Текст книги "Журнал «Юность» №04/2021"

Я запихнула рисунки поглубже в шифоньер и попросила у мамы обратный билет. Когда я собирала вещи, бабушка сидела рядом и раз за разом повторяла, что мне не надо уезжать, что она скоро умрет и оставит это все мне. Я плохо понимала в пятнадцать лет, чего я хочу, но я знала: никогда ни за что я не захочу здесь остаться. Поезд ехал мимо Родины Матери, которую строил дедушка, и я поняла, что она единственная, что в этом городе с детства не уменьшилось. Она, наоборот, как будто выросла, но стала страшнее, безумнее.

Мои соседки по купе мило болтали, задавали мне вопросы, и я им отвечала. Я слушала их истории про непутевых детей, несвоевременных внуков, сбежавших мужей и хотела тоже что-нибудь рассказать, но слова не шли. Когда все в купе укладывались спать, я вспомнила бабушкины наставления: никому не рассказывать, где я живу, сумку класть под голову.

«Нет среди моих вещей такого, чтобы так за них трястись», – подумала я. И пожалела, что не забрала рисунки.

3.

Они вернулись ко мне пятнадцать лет спустя. Все так же свернутые и перевязанные широким шпагатом, который мой дедушка использовал для всего. Он их хранил все это время: перевез из Волжского в Петербург, из квартиры, где жил какое-то время с моими родителями, в свою отдельную.

Я и папа разворачивали картины из свертка, разглаживали их. Показывали друг другу какие-то детали и дошли до Зоиного портрета: недлинные волосы, крупные черты лица и очки в толстой темной оправе. Дразнили ли ее в школе за них? Я невольно поправила свои очки, а папа вслед за мной – свои. И сказал: – Я плохо ее знал. Она была старше меня на восемь лет, так что мы почти не общались, но она никогда меня не обижала. Любила наших кошек.

– А что помнишь о ней?

– Тихая была, редко разговаривала. Ни с кем не дружила. Либо читала, либо рисовала.

– Какие у нее были отношения с родителями?

– Они поженились, когда она была маленькой, и отец всегда называл ее дочерью. Он плакал, когда ее первый раз увезли.

– Но фамилию она носила не его?

– Были какие-то сложности. Зоин отец исчез из их жизни еще до ее рождения. Потом как-то раз появился, как я потом понял, пьяный, требовал деньги, угрожал. Дедушка его припугнул и прогнал.

– А бабушка любила Зою?

– Конечно, любила, все родители любят своих детей. – Папа включил особый объяснительный тон. Вздохнул: – Но, думаю, ей с Зоей было тяжело. Зоя сама пошла в художественную школу и никому не сказала. Когда позже у нее была выставка, твоя бабушка об этом узнала случайно, от знакомых.

– И родителей это не беспокоило? Им не казалось, что здесь что-то не так?

– Они много работали. Мама руководила школой, отец участвовал во всех стройках: ГЭС, Родина-мать, а после работы строил дачу, выращивал сад. Окончил вечернюю школу. Они были заняты. – Папа пожал плечами и сложил руки на груди.

– А как узнали? Как она оказалась в больнице?

– Случился приступ. – Папа замолчал.

– Как, папа? В чем он заключался? Почему случился? Я не понимаю.

– Не знаю! Меня там не было. Вроде она кричала и угрожала. Соседи услышали крики и позвали помощь.

– Сколько ей было?

– Шестнадцать, это было вскоре после выставки. Ее так хвалили! Знаешь, это она собрала все книги, что были у бабушки. Она ходила в книжный, выбирала там книги, и у нее оказался отличный вкус. Она заказывала книги, продавщица отдавала их ей, а бабушка потом заходила оплачивать. Всем было удобно.

– Странно все это было, а не удобно. Разве нет, папа?

– Тогда никто ничего не знал. Об этом не принято было говорить. Зоя училась в школе не очень хорошо, но на это закрывали глаза, потому что она явно была одарена в другом.

– А до приступа больше ничего подозрительного не было?

