Текст книги "Трамонтана. Король русалочьего моря"

Д’Эстаон был прямой противоположностью ее детским мечтам: невысокий, худощавый, гладко выбритый, с безупречно прямой спиной и одет строго, но со светской элегантностью. В руках он держал изящную резную трость, хотя вовсе не хромал; остановившись, он поставил ее перед собой и сложил на ней руки – на правой полыхнул недобрым зеленым огнем крупный камень. Говорил он спокойно и учтиво, но не улыбался, а глаза его, бесцветные и прозрачные, как талая вода, окинули слушателей таким жестким и цепким взглядом, что многие поежились. Подростки замерли, а большинство взрослых – включая самых знатных и титулованных – подобрались и встали едва ли не навытяжку. Стало очень тихо, умолкли не только люди, но и ветер, ручей и птицы, лишь откуда-то раздавалось тихое жужжание, похожее на пчелиное.

Ректор погладил трость, и жужжание чуть притихло.

– Я счастлив видеть здесь всех вас, – продолжил он на безупречной, звучной латыни, даже, пожалуй, слишком звучной и резкой на иберийский слух Исабель. – Всегда отрадно видеть, что наша кровь не оскудела талантами. Каждый из вас, соискатели, не только наделен Даром – правом, силой и долгом творить, менять мир, повелевать стихиями и служить благу земли и всего живого. В вас горит свет особенно яркий, даже среди нашего избранного, хранящего память и веру народа. Но стать учеником Академии – честь, которую заслуживают только лучшие из лучших, и через несколько часов мы узнаем, кто из наших юных гостей достоин ее.

Он чуть повел плечом, и за его спиной вспыхнули факелы, освещая вход, из которого дохнуло мягкой, немного влажной прохладой. Исабель вдруг осознала, что эта стена была не просто так лишена окон – ей атриум врастал прямо в гору. А еще факелы осветили фигуру, нависшую прямо над проемом – вырезанную из камня грозную мантикору [1]1
  Мантикора – мифическое существо, чудовище с телом льва, головой человека и хвостом скорпиона; по некоторым описаниям имеет рыжую гриву и три ряда зубов, а также голубые глаза. В средневековье полагали, что мантикора является хищником и может охотиться на людей.


[Закрыть]. Барельеф был искусен: казалось, орлиный взмах могучих крыльев вот-вот снимет зверя в полет, чудился скрежет грозных когтей, впившихся в камень, и сурово и бесстрастно было лицо, обрамленное львиной гривой. Это выражение удивительно роднило мантикору с ректором.

За плечом Исабель уловила еле слышный вздох Ксандера, наполненный удивлением. И он был не единственным: хотя каменный зверь поражал своими размерами, до сих пор на него никто не обратил внимания, как будто он скрывался за завесой, а пламя факелов эту завесу вдруг испепелило.

– Вы войдете в эти двери и подвергнетесь испытанию, – продолжил д’Эстаон. – Ваша задача проста. Каждому будет дан амулет. В центре Лабиринта находится комната, где лежат двадцать два редких камня. Ребис – камень могущества, древний символ учеников Академии Трамонтаны. Вы должны достичь сердца Лабиринта, если сможете, и обменять данный вам здесь амулет на один из этих камней. Те, кому это удастся, выйдут из Лабиринта учениками Академии. Путь будет труден, и тем, кто сочтет его непреодолимым, достаточно разбить свой амулет, и помощь придет, но Академия будет для них закрыта с этого мгновения навсегда. – Он чуть улыбнулся. – Как, впрочем, и для тех, кто опоздает стать одним из двадцати двух.

Он сделал паузу, вновь обводя всех пронизывающим, проницательным взглядом.

– Испытание каждому положено свое, – наконец снова заговорил он. – Известно одно, но доподлинно: вам понадобится вся ваша воля, сила духа, крепость разума и, да, та искра в вашей душе, что делает каждого из вас магом. Никаких других правил нет. Если вы пройдете, я встречу вас по ту сторону Лабиринта. Если нет – возможно, больше мы не увидимся.

Он перехватил трость поудобнее – снова сверкнул его перстень, усилилось жужжание, – повернулся в сторону ворот и вдруг замер, будто вспомнив об упущении.

