Текст книги "Сенека. Собрание сочинений"

XXIII

Перестань же требовать от философов безденежья, так как никто не обрекал мудрости на бедность. Философ может иметь большие материальные средства, но они ни у кого не отняты и не обагрены чужой кровью; он приобрел их, никого не обижая и не прибегая к грязной наживе; расходование их так же честно, как и поступление, и никто, кроме завистников, не станет по ним вздыхать. Как бы ты их ни увеличивал, они останутся безупречными: в них, правда, много таких драгоценностей, на которые всякий зарится, но никто не мог бы найти в их составе моей собственности. Не отказываясь от щедрот судьбы, мудрец не будет гордиться честно приобретенным имением и не будет его стыдиться.

Впрочем, у него будет повод к гордости, если он, открывши свой дом и допустивши к своему добру сограждан, сможет сказать: «Пусть каждый возьмет то, в чем он признает свою собственность!» Каким великим человеком, каким богачом в лучшем смысле этого слова он будет, если после этого у него останется столь же большое имущество! Я хочу сказать: если он без риска и спокойно разрешит народу произвести у себя обыск, если никто не найдет у него предмета, на который можно было бы изъявить притязание, он вправе смело и открыто признавать себя богачом. Мудрец не пустит к себе в дом ни одного денария[9]9
  Мелкая серебряная монета.


[Закрыть] нечистого происхождения, но он не отвергнет богатства, являющегося даром судьбы и плодом добродетели, и не закроет перед ним своей двери. Да и на каком основании он мог бы отказать ему в удобном помещении? Пусть оно пожалует погостить у него! Он не будет хвастать им, но и не будет скрывать его: первое свидетельствовало бы о скудоумии, а второе – о робости и мелочности человека, воображающего, что он хранит в кармане невесть какое добро. Мудрец, как я сказал, не вышвырнет богатства из своего дома. В противном случае ему пришлось бы сказать, что богатство бесполезно или что он не умеет им пользоваться. Как даже в случае возможности совершать путь пешком он все-таки предпочтет ехать в экипаже, так, несмотря на примирение с бедностью, он охотно согласится быть богатым, если это окажется для него достижимым. Он будет владеть богатством, считая его маловажным и мимолетным достоянием и не позволяя, чтобы оно причиняло вред кому-нибудь другому или ему самому. Он будет дарить… Чай, навострили уже уши? Держите карман пошире! Он будет дарить хорошим людям или тем, которых сможет сделать таковыми. Он будет дарить с величайшей осмотрительностью, выбирая наиболее достойных, так как он помнит о необходимости отдавать себе отчет как в расходах, так и в доходах. Он будет дарить по вполне уважительным соображениям, потому что неудачный дар принадлежит к числу постыдных потерь. Его карман будет доступен, но не дыряв: из него много выйдет, но ничего не выпадет.

XXIV

Ошибается тот, кто предполагает, что дарить легко. Это крайне трудная задача, если только человек благотворит планомерно, а не сорит деньгами без разбора и по прихоти. Одного я задабриваю, другому возвращаю долг; одного я выручаю, другому даю из сострадания. Этому я оказываю помощь, так как он заслуживает того, чтобы его спасти от разорения и бедности. Некоторым я не дам, хотя бы они терпели нужду, потому что последняя не прекратится, несмотря на мое вспомоществование; одним я предложу пособие, а другим даже навяжу его. Я не могу быть в этом отношении небрежным: ведь никогда я не выдаю больше ссуд, чем в то время, когда я дарю. «Как? Ты, – говорит мой противник, – даришь с тем, чтобы получить обратно?» Совсем нет! но с тем, чтобы не потерять. Мы должны дарить таким людям, которые были бы в состоянии возвратить полученное, хотя этого и не следует от них требовать. Пусть благодеяние уподобляется глубоко зарытому кладу, который можно достать в случае крайней необходимости.

