне умные слова придется говорить.

– До сих пор не слышал ни одного.

– Так. Сейчас я врежу по твоему брюху, и все эти Шато и Марго брызнут наружу…

– Не-а! Не станешь пачкать костюмчик!

– Только поэтому ты и жив до сих пор. Пикассо я знаю, это художник. А этот Сартр, он кто такой?

– Ну ты даешь! Он – ну вроде как философ. Пишет книжки…

– Так писатель или философ?

– Всего понемножку.

Потом попробовали поиграть в зале перед концертом. Брюнетка и хрыч в жеваном пиджаке появились и там. Но там были и тот же Сартр, и еще кто-то, еще кто-то, и еще пять месье, и восемь мадемуазель, и шесть мадам… Он не успевал, да и не собирался запоминать все имена. А вот брюнеткино имя так и не расслышал. Ничего. Сейчас будет слушать она.

Перерыв возник не потому, что он его объявил, а потому, что просто все разом остановились. Остановились, потому что сами не верили, что ТАК можно, что ТАК сыграли они, и совершенно потрясенные тем, что сделал он, – ему захотелось закрыть глаза и услышать происходящее со стороны. Встал, неискренне-беззаботно откинулся прямо перед ней на спинку стула и щелкнул языком.

– Вроде где-то так. Тебя как зовут? – спросил он.

Не потому, что, свалившись с небес, огрубел и вернулся в прежний, сердитый и вечно готовый к отпору настрой. Просто сил не было придумать такого себя, который мог бы ей понравиться.

В его номере, ближе к полуночи, она высвободила руку из-под его шеи, проговорила в телефонную трубку что-то насчет ужина в номер. Он включил телевизор. А на экране – из телевизора пела… она, та самая, которая лежала с ним рядом.

– Так ты певица? Тебя и по ти-ви показывают?

– Даже, как видишь, снимают в кино.

– Ну, само собой. Ты, наверное, здесь самая красивая.

– Нет, но слышать приятно. Хотя – почему нет? Надо же… А ты еще и галантен.

– А ты думала! – довольно проворчал он и вдруг сделал телевизор погромче.

Всего он мог ожидать, но чтобы у нее можно было поучиться еще и музыке? А ведь можно. Нет, и правда странный и удивительный город. И в нем – единственная женщина в мире, без которой он бы не стал тем, кем теперь будет. Не сразу – но будет. Это теперь почему-то ясно. Но вот так столкнуться с такой женщиной в первый же день? Странный город. Замечательный. Его можно полюбить, даже если ты черный.

Он рассказывал ей, что именно Дебюсси сделал первым, объяснял, что Стравинский понял в регтайме и чего не понял, просто и очень ясно растолковал все о музыке Рахманинова и Сен-Санса. И уже говоря о себе, настойчиво повторил, как важно, чтобы трубач не «давил» и не «свистел».

– Хотя, – добавил он вдруг – я, в принципе, могу себе позволить делать все что угодно. Если действительно нужно.

Улетая в Америку, он не стал записывать пластинку «живьем», которая хотя и не содержала бы ничего особенного, но принесла бы ему по инерции несколько сотен долларов. Вместо записи он провел день с ней. Он умел считать деньги. Но хорошо знал, что на них изображены либо те люди, которые сделали его предков рабами, либо другие, которые пожелали дать черным свободу, но очень прагматично, «в разумных пределах».

* * *

Офицер СС довольно часто переодевался в штатский костюм. Он осторожно, но постоянно посещал разные парижские кабаре и кабачки. К нему часто обращались с просьбами – устроить небольшой пикантный вечерок в одном из таких заведений для непростых гостей из Берлина. Он устраивал, и вскоре его назначили в комиссию по изъятию ценных экспонатов из музеев и частных коллекций, причем несколько картин достались ему. Продай их – и хватит на долгую старость.

