Текст книги "Журнал «Юность» №03/2020"

Неформат

Анна Долгарева

Родилась в 1988 году в Советском Союзе. Автор четырех книг: «Время ждать» (2007), «Хроники внутреннего сгорания» (2012), «Из осажденного десятилетия» (2015), «Уезжают навсегда» (2016). Член Союза писателей РФ. По профессии журналист, в 2015–2017 годах работала военным корреспондентом в Донецкой и Луганской народных республиках. Тексты переводились на немецкий и сербский языки.

В 2014 года в Донбассе началась война. Снаряды вгрызались в землю, вырывая из нее целые куски. Фаине Савенковой было пять лет, и она придумывала сказки со счастливым концом. Она всегда так делала: если ей не нравился финал, она придумывала другой. Если она шла по улице, она выбирала какой-нибудь предмет и придумывала к нему описание, даже если горизонт сотрясался от грохота.

Что еще делать, если тебе пять лет и ты не можешь ничего изменить?

Фаина пошла в школу, начала заниматься спортом. А больше она мало что помнит.

– Наверное, я пыталась запомнить то, что мне больше нравилось, и это, конечно, были не взрывы и стрельба. Помню, что потом очень долго боялась фейерверков, – сказала она мне.

Мы все потом боялись фейерверков, милая девочка, все, кто прошел эту войну.

Здоровенный дядька, услышав звуки салюта, перемахнул через ограждение, спрятался под мост. Я, на какой-то Новый год приехав в мирный и безопасный Крым, от этих звуков рванула к ближайшей стене – удержали, не дали упасть брюхом в грязь.

Фейерверки – та еще страшила…

Сникерсы и Новороссия

Приходилось много ходить, потому что маршруток почти не было. Фаина ходила, маленькая, отважная, с белыми хвостиками, ходила, сочиняя свои сказки с добрыми финалами. Однажды она шла домой от бабушки с дедушкой, пять километров, одна. Остановилась машина с характерной окраской цвета хаки. Оттуда вышел военный. Спросил у Фаины, как ее зовут и куда она идет. Фаина ответила. Солдат спросил, где она живет.

– В Новороссии, – отважно выпалила Фаина.

Фаина

В этот год, почти булгаковский, нельзя было быть уверенным, солдат какой армии стоит перед тобой. Но солдат улыбнулся. Он побежал к машине, что-то взял и вернулся к Фаине с огромной коробкой сникерсов, которые они с братом потом уплетали за обе щеки почти месяц.

– Я тогда всем и всегда говорила, что живу в Новороссии. Потому что мне было очень обидно, что на карте Украины в одном из учебников брата на переднем развороте не было Луганска. Контуры были такие же, как и везде, все областные центры подписаны, а вот именно такого областного центра, как Луганск, не было, – говорила мне Фаина.

Маленькая белобрысая девочка, она спасалась от войны тем, что много читала. Лето 2014 она запомнила не по обстрелам, а по сказкам Оскара Уайльда. А сама начала писать, когда ей исполнилось десять.

– Сама писать начала, когда узнала, что Андрей Усачев, мой любимый писатель, приезжает в Луганск и детская библиотека объявила конкурс на лучший рассказ по его произведениям. Победителей должен был награждать сам Андрей Алексеевич. Мне очень хотелось встретиться с ним, так что у меня не было выбора: пришлось написать рассказ. К моему удивлению, я выиграла тот конкурс, так что моя мечта сбылась, – говорит Фаина.

И Фаина начала писать свои сказки, записывать странные сюжеты, приходившие ей в голову, когда она уходила в мир фантазий, спасаясь от войны.

Бои по правилам

И параллельно занималась боевыми искусствами.

– В 2014 году сначала стала заниматься айкидо, но потом клуб переехал на другое место и туда было неудобно добираться. После пошла на тхэквондо, потому что занятия проходили на стадионе рядом со школой. Тогда на стадионе не было ни света, ни отопления, и приходилось заниматься в октябре в холодном неотапливаемом помещении.

