Текст книги "В трущобах Индии"

II

Пленники тугов. – Развалины Карли. – Предложение Кишнаи. – Попытки к бегству. – Подземный ход. – Невозможность двинуться вперед и вернуться назад. – Безнадежно погибшие. – Барнет съеден шакалами. – Бегство Барбассона. – Отъезд на Цейлон.

Дьявольское воображение этого человека было неистощимо в изобретении разных хитростей. Вот уже сорок восемь часов, как он скрывался на берегах озера, поджидая случая, чтобы похитить хотя бы одного из жителей Нухурмура; несмотря на все самые тщательные поиски, он никак не мог найти входа в таинственное жилище, который был скрыт среди чащи кустов и карликовых пальм. Все исполнилось, как он желал, и будь он главным руководителем всех событий, он и тогда не мог бы лучше управлять ими.

Он один добился успеха там, где все шпионы и полиция вице-короля и губернатора Цейлона вынуждены были признать свое бессилие. Рам-Шудор, его зять, скоро должен был предать сэру Вильяму Броуну его смертельного врага, Сердара, которого он без всякого труда и без малейшей тени сопротивления завлек в ловкую западню: «Диана» сама станет под пушки броненосца первого разряда, ожидающего ее на рейде Пуант де Галль. Он же сам дня через два-три захватит Нана-Сагиба, не подвергаясь ни малейшей опасности. В Нухурмуре никого не оставалось больше, чтобы защищать принца, а от своих двух пленников он узнает, как пробраться к Нане, и захватит его там раньше, чем тот догадается о присутствии врагов. Для этого достаточно действовать, когда он будет спать. Начальник душителей надеялся не добром, так силой получить все необходимые ему сведения. Таким образом он отбивал у капитана Максуэлла почет и богатство, звание раджи и миллионную премию.

В двадцати километрах оттуда, в одном из горных отрогов находились знаменитые подземные храмы Карли, высеченные в скалах в эпоху, которая теряется во тьме доисторических времен. Бесчисленное множество подвалов, проходов и пещер, высеченных человеческими руками, окружают развалины храмов и в прежнее время служили убежищем кающимся и факирам; последние в течение долгих лет готовились в одиночестве к разным фокусам, которые они потом показывали толпе в дни религиозных торжеств.

Места эти, окруженные джунглями и девственными лесами, посещаются, по словам индусов, духами мертвых, которые, не найдя помилования на суде Индры, судьи ада, ждут в этих уединенных местах того часа, когда им разрешено будет начать в теле самых низких животных целый ряд переселений, предшествующих человеческому образу, который они потеряли за свои преступления. Здесь же блуждали каждую ночь ракшазы, наги, супарны, вампиры, которые заманивали путешественников в засаду и пожирали их.

Здесь, изгнанные из всех обитаемых центров, поселились туги, живя под защитою суеверия, удалявшего туземцев от этих проклятых мест. Они надеялись, что здесь никто не помешает им совершать их кровавые и таинственные мистерии приближающегося празднества пуджи.

Вот сюда-то и принесли Барбассона и Барнета. С них сняли веревки и бросили в одно из подземелий, куда можно было проникнуть через длинный коридор, высеченный в камне и такой узкий, что в нем можно было двигаться только гуськом; в конце он закладывался деревянными столбами, которые можно было снимать и класть по желанию в особенные, прилаженные к ним, выемки в скале. В других подземельях находились молодые жертвы, украденные тугами и предназначенные для жертвоприношения на алтарь богини. Это были обыкновенно молодые юноши и девочки от двенадцати до четырнадцати лет; взрослых мужчин и женщин они приносили в жертву только в тех случаях, когда не находили более молодых.