– Нет. Точнее, было. С Зоей случилось плохое. Как-то она не вернулась домой, отец и мать беспокоились, искали ее, а когда она пришла, то была вся грязная, в крови, в разодранной одежде, плакала. Вскоре и был первый приступ. Если б не случилось плохое, то, может…

Мы помолчали.

– А потом?

– Она вернулась, какое-то время все было хорошо. Но тогда не было толком лекарств, психологов. Об эпизоде постарались забыть, но Зоя начала исчезать. Уходила, потом не могла вспомнить, где была. Потом опять вспышка агрессии.

– И ее забирали в больницу?

– К двадцати годам стало понятно, что Зоя опасна и для себя, и для окружающих.

– А умерла она в тридцать девять. Все это время она прожила там?

– Да. Мы навестили ее с отцом последний раз года за два до. Но больница была далеко. Зоя не узнавала нас, не реагировала. Умерла от токсического гепатита.

– Она рисовала?

– Нет, не рисовала.

Я разозлилась и, чтобы отвлечься, продолжила разглаживать картины и складывать их в папку. Почему же все получилось так? Человек не должен половину своей жизни провести взаперти! Это несправедливо. Я всматривалась в уже знакомые мне рисунки. Виды из окна, иногда зеленые с каплей желтого поля и тянущиеся над ними линии провода, лодочки, скамейка в парке, одинокая фигура идет к арке по снегу в зелено-синих бликах. Зоя мало рисовала людей, а если изображала, то со спины, скорее, фигуры, чем лицо. Я достала из стопки ее автопортрет, чтобы рассмотреть получше. Вообще, их там было два. Первый – набросок карандашом. Зоя слишком честно расписала себе мешки под глазами, от этого она получилась грустной, уставшей. А на втором, черной акварелью, – полуулыбка, ясный прямой взгляд. Краска смягчила линии, и Зоя кажется милой. Показала папе:

– Мы не должны ее больше забывать.

Он кивнул. В итоге он забрал себе пару натюрмортов с цветами повесить на стену. А мне достались остальные, и несколько вечеров я пересматривала их и фотографировала. Я хотела узнать больше, но увы. Так жаль, что она не подписывала даты, места. Три записи на сотню рисунков: инициалы, надпись «повторить» и конспект.

Инициалы У. И. под портретом в три четверти молодого человека. На папу не похож. Я поискала, может быть, это актер или певец того времени. Нашла только одного: смутно похожего Уилдиса. Цитаты гугл тоже подсказал не все. Одна про художника Иванова: «Мало таланта, ума, образования и развития, мало счастливых материальных условий – нужен темперамент, чтобы человек по натуре своей ничего не любил больше искусства, чтобы ни одно увлечение не перетянуло его в сторону». Зою перетянуло не увлечение.

Другая цитата была про детство Серова: «Мольберты, кисти, альбомы входили в обычную нашу обстановку. Рисовали на вольном воздухе, в комнатах, даже на кухне – и всегда всерьез, с требованием истинного искусства». Думаю, таким бы и был Зоин дом.

Я перебрала в гугле все фамилии, улицы, школы, что мне сообщил папа, весь поиск по картинкам, но не нашла никаких архивов, записей, выписок. Поисковая машина отчаялась удовлетворить мой запрос и выдала: «Имя Зоя значит “жизнь”». Немного не тот ответ, который я бы хотела получить. Совсем не то наследство, что обещала бабушка. Не та жизнь, которую желала бы Зоя, но пусть она еще поживет в своих рисунках и этом рассказе.

Зоил

Стефания Данилова

Родилась в 1994 году в Сыктывкаре. Поэт. Лауреат премии «Послушайте!» имени В. Хлебникова.

 
Но знала чертова дыра
Родство сиротства – мы отсюда.
Так по родимому пятну
Детей искали в старину.
 