Такой был 2014 год. А луганская девочка училась драться в холодном зале и сочиняла сказки. Со временем появились и отопление, и свет. И признание, и медали – сейчас Фаина дважды чемпион Луганской народной республики в своей возрастной категории. Красный пояс по тхэквондо и призовые места в ДНР и на российских турнирах по тхэквондо.

Маленькая, упрямая, опасная луганская девчонка.

Автора на сцену!

В этом году ее рассказы и пьесы получили всероссийское признание. Фаине достался специальный приз во всероссийском конкурсе детской драматургии ASYL. Это круто, но еще круче, что ее пьеса «Ежик» вошла в шорт-лист международного конкурса драматургии «Автора – на сцену». Для понимания: это не детский конкурс. Там взрослые, сложившиеся авторы соревнуются друг с другом. И вот приходит белобрысая малявка, говорит: «Извините, подвиньтесь» и устраивается себе в шорт-листе.

Ну вот так бывает. Вряд ли в конкурсе такого масштаба ей дали место в шорте, потому что она маленькая девочка из Луганска.

Одиннадцать лет девочке.

А она переживает, она Светлая или Темная. Боится, что светлых людей очень мало.

А она спрашивает, что делать, если хочется писать, а героя ты уже разлюбил. Что делать, если повесть почти готова и все восторгаются, а ты понимаешь, что это не то.

Прости, маленькая. Мне тридцать один, и у меня нет ответа на твои вопросы.

Школа и семья

А в школе особо никто и не знает, что Фаина писательница.

На официальных сайтах ЛНР появляются сообщения, но дети-то их не читают.

Классный руководитель ругает, что Фаина ленится и недотягивает. Она учится в специализированной физматшколе. Пятерки по всем предметам, по украинскому четверка. Вставать нужно в шесть, чтобы к восьми успеть в школу; после учебы – тренировки, четыре дня в неделю – это домой, значит, вернуться удается только к семи. Если пропустила уроки из-за соревнований, то потом надо наверстывать дома.

– Хорошо, что большинство соревнований все-таки проходит в выходные, – простодушно говорит Фаина.

Я сначала подумала, что это очередная маленькая девочка, из которой делают звезду. Так бывает, когда калечат талантливых детей ради мелких целей.

Но она так мучительно задавала свои вопросы.

Это хорошо – когда тебе одиннадцать и ты выигрываешь международные конкурсы, а творчество – это все равно вопросы.

Это правильно, девочка, сочиняй свою сказку.

Эдуард Лимонов

Родился в 1943 году в Дзержинске (Горьковская область). Русский писатель, поэт, публицист. Автор нескольких десятков книг прозы, стихов и публицистики.

Лауреат Премии Андрея Белого в номинации «Проза» за книгу «Книга воды».

После войны

Пленных немцев видел вживую, такой я старый.

Какое-то количество лет я считал, что этот постоянно возникающий кадр: пленные немцы в пыльных болотного цвета шинелях идут мимо окна внизу – кадр из фильма. Ведут немцев всего ничего молоденьких тощих послевоенных красноармейцев с винтовками с пригнанными к ним штыками.

Позднее, восстановив с помощью тогда еще живых родителей этот эпизод, я осознал, что это кадры из моих собственных воспоминаний. Оправляясь от кори, глухой, я лежал в кровати у окна, выходившего на Красноармейскую улицу, на развалины харьковского вокзала, а пленных немцев пригнали на работу…

Моим лучшим другом детства был горбатенький Толик с веснушками на остром носу. Он был замечательный подельщик: изготавливал из дерева, старых катушек из-под суровых ниток и мягких железных пластин паровозики и тележки. В них мы и играли. Ползая по полу в их жаркой норе.

Их семья называлась «черные», они были беженцы с Кавказа, из Красной Поляны. Жили они на первом этаже строго под нами. Так что играть приходилось бегать недалеко: спустился на первый и играй. Сам «черный» был печник. Его жена называлась «черная» – высокая женщина в платке, закрученном высоко на голове, она была уборщицей. Помимо Толика, в семье были еще две дочери: подросток Любка и «ребенок Надька». Так ее все и звали в доме – «ребенок Надька».