В продолжение всей дороги, пока носильщики несли их, Барбассон и Барнет не имели возможности обменяться ни единым словом, зато имели достаточно времени, чтобы оправиться от внезапного потрясения. С ними по приказанию Кишнаи должны были обращаться не как с пленниками, а потому им сейчас же принесли рису и курицу, разных фруктов, сладостей и малабарских пирожков, свежей воды, пальмового вина и старого аррака, т.е. рисовой водки, которою не следует пренебрегать, когда она хорошо приготовлена и стоит нетронутой в течение многих лет подряд. Настоящее туземное пиршество! Начальник тугов был себе на уме, поступая таким образом: он хотел их подкупить хорошим обращением. Их прежде всего освободили от веревок, что доставило им немалое удовольствие, потому что туземцы в своей поспешности так крепко стянули им руки и ноги, что они у них совершенно онемели.

– Ну-с, Барнет, – сказал Барбассон, когда они остались одни, – как ты находишь наше положение?

– Я нахожу, что идея наша идти удить рыбу в озере была превосходная.

– Ты, пожалуй, найдешь, что я причина всего этого?

– Нет, я только констатирую факт.

– Ты всегда констатируешь, ты… Если ты будешь говорить со мною таким тоном, то черт меня возьми, – чего он не замедлит, конечно, сделать, – если я еще раз заговорю с тобою… Выворачивайся тогда сам, как можешь.

– А ты?

– О! Меня не будет здесь завтра утром.

– Барбассон! Слушай, Барбассон! Ты вспыхиваешь, как порох. Тебе ничего нельзя сказать, ты тотчас начинаешь сердиться.

– Нет, я только констатирую.

– Ты сердишься… полно, Барбассончик!

– Ага! Теперь Барбассончик.

– Что же я тебе сказал, наконец?

– Ладно, не будем говорить об этом, если ты сожалеешь; какая польза в твоих объяснениях? Ты знаешь, в чьих руках мы находимся?

– Да, нас похитили проклятые туги.

– Подозреваешь ты их намерения?

– Это вполне ясно, они хотят отдать нас англичанам.

– Нас? У тебя достаточно тщеславия для янки.

– Но миллион…

– Предложен за поимку Сердара и Нана-Сагиба; что касается нас, мой бедный Боб, то англичане не дадут и тридцати пяти су за нашу шкуру.

– Ты прав, быть может.

– Тут нет «может быть»… Я прав.

– Зачем же они взяли нас, а не их?

– Но, прусская ты голова…

– Благодарю.

– Не за что, я хотел сказать «глупая голова»… Так вот-с, трехэтажный Боб, – потому, что двумя защитниками в Нухурмуре будет меньше, и затем потому, что этот негодяй Кишная хочет узнать, каким образом туда попадают. Вот тебе и все хитрости.

– Должен сознаться, что твой ум гибче моего и…

– Тс! Идут! Если это Кишная, то ты, ради Бога, молчи, дай мне самому хорошенько повертеть его, ты ведь натворишь одних только глупостей. Если ты будешь слушать меня, мы сегодня же ночью удерем отсюда.

Он не успел больше прибавить ни слова; в отверстии коридора показался индус и тотчас же вошел в подземелье. Пленники не сразу узнали Кишнаю при слабом мерцающем свете коптившей лампы.

– Привет вам, чужестранные властители, – сказал он слащавым голосом, приближаясь к ним.

– Властители! Властители! – пробормотал про себя Барнет. – Болтай, лицемер! Не знаю, что удерживает меня, чтобы раздавить тебя, как клопа.

– Что говорит твой друг? – спросил индус Барбассона.

– Он говорит; да пошлет Небо долгие дни, затканные миром, счастьем и благоденствием, сыну твоего отца.

– Да низведет то же и Кали на тебя, – отвечал Кишная. – Догадываются ли чужестранцы-властители, зачем я пригласил их посетить меня здесь?

– Пригласил… Пригласил! – проворчал Барнет, еле переваривший это слово.

– Твой друг снова сказал что-то? – спросил туг.

– Он говорит, что давно уже желал познакомиться с тобою.

– Мы виделись уже на Цейлоне.

– Да, но не так коротко… Тем не менее он сохранил воспоминание о тебе.

Барнет задыхался, но он обещал молчать, а потому воздерживался, так как и без того много уже сказал.

