Текст книги "Журнал «Юность» №03/2020"

Анна Тараторкина

Родилась в Москве. Окончила с отличием Высшее театральное училище имени Щепкина (курс В. И. Коршунова).

Артистка Российского академического молодежного театра (PAMT). Автор многочисленных работ в кино и на телевидении; также участвовала в независимых театральных проектах вместе со своим отцом – народным артистом России Георгием Тараторкиным.

Не так давно, будучи уже в сознательном возрасте, я, размышляя о папе, поинтересовалась у моего старшего брата Филиппа: «Как ты думаешь, а у папы вообще есть недостатки?»

Для меня он был и остается камертоном. Мерилом. Человеком, на примере которого и благодаря которому так многое открывалось и понималось. И открывается, и понимается до сих пор…

Я всегда невероятно гордилась тем, какой у меня потрясающий Папа. Это какое-то непередаваемое ощущение. У нас вообще с ним были свои, особые отношения – он очень чувствовал меня, а я его. В последнее время мы могли часами молчать, а в это время происходил немыслимый по интенсивности и содержательности диалог. Наверное, эта «связующая нить» тянется с моих пеленок в прямом смысле – папа готовился к съемкам телеспектакля «Сирано де Бержерак», а со мной, новорожденным орущим кульком, репетировал бессонными ночами монологи к Роксане.

Немного повзрослев, я безапелляционно заявила, что когда вырасту, выйду за него замуж. Однако быстро осознала, что конкуренцию маме я едва ли составлю, и эту идею оставила.

О ощущением папиной человеческой исключительности и избранности я росла. Меня переполнял восторг, когда я видела, что и окружающие это замечают. Я была маленькой, когда папа выпустил спектакль «Бесы» в Театре имени Пушкина, и некие поклонницы написали в арке возле нашего дома – «Ставрогин, вы красавец!». Эта надпись сохранялась долгие годы, и каждый раз, проходя мимо, я расплывалась в счастливой улыбке, а папа в свойственной ему ироничной манере смущенно улыбался и разводил руками.

Георгий Тараторкин с женой и детьми

Изо дня в день папа дарил мне ощущение собственной значимости, нужности, полноценности. Только ему я могла без тени сомнения поведать все тревожащее и быть уверенной в понимании. Уму непостижимо, как при его тогдашней повальной занятости ему удавалось выкраивать время на наши многочасовые прогулки по старым московским дворикам; стоическое ожидание на морозе меня, с упоением мерившей шагами на коньках каток; безукоризненные подъемы-встречи в школу и из школы; совместные катания на ужаснейших, самых негуманных аттракционах в парке имени Горького, после которых его лицо приобретало не самый цветущий оттенок; долгие партии в бадминтон на даче; а его фирменные бутерброды в школу, чуть отдающие его одеколоном, на которые моментально выстраивалась очередь из моих подружек, дружно восклицавших: «О, их делал дядя Юра!..» И еще так много всего, что прочно сформировало образ и ощущение моего детства.

Еще одной папиной уникальной особенностью было какое-то фантастическое понимание ребенка и детства. Стоило ему провести незначительное время в общении с ребенком, как ему начинали доверять сокровенные тайны и возникала обоюдная радость от подлинного, живого диалога. Помню, как младшая сестренка моей подруги, только завидев входящего в дверь дядю Юру, начинала дарить ему буквально все, вплоть до собственных крошечных ботиночек… В тот момент я поняла, что, оказывается, не только для меня он был «своим», «не взрослым». Что он и для остальных детей был из «наших», из «детских».

Он часто повторял – ребенку нужно уметь соответствовать. Много позже, вглядываясь и вслушиваясь в папино общение с моим сыном Никитой, я снова и снова поражалась тому, как он сосуществует с ребенком. Создавалось впечатление, что он знает какой-то только ему ведомый секрет.

Всем своим детским существом я чувствовала его почти священное отношение к делу и к месту, в котором он пропадал с утра и до ночи.

Папа, всегда невероятно трепетно и бережно относившийся к нашему с братом детству и такому хрупкому внутреннему миру ребенка и потому старавшийся оградить от совсем не простого актерского мира, вдруг, как бы невзначай, спросил, а не интересно ли было бы мне сняться в небольшой роли в кино. И вот мы уже идем по коридорам «Мосфильма», заходим в одну из комнат, мне выдают крестьянский сарафан, рубашку, платок, и через несколько минут я уже стою перед «черной коробкой». Папа стоит сбоку от камеры и внимательно смотрит на меня совсем не своими, абсолютно «не папиными» глазами… Я была потрясена и озадачена.