Сергей Гандлевский, 1980

Бродишь по улочкам незнакомого зарубежного города, и что-то неуловимо напоминает тебе твою родину: то ли очертания этой группы домов, то ли взрыв смеха с балкона, то ли качающаяся листва. Слышишь песню на языке, слов которого не разберешь, но как будто узнаешь ее: подобный мотив ты уже слышал, но это совсем разные страны и даже эпохи, авторы не могли быть знакомы друг с другом, это не кавер, и даже не ретеллинг, и тем более – не плагиат. Даже люди могут встретить своих двойников, обладающих разной национальностью: об этом недавно было любопытное исследование. Лет в двенадцать я размышляла в стихотворении «Хранилище Великого Забвения» о том, что схожая идея может быть рождена дважды, а то и трижды, в не связанных друг с другом координатах времени и пространства.

Такими неожиданными двойняшками для меня оказались книги «На последней парте» венгерского автора Марии Халаши и «Поселок на реке Оредеж» петербургской писательницы Анаит Григорян. Говорить я буду преимущественно о второй, потому что о первой все самое важное уже написали, хотя и мало. На книжных прилавках толком нет ни второй, ни первой, что зря.

Книга Халаши написана в 60-е и посвящена острой проблеме «чужой, не такой, как все». Главная героиня – юная цыганка Кати Лакатош, ученица обычной венгерской школы, которая постоянно попадает в неприятности, потому что она – цыганка, другая, чужая. В 90-е годы имя Халаши было забыто как в Венгрии, так и в России. Несмотря на то, что в книгах затрагивались проблемы тяжелого детства: нехватка родительского внимания и жестокость к детям, дискриминация и попытка найти свое место под солнцем, – их стали воспринимать исключительно в контексте просоветского дискурса, который в обеих странах утратил свою актуальность. Анаит Григорян написала «Поселок на реке Оредеж» в 2019 году. Протагонистка – тезка и ровесница Лакатош, подросток Катя Комарова, вечно в ссадинах и с обкусанными ногтями. «На последней парте» – одна из книг, любовь к которым, заложенная в детстве, не вытравливается уже ничем; неудивительно, что, идя вглубь «Поселка…», я встречаю знакомые повороты сюжета и силуэт, который уже где-то видела…

Обе Кати родом из многодетных семей, живущих за чертой бедности. Смотрят на мир настороженно и, пожалуй, ничего от него не ждут. На добро реагируют по-звериному: когда в Венгрии продавщица Этука хочет чем-то угостить Кати, та смущается и убегает, когда в поселке продавщица Олеся Иванна спрашивает, поела ли Комарова, та отнекивается, будучи очевидно голодной. В обеих книгах есть фигура учительницы, стремящейся понять: венгерская тетя Дерди, применяющая весь свой мотивационный спектр от кнута до пряника, от наказания за потерю роли для классного спектакля до приглашения к себе домой; безымянная поселковая учительница, говорящая Комаровой «можешь, но не стараешься» и обещающая подарить ей новенькую географическую карту за успехи в учебе. У Кати Лакатош – братья, бесталанный раздолбай Руди, который ей грубит, и Шаньо, чье поведение далеко от идеала; у Кати Комаровой – девятилетняя сестра Ленка, таскающаяся за ней, как хвостик, близняшки Анька и Светка, отстающая в развитии Олька, вечно болеющий Саня и пропадающий в поселке Ваня, которому пророчат будущее, как у местного грозы района Антона Босого.

В обоих произведениях фигурирует мягкий пуховый платок как подарок судьбы. Комаровой белый платок достался от сердобольной попадьи Татьяны, которая фактически является ангелом-хранителем всего поселка и никому не отказывает в помощи. Для Лакатош небесно-голубая шелковая шаль цвета глаз матери, умершей рано, – последняя память о ней. Мама у Комаровой есть, но сложно сказать, что она выполняет свои родительские обязанности добросовестно, поскольку подвергает детей регулярному физическому насилию, вымещая на них всю злость за собственную нереализованность и угробленную жизнь. Восемь детей – плоды брака с человеком, который несколько лет назад стоял на платформе с сияющими глазами и говорил о большой любви, а в мрачном сегодня по-черному пьет и доставляет одни проблемы. Не имеющая своих детей, потому что «бог не дал», попадья Татьяна, реализуя через заботу свой материнский инстинкт, становится Комаровой второй матерью: и приютит, если дома мать «дала звону», то есть как следует побила и наорала, и обогреет, и залатает порванную одежду, и накормит вкусными котлетами. Для девочек эти платки – что-то очень важное, теплое не только по форме, но и по содержанию, по значению, которое понятно только им. Примечателен и мотив бабушки в обоих произведениях: и Катина бабушка-цыганка, берущая с собой внучку торговать на рынке, и бабка Марья – искусные сказочницы, и хотя их истории и простые, они способны вложить в детское сердце куда больше, чем гомон улицы и грубые окрики матери.