– Вы можете входить когда угодно, – добавил он через плечо. – Как только соберетесь с духом. Но помните об условиях. На пути к цели каждый сам за себя. Конечно, – он усмехнулся, – вы можете попробовать помогать друг другу… или мешать. Но вряд ли у вас будет на то много возможностей.

С этими словами он шагнул во тьму под лапами каменной мантикоры, но прежде, чем тени успели поглотить его, обратился в дым и туман и исчез.

Внезапно правое запястье Исабель будто обхватили холодные пальцы – она опустила взгляд и увидела хрупкий на вид браслет из неведомого ей прозрачного мерцающего камня. Судя по тому, что все юноши и девушки, кому на вид можно было дать ее четырнадцать лет, столь же изумленно изучали свои руки, это и был амулет, который следовало разбить в случае собственного малодушия.

Исабель упрямо сжала губы в тонкую линию. В ее семье уважали отважных и храбрых людей, и она сделает все, чтобы не подвести деда и дядей. Как бы то ни было, она справится. Пройдет. Станет одной из тех, кем гордится ее род.

Толпа тем временем заволновалась. Министр де Шалэ вдруг чуть не с рыданием прижал к груди младшего из сыновей, пока старшие столпились вокруг, с показной бодростью хлопая брата по спине. Где-то рядом взвизгнула от предвкушения Алехандра и рванулась было к открывшемуся входу в гору, но ее удержала мать, приглаживая ее непокорные кудри и торопливо шепча ей последние наставления. Давешняя гельвецианка же, наоборот, со стоической строгостью протянула руку своему высокому кудрявому сыну, а когда он склонился над ней, торжественно перекрестила его затылок.

Исабель вдруг подумала, что сделала бы ее мать. Плакала бы от волнения, советовала, прихорашивала, утешала, ободряла?

– Исабель, тебе пора.

Наверное, хорошо, что матери рядом нет. Она, до боли стискивая трясущиеся пальцы, почтительно склонила голову и ощутила почти невесомое прикосновение сухих губ ко лбу. Ей показалось, что губы эти дрогнули, что дед медлит отпустить ее, хотя скорее замедлилось бы само время, чем он.

– Иди, дитя мое.

Она привычно послушалась бесстрастного приказа и с прямой до боли спиной пошла к проему под лапами мантикоры, ступая как могла твердо и уверенно. Впереди нее в этот проем уже входили – кто-то так же гордо, кто-то с показным безразличием, кто-то быстро, словно и в самом деле с кем-то соревнуясь в беге, кто-то, наоборот, замедляя шаг, словно ожидая, что сейчас его окликнут, и никуда идти не придется. Один даже прижался к краю и заглянул внутрь, прежде чем прокрасться туда едва ли не на цыпочках.

Все боятся, заметила она с некоторым облегчением.

Рядом с ее плечом еле слышно вздохнул Ксандер, и она не выдержала – бросила на него взгляд. Фламандец был спокоен – или нет, он как будто ожидал чего-то предсказуемого, невольно касаясь хрупкого браслета, охватывающего его руку. Конечно же, внезапно ясно поняла она, чувствуя резкий прилив жаркой ярости, он знает, что не пройдет! Нет, еще хуже – он решил, что не пройдет. Он разобьет амулет, едва шагнув за порог Лабиринта, и благополучно вернется домой к отцу и матери, выбрав свободу от нее, а не обучение в Академии. Ему-то что, его никто никогда не упрекнет, что он не прошел, ему не нужно поддерживать славу семьи, ему вообще ничего не нужно, кроме тех клочков свободы, которые только и может урвать прирожденный раб!

Пальцами, едва не искрившимися от бившегося в ней гневного огня, она вцепилась ему в руку, куда там той мантикоре на скале.

– Даже не надейся, – прошипела она фламандцу в ухо. – Я, Исабель Альварес де Толедо, силой крови Альба приказываю тебе, Ксандер ван Страатен, пройти Лабиринт и стать учеником Академии!

Удар сердца, другой. Он молчал, стиснув зубы, а под ее пальцами уже начала дымиться его рубашка. Еще удар. Что будет, если он сейчас упадет на глазах у всех, отказавшись?

– Слушаюсь, сеньора, – выдохнул он, и в глазах его плескалась темная ненависть.