Помню, как мы, весело шагая по улице, вдруг, не сговариваясь, одновременно перепрыгивали с одной ноги на другую – это была наша «фишка», неизменно подтверждающая и как бы проверяющая наличие той самой связующей нас нити.

Когда папа набрал свой первый и единственный курс во ВГИКе, я училась в восьмом классе. Помню свою ревность и полное нежелание делиться папой с его студентами. Я не понимала, почему раньше, кроме меня, был только Филипп, а теперь детей стало больше двадцати, и о каждом он рассказывает взахлеб. Много позже я часто слышала по сарафанному радио истории о том, как Тараторкин ходил со своим курсом на показы в театры и часами дежурил под дверью репетиционного зала, волнуясь и переживая за судьбу каждого своего студента.

Мы с папой часто вместе ходили в театр. И на обычные спектакли, и на спектакли фестиваля «Золотая Маска». Нам всегда было очень комфортно вдвоем в любом возрасте, и в понимании близкого нам в театре мы всегда совпадали. Возможно, опять-таки из-за моего детского зрительского прошлого, бережно организованного папой: когда я достигла четырехлетнего возраста и начала интересоваться, где же мой папа проводит столько времени, он, сначала сам посмотрев в родном Театре имени Моссовета детский спектакль «Пчелка» и удостоверившись, что он созвучен его художественным убеждениям, взял меня за руку и привел в театр. С какой деликатностью, нежностью он открывал мне мир театра! Я до сих пор помню запах его гримерки, коробки с гримом, театральных костюмов, кулис. Всем своим детским существом я чувствовала его почти священное отношение к делу и к месту, в котором он пропадал с утра и до ночи. С тех пор само слово «театр» для меня навсегда приобрело неразрывную связь с папой.

Мне посчастливилось быть его партнером в двух спектаклях. Папа, если и давал какие-то советы, будь то творческие или жизненно-бытовые, то очень осторожно, не оказывая никакого давления, боясь сбить с толку или запутать. Он вел диалог таким образом, что в итоге возникало ощущение, будто ты сам до всего додумался. Он всегда с огромным уважением относился к природе человека и его актерской индивидуальности.

Мы часами говорили о профессии, о совместно увиденных спектаклях, но ни в общении со мной, ни в общении со своими студентами он никогда не давал никаких «готовых рецептов» – ему было важно и интересно увидеть, как отзовется и раскроется человеческая личность в предлагаемых обстоятельствах роли. Он всегда бежал от насилия и от знания «как сыграть», очень не любил их, а слову «роль» предпочитал слово «судьба». Был совершенно лишен педагогической наглости и назидательности – он провоцировал, наталкивал на размышления, открытия, бередил фантазию и часто говорил, что нужно уметь доверять себе и своей природе, которая умнее нас.

И еще с ним никогда не было страшно. В каком-то глобальном смысле. И всегда возникало стойкое ощущение абсолютной уверенности, что все непременно будет хорошо.

Как благодарить Бога за такой немыслимой щедрости дар – ТАКОГО папу?.. Как сформулировать это безграничное счастье, этот свет, эту радость, которыми он был и есть?..

Лицом к лицу

Кирилл Ковальджи

(1930–2017) – поэт, прозаик, литературный критик и переводчик. Родился в бессарабском селе Ташлык. Окончил Литературный институт имени Горького.

Работал журналистом в Кишиневе, консультантом в правлении Союза писателей СССР, зам. главного редактора журнала «Советская литература», зав. отделом журнала «Литературное обозрение», зав. отделом критики журнала «Юность» (1977–1990), главным редактором издательства «Московский рабочий», главным редактором журнала СПМ «Кольцо А». Лауреат литературной премии Союза писателей Москвы «Венец» (2000), премии еженедельника «Поэтоград» (2010), премии журнала «Дети Ра» (2014), заслуженный работник культуры РФ (2006).