Венгерский мальчик Крайцар, показавший Кати увлекательный мир заброшенного кладбища, похож на Максима, который зовет Катю смотреть поезда. Поселок настолько «полон достопримечательностей», что если для любого из городских жителей поезд – обычное дело, а метро – ежедневный квест, то для оредежских ребят это настоящее событие. В обоих случаях можно говорить о первой влюбленности девушек, появившейся в такой среде, где невозможно ни обговорить это с кем-либо, ни признаться в этом самим себе.

Даже лихорадка обеих Кать описана крайне схоже: спутанное, лоскутное сознание, одни люди становятся другими, потерянные вещи находятся легко и быстро, и болезнь в обеих книгах – не столько физиологическое происшествие, сколько подчеркнутая реакция на происходящее. Только если для Лакатош болезнь становится поворотным пунктом, благодаря которому к ней начинают приходить домой одноклассники и завязывается коммуникация, то для Комаровой зараза, подхваченная от брата Сани, – это открытый финал книги, где каждый из выходов будет по-своему спасительным. Если о ней кто-то решится заботиться, наконец, это будет хорошо. Если она погибнет, в этом тоже не будет ничего плохого: река в Оредежи будет так же течь, Олеся Иванна так же будет обвешивать покупателей, а отец Сергий – крестить и отпевать. И вряд ли кто-то вспомнит, что Катя Комарова была заботливой сестрой, которая хоть и отбирала у Ленки восковых человечков, но сквозь время застыдилась и набрала в церкви воска для нового; которая натирает братика водкой, как видела на чужом примере; берет Ленины проделки на себя перед грозным и безголовым Босым. Какая память, если впору спиться или утопиться?

Главная проблема, затронутая в обеих книгах, – дискриминация. Водораздел между «своими» и «чужими»: между цыганами и венграми течет огромный метафорический Дунай, между поселковыми и городскими разливается река Оредеж. В отличие от цыганки Кати в венгерской школе, Катя Комарова хотя бы находится на своей территории, что дает ей сомнительное право кидать репьем в заносчивых снобов-городских, приехавших снимать дачи на лето. Она не в восторге от планов сестренки Ленки выйти замуж за городского: «Кому ты там нужна?», как будто каким-то образом прочитала книгу «На последней парте» и уже знает, что ждет неместную в городе, да еще и с ногами по колено в грязи. Все они, оредежские, презирают город, и это презрение – смесь страха и зависти. Зависти, потому что всем понятно, что там, куда увозит электричка, – возможности. И не придется обдирать кожаные цветочки с выходных туфель матери и «получать звону», и пряники там не лежалые. Страха, потому что уехавшие за Черту не возвращаются. У них там, в городе, семьи, дети, а навещать бабушку, работающую на железнодорожной станции, они как-то не спешат.