Любая вылазка в кафе с «дикарской» музыкой и местными девками, если бы о ней узнали недоброжелатели, стоила бы карьеры (а то и головы) кому угодно. Но не ему. Он частенько встречал на аэродроме самолеты, из которых с места пилота выпрыгивали те, кого корреспонденты «Народного наблюдателя» фотографировали рядом с самим фюрером! Главное было – не ошибиться. Тем, кто не слишком удачлив, он отвечал, что очень занят по службе. Со временем проявилось удивительно точное чутье. Долго нужно учиться быть полезным, еще дольше – аккуратно и вовремя менять отношение к тем, кому быть полезным становится опасно.

Очередная вылазка в маленький ресторанчик не должна была стать чем-то особенным. Несколько бокалов вина, вульгарные, но очень приятные танцы. Оркестрик играл «дикарскую» музыку. Все как обычно. Проверил по пути, надежно ли скрыто от недоброго глаза это заведение, щедро оплатил знакомого стукача (ох, французы! А еще говорят, что это немцы самые исправные доносители). И тут что-то случилось. Скверно стало на душе.

Может быть, дело в напитках? Нет, голова ясна. Откуда тогда появилась эта странная веселая тоска? Почему стало вдруг совершенно все равно, что будет завтра? И будет ли у него вообще это «завтра»? Только вернувшись домой, он понял, кто был виноват в его умственном помрачении. Ехидный черноглазый гитарист с сомнительной внешностью.

* * *

Редкий инструмент работы Джузеппе Гварнери, один из последних, совсем не выделялся красотой внешней отделки. Ничего – кроме звука. Гварнери уже не нужны были десятки мелких промеров. Он знал, где дрожащий звук должен искривляться, где вернется к той точке, откуда начался, как звук соскользнет по верхней деке и даст исключительный, звонкий обертон, как, забившись внутри скрипичной утробы, заставит кричать не верхнюю, а нижнюю деку. Вот та и даст ровный гул, вот этот-то гул и понесет звук, образовавшийся снаружи, заставит воздух задрожать в ответ. Торопливость прорывалась только в том, что он частенько опускал на верстак руки и думал, пока отдыхали усталые мышцы. Важно было успеть. Он сделал деки плотнее и толще, а форму оставил «свою» – вытянутую, полную. Иногда он пробовал скрипки на улице – если зазвучит на открытом воздухе, не подведет нигде.

Рыцарь смотрел на чудо, лежавшее перед ним, и вспоминал, как впервые прикоснулся к ней – еще не смычком, слегка потеребив струны пиццикато. Как впервые попробовал ее «на голос». И как в тот день разочаровался. Как любая другая. Ничего необычного не было в ее звучании.

Он сам вывозил ее из послевоенного Бухареста, где получил ее из рук своего великого учителя. Он знал и кто прежде играл на ней, и кто ее слушал. Этот инструмент в свое время принес славу Эжену Изаи. Им владел и Андрэ Вьетан, по фамилии которого инструмент получил новое собственное имя. До Вьетана, который играл на ней в последние одиннадцать лет жизни, скрипкой владел французский мастер Жан-Батист Вийом, купивший ее у некоего Бенцигера из Швейцарии.

Рыцарь слышал другие инструменты Гварнери – The Emilian, Lord Dunn-Raven, не говоря о принадлежавшей самому Паганини II Сапопе. И вот несколько лет назад в его руках оказалась эта скрипка. Не сразу с ней удалось поладить. И только спустя три недели он вдруг почувствовал, что она ответила ему.

А сейчас ему самому предстоит выбор. Пройдет несколько лет, и нужно будет отдать ее. Но кому? Несколько минут он сидел и перебирал три или четыре имени. Но выбора так и не сделал. Ничего. Пока это может подождать.

Он подошел к дорогому проигрывателю, включил его громко, как всегда делал.

Коридорный, услышав, что слушает великий человек, замер. И вдруг довольно подумал: «А ведь у нас с ним общие вкусы!» И коридорный был в чем-то прав.