После войны вокруг было немыслимое количество родителей с ныне исчезнувшими профессиями: прачка, поломойка, уборщица, возчик. В основном родителями были женщины или старики, то есть деды. Отцы практически все погибли ведь.

У красивого Вовки Чумакова, моего одноклассника, с ним я убегал в 1954 году в Бразилию, мать была прачкой.

Мы все донашивали одежду старших мужчин. Мать моя не ленилась выпарывать из отцовских темно-синих брюк эмгэбэшный кант (первый костюм мне купили, помню, на выпускной вечер, а так все донашивал), и я в этих брюках ходил в школу.

Даже позднее, через десяток лет, у Толика Мелехова, а он учился в Харьковском университете на филфаке, это 1964 уже год, мать была прачкой. Помню ее мешавшей деревянной лопатой в большой «выварке» белье. Теперь и профессий таких нет, и «выварку» можно отыскать разве что в старом деревенском сарае. Пол у Мелеховых был хорошо вымыт, сиял просто, зимнее солнце лежало на красно-буром полу. Я пришел получить от Мелехова «Введение в психоанализ». «Введение» было аккуратно завернуто в пропарафиненную бумагу. Тогда о книгах заботились.

У Толика Ветрова отец был возчик. То есть он был владелец лошади и подводы и подряжался что-либо привезти или отвезти. Вероятно, это все же был дед, а не отец. Сам Толик прожил только 22 года, его застрелили менты во время побега из лагеря. Или убили свои в лагере, я уж не помню. Он был круглолиц, краснощек и носил на валенках самодельные апельсинового цвета калоши. Тогда у многих в нашей школе были такие калоши. Их из чего-то варили народные умельцы, возможно, из трофейных каких-то резин.

Лошадок было много, и они весело трусили по улицам, таща на телегах кирпичи, доски и оцинкованное железо. Страна отстраивалась после войны, и вклад лошадок в этот огромный труд был неизмерим. Спасибо, товарищи лошади! А еще помню с удовольствием их душистый помет, из которого торчала солома.

Мы все донашивали одежду старших мужчин. Мать моя не ленилась выпарывать из отцовских темно-синих брюк эмгэбэшный кант (первый костюм мне купили, помню, на выпускной вечер, а так все донашивал), и я в этих брюках ходил в школу. Хорошие, кстати, были брюки из темно-синего толстого сукна. Я их сам заузил в два приема, мать заметила, но было поздно: в швах я обрезал лишнюю материю.

Задницы наших брюк все блестели от чрезмерной школоризации. У девочек висели, оттягиваясь, и тоже блестели, задницы платьев… Думаю, мы производили впечатление таких бедных зомби, нищих зомби, но мы-то об этом не догадывались. Наклейка на прохудившемся сверху ботинке была нормальным явлением. Сейчас сказали бы: вот пацан из совсем нищей семьи. У меня оба ботинка были с такими наклейками.

Вокруг было немыслимое количество заводов. На многих из них я потом работал. Все заводы гудели, рычали, гортанно орали гудками, стучали и горели и днем, и ночью. Названия у них были вполне банальные, индустриальные: «Поршень», «Электросталь», «Серп и молот» (этот тянулся на четыре трамвайные остановки), немыслимый гигант «ХТЗ» (Харьковский тракторный, чуть ли не сто тысяч работяг), мелкий «Велосипедный» (туда меня почему-то не взяли), военный завод имени Малышева, где я не работал, но строил один из его цехов. Имени Малышева и сейчас коптит небо: для украинских властей ремонтирует БТР.

Мать моя любила театры, а у отца было множество знакомых в театральной среде. Однажды мать потащила меня на представление балета «Красный мак» Глиэра. Там был эпизод, когда российский моряк сидит ловит рыбу, спиной к зрителю. А со спины к нему ползет реакционный китаец с ножом в зубах. И тут я совершил первый патриотический поступок. Я сорвался с места и побежал к матросу, желая предупредить его об опасности.