Мы готовились к вечеру из нашего цикла «Система координат. Открытые лекции по русской литературе 1950-2000-х»[2]2
  «Система координат. Открытые лекции по русской литературе 1970-2000-х гг.». Цикл посвящен тем важным для литературы явлениям, которые еще не описаны в учебниках и не до конца осмыслены филологами. В начале вечера основной докладчик рассказывает о рассматриваемом явлении, затем литераторы, имеющие к нему отношение, иллюстрируют его своими текстами, после этого начинается дискуссия. В рамках цикла прошли лекции, посвященные группе «Московское время», истории альманаха «Вавилон», московскому концептуализму, альманаху «Метрополь», клубу «Поэзия», независимым книжным магазинам 1990-2000-х и т. д. Проходили в клубах «Улица ОГИ», «Билингва» и др. В настоящее время вечера цикла проводятся в Государственном литературном музее.


[Закрыть], посвященному студии Кирилла Ковальджи. Понимали, что Кирилл Владимирович, лектор и главный герой, по состоянию здоровья едва ли сможет выступить. А без него что за лекция о студии? Было принято решение приехать к нему домой и записать его рассказ, чтобы потом пустить на вечере. Так мы и сделали.

… Он был уже в таком состоянии, что мы не решились снимать его на видео. Только голос.

Вечер был назначен на 12 апреля. 10 апреля он умер. Все пришли (родные, друзья, ученики, читатели). Слушали его. А наутро поехали хоронить.

Беседуют Кирилл Ковальджи, Дмитрий Бак, Юрий Цветков

Ю. Ц.: Кирилл Владимирович, я знаю, что вы много об этом говорили и писали, но все-таки расскажите, пожалуйста, еще раз историю появления студии при журнале «Юность», которую все впоследствии стали называть студией Ковальджи.

К. К.: Знаете, она появилась довольно неожиданно и парадоксально. ЦК КПСС решил тогда, что надо «усилить работу с творческой молодежью», и горком комсомола придумал одиннадцать студий, в том числе несколько поэтических. Одну предложили мне, я с удовольствием взял. Встречались мы где-то в здании новой «Молодой гвардии», в высотном доме в районе Дмитровского шоссе.

Ю. Ц.: А какой это год?

К. К.: Весна 1980-го. Я стал через Женю Бунимовича набирать интересных ребят, а потом подумал: почему я должен туда ездить, когда у меня есть зал при «Юности»[3]3
  К. В. Ковальджи заведовал в то время отделом критики в журнале «Юность» (прим. ред.).


[Закрыть], и мы переехали. Потом это послужило причиной многих аберраций: стали называть эту студию «при журнале “Юность”». Она была независимая, просто пользовалась конференц-залом «Юности» с позволения начальства. Стали туда приходить ребята, причем мой принцип был поначалу – открытые двери, никакого фильтра, приходил кто хотел, и сами отсеивались.

Ю. Ц.: А ведь вы до этого и в Кишиневе занимались такой же деятельностью?

К. К.: Да, еще в 54-м году…

Ю. Ц.: «Орбита»?

К. К.: Нет, это потом ее назвали «Орбита», это была просто моя студия при газете «Молодежь Молдавии». Потом, переехав в Москву, я продолжил, у меня какая-то склонность к такому общению.

Д. Б.: А объявления как-то давались? Или как? Откуда люди узнавали о студии – только друг от друга?

К. К.: Мне удалось сложить какой-то коллектив, у меня не было строгого членства или списка, многие приходили, уходили, но оставался какой-то костяк. Да, живой костяк. Это были староста Бунимович, конечно, Марк Шатуновский, Нина Искренко, Иван Жданов, Александр Еременко, Алексей Парщиков, Юрий Арабов, Володя Аристов, Володя Друк… То есть имена, которые сейчас что-то значат в поэзии и в литературе, и они вместе со мной задавали тон. Те, кто почувствовал, что это не их уровень, отваливались сами. Мы не учительствовали, как писать и как жить, давали возможность обсуждать открыто, причем с условием не обижаться, не претендовать на публикации… Жить поэзией, не думая о печати, если можно будет – я скажу, и когда настало время, я сказал. В 87-м сказал: давайте.

Ю. Ц.: Вы упомянули, что с разрешения начальства, а это начальство – оно абстрактное или это конкретные люди?

К. К.: Прежде всего, это главный редактор журнала «Юность» Андрей Дементьев.

Ю. Ц.: Как он к этому относился?