– Раз вы так настроены, мы, значит, сговоримся вами. Я немногого буду просить у вас. Я хотел бы лишь посетить Нана-Сагиба в Нухурмуре, а так как принц меня не знает, мне пришла счастливая мысль, что оба вы проведете меня к нему.

– Лучшего ты не мог придумать, мы – его друзья, – отвечал ему в тон провансалец. – Желаешь, чтобы мы представили тебя Сердару?

– Сердара нет в Нухурмуре, он уехал на Цейлон.

– А, ты знаешь…

– Да, я знаю, что он отправился с приветствием к сэру Вильяму Броуну. Я сегодня же ночью послал дать ему знать об этом через курьера, который на шесть часов опередит его, чтобы его превосходительство мог приготовить достойный прием для него. Я так заинтересован этим, что приказал своему зятю, Рам-Шудору, сопровождать Сердара.

«О, негодяй!» – подумали Барнет и Барбассон, понявшие, какая ужасная истина скрывалась под этой холодной насмешкой.

– Сердар погиб! – прошептал Барнет с глубоким огорчением.

– Пока еще нет, – сказал ему Барбассон. – Сердара не так просто погубить.

– Вы что там говорите? – спросил Кишная.

– Мы советуемся с моим другом, можем ли мы взять на себя обязанность представить тебя Нане.

– И вы решили?

– Что мы настолько близки с принцем, что можем взять это на себя.

– Я ничего другого и не ожидал от вас.

«Эти люди смеются надо мной, – думал Кишная, – но я сейчас дам им понять, до чего могут довести их шутки, если они зайдут слишком далеко.» И он продолжал:

– Я должен сообщить вам то, что сказал сегодня утром, среди тишины храма, оракул, говоривший от имени богини Кали:

«Если Нана-Сагиб откажется принять посланника, которого я посылаю к нему, я хочу и приказываю, чтобы двух охотников, избранных тобою проводниками к принцу, в ту же ночь принесли мне в жертву на моем алтаре.

– Хитра она, эта богиня, – сказал Барбассон Барнету.

– Не задушить ли нам этого старого мошенника? – отвечал Барнет.

– К чему это нам послужит? Нас изрубят его товарищи.

– Смерть за смерть, но я буду счастлив собственными руками помять хорошенько шею этому мерзавцу.

– Но мы еще не умерли, Барнет! Предоставь мне действовать.

– Поняли? – спросил Кишная.

– Великолепно! Я сейчас передал своему другу слова оракула великой богини… он не совсем хорошо понял их.

– Я должен отложить это посещение до завтрашнего вечера, мы всю ночь сегодня проводим в молитвах. Итак, решено: вы проводите меня в Нухурмур, пройдете со мной к тому месту, где принц спит, – будить его не надо, я беру это на себя, – и только на этом условии вам разрешено будет или остаться в подземелье, или идти, куда хотите. До завтра… не сердитесь, что я продолжаю еще предлагать вам свое гостеприимство.

– Мы согласны, – отвечал Барбассон.

– Очень счастлив, что у вас такие добрые намерения. Если вам нужно что-нибудь на сегодняшнюю ночь, скажите.

– Благодарю, мы падаем от усталости и желаем, чтобы нам не мешали отдохнуть.

– Все будет по вашему желанию. Да пошлет Сома, бог сна, хорошие предзнаменования в ваших сновидениях.

Не успел он выйти, как Барбассон поспешил ближе придвинуться к своему товарищу.

– Барнет, – сказал он, – шутки в сторону. Люди смотрят на нас, как на авантюристов и висельников, мы не стоим, пожалуй, многого, но у нас свои понятия о чести и мы сохранили их нетронутыми. Мы, одним словом, сражались направо и налево за тех, кто нам платил, мы играли в Азии роль кондотьери* средних веков, но мы никогда не изменяли тем, кому клялись служить. Мы солдаты не без упрека, но мы не рыцари больших дорог, а потому ты понял, что я смеялся над этим самохвалом Кишнаей и что мы с тобой никогда не проведем тугов в Нухурмур.

></emphasis> * Condottieri – предводитель партизанского отряда.