Смущенная мать побежала ловить меня, а зрители не рассердились и стали мне аплодировать.

В перерыве ко мне подходили большие военные и пожимали мне руку. Говорили: «Молодец мальчик, настоящим патриотом растешь!»

Ну я кое-как и вырос.

Еще с нами рядом там был цирк, и директор цирка тоже был отцовским приятелем.

Так что в цирк мы ходили как к себе домой, сидели в первом ряду, прямо у бордюра, отделяющего нас от арены.

Однажды голодный послевоенный тигр напал на дрессировщика с венгерской фамилией. Тигра быстро отогнали, но с дрессировщика, когда его уводили, капала кровь.

Вот так вот, дети другой эпохи.

Наследие
К 75-летию Георгия Тараторкина

Филипп Тараторкин

Родился в Москве. Окончил с отличием факультет архивного дела Историко-архивного института Российского государственного гуманитарного университета.

Кандидат исторических наук, доцент кафедры истории России средневековья и нового времени РГГУ, директор научно-образовательного центра «Гуманитарный архив РГГУ», почетный архивист.

Общение с папой было и остается счастьем, причем таким счастьем, которое дано все сразу, а не по частям. Поэтому обычно вспоминаются мне и живут со мной не отдельные темы разговоров, поездки, встречи, а как бы всё целиком. И когда вычленяешь мысленно что-то одно, по цепочке вытягивается на свет Божий и все прочее – и не остановиться, как не оторваться от книги, которая драгоценна для тебя каждой страницей.

Кстати, о книгах. У папы была такая драгоценная книга – зачитанный и аккуратно повторно переплетенный том Александра Блока. Он возил его с собой везде. Я видел этот синий том на прикроватных тумбочках в гостиничных номерах, на столиках в купе поездов и в салонах самолетов, на скамейке на даче, в больничной палате. Блок был всегда с ним.

Вспоминается в связи с зачитанным томом и другое – то, что принято называть творческой лабораторией. У папы такая творческая лаборатория – это тексты инсценировок и сценариев, нередко переписанные им и уточненные настолько, что он становится фактически соавтором драматурга и режиссера. Но его творческая лаборатория – это еще и книги. По книжным полкам папиной домашней библиотеки можно проследить историю его ролей. Его подход к работе над ролью был всеохватным, тотальным. Он хотел и стремился прочитать как можно больше из написанного о том, чью судьбу ему предстояло прожить на сцене или в кинокадре. Поэтому в его библиотеке – десятки книг о Достоевском, десятки книг о Блоке, причем есть и прижизненные издания Достоевского и Блока.

А потом, по мере возникновения ролей, – книги об Александре II, об адмирале Колчаке, о Максиме Горьком. А у истоков его книжного собрания – уникальные издания 1920-х годов, чудом найденные у ленинградских букинистов, посвященные лейтенанту Петру Петровичу Шмидту и восстанию на «Очакове». Это время ставшего легендарным спектакля Ленинградского ТЮЗа – ТЮЗа эпохи Зиновия Яковлевича Корогодского, папиного учителя. «После казни прошу…», в котором папа – Петр Петрович Шмидт. Моя мама, Екатерина Маркова, побывав на этом спектакле, поняла, что бесповоротно влюбилась в Тараторкина, как она часто вспоминает. Потом, десятки лет спустя, когда ТЮЗ отмечал один из юбилеев, папа выйдет на сцену родного театра в том самом кителе лейтенанта Шмидта из «После казни прошу…». Его встретили такой овацией, что он долго не мог начать говорить.

Георгий Тараторкин с мамой Ниной Александровной

А с Блоком связана еще и история одного портрета. Когда в Театре имени Моссовета папа сыграл Александра Блока в спектакле «Версия» по пьесе Александра Штейна, Фаина Георгиевна Раневская подарила ему фотографию. Это знаменитый фотопортрет Блока, выполненный в студии Каппельбаума. Фотография была подарком самого Блока Анне Ахматовой, которая передала его Раневской, а Раневская – папе. На обороте портрета дарственная надпись: «Юрочке за то, что люблю. А больше всего в жизни я люблю талант. Раневская». Мне представляется очень красивой и правильной такая преемственность, творческая перекличка во времени. Через два рукопожатия (Блок, Ахматова – Раневская, Тараторкин) они встретились – Блок и папа.