* * *

Акробатка удивилась, с какой неожиданной легкостью Кобра вдруг поднялся и направился в ванную комнату, откуда явился побритый и свежий. Затем он оделся в свой обычный, уже слегка потрепанный костюм и стал чистить туфли.

– Ты куда собрался? – спросила она, еще напуганная его утренней внезапной слабостью. – На концерт еще рано!

Он поманил ее к себе и обнял. Пропустил пальцы сквозь волну ее волос, прижался лбом к ее лбу и вдруг спросил, будто бы просто так:

– Тебе нравится этот дом?

Она покачала головой.

– Ты все-таки не шутишь.

Он не мог бы дать ей ничего такого, чего у нее не могло бы быть без него. Она могла бы больше потерять с ним, чем… чем… И тут она сказала:

– Я привезу вещи. Сегодня. Как ты это делаешь?

– Этого никто не мог сделать, кроме тебя. Но вещи перевезти ты успеешь и завтра. А сегодня ты пойдешь на концерт.

– На концерт… На тот самый? Вместе с тобой?

– Нет. Вместо меня. И будет тебе поручение. Знаешь, у меня есть еще полчасика. Свари-ка нам кофе!

* * *

Рыцарь вспоминал в тот вечер, как впервые увидел веселую физиономию скрипача с ехидцей в глазах. Это было в коридоре телестудии, где он должен был играть на каком-то благотворительном концерте. Он был очень зол – с утра капризный «Вьетан» не желал звучать.

Это выводило из себя, на студию он приехал в отвратительном настроении, попытался привести инструмент в чувство, но без толку. А вся его пусть даже короткая сегодняшняя программа была придумана именно для этого Гварнери.

Тут-то он и увидел насмешливое лицо. «Чтоб ты провалился!» – подумал Рыцарь и, понимая, что тот не никуда не провалится, отвернулся. Вдруг из-за спины раздался звук другой скрипки. Такой же проказливый, как лицо ее хозяина, – и пригласительный. Первые несколько нот джазовой темы, тогда известной каждому. Его провоцировали ответить. Он ответил пиццикато, и вторую фразу из известной темы нахал уже сам начал пиццикато, это был настоящий вызов.

И тут капризный инструмент будто проснулся и выдал завершение второй фразы в своем лучшем голосе.

Два старых мастера из разных музыкальных миров сперва обменивались репликами в этом бессловесном, а потому куда более значительном разговоре, отвечая друг другу шуткой на шутку, комплиментом на комплимент, и вот уже заговорили вместе как приятели, не боясь перебить друг друга, и прекрасно друг друга понимая.

И четверть часа пролетели, а вокруг собралась уже почти вся студия. Когда тема им наскучила и они опустили смычки, прибежавший из-за пульта режиссер закричал: «Умоляю! Господа! Сыграйте вот это! Да к черту что там в программе!»

После телевидения они отправились в кабачок, где-то недалеко от дома, где когда-то жил композитор Артюр Онеггер, и играли, и изрядно выпили. К ним присоединились еще несколько музыкантов, а в кабачке, оказалось, не было посторонних, а были только участники этого чудесного загула, и все разошлись только к утру.

Это было в пятницу, а днем в субботу, ближе к обеду, жена подала Рыцарю новое мокрое полотенце и неожиданно, вместо того чтобы рассердиться, – рассмеялась.

– Знаешь! А это было действительно прекрасно!

Я давно не видела тебя таким веселым!

– Ох… Сейчас мне тоже хочется смеяться… но не стоит, – улыбнулся Рыцарь. – Жалко, что это место я уже не найду. И даже телефона у этого парня не взял.

– Боже мой, ну как ты мог! Это было… Ты знаешь, на твоих концертах то, что ты делаешь, понимает от силы четверть тех, кому достаются билеты. А с ним…

– Я вспомнил концерты для солдат во время войны. Если бы можно было сыграть их с ним – было бы гораздо больше пользы.

– Скромничай-скромничай. Но слушали тебя прекрасно.