А какое обширное поприще представляет для благотворительности самый дом богатого человека! Кто, в самом деле, станет распространять свою щедрость только на римских граждан? Природа повелевает мне приносить пользу людям, а рабы ли они или свободные, благородного ли происхождения или вольноотпущенники, дарована ли им свобода с соблюдением надлежащих формальностей или упрощенным способом, в присутствии друзей, – совершенно безразлично. Случай благотворительности представляется везде, где только есть человек. Мудрец может раздавать деньги даже в стенах своего дома, проявляя щедрость, которая называется liberalitas не потому, что на нее имеют право свободные люди, а потому, что она исходит из свободного сердца. Мудрец никогда не навязывает своих щедрот порочным и недостойным людям, но, с другой стороны, милосердие его, никогда не истощаясь, бьет полным ключом всякий раз, как найдется достойный его человек.

Так вот потрудитесь не извращать смысла тех честных, мужественных и воодушевленных речей, которые произносят любители мудрости, и прежде всего поймите, что стремление к мудрости – это одно, а обладание ею – другое. Стремящийся к мудрости скажет тебе: «Я отлично рассуждаю, но до сих пор утопаю в бездне пороков. Не суди меня по провозглашенным мною правилам, когда я с особым рвением занимаюсь своим личным усовершенствованием, имея в виду возвышенный идеал. Если же я достигну намеченной цели, требуй, чтобы мои поступки соответствовали моим речам». Мудрец же, достигший высшего человеческого блага, иначе будет рассуждать с тобой. Он скажет: «Прежде всего ты не должен позволять себе критиковать тех, которые лучше тебя: мне уже посчастливилось быть на плохом счету у дурных людей, а это доказательство моей правоты. Но все-таки я готов дать тебе отчет, в котором никому из смертных не отказываю. Выслушай же, как я смотрю на вещи и какую цену я им придаю. Я не считаю богатства благом; будь оно таковым, оно облагораживало бы людей. В действительности же так как то, что находится у дурных, не может именоваться благом, то я и не даю богатству этого названия; впрочем, я признаю, что обладание им допустимо и что оно полезно, представляя в жизни большие преимущества».

XXV

Что же это значит? Так как мы согласны в том, что обладание богатством допустимо, то выслушайте, почему я не причисляю его к благам и чем отличается мое отношение к нему от вашего.

Посели меня в богатейшем доме, где золото и серебро в обыденном употреблении, – все же я не стану зазнаваться из-за обстановки, принадлежащей, правда, мне, но чуждой моему внутреннему существу. Отведи меня на Свайный мост и поставь среди нищих – все-таки я не буду презирать себя из-за пребывания в обществе людей, протягивающих руку за милостыней, так как не иметь куска хлеба – сущий пустяк для того, кто не лишен возможности умереть. Но тем не менее я предпочитаю великолепный дом упомянутому мосту.

Помести меня на чудных коврах, среди роскошной обстановки – все же я отнюдь не буду счастливее в своих глазах оттого, что у меня будет мягкий плащ и что мои гости будут возлежать на пурпуровых тканях. Лиши меня этого великолепия – я нисколько не стану несчастнее, если моя усталая голова будет покоиться на пучке сена, если буду лежать на старой, плохо заштопанной подушке, вроде тех, что в цирке, из которой вываливается набивка. Но тем не менее я предпочитаю выказывать свою духовную мощь, нося тогу с пурпуровой каймой и плащ, а не с обнаженными или полуприкрытыми плечами.

Пусть ежедневно все исполняется по моему желанию, пусть за прежними благодарственными празднествами следуют все новые – все же это не вызовет во мне чувства самодовольства. Замени эти благоприятные обстоятельства противоположными. Пусть со всех сторон обуревают мою душу потери, печаль и различные невзгоды, пусть вообще ни один день не проходит у меня без какого-нибудь огорчения – все-таки я не стану из-за этого считать себя несчастным среди величайших бед, не стану проклинать ни одного дня, так как мною приняты меры к тому, чтобы ни один день не был для меня горестным. Но тем не менее я предпочитаю сдерживать порывы радости, чем подавлять в себе чувство горести.