К. К.: Сначала с осторожностью, а отдел поэзии просто неохотно, потом я взял и устроил для них чтения стихов этих новых поэтов в конференц-зале, пригласил начальство журнала и отдела поэзии, и они тогда подумали: может быть, на этом можно какие-то дивиденды собрать? Сообразили. И в восемьдесят седьмом году было дано разрешение на публикацию «Испытательного стенда»[4]4
  «Испытательный стенд» – экспериментальная рубрика журнала «Юность», публиковавшая стихи поэтов студии Кирилла Ковальджи и некоторых приглашенных гостей (С. Гандлевский, Д.А. Пригов, Т. Кибиров). С 1987 по 1989 год вышло три выпуска.


[Закрыть]. Еще до студии, в 1978-м, удалось с трудом пробить только два стихотворения Ивана Жданова, отдел поэзии сопротивлялся. Жданов поразил совершенно особым мышлением.

 
Я поймал больную птицу…
 

Д. Б.:…Но боюсь ее лечить.

Что-то к смерти в ней стремится…

К. К.: Что-то рвет живую нить.

Такие стихи не печатались тогда. Или:

Все верили, что это честно, без всяких карьеристских или задних мыслей, потому что литературная жизнь сами знаете какая, а тут была свобода.

 
Когда умирает птица,
в ней плачет усталая пуля,
которая так хотела
всего лишь летать, как птица.
 

Это вызывало недоумение – что это такое? Бред какой-то. Однако такие строки нашли отклик у читателей.

Д. Б.: А кто заведовал отделом поэзии?

К. К.: Натан Злотников. И он, и сотрудник отдела Николай Новиков были против этого, они были воспитаны на нормальной поэзии, такой внятной, уравновешенной, достаточно идейной, поэтому упирались сколько могли. Чтобы себя обезопасить, Натан подстраховался: «Ты хочешь их опубликовать в “Испытательном стенде”, так вот, напиши предисловие», – имея в виду, что в случае чего на меня все шишки… Я с удовольствием за это взялся, написал целый «подвал». Действительно, тут же нас хлопнули в «Правде», «Литературной России», «Нашем современнике». Особенно постаралась «Комсомольская правда» со статьей «Сила живая и мертвая», но было уже не то время, вегетарианское, и ничего особенного не последовало.

Ю. Ц.: Сколько раз вы собирались, какая периодичность была?

К. К.: В лучшие времена один раз в неделю по четвергам. Каждый по очереди вел протоколы, я назначал оппонентов, обычно двоих, которые начинали в следующую встречу обсуждение. Слава богу, вышло так, что атмосфера сложилась очень свободная и откровенная, не было обид, несмотря иногда на полные разгромы того или иного автора. Все верили, что это честно, без всяких карьеристских или задних мыслей, потому что литературная жизнь сами знаете какая, а тут была свобода.

Помимо постоянных студийцев, заглядывали разные поэты: Дмитрий Быков, Драгомощенко, Пригов, Кальпиди приезжал из Перми, и мы ездили туда с Бунимовичем, проводили там встречи. В общем, это был прорыв в поэзии, содержательный и стилистический. Какие он дал плоды, уже сейчас не будем судить – одни стали знаменитыми, другие менее, но важен толчок. Это то, что было и в начале прошлого века, когда появились, например, будетляне – Хлебников, Бурлюк и компания. Бурлюк, что он, стал большим поэтом? Но его роль немалая в том, что он раскрепостил поэтическое мышление, которое к тому времени было уже слишком элитарным, поднялось до немыслимых высот виртуозности – символисты, Вячеслав Иванов и т. д. Это был бунт, Маяковский ворвался в поэзию, как слон в посудную лавку.

Ю. Ц.: Но здесь наоборот, у вас шло по усложнению, в сторону элитарности. Александра Еременко трудно назвать легким поэтом. (Смеется.)

К. К.: Нет, он легко обсуждался у нас и с восторгом. Великолепно было, открытие было. Он пришел ко мне из Литинститута, там он был у Кедрова. Искренно очень ярко выступала. Это был глоток поэтической свободы. Они пытались немножко влезть в политику, но я их одергивал, это неинтересно, это уже газета. Там было «Борис, ты не прав», кто-то написал стихотворение, имея в виду Ельцина.

Ю. Ц.: А скажите, Кирилл Владимирович, при том что они были, мне кажется, не совсем простые для тогдашнего восприятия, они дружили между собой? Вы оцениваете их стилистически – они как-то друг с другом связаны или они все очень разные, это первое поколение в «Испытательном стенде»?