– Если бы я сам сидел на одном из этих огромных пароходов перед десантом… Я бы просто хотел услышать твой голос.

А она ответила:

– По-моему, вам стоит записать пластинку! Не для умирающих. Для живых.

Он улыбнулся.

– Только… – тихо ответил он.

– Что только?

– Только не сегодня! – И улыбнулся, держась за голову, обмотанную полотенцем.

– Да уж! – улыбнулась жена.

* * *

В обычном своем состоянии эсэсовец сразу почувствовал бы опасность. Но три бокала вина он проглотил еще перед выходом из дома. И вот он снова в кабачке, где играет этот цыган.

А за ним уже следили два бесстрастных глаза, и не прийти бы немцу сегодня домой, если бы вдруг он сам не подозвал человека в мятом пиджачке и не сказал:

– Завтра сюда нагрянет полиция с облавой. Вот.

Возьмите! Отдайте ему. Дайте еще кому-нибудь, кому нужно. Все пропуска с печатями и подписями. Только имя вписать.

Человек в мятом пиджаке взял бумаги и вышел в уборную. Там он разглядел их при свете тусклой лампы – и спрятал в карман. Вернувшись в зал, дождался, когда музыканты сядут выпить и перекурить, и сунул трем из них эти бумаги, что-то пробормотав на ухо.

Когда офицер вышел на улицу, кто-то из-за угла тихо сказал ему:

– У вас сегодня очень счастливый день.

– Вы думаете?

– Точно знаю. – И этот кто-то усмехнулся.

– Да можно ли ему верить?

– Нет, Ренэ, не уверен. Но это единственный шанс для Мануша и его брата. И для…

– А если это какая-то хитрость?

– Тогда для этого немца никаких «если» не останется. Его я отыщу где угодно. Мне будет важно, чтобы он узнал, что это сделал я – и за что.

Но пропуска оказались самыми настоящими.

Офицер потом перетаскал незнакомцу еще десятки таких. Сколько мог. Ходил по самому краю. Но вдруг понял, что уже ничего не боится.

* * *

– Это уже совсем не то! Так просто нельзя играть! – возмущался Юг, слушая «Ко-Ко» Чарли Паркера в десятый раз. – Мануш, это просто нельзя играть в Париже!

Мануш прошелся по комнате, выкурил подряд две сигареты, затем снова поставил пластинку и вдруг улыбнулся:

– Черт возьми! Уж не говоря о том, что он играет на саксофоне почти так же, как я на гитаре! Это же просто великолепно! Я хочу с ним играть!

– Только не в моем клубе! – взвизгнул Юг.

– Мне все равно, где. Он может не согласиться, вот что обидно. Это – великое будущее. Если б понять, что будет после него! Ведь где-то уже есть такой парень, который знает, как это будет.

Юг раздосадовано плюнул в угол.

– Ты сам не слышишь, что это твой похоронный марш?

– Похоронный марш не бывает таким веселым.

Великий Мануш редко играл в последние месяцы своей жизни. Но если играл, то часто именно би-боп.

В 1949 году он слышал, как играет трубач, вызвавший переполох в джазовых клубах Парижа. Они не поняли друг друга. И не заинтересовали. Трубач больше всего интересовался своей подругой Жюльетт.

* * *

Телефонный звонок застал Рыцаря в ванной. Но этот звонок был настолько долгожданным и таким важным, что жена постучала к нему в дверь и принесла аппарат.

– Здравствуйте, месье, я друг Стефана еще с довоенных времен. Стефан стесняется звонить вам сам…

– Боже мой, да я собирался взять штурмом телевидение, чтобы найти его!

– Стефан хотел сегодня зайти за вами после концерта…

– Я немедленно позвоню и оставлю ему билеты, на лучшие места!

– О, не стоит. Нас будет довольно много. Трое. И один из нас…

– Мне совершенно все равно, сколько вас будет!

И слышать ничего не хочу. Жду!