Когда мне было девять лет, папа впервые повез меня в свой Ленинград, который он так всегда и называл Ленинградом. Это была довольно обычная поездка. Видимо, девятилетнего меня он решил не вести туда, куда поведет через десять лет – девятнадцатилетнего. Тогда, в первую поездку, мы были на реках и каналах, в Петергофе, в Эрмитаже. А спустя десять лет у нас были уже совсем иные маршруты: он водил меня по дворам и кварталам своего детства, а потом – по дворам и кварталам Раскольникова. И тогда я ощутил, каким культом сохранялось в его душе все, связанное с детством, с мамой (отец ушел рано, папе было всего семь лет, воспоминания об отце у него сохранились отрывочные, «атмосферные», как он говорил). Это был культ тех добрых впечатлений и воспоминаний, вынесенных из детства, о спасительном значении которых говорил Достоевский.

Георгий Тараторкин с Фаиной Раневской

Примечательно, что очень часто театроведы и театральные критики, да и просто внимательные наблюдатели давали папе устно и письменно такие характеристики: «аристократизм», «порода», «благородство». Уверен, эти точно подмеченные черты его личности – тоже оттуда, из ленинградского детства и юности.

И вот он ведет меня в тот мир, в котором внешне уже мало что сохранилось со времени его детства. Но папа помнит каждую точку, каждую примету: где что было тогда, как звали соседей и продавцов в магазине, куда и к кому ходили в гости, как шли в школу они с сестрой Верой. Помню, после долгого монолога он, всматриваясь в изменившийся городской ландшафт, сказал как выдохнул: «Грустно…»

Однако именно грустным я редко вспоминаю его. Как-то он определил самого себя неожиданным для меня словом: «Я же балагур». При папиной способности к внимательности, серьезности и совершенству в любом деле, как творческом, так и обыденном, бытовом, слово «балагур» показалось мне словом не из его репертуара. Но потом я понял, что его изящное чувство юмора, его добрая ирония (по крайней мере, в нашем с ним общении моего взрослого периода он часто бывал ласково ироничен) были естественными спутниками его жизнелюбия и благодарности. Он как-то удивительно благодарно жил: благодарно за случившееся и за не случившееся.

Георгий Тараторкин в спектакле «После казни прошу». Ленинградский ТЮЗ

Георгий Тараторкин в спектакле «Преступление и наказание»

Однажды он мне сказал, вспоминая тяжелую болезнь, предшествовавшую съемкам в «Преступлении и наказании» у Нулиджанова: «А я же тогда мог и не встать…» Лев Александрович Нулиджанов выбрал своего Раскольникова заочно, по фотографии. Однако могло ничего не произойти, Раскольников Нулиджанова лежал в ленинградской больнице, не мог ходить, мог и не встать. И встал, и помнил, что мог не встать, и говорил об этом с благодарностью к жизни. И этой, выражаясь по-философски, экзистенциальной благодарности способствовало еще одно счастливое свойство папиной натуры – он умел быть весь здесь и сейчас. Если он читает сказку детям или внукам, он весь в этом действии (и если моет посуду – тоже). Если я прошу его совета, он полностью погружен в ситуацию, потребовавшую этого совета. Если он сорадуется, то полностью, если сопереживает, то целиком.

И так же, «целиком и полностью», он делал то, что было в радость его детям и внукам. Когда я был маленьким, любил ходить в метро и наблюдать прибытие и отправление поездов. Это у меня называлось «нюхать метро». И мы с ним ходили «нюхать» на «Маяковскую», и я был горд и счастлив, что папа с такой серьезностью относится к этой важной для меня процедуре. Однажды все закончилось поездкой в кабине машиниста, который, предложив мне прокатиться, папу предупредил: «А вы на корточки присядьте, здесь вас видеть не должны – это не театр». Когда я увлекся космонавтикой, папа раз десять ходил со мной в павильон «Носмос» на ВДНХ и в Планетарий, в котором, как только гасили свет и начинался лекционный сеанс, папа безмятежно засыпал: только теперь я понимаю, насколько он уставал, какой насыщенной была его повседневная жизнь.