К. К.: Они и разные, и единые. Единые в том, что прежнее поколение было, скажем, советское, потом было антисоветское, и за границей, и у нас, а это было новое направление – внесоветское, поэтому эти ребята были как бы вместе, несмотря на разительную разницу в их поэтиках. И лидерами этой внесо-ветской поэзии были Еременко и Жданов.

Ю. Ц.: Лидером этого внесоветского стал будущий депутат Бунимович. (Смеется.)

К. К.: Кстати, Еременко дал мощный толчок пародийной поэзии, он породил целое поколение, которое возглавил…

Д. Б.: Кибиров.

К. К.: Кибиров. И другие пробовали, Коркия. Видя, что перехватили эту интонацию, Еременко как-то отошел в тень.

Д. Б.: Думаете, поэтому отошел в тень?

К. К.: Я не думаю, я просто вижу, что отошел, а так могли быть и внутренние причины какие-то, потом через лет десять или пятнадцать он опубликовал ряд стихотворений в «Знамени», но это не произвело впечатления ни новизны, ни интереса. Значит, это было его время, так же, как у Северянина было его время – несколько лет он гремел, король поэтов, а потом жил еще тридцать лет, написал четыре тома – пшик, уже это был не тот Северянин, и сказать ему было нечего. Очень жаль. А так был великолепный, не очень умный, но очень звонкий поэт.

Д. Б.: А как все проходило? Обсуждался каждый раз один поэт, он давал подборку?

К. К.: Да, преимущественно один. Может быть, иногда и двое, если хватало времени. Оппоненты заранее читали стихи и выступали первыми, чтобы завязать разговор, а я и Бунимович подводили итог.

Д. Б.: Понятно. А автор обсуждаемой подборки вслух ее не читал, все читали просто глазами?

К. К.: Читал и вслух, почему, мы ему предоставляли трибуну – почитай нам. Но читал немного, пять, три стихотворения. Кто как хотел: некоторые хотели больше, Нина Искренко всегда была максималистка, она хотела, чтоб вечер был ее.

Д. Б.: А сколько вообще было народу – ну, в среднем? Потому что публикации «Испытательного стенда» мы все хорошо помним, все, кто тогда уже был не в школе.

К. К.: Человек тридцать-сорок… Какие-то списки есть у Саши Самарцева. Многие временно, но приходили, что уж, для них была какая-то польза послушать, тем более что я не просто обсуждал стихи, я создавал культурную атмосферу, читал на память стихи других поэтов – и зарубежных, и малоизвестных наших, так как у меня голова полна чужими стихами.

Ю. Ц.: Тридцать-сорок человек – это много…

К. К.: Иногда приходило двадцать. Тут регулятора не было. Один раз какой-то человек из КГБ меня вызывал, расспрашивал, нет ли такого-то такого-то на студии. Но такого-то не было, поэтому он отстал. Как-то после одного выступления студии в ЦДЛ меня тягали в горком партии: «Что это такое!» «Я изнасиловал отца» Юлия Гуголева – взорвала их эта строчка. Говорю: «Что, у вас нет чувства юмора, что вы?»

Д. Б.: «Я пил из черепа отца» Юрия Кузнецова.

Ю. Ц.: Он Кузнецова, естественно, перефразировал.

В Европе сейчас поэзия стала настолько герметичной и интеллектуальной, что это уже игра в бисер, уже критики между собой занимаются остроумием, а читателя нет.

К. К.: Ну да, но что им объяснять в горкоме. А так не трогали. На базе моей студии возник клуб «Поэзия», его я уже отдал им, они в другом месте собирались, я вел только собственную студию и держался в ее рамках[5]5
  Клуб «Поэзия» начался с 1985 года, но мы появлялись и в студии, кстати, Ковальджи «прикрывал» и клуб – был записан где-то в бумагах куратором от Союза писателей. После «Дуката» он тоже ездил по кабинетам, объяснялся (Евгений Бунимович).


[Закрыть]. Потом они устроили вечер в клубе «Дукат», это вы знаете…

Ю. Ц.: Шумная история. У нас есть афиша этого вечера, для выставки «Литературная Атлантида: поэтическая жизнь 1990-2000-х». Кирилл Владимирович, как вы для себя определяете, сколько этих волн ваших студийцев? Мы все время вспоминаем о той первой студии, а ведь вы дальше продолжали это дело.