– Никогда! Смерть лучше в двадцать раз.

– Хорошо, Барнет, дай мне руку, мы понимаем друг друга.

– Я перерезал бы тебе горло, будь ты способен провести Кишнаю к Нана-Сагибу.

– Неужели ты сомневался во мне?

– Нет, я только сказал, что бы я сделал, сомневайся я в тебе.

– Но это не все… ты слышал, что этот мошенник говорил относительно Сердара. Засада так хорошо устроена, что он туда попадет еще вернее нашего, а потому, знаешь, он погиб.

– Как не знать, God bless me! Мы вместе были присуждены к смерти на Цейлоне и без Рамы-Модели были бы казнены. Заклинатель вовремя явился со своим Ауджали, чтобы спасти нас… мы шли уже на виселицу.

– Я знаю… Я на другой же день принял вас на борт «Дианы». Вот на основании этого приговора губернатор Цейлона и прикажет повесить Сердара, если мы до тех пор не найдем средства спасти его.

– Ты забываешь, что мы пленники и что нам прежде всего надо самим найти средство выйти отсюда.

– В нашем распоряжении целая ночь. Если нам удастся бежать, мы тогда возьмем двух лошадей и во весь карьер понесемся к Гоа, чтобы прибыть туда до того времени, как Сердар покинет порт.

– Сомневаюсь… ты знаешь быстроту его действий, когда он решает что-нибудь.

– Да, но я сомневаюсь, чтобы «Диана» была готова сразу ехать в открытое море. Сива-Тамби-Модели, брат заклинателя, исправлявший у меня обязанности второго офицера и командующий в мое отсутствие шхуной, просил у меня несколько дней тому назад разрешения исправить котлы. Будем надеяться, что работа эта не кончена и задержит Сердара на двадцать четыре часа, – это все, что нам нужно, чтобы поспеть вовремя. Ты знаешь, что у Анандраена из Веглура всегда стоит четыре лошади наготове.

– Я готов на все, когда дело идет о Сердаре, но, мне кажется, нам трудно будет выйти отсюда до завтрашнего вечера. Может быть, притворившись, будто мы согласны проводить Кишнаю, нам удастся улучить счастливую минутку и бежать… И все-таки будет поздно.

– Вот почему нам надо удрать ночью.

– Ты говоришь так, как будто нам достаточно открыть дверь и сказать: «До свиданья, господа!». Будь у нас еще оружие, мы могли бы попытаться выйти силою, но у нас ничего нет.

– У тебя сегодня мрачные, отчаянные мысли.

– Будут поневоле… а затем, вот что я тебе скажу, я, как и ты сегодня утром, нахожусь под влиянием мрачных предчувствий. Мне кажется, что сегодня вечером мое последнее ночное бдение, древнее бдение осужденных на смерть, когда их клали в гроб, окруженный свечами… Как и они, я не увижу завтра восходящего солнца.

– Но во всем этом нет здравого смысла; что заставляет тебя предполагать это?

– Ничего! Должен сознаться, что сейчас непосредственно ничего. Кишная сдержит свое слово, если мы не сдержим своего, которое ты дал ему шутя. Ты же сам говорил, что у нас есть неизвестные чувства, которые воспринимают и передают нам эманации опасности. Ну, так вот, я чувствую в себе предсмертные вибрации… Больше всего меня поражает то, что никогда и ни при каких опасностях, с которыми встречался лицом к лицу, не чувствовал того, что чувствую теперь.

– Ты не отдаешь себе в этом отчета, а между тем виной всему наш смешной разговор мистико-философского направления.

– Нет, нет! Я знаю, что чувствую, и сознательно отношусь ко всему этому… Представь себе, Барбассон, – тут Барнет понизил голос, точно боялся звука его, – представь, у меня бывают по временам галлюцинации; я вижу себя в таком же точно месте, со всех сторон на меня набрасываются нечистые животные и пожирают меня живым. Это продолжается всего только несколько секунд, но это ужасно… как я ни стараюсь прогнать от себя это видение, стоит только мне пробыть минуту без движения или не говорить ничего, как глаза мои закрываются против воли и страшный кошмар снова начинается.