Вот что скажет тебе великий Сократ: «Сделай меня победителем всех народов. Пусть роскошная колесница Вакха везет меня, как триумфатора, с востока до самых Фив. Пусть персидские цари ждут от меня решения своей участи – все же я тогда буду больше всего думать о том, что я человек, когда отовсюду меня будут приветствовать, как Бога. Допусти внезапную перемену этого достигшего головокружительной высоты счастья. Пусть меня поставят на чужие носилки для украшения торжественного шествия гордого и грубого победителя – сопровождая чужую колесницу, я так же мало буду чувствовать себя униженным, как тогда, когда я стоял на своей собственной». Но тем не менее я предпочитаю одержать победу, чем попасться в плен.

Я буду смотреть с презрением на все царство судьбы, но, если мне будет предоставлено право выбора, я возьму себе то, что помягче. Все, что достанется мне, окажется хорошим; но я предпочитаю более легкое, более приятное и менее мучительное на практике. Нельзя, конечно, представить себе добродетели без труда, но одни добродетели нуждаются в поощрении, а другие – в обуздывании. Как спускающемуся с возвышенности приходится сдерживать себя, а поднимающемуся – подталкивать, так и добродетели бывают частью нисходящими, частью восходящими. Разве подлежит сомнению, что терпение, мужество, стойкость и вообще всякая добродетель, преодолевающая трудности и покоряющая судьбу, требует от человека подъема, усилия, борьбы? С другой стороны, разве не столь же очевидно, что щедрость, умеренность и кротость имеют перед собой, так сказать, покатый путь? Здесь нужно сдерживать увлечение души, чтобы она не поскользнулась, а в первом случае мы приободряем и подстрекаем. Итак, в бедности мы будем проявлять самые пылкие добродетели, которым препятствия придают еще больше силы, а для богатства прибережем расчетливые, отличающиеся осторожностью и уравновешенностью.

XXVI

Ввиду означенного деления добродетелей, я более склонен располагать теми из них, применение которых спокойнее, чем теми, коих осуществление стоит крови и пота. «Следовательно, я, – замечает мудрец, – живу так, как говорю, но вы неправильно меня понимаете. До вашего слуха доходит только звук моих слов, в смысл же их не вникаете». «Какая же разница, – возражает противник, – между мною, глупцом, и тобою, мудрецом, если каждый из нас желает быть богатым?» Весьма существенная. У мудреца богатство играет служебную роль, а у глупца – господствующую; мудрец нисколько не поддается влиянию богатства, для вас же богатство составляет все. Вы привыкаете и привязываетесь к нему, как будто кто-нибудь обещал вам вечное владение им, мудрец же тогда больше всего думает о бедности, когда его окружает богатство. Ведь и полководец никогда так слепо не полагается на мир, чтобы не готовиться к войне, считая ее объявленной даже в мирное время. Вас пленяет красивый дом, как будто он вне всякой опасности и слишком велик для того, чтобы у судьбы хватило сил истребить его. Вы безмятежно забавляетесь богатством, не предвидя угрожающей ему опасности, – так не раз подвергающиеся блокаде варвары, будучи незнакомы с военными орудиями, беспечно смотрят на осадные работы, не понимая цели возводимых вдали сооружений.