Мотив «чужой – значит, грязный» присутствует в обеих книгах. Тетя Бешке вряд ли является такой уж поборницей чистоты, какой она показана в книге глазами Кати, ненавидящей мыться: ее стремление к чистоплотности привычно и понятно любому городскому жителю, в то время как «детям улиц» это не кажется жизненной необходимостью. Так происходит не из любви к грязи, а из-за дискомфорта, причиняемого процессом мытья: в поселковых дворах стоят неудобные бочки с ледяной водой, окатывающие целиком, и в сравнении с этой почти китайской «пыткой водой» неудобства от знойного лета не кажутся такими нестерпимыми. О том, что такое теплая чистая ванна с пенящейся водой, эти девочки просто не знают. В их понятийном словаре такого нет. У Кати Комаровой нет желания уехать в город: ее даже на станцию влечет просто поглазеть, и не столько на товарняки, сколько на первую любовь – Максима; она понятия не имеет, что такое город и чем он хорош. Если бы кто-то привез ее туда и показал, как там живут люди, она бы, возможно, имела цель. А сейчас лучше разглядывать мошек, бьющихся в окно, слушать, как воют выпи и волки, смотреть странные сны и не трогать вот это вот, городское, чужое. Костик с его дерматитом, неуклюжий и добрый, – чужой, едва ли не хуже Антона Босого и его банды, потому что второй хотя бы понятен и привычен, а этот – что если возьмет и увезет Ленку в город, а это все-таки сестра и все-таки, наверное, любимая. Просто слова «любовь» у Катьки Комаровой тоже нет. Она выучила те параграфы для продвинутых учеников в школе жизни, что про несчастья, а добрые страницы были вырваны и пущены на самокрутки, только уже в другой книге – дедушкой Кати Лакатош. Какая разница, из какой песни эта строчка, если все равно эти слова были скурены и стали тяжелым воздухом?

Я не могла не спросить, знакома ли Анаит с творением Халаши. И, получив отрицательный ответ, не удивилась. Испытала чувство, схожее с тем, как если бы несколько раз ударила кулаком по стене, не причинив бетону ни малейшего вреда, бессильная что-то изменить. Действие «Поселка…» современно нам, хоть и происходит в конце 90-х: можем ли мы считать, что что-то изменилось сейчас, двадцать лет спустя, если в Венгрии уже писали об этом полвека назад? Как ни крути эту Землю, на ней везде живут такие Кати. Живут Олеси Иванны, которые принимают своих Петров и Юриев всей душой, а те и рады пользоваться, а потом готовы окрестить шалавой, потому что женщина всегда везде виновата – от этого литература долго не избавится, феминизм еще не победил до конца. Живут отцы Сергии, которые найдут для всех правильные слова, а для своей жены не найдут, лишь машинально, автоматически погладят по голове, такой же рыжей, как и в юности. Жизнь «без»: дети без родителей (при живых родителях), сапожники без сапог, все – без денег, большой любви и надежды.

Незаслуженно забытая Мария Халаши могла бы встать в один ряд со знаменитыми писательницами Астрид Линдгрен, Туве Янссон и многими другими. Почему бы этот ряд не пополнить и Анаит Григорян, которая есть у нас сейчас и дышит с нами одним воздухом? Анаит пишет жизнь, о которой мы, преимущественно дети города, могли бы вообще никогда не узнать. Мы часто удивляемся, а почему у некоторых на страничках «ВК» такая вопиющая безграмотность. Что за треш происходит в приложении «ДругВокруг», где алкоголички и зэки проводят прямые трансляции? Откуда берутся провинциальные сверхпробивные личности, готовые идти по головам? Или, наоборот, утратившие ценностные ориентиры, погружающиеся в болото из собственной нереализованности люди? Все они родом из этого же безымянного поселка, который лишь на первый взгляд – неприметная точка на карте, у него даже имени нет, есть у соседних, чуть побольше: вот Суйда, вот Сусанин, вот Семрино. Да и имя главной героини возникает далеко не сразу: с первых страниц, когда она появляется на исповеди в церкви, читатель вообще не признает в Комаровой девочку. Она кажется смурной и грустной женщиной, сполна познавшей жизнь, и после такой «прививки» читателю не разглядеть в ней легконогого и веселого подростка, коим она, возможно, никогда не являлась. «Раба Божия Екатерина», требует она, чтобы так к ней обращался сам Антон Босой. Мол, не властны надо мной ты и твои угрозы, только Богу я подчиняюсь, хотя вряд ли понимаю толком, что это такое или кто это такой.