К. К.: Продолжал, но без особой новизны, резко переменилось время, отменилась советская власть и цензура – и все, оказалось, что эта форма уже как бы не звучит, не нужна. Попытались собраться несколько раз, в разных местах, но уже не клюнуло, уже не было пассионарности, не было цели. А то, что сейчас – я уже перехожу на сегодняшний день, – поэзия все-таки в кризисе, я не вижу ни одного первого поэта. Есть хорошие поэты и замечательные, но после Бродского первого нету. И не предвидится пока. Лосев написал, что на Бродском кончилась русская поэзия. Что она будет продолжаться, но развитие кончилось, как кончилось оно в Европе. Между прочим, это правда. В Европе сейчас поэзия стала настолько герметичной и интеллектуальной, что это уже игра в бисер, уже критики между собой занимаются остроумием, а читателя нет.

Ю. Ц.: Мы с вами об этом в Бухаресте беседовали, когда были в Румынии…

К. К.: И в том же Бухаресте сейчас яркого поэта не видно. В мою пору были очень талантливые поэты – Никита Стэнеску, Марин Сореску, Ана Бландиана, Иоан Александру.

Ю. Ц.: Вы всех их переводили.

К. К.: Да, конечно, и писал о них, и печатали, книжки выходили, пропагандировал и румынскую поэзию, и поэзию Молдавии, много сил на это ушло.

Д. Б.: А как вы думаете, верно ли, что… парадоксальная вещь – для поэзии нужна несвобода и драма?

К. К.: Мне кажется, что для поэзии нужны три фактора: это личность, талант и судьба. Вот три компонента. Между ними играйте, понимаете? Талант – он врожденный, судьба не всегда зависит от поэта, например, что такое Маяковский без революции?

Д. Б.: Но все-таки когда есть свобода, когда все вокруг доступно, то личность, даже очень талантливая, очень часто себя расходует на какие-то другие предложения.

Сейчас в интернете полно, десятки тысяч стихов, написанных на основе свободы выражения. Но это как раз кризис поэзии.

К. К.: Это зависит от личности. Ну вот Лермонтов. У него была полная свобода писать, что он хотел, никто ему не мешал, просто трагедия, что он так рано погиб. У Пушкина были какие-то сложности с государством. А у Тютчева не было никаких, у Фета не было никаких. Свобода нужна внутренняя. Внешняя свобода – грош цена ей. Сейчас в интернете полно, десятки тысяч стихов, написанных на основе свободы выражения. Но это как раз кризис поэзии. Может быть, как раз иногда прижим создает пассионарность.

Д. Б.: Я именно про это. Слово обесценилось, потому что оно ничего не значит.

К. К.: Ну, сейчас действует на свободу, конечно, и рынок. Вот это давит на поэтов – возможность продать книги, выступить… Это уже другая несвобода, и тут выхода я не вижу пока.

Ю. Ц.: Возвращаясь к студии. Наташа Полякова, Лена Лапшина, Саша Переверзин, люди совершенно другого поколения, тоже считают себя, я с ними разговаривал, вашими студийцами.

К. К.: Ну нет… Мы продолжали собираться в разных местах, собирались как-то в зале московского отделения Союза писателей, потом опять в «Юности» пробовали. Тоже обсуждались, все было ладненько, приятно всем, но это уже не событие. Событие было одно, потом были уже отголоски. Попытались возродить, но уже у меня не хватило сил, и потом, моя эрудиция была основана на прежних запретах, а теперь, когда полная свобода, чем я могу удивить, процитировав, там, Ходасевича или Георгия Иванова? Уже никого, все всё читали.

Ю. Ц.: А вы же знали о студии Игоря Волгина «Луч»?

К. К.: Да, конечно.

Ю. Ц.: У вас были какие-то взаимоотношения с этой студией?

К. К.: Нет.

Ю. Ц.: Абсолютно никаких? Ведь Бунимович был старостой и там и там.

К. К.: И там и там, да, обещал какие-то встречи, но они так и не состоялись.

Ю. Ц.: Странно. Из студии Волгина тоже вышли интересные поэты: Алексей Цветков, Бахыт Кенжеев, Сергей Гандлевский… Правда, в 80-е их уже не было в «Луче».