– Полно! Ты назвал все это настоящим словом. Галлюцинации эти являются следствием волнений сегодняшнего дня и физической усталости. Эти скоты так крепко стянули веревки, что руки и ноги у нас стали как парализованные. Полно! Вставай, осмотрим хорошенько нашу тюрьму, это рассеет твои мысли и ты не будешь больше думать о глупых видениях.

Место, где были заключены друзья, походило на склеп, высеченный в скале; с правой стороны он был выложен кирпичом, который от времени потрескался местами и свалился вниз. Корни деревьев, которые пробились сюда сквозь трещины и были видны на тех местах, где обрушилась внутренняя стена, указывали на то, что место это находилось недалеко от наружной почвы; но нужны были инструменты, чтобы прорыть себе путь, да и то еще было неизвестно, каков будет результат. Они продолжали свои исследования. В самой глубине подземелья обвал был сильнее, чем в других местах, и когда наши друзья приблизились к нему, они увидели вдруг, как какое-то животное, промелькнув мимо них с быстротою молнии, скрылось позади этого обвала. Барбассон признал в нем шакала.

– Как он попал сюда? – пробормотал провансалец. – Если он вошел не по тому коридору, по которому мы пришли сюда, то он пришел через какую-нибудь дыру, выходящую наружу. Будь она только достаточно велика, чтобы мы могли пробраться через нее! – прибавил он с легким трепетом радости.

Они прошли по другую сторону обвала и увидели позади кучи кирпича нечто вроде четырехугольного отверстия, какие бывают в подземных ходах для воды; часть его была закрыта обломками кирпича из обвалившейся стены, и они поэтому не могли с точностью определить ее ширины. Вид ее, однако, усилил проблески надежды, закравшейся к ним в душу, и они, по общему согласию, принялись удалять кирпичи, мешавшие им оценить вполне значение сделанного ими открытия.

– Будь она только достаточно широка! – сказал Барбассон своему другу.

– Вышина ее, судя по отверстию, должна соответствовать нашим желаниям.

По мере того как подвигалась их работа, волнение все сильнее овладевало ими и они вынуждены были останавливаться вследствие нервно-судорожного подергивания рук.

– После тех странных событии, жертвами которых мы были сегодня, – сказал провансалец, – я не думал уже, что способен еще на такое сильное волнение. Дай Бог, чтобы шансы в этот раз были на нашей стороне.

И они с лихорадочной быстротою снова принялись за работу. Когда отверстие подземного хода было совершенно освобождено, они увидели, к невыразимому счастью своему, что оно одинаковых размеров в ширину и вышину, а потому человеку их роста легко было ползком пробираться в нем. Вопрос же о том, есть ли из него выход наружу, мог быть решен только на опыте; бегство шакала было для них весьма важным показателем. Они не колебались ни минуты и решили попытать счастья. Лампа, поставленная на пороге для осмотра входа, сразу погасла от сильного тока воздуха, и друзья остались в полной темноте. Но маленькое неудобство это вознаграждалось удовольствием, какое им доставляла уверенность в существовании наружного выхода.

Несколько минут спорили они еще, решая вопрос, кому из них лезть первому. Барбассон находил этот вопрос не важным, но Барнет заметил ему, что он должен лезть первый, потому что он толще и если случайно попадет в более узкую часть, так что не будет в состоянии двинуться ни вперед, ни назад, то Барбассон, находясь позади него, будет в состоянии его вытащить, тогда как это ему положительно невозможно, если он будет впереди. Барнет поэтому полез первый на четвереньках, а за ним уже его товарищ.

Трудно изобразить чувства, волновавшие их в этот торжественный час среди тишины узкого прохода… Они слышали биение своего сердца, так быстро и сильно оно билось. Оба подвигались медленно, не произнося ни единого слова.