То же самое происходит с вами: вы живете праздно среди своих сокровищ, не думая о тех многочисленных отовсюду угрожающих несчастных случаях, жертвой которых каждую минуту может сделаться эта богатая добыча. Если же отнять богатство у мудреца, то у него останется вся его собственность, так как он живет, довольствуясь настоящим и не заботясь о будущем. Сократ или другой мудрец, имеющий такое же право восставать против условностей человеческой жизни и отличающийся такой же силой духа, скажет: «Я ни в чем так глубоко не убежден, как в том, что я не должен приноравливать своего поведения к вашим взглядам. Осыпайте меня со всех сторон своими обычными упреками – я буду считать их не поношением, а жалким ребяческим лепетом». Вот что скажет достигший мудрости человек, которому нравственная безупречность дает право хулить других не из ненависти к ним, а в видах исцеления. К этому он присовокупит: «Я тревожусь вашим мнением, имея в виду не себя, а вас, потому что проявлять ненависть к добродетели и порицать ее – значит отказаться от надежды на исправленье. Вы меня ничуть не обижаете, как и богов не оскорбляют люди, разрушающие их жертвенники, но злой умысел и злая воля усматриваются даже там, где они не могут причинить вреда.

Я отношусь к вашим бредням так, как всеблагий и всемогущий Юпитер – к нелепым вымыслам поэтов, из которых один наделяет его крыльями, другой – рогами; этот изображает его прелюбодеем и ночным гулякой, тот – грозой богов, иной – притеснителем людей, а если послушать других поэтов, то он и похититель благородных отроков, своих же родственников, и отцеубийца, и завоеватель чужого, и притом отцовского, царства. Этими измышлениями достигнуто лишь то, что люди потеряли бы стыд перед грехом, если бы они поверили, что боги столь порочны. Но хотя ваши наветы меня совсем не оскорбляют, однако в ваших же интересах я позволяю себе дать вам совет: относитесь с уважением к добродетели. Верьте тем, которые уже давно стремятся к ней и утверждают, что предметом их стремлений служит великая возрастающая с каждым днем сила. Почитайте ее самое наравне с божествами, а последователей ее наравне с жрецами и при всяком упоминании ее священного имени в философских рассуждениях храните благоговейное молчание». Выражением «favete linguis»[10]10
  «Будьте благоприятны языками», то есть храните молчание, цитата из Горация.


[Закрыть] не испрашивается, как думает большинство, одобрение слушателей, а предписывается молчание, чтобы священнодействие могло совершиться надлежащим образом, не будучи нарушаемо ни одним зловещим словом.

XXVII

Но еще гораздо более необходимо требовать молчания от вас, чтобы вы с глубоким вниманием выслушивали всякое изречение этого оракула. Когда какой-нибудь обманщик, потрясая систром[11]11
  Трещотка жреца древнеегипетской богини Изиды.


[Закрыть], по долгу службы рассказывает вам небылицы; когда какой-нибудь мастер делает себе порезы на мышцах, слегка ранит до крови свои руки и плечи; когда зазывает какой-нибудь юродивый, ползая на коленях по улице; когда старец в полотняной одежде, держа перед собой лавровую ветвь и светоч среди белого дня, восклицает, что какой-нибудь Бог разгневался, – вы сбегаетесь, слушаете и, заражая друг друга исступлением, утверждаете, что такой человек вдохновлен свыше.

Так вот к вам обращается Сократ из той темницы, которую он очистил своим пребыванием и окружил таким почетом, каким не пользуется курия[12]12
  Здание Сената.


[Закрыть]. Он взывает к вам: «Что это за безумие? Что это за враждебная богам и людям страсть поносить добродетели и оскорблять святыни кощунственными речами? Если можете, восхваляйте хороших людей; в противном случае уходите прочь! А если уж вам хочется так гнусно буйствовать, журите друг друга. Когда же вы безумно восстаете против неба, вы, я не говорю – совершаете святотатство, нет! вы только напрасно себя утруждаете. Некогда я дал Аристофану[13]13
  Древнегреческий драматург, автор комедий.