К. К.: Алексей Цветков не очень интересен. А Гандлевский – видный поэт, хоть и мало пишет. И Бахыт Кенжеев – да, это поэт. Еще за рубежом, в Нью-Йорке, сильный поэт Геннадий Русаков. Он отдельный, его упоминаю просто как современного сильного поэта, хотя немножко однообразного, но это уже дело вкуса. Он как бы перегружает стихи, нет воздуха.

Д. Б.: Есть же сильные поэты, которые однообразны – они остаются сильными.

К. К.: Вот у Есенина – только воздух. Он бывает и нежен, и нахален, и груб. Маяковский тоже бывает разным, очень нежным, сильным поэтом, и очень плохим.

Д. Б.: Ну и Блок, уж я прошу прощения. Очень неровный.

К. К.: Блок? У него много очень неинтересных стихов. Особенно первый том, «Стихи о Прекрасной Даме». Но чем дальше, тем больше он становился поэтом, иногда писал страшные стихи:

 
Ночь – как ночь, и улица пустынна.
Так всегда!
Для кого же ты была невинна
И горда?
 
 
Лишь сырая каплет мгла с карнизов.
Я и сам
Собираюсь бросить злобный вызов
Небесам.
 
 
Все на свете, все на свете знают:
Счастья нет.
И который раз в руках сжимают
Пистолет!
 
 
И который раз, смеясь и плача,
Вновь живут!
День – как день; ведь решена задача:
Все умрут.
 

Жуткие стихи, но очень сильные поэтически, мужественные. Хотя во многом наивные: люди там сжимают пистолеты в руках – откуда у людей пистолеты? Ничего не сжимают они. Образ.

Д. Б.: Кирилл Владимирович, вы затронули тему первых поэтов, а вот в 60-е годы кто первые поэты – те, кого все считают первыми поэтами, или другие?

К. К.: Это было явление другого рода, не столько поэтическое, сколько художественно-социальное, поэтому их слава не только в стране, но и за рубежом определялась этой их ролью – социально-исторической. Конечно, самые социальные таланты этой группы были Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Окуджава, эти четыре… Рождественский меньше. Все вместе они создали поэтическую волну, которая не имела продолжения, потому что поменялось время, и эта социальная поэтика уже не находит читателя. По крайней мере, я пытался моим сыновьям всучить Евтушенко и Вознесенского – не идет, неинтересно им.

Ю. Ц.: Как ваша семья относилась к вашему учительству в поэзии, к вашей студийной деятельности?

К. К.: Я не спрашивал.

Ю. Ц.: Не спрашивали?

К. К.: Я действовал.

Ю. Ц.: А друзья? Вы же дружили с очень многими людьми – они знали о студии? Фазиль Искандер, например.

К. К.: Нет, Искандер не заходил. Он уже стихи не писал к тому времени. Я, кстати, будучи главредом издательства «Московский рабочий», издал последний сборник стихов Искандера. И Окуджавы. И Чичибабина.

Д. Б.: Кирилл Владимирович, а если возвращаться к студии, в этих стихах, самых ярких, времен первого «Испытательного стенда», у них же тоже не было специального социального заряда, или это не так?

К. К.: В том-то и дело, что у них был заряд… Я об этом уже говорил. Внесовет-ский, другого рода заряд, и в этом была их новизна. Все считали, что есть советская поэзия и есть подпольная антисоветская, а оказалось, что есть поэты, которым до лампочки и советское, и антисоветское.

Д. Б.: Читали всякое, «Мы верные граждане ночи», это ведь читалось как антисоветское.

К. К.: Ну да, но это было ответвление, и это не студия.

Д. Б.: Или «О чем базарите, квасные патриоты».

К. К.: Ну конечно, было, но это все газетное, это публицистика. Но мы говорим по большому счету о роли поэзии.

Ю. Ц.: Раз мы иногда прыгаем в сторону от студии, мне правда, так как мы с вами земляки, интересно ваше мнение узнать о современной Молдавии.

К. К.: Я оторвался, не могу сказать… От их литературы оторвался. Да и от современной русской литературы оторвался вынужденно. Я уже журналы почти не смотрю в интернете. Иногда вскользь скажут – вот это посмотри, я посмотрю, а так – что ж, это уже эпилог, моя роль закончена.

Да. По крайней мере, для нас на этой земле.

Благодарим за помощь в подготовке интервью сотрудников ГМИРЛИ имени В. И. Даля Юрия Борковского, Маргариту Голубеву и Викторию Уваркину