Так проползли они пространство, которое Барбассон определил в пятьдесят метров, и без всякого при этом затруднения, потому что размеры хода нисколько не изменялись и весь он со всех четырех сторон был выложен плитами и покрыт цементом. Затем он делал поворот влево под прямым углом, и Барнет нашел, что он менее широк в этой второй части. Он полез в него, однако, сгибаясь и теснясь сообразно его очертаниям, и наконец после бесчисленных усилий, которые угрожали остаться бесплодными, протиснулся в него и мог принять более удобное положение. Не прополз он и одного метра, как услышал глухой шум и вслед за этим кирпича два и несколько комков земли упали ему на ноги. Эта часть прохода, подточенная сыростью и потрясенная усилиями Барнета, обвалилась таким образом, что лишила друзей всякой надежды вернуться обратно. Барбассон прополз назад на расстояние метра, чтобы убедиться, так ли это, и наткнулся на плотную массу земли и кирпичей, что указало ему на серьезность их положения. Оставалось теперь употребить все усилия и во что бы то ни стало добраться до выхода, – не то их ждала ужасная смерть без всякой надежды на помощь. Кто мог услышать их на таком расстоянии, какое они уже проползли!

Провансалец почувствовал, что волосы его становятся дыбом. Предчувствия Барнета пришли ему вдруг в голову, и он, похолодев от ужаса, несколько минут не в состоянии был сделать ни одного движения. Но авантюрист отличался энергичным характером, он понял, что невозможно и опасно допускать себя до обморока в том ужасном положении, в котором он находился, а потому, собрав все свои силы, поспешно двинулся вперед и скоро догнал Барнета. Он решил не сообщать ему о том, что случилось, зная, как легко тот поддается унынию, а в такую минуту опасно было отнимать даже малейшую дозу мужества.

Стены, выложенные кирпичом и цементом, скоро кончились, и проход, служивший для приема воды во время периодических дождей, состоял теперь из земляных стен с неровностями на каждом шагу. Они ползли по каким-то ямам, местам, расширенным и изрытым водами, или, напротив, попадали в такие пространства, что им приходилось с невероятными усилиями протискиваться, причем несчастный Барнет изо всех сил работал руками и ногами, царапая и раня их до крови. Провансалец в сравнении со своим другом покоился, можно сказать, на розах… Но это было еще не все; с изменением устройства прохода изменилось и положение друзей. Каждую минуту слышал Барнет впереди какое-то странное шуршание, сопровождавшееся тоненькими вскрикиваниями; все это заставляло его вздрагивать и приводило в неописуемый ужас, которого он никак не мог побороть. Целые толпы нечистых животных избрали своим убежищем эту сырую землю, где они могли легко рыть себе норы и устраивать гнезда. Толстые крысы, вонючие мангусты выбегали, захваченные врасплох, из своих нор, пробегая мимо, притрагивались к лицу его своим тошнотворным мехом. Несчастный двигался вперед, хлопая руками то направо, то налево, чтобы испугать зловонных обитателей этого места и заставить их бежать подальше от себя. Отовсюду, из всех нор, из всех ям неслись зараженные испарения, которые останавливались у него в горле и вызывали невыносимое отвращение. Воспользовавшись тем, что попал, наконец, в такое место, где можно было свободно двигаться, он остановился и сказал Барбассону, что хочет немного отдохнуть.

– Мужайся, мой бедный друг, мы приближаемся к концу, – отвечал ему Барбассон. – Я вполне отдаю себе отчет о том направлении, по которому мы следуем; верь мне, нам осталось недолго ползти.

– Да услышит тебя Бог, Барбассон! Твое положение ничто в сравнении с моим; клянусь тебе, что я ни за что не согласился бы начать снова, если бы это понадобилось… я выбился из сил.

– Не допускай себя до уныния в тот момент, когда мы приближаемся к цели.

– Из чего ты это заключаешь?

– Очень просто… Пока путь пролегал под храмами, необходимо было для прочности всего сооружения и особенно для оздоровления его, чтобы ход этот, предназначенный для стока воды, мог противостоять сильному давлению, – отсюда кирпичи и цемент на всем протяжении его первой части. Раз храм кончился, достаточно было обыкновенного рва; ты хорошо знаком с равнодушием и ленью индусов, а потому должен быть уверен, что они не продолжили его больше, чем нужно для удаления вод из-под фундамента храма.