[Закрыть] повод к насмешкам: тогда весь сонм комических поэтов стал осыпать меня своими ядовитыми остротами. Но вот моя добродетель прославилась, как раз благодаря тем нападкам, которым она подверглась, так как ей полезно быть на виду и подвергаться испытаниям, и никто не имеет лучшего представления о ее величии, чем тот, кто в борьбе с нею почувствовал ее силу. Так твердость камня лучше всего известна тем, которые его разбивают. Я выдерживаю ваши удары, как скала, одиноко возвышающаяся над поверхностью изобилующего мелями моря, о которую беспрестанно разбиваются налетающие со всех сторон волны, не будучи в состоянии ни сдвинуть ее с места, ни разрушить, несмотря на частый прибой в течение столь многих веков. Подступайте же, нападайте. Благодаря своей выносливости, я одержу над вами верх. Кто нападает на неприступную твердыню, тот только во вред себе употребляет свои силы. Поэтому постарайтесь найти себе какую-нибудь мягкую и податливую мишень, в которую могли бы вонзаться ваши стрелы. Охота вам доискиваться чужих пороков и судить других?»

«Почему этот философ, – спрашиваете вы, – живет на широкую ногу, почему он задает такие роскошные пиры?» Будучи покрыты множеством чирьев, вы замечаете чужие прыщики. Это производит такое впечатление, как если бы страдающий отвратительной коростой стал смеяться над родинкой или бородавкой на прекрасном теле. Упрекайте Платона в том, что он требовал денег, Аристотеля – что он их принимал, Демокрита – что он пренебрегал ими, Эпикура – что он их тратил, а меня лично укоряйте за нравственную неустойчивость Алквиада и Федра. О, как счастливы были бы вы в действительности, если бы только вам удалось подражать нашим порокам! Оглянитесь же лучше на свои собственные недостатки, которые терзают вас отовсюду, частью приставши к вам с внешней стороны, частью отзываясь жгучей болью в самом сердце. Жизнь человеческая не так устроена, чтобы вы, несмотря на плохую осведомленность о своем положении, имели достаточно времени изощрять свой язык в поношении лучших людей.

XXVIII

Но вы этого не понимаете, да и выражение лица у вас не соответствует вашему положению. Так бывает часто с людьми, у которых дом в трауре, а они сидят в цирке или театре, не зная о своем несчастии. Но, глядя вдаль с высоты, я вижу, какая гроза или надвигается на вас и разразится немного позже, или настолько приблизилась, что готова уничтожить вас и ваше достояние. Да и теперь, хотя вы смутно представляете себе это, разве не кружит вас бешено какой-то вихрь, вселяя в вас отвращение и стремление к одним и тем же предметам и то поднимая вас высоко вверх, то низвергая в бездну?..

(Конец потерян.)

Трагедии

Медея

Медея. Хор коринфян

Медея

О боги брачные и ты, Люцина,

Супружеского ложа страж и та,

Кто научила Тифиса построить

Корабль, порабощающий пучину,

И ты, морей свирепый властелин

И день распределяющий по миру

Титан лучистый, и священнодействам

Безмолвным доставляющая свет

Трехликая Геката, и все боги,

Которыми поклялся мне Язон,

И ты, кого Медее призывать

Всего законней: вечной ночи хаос,

Страну теней, противную богам,

Владыку царства мрачного с царицей

Подземною, похищенною им, —

Я голосом зловещим призываю.

Теперь, теперь, богини отомщенья,

Предстаньте со змеями в волосах

И с факелом в руках окровавленных,

Предстаньте, страшные, какими вы

На мой явились брак, и новобрачной,

И тестю, и всей царственной семье

Несите смерть. А мужу моему

О худшем я молю: пускай он нищим

Блуждает по безвестным городам,

Изгнанником бездомным. Пусть тоскует

Он обо мне, отверженной жене,

Пусть те ж пороги дважды обивает.

И – верх скорбей – ему желаю я

Детей, отцу и матери подобных.

Уж месть моя рождается на свет:

Я – мать детей. Но в жалобах напрасных

Я трачу время. Или не пойду

Я на врагов, из рук не вырву факел

И с неба свет! И это видит Солнце,

Наш пращур? И еще на колеснице

Стремит свой путь по чистым небесам!