А потом, стряхнув ее руку со своей, первым шагнул во мрак Лабиринта.

Глава 2
Лабиринт

Deze spaanse teef[2]2
  Испанская сучка (нидерл.)


[Закрыть]. Это было первой его мыслью, когда он переступил порог из черного гранита в беспросветную тьму и осторожно огляделся, сделав шаг в сторону (еще не хватало, чтобы кто-нибудь, а пуще того, она влетела от усердия прямо ему в спину). Оттого, что он огляделся и поморгал, тьма не поредела. А еще не было видно и даже слышно тех, кто их опередил, и это казалось вовсе странно: в каменный проем прошло немало, и шли они непрерывным потоком. К слову, и Беллы рядом тоже не было, хотя он мог бы поклясться, что после того, что он сделал, она прыгнет следом, как ошпаренная кошка.

Godverdomme[3]3
  Черт возьми (нидерл.)


[Закрыть]. И как прикажете пробираться по Лабиринту, которого даже и не видно?

Мысль о приказе, а точнее, Приказе его моментально отрезвила. Каким бы ни было это странное место, какие бы препятствия его ни ждали, он должен пройти. Проклятая иберийка не оставила ему выбора. Вздохнув, он пошел вперед, решив, что дверь за спиной послужит хоть каким-то ориентиром. Конечно, раз за ним не слышалось ни людей, ни даже звуков шагов, в Лабиринте явно не работали элементарные законы природы, но иллюзорная точка отправления все же лучше, чем никакой. И, в конце концов, он – потомок тысяч мореходов, и чутье, которое всегда вело их к родному берегу помимо звезд и против волн, не должно было отказать и здесь. Хоть как-то. Хоть немножко. Не должно же?

Тьма оставалась непроглядной. В ней не ощущалось ничего – ни одного дуновения, ни единого запаха или звука, ни малейшего источника света. Настоящую ночь, хотя бы даже и беззвездную, наводняли плески неутомимых рыб, мерцание зорких совиных глаз, затаенное дыхание хлопотливых мышей, вздохи ветра и шелест травы. И настоящая ночь равнодушна, для нее человек – всего лишь еще один из ее призраков, не более того. Эта же тьма рядилась в одежды земной ночи, как скоморох мажет лицо сажей, но скрыться под иллюзией не могла. Она вся была неведомым единым организмом, а не мозаикой, и зоркость ее была хищной, пристальной, хладнокровной и чуждой.

Ему стало зябко. Еще очень захотелось побежать, и он не сразу сообразил, что уже несколько минут как ускорил шаг, а заметив, заставил себя замедлиться, даже остановиться и подождать, пока успокоится забившееся сердце. Чем бы ни была тьма, забавлять ее своим смятением он не станет.

Но Приказ, чертов Приказ!

Пусть мчаться очертя голову Ксандер и не собирался, все же пошел быстрее вперед – надеясь, что это было именно вперед – в податливую тьму. Пещерный пол – должно быть, пещерный, какому же тут быть еще – тут же сыграл с ним злую шутку: он попал ногой куда-то между камней, чуть не упал, еле вылез, чертыхаясь такими словами, какие можно услышать только на пристани. Вскочил снова и, уже не очень понимая, верно ли идет и есть ли здесь вообще верное направление, зашагал дальше.

Минуты текли как густейший мед.

Анна, его кузина Ани. Она тоже была здесь, она прошла, она как-то сумела – значит, все не так плохо, значит, шанс все-таки есть. Про Лабиринт Ани не рассказывала, только сказала как-то очень коротко, что пришлось трудно, но ничего – а она бы наверняка предупредила, если бы что-то было серьезно не так. Но торопиться все же стоило, только…

На следующем шаге его нога вдруг попала в воду. Причем не просто в воду, не в лужу и даже не в некое подземное озеро – нет, его ноздрей коснулся родной, безошибочно знакомый запах, запах горьковатой соли и свежести. Ботинок моментально промочила набежавшая легкая волна, и сразу стало слышно тихий неумолчный говор ее товарок.

Море? Здесь? Откуда?