– Возможно, но мне кажется, что мы никогда не выйдем отсюда.

Барбассон понял, что во что бы то ни стало надо помешать своему другу предаваться зловещим предчувствиям.

– Полно, – сказал он, – подумай, что Сердар погибнет без нас… Еще одно усилие, последнее.

И они снова принялись ползти… Ход шел теперь наклонно и с каждой минутой становился круче; провансалец поспешил заметить своему другу, что это доказывает приближение их к выходу… Зловещие обитатели галереи становились еще более многочисленными, и испарения их делались положительно невыносимыми. Вдруг голова Барбассона стукнулась о ноги товарища, которые судорожно ерзали по земле, но ни на шаг не подвигались вперед.

– Что случилось? – спросил провансалец.

Несчастный Барнет отвечал сдавленным голосом, который еле достиг слуха Барбассона.

– Я застрял… Здесь слишком тесно, я не могу двинуться вперед.

Наступила очередь Барбассона прийти в отчаяние.

– Мужайся! – крикнул он. – Соберись с силами!

– Я сделал все, что только в человеческих силах… Я только сильнее застрял между стенами… Я попробую двинуться назад… Вернемся обратно.

Неужели придется умереть здесь? Кровь Барбассона застыла в жилах, – он один знал весь ужас их положения. Барнет был еще относительно спокоен, он воображал, что возврат возможен. На это, конечно, потребуется время, потому ползти назад не так удобно, как вперед, но во всяком случае там, где они прошли, они пройдут еще раз. Но он, Барбассон! Он знал, что узкая галерея сделалась непроходимой… О! Что он чувствовал!

– Барнет, – крикнул он в приступе бессильного бешенства, – копай землю ногами, зубами, но ради всего, что у тебя есть святого на свете, двигайся вперед, несчастный, вперед! Это необходимо… галерея сзади нас обрушилась!..

При этих словах Барнет испустил крик ужаса и, почти обезумев от страха, собрал остаток всех своих сил, уперся ногами в стены и сверхчеловеческим усилием двинул свое тело вперед… Ему удалось втиснуть себя всего на несколько сантиметров дальше, и он остановился неподвижный, разбитый, задыхающийся… ничего не оставалось теперь, как ждать смерти…

Тут произошла потрясающая сцена.

– Вперед! Вперед! – кричал, ревел Барбассон, который от страха дошел до безумия, – я не хочу умирать здесь… Вперед! Вперед, несчастный, или я тебя убью.

И подкрепляя слова действием, он принялся колотить своего друга кулаками и царапать его ногтями.

– Ты мне делаешь больно, – простонал янки умирающим голосом.

Слова эти, сказанные голосом ребенка, которого мучают, сразу привели в себя провансальца. Ему стало стыдно, и он заплакал.

В ту же минуту он услышал голос своего друга, в котором ничего больше не было человеческого.

– Тащи меня, Барбассон! Спаси меня! Спаси меня! Змея!

Змея! Как не подумали об этом несчастные прежде, чем отправиться сюда, в эту галерею? В Индии все решительно колеи на дорогах и полях служат убежищем этим несчастным животным, а здесь, среди развалин… Достаточно было самого простого размышления, чтобы понять, как безумна была их попытка. Змеи, да их были миллионы впереди Барнета; они бежали от него, пораженные непривычным шумом, а там, в углу, которого янки не мог видеть, в нескольких футах от его головы, сидела в гнезде кобра вместе со своими детенышами… Разбуженная шумом, она вылезла из своей грязной дыры, где спала, и бросилась к нему, шипя от злобы… На этот раз все было кончено, и бедный Барнет погиб; по его собственному предсказанию, ему не суждено было видеть восход солнца на следующий день.