И все ж не возвращается к восходу.

Дай, дай мне мчаться в отчей колеснице.

Дай мне, родитель, огненные вожжи,

Чтоб править бегом солнечных коней.

Коринф, разъединяющий два моря,

Огнем сожженный, их соединит.

Одно мне остается: брачный факел

На празднике сама я понесу,

И вслед священнодейственным молитвам

На алтарях я жертвы заколю.

По внутренностям средство к наказанью

Ищи, душа, коль ты еще жива,

Когда еще в тебе от прежней мощи

Кой-что осталось; прочь твой женский страх!

Исполнись всей жестокостью Кавказа!

Нечестия, что зрели Понт и Фазис,

Увидит Истм. Неведомое миру,

Ужасное для неба и земли,

Встает в уме: и раны, и убийства,

И погребенье членов по частям.

О слишком легком я упомянула:

Я это девой делала, ужасней

Теперь мой гнев, и большее злодейство

Прилично мне, как матери детей.

Так препояшься гневом и на гибель

Излей всю ярость. Браку твой развод

Да не уступит. Как оставить мужа?

Так, как за ним бежала! Ну, не медли ж!

Приобретенный преступленьем дом

Оставить должно через преступленье.

Хор

Боги горных небес, боги морских пучин

Да придут теперь с благоволением

Царский брак освятить, с ними же весь народ.

Первым, белый телец, шею свою склони

Пред носящими скипетр, пред громовержцами.

И Люцину смирит телочка снежная,

Что не знала ярма. Более нежною

Жертвой мы одарим кроткую мать любви,

Марса держит она руки кровавые.

Всем народам дарит, войны ведущим, мир

И из рога струит нам изобилье благ.

Ты, свидетель всегда брачных законных уз,

Вещей дланью своей ночь прогоняющий,

Томной, хмельной стопой в дом, Гименей, войди,

Увенчавши чело нежным венком из роз.

И предвестница ты красных обеих зорь.

Ты, что поздно, звезда, всходишь для любящих.

Жадно матери ждут, девушки ждут тебя,

Скоро ль ты разольешь свой лучезарный свет?

 
Красотой новобрачная
Побеждает кекропских дев,
Тех, кого у Тайгетских гор,
Словно юношей, град растит,
Славный город, лишенный стен.
Тех, кого Аонийский ключ
Омывал и святой Алфей.
Уступил бы красой лица
Эзонийскому витязю
Порождение молнии
Тигров поработивший бог,
И треножники движущий
Брат суровой своей сестры.
Уступил бы ему Поллукс,
Вместе с Кастором – бог боев.
Небожители, вас молю:
Пусть же, пусть побеждает жен
Новобрачная, муж – мужей.
 

Если встанет она в хоре коринфских жен,

Затмевая других, блещет ее лицо.

Так, лишь солнце взойдет, гибнет сиянье звезд

И густые стада ярких ночных плеяд

Пропадают, когда Феба чужим лучом

Расширяет свой серп в полный лучистый круг.

Так на белом снегу рдеет багряный цвет.

Так, покрытый росой, пастырь дубравных стад

Видит, как на заре нежно алеет твердь.

Вырванный ты из уз дочери Фазиса,

Ты, привыкший ласкать в трепете, без любви

Разъяренной жены груди немилые.

Обойми же теперь деву Эолии,

О, счастливый жених, милый родителям.

Приступай, молодежь, к играм дозволенным,

Прибаутки-стихи сыпьте со всех сторон:

Редко можно господ в шутках затрагивать.

О блистающий знатный род тирсоносца Лиэя,

Время уже наступает возжечь вам факел сосновый.

Вялыми пальцами двиньте, колебля священное пламя.

Пусть нас градом острот осыплет стих Фесценнинский!

Пусть резвится толпа. Пусть молча уходят во мраке,

Кто беглянкой себя отдает чужеземному мужу.