В «Поселке…» нет ни положительных, ни отрицательных героев: плюсы и минусы, высыпавшиеся из мешочка личной истории каждого, ложатся так, что становятся звездочками. Каждый герой – «задача со звездочкой».

Даже не способный вызвать ни капли симпатии Антон Босой – не злодей, он всего лишь продукт этой фабрики, плод этого страшного сада. У поэта М. Кедреновского есть строка: «Изделие спрашивает у мастера: зачем ты меня так сделал?» У кого спросить: у пьющих или умерших родителей, у больной соседки, развешивающей трусы, или у попадьи, которая, канонично, самый теплый человек – и с нестерпимой большой бедой, бесплодием и плохо выражаемой любовью мужа? Ответы на эти вопросы можно только выдумать, как отец Сергий выдумывает легенду, почему люди курят. Он и сам не знает. Слово Божие в книге – не абсолют и не способно исцелить ничьих мук. Не так важно, что за слова говорят, важно, кто их произносит. Оттого люди и стремятся в церковь: оттого, что верят. Но верят они не столько в Бога, сколько в человеческое к ним отношение.

Можно было бы сказать, что «Поселок…» – ренессанс деревенской прозы, и на этом остановиться, но нет. Это звание громкое, но ничего не объясняющее. Эта книга – не просто про деревню и то, как там живут, умирают, пьют и дерутся. Книга не для того, чтобы быть зрелищем под попкорн, это не смешно. Если Джордж Мартин через каждые несколько страниц убивает нового героя, то Анаит Григорян по кусочкам отрубает тебе веру в то, что «в деревне так хорошо жить, наверное». А потом ты вспоминаешь, что ты не Катя Комарова из поселка на реке Оредеж, и можешь максимум претендовать на роль Светки или Костика и не получить никакой серьезной травмы там, в поселке, кроме репья в волосы и задранного подола, и становится хорошо, как будто из ледяной речной воды мигом перемещаешься в теплую травяную ванну со свечами по бортику.

Как бы ни были похожи книжка-венгерка и книжка-петербурженка, дело не в одинаковом имени, возрасте и условиях, в которых живут их героини. Подобно родимым пятнам, по которым узнавали детей в старину, на обеих лежит грязь общества, в котором они живут; дискриминационные клейма, и это – то, что не смыть ни в каком тазу с мылом у тети Бешке, ни под какой бочкой с ледяной оредежской водой. Даже персонаж совершенно иной культуры, Иватани Наофуми из японского аниме-сериала «Восхождение Героя Щита» – дальний родственник этих девочек, на котором – пятна той же грязи. Это классическая история попаданца в иной мир, где героя сразу дискриминируют, потому что, пока остальные герои сражаются с колюще-режущим оружием, у Наофуми есть щит и мировая несправедливость. Позже он, конечно, научится делать с щитом такое, что не подвластно ни копью, ни мечу, ни луку. Дальнейшие отсылки к фэнтези уже недопустимы, потому что Кати вышли из-под пера реалистов, и ничего, кроме грязных обкусанных ногтей, у них нет.

Когда-нибудь, через полвека, будет женщина, и она снова напишет про девочку Катю. Башкирская Катыра, корейская Ерин, испанская Каталина – да будет ли это важно, если речь идет об одной и той же девочке, меняющей национальность и место жительства, но не меняющей судьбу? И будет новый литературовед, который найдет эту статью, романы Халаши, Григорян и тот, свежий, и то ли с удивлением, то ли с ужасом поймет, что это сама жизнь пишет руками писательниц такой странный ретеллинг самой себя. Возможно, эта третья Катя будет жить в тайской плавучей деревне, мимо которой русские туристы, купив экскурсию по реке Квай, так часто проезжают в красивых лодках. И она обязательно будет чем-то в кого-то кидаться. Не репьем, так дурианом. А может, сразу все поймет, прочитает эти две книги, испугается, будет изо всех сил учиться и поступит в Оксфорд, и все у нее будет хорошо, и выйдет из матрицы.