Впрочем, это было не так уж важно, решил он, спешно снимая и промокший ботинок, и его пару, и носки. Задумался, стоит ли закатать штаны или просто обойти возникшее препятствие по кромке воды, понадеявшись, что где-то оно заканчивается. Но как только прохладная соленая волна нежно коснулась босых ног, он понял, что никакой силы воли ему не хватит, чтобы отступить назад.

Тем более, что где-то в немыслимой вышине разошлись тучи, повинуясь налетевшему ветру, и открывшиеся по-северному бледные звезды, а вскоре и почти полная луна осветили только узкую полоску берега, где стоял он, и море. Больше мало что было видно: за спиной угадывался силуэт дюны и мерцал огонек маяка, но впереди виднелась только вода.

И эта вода ластилась к нему, как соскучившаяся по хозяину кошка, шепча и переливаясь в неверном ночном свете. Казалось, протяни руку, и волна выгнется упругой дугой, радуясь вниманию, восторженно покоряясь одной лишь его мысли, малейшему жесту. Он сам не понял, как уже оказался среди радостно плещущей воды сначала по колено, а потом по пояс. Стоило ему на долю секунды испугаться этого неведения, как волны робко отпрянули назад. Он улыбнулся, досадуя на слабость, и позвал.

Торжествуя, море ответило внезапным приливом, взвыл в вышине ветер, заволакивая луну новыми облаками, но Ксандеру это было все равно: отбросив последние сомнения, он рванулся навстречу порыву родной стихии, нырнул, чувствуя, как его будто подхватывает невидимая, могучая и во всем ему покорная рука. И море пело неразборчивым гулом, и в ответ ему пели те, кто жили в его глубинах.

Их Ксандер знал с детства.

Когда из воды змеями вдруг метнулись бледные руки с перепонками между пальцев и острыми когтями впились в ноги Морица, который стоял на сходнях, тот закричал. Ксандер никогда не слышал, чтобы старший брат кричал так, и на минуту оцепенел от ужаса, но когда Мориц сорвался в воду, из последних сил цепляясь уже ободранными, кровоточащими пальцами за грубое дерево… Он не знал, что делать, но знал одно – zeemeermin[4]4
  Русалки (нидерл.)


[Закрыть] захотели его брата.

Об этом уже давно шептались, их уже пару месяцев не пускали одних к воде, а старая кормилица Лотта рассказывала им на ночь особенно жуткие сказки о морском народе и их ненависти к строителям дамб. Слуги в доме испуганно шептались о том, что одна русалка погибла, запутавшись в сетях, и морской народ поклялся отомстить. Четырехлетний Ксандер после этих рассказов долго не мог уснуть ночами, и Мориц крепко обнимал его и обещал, что ничего не случится, потому что он старший и сумеет уберечь меньшого братишку. И Ксандер верил, потому что Мориц, конечно, был слабее, чем отец или дядя Герт, но все равно очень сильный и ловкий и никогда не давал его в обиду.

И он нырнул, потому что больше ничего придумать не мог, а стоять и ждать помощи не мог тоже – брата надо было спасать, и спасать сейчас.

А еще – море тоже никогда не давало его в обиду.

Сейчас они тоже оказались рядом – прекрасные, гибкие, они бросились радостно его обнимать. И пели о дальних берегах, куда не ходят корабли, о глубинах океана и редкостных рыбах, о тайфунах и бурях, неудержимых и яростных, и гигантских волнах, смывающих города. В такт их песням бесновалось и бушевало море, и он знал – стоит ему лишь захотеть, и корабли, и бури, и волны будут в его власти.

В его груди нарастал смех, стремясь наружу, горели изголодавшиеся легкие, а русалки пели, и он слышал в песне другую правду: пожелай только, и ты станешь одним из нас, выше нас, сильнее нас, море будет твоим королевством, свободным от клятв и приказов, и ты будешь волен и могуч, как мы!

Стихия жаждала прикосновения его Дара – знака, выражения его воли, согласия стать ее неотъемлемой частью и забыть навсегда… Но что?

Он глянул вверх, сквозь толщу воды, и увидел – за прихотливым муаром неутомимых волн в неверном свете луны – ясный, как звезда, свет маяка. Где-то там, среди спящих садов, ветряных мельниц, сложивших паруса кораблей, его ждали, за него молились, на него надеялись.