– Дело вот еще в чем. Событие, на которое мы имеем честь вас пригласить, состоится через 15 минут после концерта…

– Ну, так я не стану играть бисов.

* * *

Суд над эсэсовцем мог привести только к одному финалу. В такие дни приговоры однообразны. Француженки, спавшие с немцами, боялись выйти на улицу – им обривали головы, коллаборационисты еще пока получали по заслугам. Но человек в помятом пиджаке сходил в несколько кабинетов, в которые вход был открыт далеко не каждому, – и суд отменили. Немец получил из его рук паспорт на непонятное имя жителя Эльзаса, не то немца, не то француза.

Спустя девять лет он зашел в неприметную дверь на одной из улочек в Женеве, а через полчаса вынес из незаметного, но очень надежного банка несколько чертежных тубусов и отправился в здание французского посольства.

– Это собственность французов. Чья именно – даже не знаю. Просто хочу это вернуть.

– Ваше имя, месье? – спросил атташе по культуре, с любопытством и подозрением оглядывая то посетителя, то картины, которые давно считались безвозвратно потерянными.

– Частное лицо. Имя неважно. Хотя в Париже меня могут помнить.

Атташе по культуре вспомнил. Еще как вспомнил.

– Жест, конечно, красивый… Но я вынужден сообщить, что…

– Очень обяжете.

– Мы не настолько кровожадны и мстительны… (в этом месте атташе явно хотел сказать «как вы и вам подобные», но сдержался). И Республике совершенно не нужны расходы по вашей казни и захоронению. Равно как и содержать вас в тюрьме – тоже только лишний расход. Но все же я дам знать по инстанциям, что…

– Вот мой адрес. Я никуда не убегу. Но хотел бы еще побывать в Париже.

– Только не говорите, что вы хотели бы там умереть!

– Я хотел бы там жить. Хотя понимаю, что это невозможно.

Но через месяц он уже ехал в поезде мимо знакомых станций. Атташе по культуре в толк не мог взять, кому понадобилось пускать во Францию этого немецкого вора. Но никому ничего не сказал. За его дядей по части коллаборационизма тоже имелись грешки. Война войной, а деньги деньгами. Нет, конечно дядя – это дядя, а немец – это немец… Но может быть, и он чей-то дядя. «В конце концов, это не мое решение», – успокоился атташе.

* * *

Акробатка не может превратиться в Жюльетт за одни сутки. Тем более что и суток еще не прошло. Оглядывая знакомую нам пару у билетных касс, она смотрела на молодого человека как на мужчину, а на его девушку как на недоразумение. Если бы молодой человек был неинтересен или оказался глупее, чем позволительно, она бы вела себя по-другому. Но он был очень хорош. Не то чтобы Акробатка не понимала, что нужно быть совсем другой, что ей дано поручение и что… Да черт возьми, не в парне же дело. Напоследок нужно пофлиртовать хоть с обезьяной! Поэтому она и успела заехать домой, чтобы совершенно в духе предпринятой Кобра мистификации – и в связи с «последней возможностью» – придать себе предельно загадочный вид, – множество деталей, не слишком заметных, но смертельно опасных в совокупности…

Плащ мог распахнуться неожиданным и отработанным движением. Ресницы одним взмахом могли заставить не только глупого мальчишку, но и искушенного мужчину потерять равновесие. Никого не пожалеет она на излете своей красоты. «Ничего! Девочка, пора узнать жизнь. Полезно знать цену мужчинам!» – думает такая дама совершенно искренне – и не пощадит. А уж чувств девчонки – тем более.

Акробатка появилась перед парой внезапно. «Таинственная посланница» – что может быть лучше! И ресницы взмахнули, и плащ распахнулся вовремя, и камни украшений блеснули всей своей подлинностью. Мужчины осознают этому цену, когда уже заплачено.

– Итак, у вас есть особая программка? – Ресницы, плащ, улыбка.

И что против них жалобный, умоляющий голос совсем еще девочки:

– А где же тот месье?