Одним прыжком бросилась кобра на несчастного; она обвилась вокруг его шеи и с бешенством принялась кусать ему щеки, нос, губы, всюду, где только могла притронуться ее слюнявая, зловонная пасть… А несчастный ревел в ее ужасных объятиях, открывая рот и пробуя в свою очередь разорвать чудовище; но усилия его продолжались недолго; крики становились постепенно слабее, яд производил свое страшное, неотразимое действие… Всего три минуты продолжалась эта ужасная сцена… и все стихло… Барнет был мертв.

Барбассон потерял сознание.

Когда после продолжительного обморока он пришел в себя, – обморок длился два часа, – ему показалось, что он в Нухурмуре и лежит в своем гамаке. Но заблуждение это продолжалось недолго. Подземелье было полно каких-то странных криков, глухих ворчаний, тявканий, прерываемых пронзительными криками и страшным щелканьем зубов; можно было подумать, что здесь собрались хищники и стучат челюстями, раздробляя кости.

Ошибиться нельзя было – шакалы пожирали труп умершего… Барбассон едва снова не потерял сознания, но страх вернул ему силы. Он знал, что шакалы не нападают на живых, и затем, не было у него разве мускулистых рук, чтобы задушить первого, который вздумал бы сунуться к нему? Он осторожно протянул руку вперед… но ничего не нашел перед собой, а между тем он притрагивался к своему бедному другу перед тем, как потерять сознание. Он прислушался… Теперь он лучше отдавал себе отчет в своих чувствах и, судя по крикам шакалов, догадался, что последние должны быть далеко от него… Кончили ли они свое страшное дело?.. На свежем воздухе они менее чем в два часа могут съесть человека, но там, в этом узком пространстве, им не так легко было бы справиться. Отрывая, однако, мясо кусок за куском, им удалось освободить из тисков свою жертву и вытащить ее на воздух.

Барбассон установил этот факт, постепенно и осторожно подвигаясь вперед; узкий проход, через который не мог протиснуться Барнет ввиду своей тучности, для него, сухощавого и мускулистого, не представлял никакого затруднения, и он пополз со всею быстротой, на какую был способен. Менее чем через двадцать метров он увидел мерцающие на небе звезды, и перед ним было свободное пространство… Несчастный Барнет погиб у самого выхода.

В один момент вскочил Барбассон на ноги, и испуганные шакалы с громким тявканьем разбежались по кустам. Первым движением его было бежать к тому месту, где перед ним была стая шакалов, в надежде отнять у прожорливых животных останки своего бедного друга, но он ничего не нашел там, – беглецы унесли с собой в джунгли все до последнего куска.

Осторожно стал он пробираться в чащу, время от времени оглядываясь назад, чтобы убедиться, не заметили ли его побега в лагере тугов. К счастью, выход из галереи находился в совершенно противоположной стороне, а в шалашах, устроенных среди развалин, все покоилось мирным сном. Как безумный, бросился он в сторону Веглура, находившегося в десяти милях оттуда, на окраине равнины, где начинались первые уступы Нухурмура. Было часа три утра, и свежий ночной воздух действовал успокоительно на его взволнованную кровь; он употребил два часа на то, чтобы пробежать это пространство, – настоящий подвиг, которому позавидовали бы древние состязатели в беге и который боги Индии совершают ежедневно.

Солнце не показывалось еще, когда он постучался в дверь Анандраена, члена общества «Духи Вод», который втайне исполнял все поручения обитателей Нухурмура.

– Кто там? – спросил индус, не выходя из дверей.

– Отвори скорее, это я, Барбассон.

– Пароль?

– Ах, да, – воскликнул авантюрист, – я и позабыл: «Мысль Нары (божественный дух) носится над водами».

– Войди! – сказал индус, отворяя дверь.

– Скорей, скорей! Лошадь! – крикнул Барбассон. – Дело идет о жизни Сердара.

Спокойно, не волнуясь, вынул индус серебряный свисток и извлек из него пронзительный свист, на который тотчас же явился молодой метис.

– Куда ты хочешь ехать? – спросил Анандраен.

– В Гоа.

– Через сколько времени ты хочешь быть там?