Нежные руки морских красавиц стали настойчивей, песня громче. Он почувствовал, как неодолимая сила моря медленно, но верно понесла волны прочь, назад от берега. Час выбора настал. Он мог уйти с отливом, мог повелевать отливом, стать отливом – и спящая в нем мощь поглотит его навсегда, а свет маяка и молитвы больше не будут иметь над ним власти…

Он рванулся наверх, вырываясь из тесных объятий, а когда когтистые руки впились в его тело – властно позвал вновь. Стихия бесновалась, не желая подчиняться, но он собрал всего себя, всю свою волю в кулак, не давая морю ускользнуть из узды. Наконец хватка воды ослабла, будто разжались невидимые пальцы, и могучая ладонь покорно и печально вынесла его на песчаный берег, где он упал, задыхаясь и хватая ртом благословенный воздух.

Тут вдали победно и гордо ударил колокол, пробуждая землю – его отвоеванную у моря землю и ее упрямых трудолюбивых людей. И сердце его билось в такт этому звону радостью и торжеством.

…Он сидел на камне, а рядом валялись совершенно сухие ботинки. И кроме них и аккуратно воткнутых в них носков он больше не видел ничего. Моря не было тоже. Но он кожей чувствовал его присутствие, правда, не снаружи, а изнутри, будто его и стихию связало единой цепью. Только ее грозная мощь больше не грозила захлестнуть его, но отзывалась, пожалуй, послушнее.

Что делать с этим послушанием, он не знал.

Ничего, время разобраться будет…

Время! В памяти снова всплыли слова ректора д’Эстаона, а ведь он понятия не имел, сколько прошло этого времени, и успевает ли он еще выполнить Приказ. Ксандер торопливо натянул носки и обувь, огляделся и пошел наугад.

А ведь если он ослушается здесь, то даже не успеет позвать на помощь. Он слышал рассказы об этом месте. Далеко не все получали доступ в Академию, но и не все выходили живыми по ту или эту сторону. Может быть, Трамонтана и не хотела лишних жертв, но вовремя найти удавалось не каждого.

– Нет!.. Только не Ксандер!

Он вздрогнул, как от удара, от этого захлебывающегося крика из темноты, и рванулся опять вперед, даже не сразу поняв, что бежит. Где-то рядом плакала и кричала мама, звала его, оплакивала, а он…

…А что он мог, когда ему не исполнилось и десяти? Он беспомощно смотрел, как мама, его бесстрашная грозная мама глотала слезы и пила успокоительное зелье, заботливо сваренное старой Лоттой. Он мог только стоять рядом и слушать, обмирая от горя и ужаса, покорно прижимаясь к ней, когда она до боли стискивала его в объятиях.

– Пожалуйста… Пусть они оставят нас в покое! Скажи ему, этому черному иберийскому псу, пусть убирается! Я не отдам ему моего мальчика!

Мама снова всхлипывала, клацая зубами о край бокала, а папа молчал, растерянно поглаживая ее вздрагивающие плечи. Но и папа, его спокойный благоразумный папа не мог тут ничего изменить, и, когда он попытался улыбнуться сыну, улыбка вышла горькой гримасой.

– Теперь ты старший, Ксандер. Тебе придется.

Старший. Нет. Единственный. Уже два дня как единственный. С того самого часа, когда черный человек с сухим и жестоким лицом вошел в их дом и сказал, что Мориц никогда не вернется. По его словам, брат неосторожно обращался с артефактом, но Мориц никогда не был неосторожен, и Ксандер понял внезапно и остро, что брата погубили проклятые иберийцы, а теперь хотят забрать и его.

С того дня весь оставшийся месяц до его отъезда мать плакала, когда думала, что ее никто не видит и не слышит. Отец хмурился и сыпал наставлениями, а домашняя прислуга смотрела на молодого господина с жалостью и перешептывалась за спиной. Старая Лотта качала головой и совала Ксандеру в карманы сладкое, быстро осеняя мальчика крестом и шепча молитвы. Но это ничего не меняло. Они были бессильны, и Ксандеру оставалось только одно – подчиниться и ждать того дня, когда черных псов Альба поглотит огонь ада.

А когда, наконец, черный человек – дон Фернандо Альварес де Толедо, герцог Альба и первый из грандов Иберии – шагнул в дверь, ведущую на юг, с ним ушел и Ксандер, и рука герцога лежала на плече фламандца.