Георгий Тараторкин в спектакле «Гамлет». Ленинградский ТЮЗ

Дети взрослеют – и уже на другом материале и в других ситуациях проявляется все та же папина душевная включенность во всё. Он не менее заинтересованный собеседник в наших разговорах о русской истории или архивном деле (в связи с моим выбором профессии), а один из афоризмов великого историка Ключевского запоминает и цитирует во многих интервью: «Закономерность исторических событий обратно пропорциональна их духовности». Иронический ум Ключевского здесь вступает в резонанс с мышлением «балагура».

Во всяком деле он – артист, артист совершенного стиля. Недаром так часто говорили и писали о его особой породе, благородстве, аристократизме. Воистину так. А причудливый мир документов сохранил еще одно измерение понятия «артист». Папин военный билет – это документальный шедевр. Папа любил рассказывать, как он пришел в Ленинграде в военкомат на перерегистрацию. Военком видит, что в графе «гражданская специальность» в папином военном билете написано, что он слесарь. «Ну, произошли ли с тех пор в вашей профессиональной деятельности какие-нибудь изменения?» – «Да, закончил студию при ТЮЗе». – «И кто вы теперь?» – «Актер». Военком ничего не исправляет, просто делает приписку в военном билете. Отныне папина гражданская специальность беспрецедентна: «слесарь-актер».

Он любил и понимал красоту не только в искусстве или природе. Пожалуй, особенно он любил красоту в человеческих отношениях. Несколько раз он мне рассказывал одну и ту же историю. Когда папа с мамой окончательно воссоединились в Москве (до этого папа жил на два города, продолжал работать в Ленинградском ТЮЗе) в 1974 году, его новым театром на сорок с лишним лет стал Московский академический театр имени Моссовета. Через какое-то время Юрий Александрович Завадский пригласил папу – вторым исполнителем – на роль Раскольникова в спектакле «Петербургские сновидения», в котором первым Раскольниковым был Геннадий Бортников. Правдой будет сказать, что Бортников, конечно, очень переживал ввод другого артиста, ставшего уже хрестоматийным кинематографическим Раскольниковым, на эту роль. И как бы трудно ни было, «первый» Раскольников после первого сыгранного папой спектакля дожидался «второго» Раскольникова в его гримерной с огромным букетом цветов. «Это было красиво!» – не раз вспоминал папа. Как вспоминал и то, как отреагировал Завадский на исполнение папой роли Раскольникова в его, Завадского, спектакле. Он ему сказал; «Знаешь, я про это спектакль не ставил, но я тебе благодарен за то, что ты это сыграл». И еще цветочен из того же букета, связанного с Завадским. Поступая в Театр имени Моссовета, папа оговорил с директором театра свое пожелание иметь возможность ездить в Ленинград играть в тех спектаклях, в которых ТЮЗ просил его остаться, хотя бы на время. Директор театра пересказывал Завадскому эту просьбу молодого артиста с явным смущением. А Завадский успокоил директора; «Если бы для этого молодого человека не были важны обязательства перед его театром, я не пригласил бы его в свой».

Так случилось, что я был папиным спутником в его последний – не приезд даже, а проезд – в родной город. Мы ехали на поезде из Хельсинки через Санкт-Петербург. Поезд останавливался на Ладожском вокзале ночью. Почему-то мы оба не спали, а поезд все стоял и стоял, гораздо дольше расписания. А потом очень медленно двигался сквозь город – пустынный, спящий. Папа не отрывался от окна, смотрел на свой любимый Ленинград – и не мог наглядеться. Вот так и я всю жизнь; смотрю на удивительного этого человека, который мой папа, – и не могу наглядеться.