– Милая, вам должно бы быть понятно, что этого месье невозможно встречать каждый день!

* * *

– Как это было?

– Он приехал после концерта, заказал себе выпить… А потом умер. Пока искали врача, который не мог приехать, потому что была суббота, пока… в общем, было поздно.

– Брат забрал его гитару?

– О, нет. Она в музее музыки. Рядом со скрипкой Паганини и фортепиано Шопена…

– У них получилось бы прекрасное трио.

– Может быть, где-то так и есть.

– А я думал, что ты неверующий, Кобра!

– Вот это точно так и есть. Впрочем, когда имеешь дело с цыганами – разве можно быть в чем-то уверенным?

– Ты и шутишь так же, как он.

– Это правда. После войны именно он вернул мне чувство юмора. Да и не только мне. Только он мог вернуть столько людей к жизни.

– И откуда у тебя такое странное прозвище?

– Эх… Встречи со мной для немцев кончались как встречи с коброй. Только против меня не придумали сыворотки.

– И ты – первый француз, который сам пожал мне Руку!

– Ну, ведь не последний. Знаешь – я бы никогда не узнал в тебе того жирненького трусливого немца.

– Я надеюсь, что он давно умер.

– Он и должен был умереть в день нашей первой встречи. Я пришел тогда именно убить тебя.

– Джанго тебя опередил.

– Он сделал это самым лучшим способом. Кстати, и того Кобра, с которым ты встретился, – он тоже убил. Тот Кобра просто забрал бы бумаги – так ведь было удобнее, никаких следов. Но Мануш так на меня посмотрел, что я не смог.

* * *

Спустя годы Рыцарь сидел в кабачке у Ренэ со своим другом Стефаном – тем самым, которого встретил на телестудии, и Робером, который помог им разыскать друг друга. Робер со странным прозвищем Кобра представил им седого немца с невесть откуда взявшимися благородными чертами лица, худощавого и грустного. И Кобра вдруг сказал:

– А ведь если бы не он… Мануш, в честь которого мы устраиваем эти вечера, сгинул бы в каком-нибудь лагере.

И тогда сам Рыцарь без сомнений пожал руку немцу. А кто-то из туристов в ресторане тихонько щелкнул затвором фотоаппарата и принес обоим немало огорчений.

* * *

Мануш так и не смог угнаться за тем черным саксофонистом. И дело было не в технике, не в темпе, не в скорости и причудах ритма. Он привык к другим слушателям – к тем, кто мог расплакаться, привык к тому, что внезапно из толпы бросалась навстречу какому-то мужчине какая-то женщина и они не танцевали, а плакали, уткнувшись друг другу в плечи. Он привык, что люди, от которых уже никто и никогда не ждал веселья, вдруг начинали улыбаться. А теперь его слушали – и оценивали, сравнивали, ловили фразы. Скучно.

Однажды он купил на все деньги красок и кисточек, несколько картонов и холстов и на следующий день начал рисовать. Обнаженную рыжую цыганку, лошадей, восходы и закаты. С ними и дымом своей кибитки он и улетел в небо. Как и положено цыгану.

* * *

– Мадам, одолжить вам программку?

«Ну, вот ты и попался, мальчик. Ты эту бедную девчушку уже и забыл… И как быстро! Так поделом вам обоим». Только он тем временем увидел, что в программке первый номер перечеркнут и по зачеркнутому написано «Pablo de Sarasate. Gipsy Airs Zigeunerweisen».

– Смотри! Это для нас! – воскликнул Он, обращаясь к Ней, еще не пришедшей в себя, сжавшейся, готово расплакаться.

И Она увидела – что смотрит он только на нее, и не просто смотрит – ничего, кроме нее, не видит, не хочет видеть… И Она вдруг успокоилась и, забыв, где она и что вокруг сотни глаз и ушей, бросилась к нем у в руки, прижалась к его шее, а он растерялся и зашептал: «Что ты? Что ты?»