Они вышли в наполненный солнцем зал, и герцог повел Ксандера, которого ни разу не назвал по имени – только «юноша» и «принц», в просторный сад, где под одним из апельсиновых деревьев сидела, прислонившись спиной к стволу, худенькая девочка лет десяти. Увидев герцога, она отложила в сторону свиток и встала, с любопытством разглядывая гостя. По росту она Ксандера пока обгоняла: и вровень с ним стала, только когда присела в легком реверансе.

Ксандер представлял себе эту встречу несколько не так. Его воображение рисовало будущую госпожу тощей девицей с черными углями в глазницах, отвратительно одетую в безвкусное платье, напоминающее кремовый торт. Тощей она была, но на этом схожесть с фантазией заканчивалась: пожалуй, она была даже симпатичной, хотя Альба, как все жуткие монстры, не могут быть симпатичными – это мнение он составил еще в раннем детстве, внимая объяснениям отца о навязанном вассалитете. Однако девочка на одержимое иберийским дьяволом чудовище никак не походила. Он смутился и не сразу заметил, что брови сами собой озадаченно нахмурились.

– Здравствуйте… сеньора.

Клятву он выучил наизусть еще вместе с братом.

«Отвечай как положено, делай что положено и жди», – шепнуло изнутри голосом Морица.

– Принц Ксандер ван Страатен, – изрек герцог голосом, наполненным эмоциями не больше, чем треск костра. – Исабель, моя внучка.

– Очень приятно.

Она протянула руку. Спохватившись, Ксандер склонился в коротком поклоне, коснувшись губами этой бледной руки. Как бы то ни было, с этой девчонкой ему предстоит провести много времени, потакая ее капризам. Вдох-выдох. Все решено заранее. Это просто. Делать только то, что нужно. И никогда не волноваться.

– Я также счастлив знакомству, сеньора.

Отвечай как положено…

– Буду рад служить вам.

– Исабель покажет вам дворец, принц, – герцог убрал тяжелую, горячую ладонь с его плеча и сделал шаг назад, – а я вернусь к делам. Если вам что-то понадобится, Исабель позаботится об этом.

На этих словах иберийка заглянула деду в глаза и, что бы она там ни увидела, успокоилась. Успокоилась? Она что, волновалась? Ей-то с чего?

Когда герцог ушел, она одарила Ксандера новым взглядом, более пристальным, даже критическим.

– Вы можете называть меня Исабель. Ваш брат звал меня «Альба», и против этого я также не возражаю. Предлагаю начать осмотр дворца с библиотеки, мне как раз нужно вернуть трактат, – она кивнула на лежащий на скамье свиток. – Вам интересна артефактология?

Ксандер вздрогнул. Издевается она, что ли? Или этот монстр в юбке собирается проделать с новой игрушкой то же самое, что случилось с его старшим братом?

– Мне нравятся библиотеки, сеньора.

Вот так! Правда, чистая правда, и не придерешься. Он посмотрел на иберийку с самым невозмутимым выражением лица, на какое был способен, тем, с каким всегда уверял Лотту, что пропажа конфеты накануне обеда не имела к нему никакого отношения. Такой опасной иберийской твари нельзя дать почуять, что ты ее боишься. Так его учил отец, когда зимой в деревню зачастили волки: если зверь почувствует слабину, то бросится на тебя. Ксандеру припомнились бурые ожоги на руках брата. Не злить монстра. Иначе бросится, полыхнет, как все проклятые Альба, пламенем из ада. И мама будет плакать по ночам еще и по нему, Ксандеру.

– Я люблю читать, сеньора, – Ксандер поднял со скамьи свиток и, стряхнув с него лепестки цветущего апельсина, подал девочке.

Так-то вот. Рука не дрожит, видишь?

Иберийка приняла трактат, кивнула с самым невинным видом, будто так оно и надо, и пошла прочь. Болтала она без умолку, стараясь притом делать это свысока, но это тоже не очень выходило. Болтала она о вещах понятных: драконах, мантикорах, Морском народе и прочем в том же духе. Удивительного в этом потоке слов не было ничего. «Все иберийцы много болтают», – говорила старая Лотта. А еще иберийцы глупые, жадные и хвастливые. Хвастливые – это точно. Вот и эта Альба уже вовсю хвастается своими дядьями и драконами.

…Стоп.

Ксандер сморгнул. Цветущие деревья никуда не делись, хотя их ветки были гораздо ближе к его лицу, чем помнилось. Издалека раздалось юным голосом Исабель:

– Принц!

Иберийка возникла из-за осыпанного лепестками, будто снегом, куста, глядя на него внимательно и требовательно. Ей было десять лет, только десять лет, но их глаза были на одном уровне, и ветки вновь качались высоко над его головой.

– А я видел мантикору, – пробормотал он.

– О, мантикору? – глаза Исабель загорелись любопытством. – Дядя говорит, что они у нас не водятся, и я ни одной не видела, только на гравюре. Где ты ее видел? А у нее правда скорпионий хвост?

Грозный зверь впился когтями в камень над входом в абсурдную, невозможную тьму…

…разнежившийся зверь мирно развалился на солнце, и только ядовитый хвост чуть подергивается во сне…

…делай что положено…

Он потряс головой. В глазах прояснилось. О чем они говорили? Да… мантикора.

– Она красная, огромная, с острыми зубами и да, с хвостом скорпиона. Мы ездили в Амстердам в прошлом месяце, и там папа взял меня в зверинец своего друга, – Ксандер серьезно взглянул на девочку, как будто бы сомневался, что она способна его понять. Затем подумал и осторожно добавил: – Сеньора.

Иберийка вызывающе подняла подбородок.

– Драконы все равно лучше. Они сильные, быстрые и легко могут убить вас, если зазеваетесь. Один-два плевка огнем – и вы уже не вы, а кусок поджаренного мяса. Родная матушка не узнает. – Она оценивающе прищурилась. – Я хочу завтра отправиться в драконарий, но вы, если боитесь, можете остаться здесь.

Хорошо бы всех Альба съели драконы!

– Мне нечего бояться драконов, – сказал он с вызовом.

Исабель на несколько секунд задумалась.

– Моего отца съел дракон, – сообщила она наконец. – Он был чернокнижником, и очень глупым, и скрыл свои занятия от деда, чтобы жениться на моей матери и получить ее приданое. Глупый жадный чернокнижник. Но от дракона-то не скроешь. Он чует.

Монстр одобряет монстра. Все правильно. Все они тут такие. Сначала изучат и позабавятся, как с той мантикорой в зверинце, а потом…

…и жди.

– Ты ей соврал, что не боишься, – раздался из-за спины печальный строгий голос.

Он развернулся, не веря ушам, но так оно и было – Мориц!

Настоящий, живой, брат стоял прямо перед ним, чуть покачиваясь на каблуках, как всегда любил делать, укоризненно глядя из-под неровно отросшей челки. С минуту Ксандер пялился на него, пытаясь определить, не призрак ли он, но тут под каблуком хрустнул гравий, и он рванул вперед, споткнулся и буквально повис у брата на – настоящей! крепкой! – шее. Мориц тоже не выдержал, и улыбка тронула сначала уголки губ, а потом он уже ухмылялся во весь рот и стиснул его так, что чуть ребра не затрещали, а уж Ксандер сам вцепился в него не хуже устрицы.

– Ты живой? – выдохнул он в светлые волосы брата, точно такие, как он помнил: светлее, чем у него самого, и так же смешно щекотавшие нос.

Мориц промолчал.

– Ты был здесь? Живой? Нам сказали, ты…

– Умер, – глухо и безнадежно ответил брат на ухо, замерли его руки, хлопавшие по спине, и сердце Ксандера ухнуло вниз, как будто до того оно держалось именно в этих руках. – Так и есть.

– Но… – Ксандер до боли стиснул пальцы на худом плече брата. – Ты же…

– Я тебя ждал.

На этот раз промолчал Ксандер. Просто не знал, что на это сказать.

– А ты вырос! – с немного натужной веселостью сообщил брат, наконец разжав объятия и отодвинув от себя Ксандера на расстояние вытянутых рук.

– Почти как ты, – выдохнул Ксандер и запнулся, а Мориц помрачнел.

– Прости меня, – сказал он уже без всякой улыбки. – Так вышло, но… прости.

– Ты не ви…

– Виноват, – прервал его брат. – Я подумал, что она просто девчонка, что она ничего мне не сделает.

Ответить на это опять же было нечего.

– Я тогда расслабился, – сказал Мориц совсем тихо и сел на камень, и Ксандер сел рядом, чтобы расслышать. – Они оказались не такие, как рассказывала мама – ну, ты знаешь…

Ксандер кивнул, и тут же, без предупреждения, мир вновь перевернулся.

…Небольшой уютный зал со столом на едва ли дюжину человек. Сидели за ним сам герцог и два иберийца помоложе – явно близкая родня. Оба высокие, подтянутые, но пока еще не похожие на скелеты. Один, с тонкой сеткой старых шрамов на смуглой коже, был одет только в черное. На безымянном пальце блестело обручальное кольцо, которого мужчина часто касался, сам того не замечая. Лицо его было не столько мрачным, сколько угрюмым и печальным. Второй выглядел немного моложе и в одежде предпочитал сдержанный синий цвет, а длинные волосы носил собранными в хвост. Его лицо было спокойным, а губы, казалось, забыли, что такое улыбаться. Они о чем-то негромко беседовали, и герцог внимал их беседе, время от времени кивая в знак согласия. Он же первым заметил вошедшего Ксандера и, встретившись с ним взглядом, тоже кивнул в качестве приветствия. Кажется, по тонким губам скользнуло подобие улыбки, и герцог сделал рукой приглашающий жест.

Мужчины перевели взгляды на мальчика.

– Ксандер ван Страатен, – отрекомендовал герцог негромко. – Мой племянник Алонсо. Мой сын Франсиско.

Сначала кивнул тот, что в черном, потом тот, что в синем. Ксандер поклонился, надеясь, что вышло вежливо, но не подобострастно. И тут дверь за его спиной с грохотом распахнулась, пропуская, судя по резкому громкому голосу, его сеньору.

– …Канделябром? Не верю!

– Клянусь задней лапой своего кота! – ответил ей мужской голос.

– Но у тебя нет кота!

Незнакомец явно тоже был Альба: такой же высокий, как остальные, с рассыпавшимися по плечам вороными кудрями, но более светлокожий, чем герцог и его сыновья, а глаза его были не черными, а ясно-голубыми. В одежде он тоже отличался: никакого траурного черного или мрачного синего. Его красный камзол, щегольски расшитый золотом, был небрежно расстегнут, открывая белую рубашку. А еще он сильно хромал, и на его шею под рубашкой была наложена повязка.

– Правда? – рассмеялся он на обвинение Исабель и покачал головой. – Тебя не проведешь, милая.

Девочка гордо улыбнулась, и только тогда они вдвоем очень церемонно поклонились старшим Альба.

– Добрый вечер, герцог, – почтительно проговорил мужчина. – Алонсо, Франсиско… – Взгляд голубых глаз остановился на фламандце, и вдруг ибериец улыбнулся. – Меня зовут Фелипе, и я непутевый, но пока еще достаточно целый внук дона Фернандо. А вы, полагаю, ван Страатен. Добро пожаловать.

Дед хмуро посмотрел на Фелипе, потом перевел взгляд на внучку, отчего она перестала улыбаться и стала очень серьезной.

– Прошу к столу.

Сыновья сели ближе к герцогу, пропустив один стул. Фелипе, бодро обхромав стол по кругу, устроился напротив Ксандера и Исабель, усевшейся рядом с фламандцем так, будто так и надо. После обязательной молитвы на столе появились различные кушанья.

Повисшее было молчание нарушил герцог:

– Итак, Фелипе, ты уже можешь ходить, как я вижу.

– Конечно, герцог! – молодой человек ответил деду белозубой улыбкой. – Мне попался прекрасный целитель, который в буквальном смысле пришил ногу туда, где ей самое место. Проблема была только одна, но зато серьезная: целитель – прехорошенькая сеньорита, а я перед ней не только без штанов, но и без ноги. Я бы предпочел…

– Фелипе! Избавь нас от своих скабрезных шуточек!

Исабель уставилась в тарелку, слегка покраснев. Алонсо спрятал понимающую ухмылку, а Франсиско, чуть откинувшись на спинку стула, спокойно заметил: