Текст книги "Походный барабан"

Глава 46

Мне кажется, что человек должен раз в год остановиться, критически оглядеть себя и свою жизнь и спросить: «Куда я иду? Кем становлюсь? Что я хочу сделать и кем стать?»

Большинство людей, с которыми я встречался, были людьми без цели, людьми, которые не ставили себе никаких задач.

Первая задача не обязательно должна быть и окончательной; так, парусный корабль идет сначала под одним ветром, потом под другим. Все дело в том, что он постоянно куда-то идет, продвигаясь к конечной цели.

До сих пор моя задача заключалась в том, чтобы дознаться, жив ли мой отец, а если жив, то где он, а затем – как освободить его из рабства.

Но все это, даже освобождение отца, были только лишь временные цели. А чего же хотел я для себя? Куда я шел? Что сделал, чтобы достичь главного?

Мое время было временем искателей приключений. Лишь недавно некий Вильгельм по прозвищу Завоеватель привел кучку авантюристов и солдат удачи из Нормандии в Англию. Не имея за душой почти ничего, кроме смелости, здравого смысла и мечей, они захватили богатые земли и стали пользоваться ими.

Другой нормандский род захватил Сицилию и создал там небольшое, но богатое королевство. Человек с мечом мог прорубить себе дорогу к богатству и власти, и не одним царством земным правили такие люди или их потомки.

Вчера я прибыл сюда в лохмотьях и голодный; сегодня со мной доверительно беседовал император – так может измениться фортуна человека.

Однако власть, богатство и дружба царей – все это вещи преходящие. Богатство – это претензия на отличие для тех, кто не имеет на это никаких иных прав.

Родословная наиболее важна для таких, кто сам не сделал ничего, и часто предок, от которого, по их словам, происходят эти люди, таков, что гордые потомки, случись им встретить праотца своего сегодня, и на порог бы его не пустили.

Родоначальниками знаменитых фамилий часто бывали пираты, грабители или энергичные крестьяне, которым случилось оказаться в нужное время в нужном месте и которые сумели воспользоваться удачей. Такие родоначальники в большинстве случаев глядели бы на своих потомков с презрением.

Для меня жизненная цель заключалась в том, чтобы учиться, видеть, знать и понимать. Никогда не мог я глядеть на парус уходящего корабля спокойно – у меня замирало сердце и перехватывало горло.

До какого-то момента жизнь человека формируется его окружением, наследственностью, движением и переменами мира вокруг; а потом наступает время, когда он сам берет в руки глину жизни своей, чтобы придать ей такую форму, какая желательна ему самому.

Только слабые винят в своих неудачах родителей, народ, времена, невезение или причуды судьбы. Во власти каждого сказать себе: вот, таков я сегодня, а таким стану завтра. Однако желание должно воплотиться в деяния.

Через несколько недель мой отец будет свободен – или я буду мертв.

Дальше я никаких планов не строил, хотя жило во мне стремление пойти глубже на Восток и поискать свою судьбу в дальних землях Хинда или Катая.

Женщины? Ах, женщины – это порождения мечты, созданные, чтобы их любить, и тот, кто смеет утверждать, что действительность меньше обещания, – тот никогда не был ни влюбленным, ни мечтателем.

Азиза, Шараза, Валаба, Сафия, Сюзанна… Любил ли я какую-нибудь из них меньше оттого, что любил других? Не внесла ли каждая из них свою долю в мое душу, натуру? В мое восприятие мира? Не люблю ли я каждую из них до сих пор ещё и сегодня? Хотя бы немного, во всяком случае…

Где моя судьба? Где, если простирается она за пределы Долины Ассасинов?

Может быть, мне следует идти в Хинд? В эту далекую страну за пустынями? Там можно многое узнать и изучить, и там живут темноглазые девушки с мягкими губами; там пальмы, белые песчаные пляжи и мягкий накат прибоя. Там ночные джунгли полны странных ароматов и звуков, там погружаются в море весла и пассаты шевелят листву.

Кто желает увидеть дальнюю страну, должен носить эту страну в сердце своем. Зной, пыль и трудности – это часть ее; именно эти тяготы пути делают далекие красоты достойными овладения.

В тишине многих ночей вытаскивал я свои карты; они всегда были при мне в непромокаемом чехле из промасленной кожи. Я изучал эти карты, но начертил и ещё одну.

Я начертил карту крепости Аламут, собрав по крохам сведения – там слово, здесь замечание… Однако все, мною услышанное, не обещало ничего хорошего.

Жители селений на многие мили вокруг крепости были друзьями ассасинов или членами их секты, каждый из них был шпионом. Подобраться близко к крепости так, чтобы обитатели её об этом не узнали, было невозможно.

Прошло две недели, прежде чем император Мануил выразил мне признательность за подарок. Я почти уже забыл об этом, когда у моих дверей появился Одрик и другие воины из варангерской гвардии, и при них были мои красавцы-арабы, жеребец и две другие кобылы из тех, что подарила мне Сафия.

В парчовый плащ, сшитый и затканный узорами по последней константинопольской моде, был завернут украшенный самоцветами меч с гравированным клинком в великолепных ножнах. Меч был выкован из толедской стали – клинок даже лучше того, которым я владел прежде. Ко всему этому прилагалось ещё несколько кошельков золота.

И в тот же вечер пришло приглашение на обед к Андронику.

Несколько раз посещал я лавку вблизи Зевксипповых терм. Некоторые говорили, что эти термы были названы так в честь знаменитого мегарийского полководца, а другие – что в честь «укрощения боевых коней», ибо, согласно преданию, термы стояли на том самом месте, где Геркулес запряг и укротил свирепых коней царя Диомеда. Эти термы были построены императором Севером и перестроены Константином. Разрушенные до основания во время восстания «Ника» в 562 годуnote 24Note24
  Вероятно, ошибка или опечатка в оригинале: народное восстание «Ника» (по-гречески – «Побеждай») произошло в 532 г. Описано в романе Валентина Иванова «Русь изначальная».


[Закрыть], они были восстановлены Юстинианом в ещё более красивом виде. Термы располагались немного восточнее ипподрома.

Беседуя с лавочником-персом, я обнаружил, что поведение его изменилось. Он не пытался больше убедить меня в невозможности того, что я хотел предпринять, и это пробудило во мне подозрения.

Сила моя вернулась ко мне. Несколько недель хорошего питания, упражнений и фехтования возвратили мышцам прежнюю подвижность.

Вечером, собираясь на обед к Андронику, я надел великолепную тунику из черной с золотом парчи с крупным узором, по которому шел более мелкий златотканый узор. На голове была шляпа с высокой тульей, похожая на тюрбан, с приподнятыми кверху полями. И тулья, и поля были шелковые, поля усыпаны драгоценными камнями.

Со мной отправился Филипп, столь же роскошно одетый.

Много ходило разговоров об обедах у Андроника, где подавались редчайшие блюда, тончайшие вина и выступали самые обольстительные танцовщицы.

Может быть, не было другого такого периода в истории, когда столь многие писатели увлекались историческими темами, и многие писали чрезвычайно хорошо.

Мы приехали в носилках, прошли через мраморные залы между вооруженных стражников. И чуть ли не первым, кого я увидел там, где собрались гости, оказался Бардас.

Он пересек зал, чтобы приветствовать меня, и в присутствии дюжины людей сказал:

– Ого, нищий, ты далеко ушел с тех пор, как я швырнул тебе монету на базаре!

Все взгляды обратились на меня – холодные взгляды чужаков.

– Благодарю тебя, Бардас, – поклонился я, – это правда, я ушел далеко, но вот тебя вижу там же, где ты и был, – ты по-прежнему слизываешь крохи с пальцев своих хозяев.

С этими словами я отошел, оставив его с окаменевшим от злости лицом и остекленевшими глазами.

– Браво! – шепнул мне Филипп. – Ты сделал то, чего желали многие, – поставил Бардаса на место!

Позади раздался топот бегущих ног, и Бардас схватил меня за плечо:

– Клянусь богами! Если ты хочешь поединка остроумий, ты его получишь!

– Прости, Бардас. Я никогда не бьюсь с безоружным.

От всеобщего хохота, казалось, даже стены затряслись, а Бардас рывком поднял руку, словно хотел меня ударить. Я стоял совершенно неподвижно, в ожидании, и смотрел ему в глаза. Он опустил руку и удалился деревянным шагом.

Со своего места поднялся Андроник и указал мне на сиденье во главе стола:

– Иди сюда! – произнес он с ноткой сарказма в голосе. – Я не царь, Кербушар, но предлагаю тебе почетное место! И пусть никто не говорит, что Андроник чтит друида меньше, чем царь.

Когда я уселся, он заметил:

– Ты был жесток с Бардасом.

– Он сам навлек это на себя. Кто хочет померяться ударами с незнакомцем, пусть сперва прикинет, насколько длинна у него рука.

– Да, да… ты прав. Скажи мне, Кербушар, что ты думаешь о нашем городе?

– Великолепный город! Однако не верится мне, чтобы в это кто-то по-настоящему верил. У него вид города, ожидающего катастрофы.

Мы говорили о многом. Андроник был изящным, остроумным собеседником, одаренным вспышками блестящей интуиции и богатыми познаниями. Его ум был острее и ярче, чем у Мануила, но менее дисциплинирован. Он презирал всех, кто стоял ниже его, в отличие от императора, который, по-видимому, уважал любого человека.

Сейчас шел 1180 год, а Мануил успешно правил с 1143 года. Эти двоюродные братья, столь разные во всех отношениях, оба приводили меня в восхищение.

Мануилу, похоже, достались все запасы основательности и здравого смысла, которых не хватало Андронику. Мануил мог совершать ошибки, но они никогда не были мелочными.

Андроник был уверен, что превосходит императора, и по этой причине его постоянно удавалось перехитрить.

Помимо многого другого, мы ели блюдо из куриных грудок, сваренных и измельченных; это белое мясо было смешано с молоком и сахаром и поджаривалось до сгущения; а подавали его с сахарной пудрой и розовой водой.

Было также сладкое блюдо турецкого происхождения, именуемое «казан диби».

Была добрая дюжина мясных блюд, несколько блюд из птицы, рыбы и фруктов; были странные фрукты, никогда мною не виданные, и верхушки спелых фиг, сладкие, словно мед.

Андроник закончил краткую диссертацию о сравнительных достоинствах трудов Прокопия и Менандра, и я, воспользовавшись паузой, попытался получить некоторые сведения.

– Что сейчас тут происходит? По моему разумению, император в последнее время милостив к латинянам, а там беспокойно.

– В этом слабое место Мануила. Византийцы не испытывают особой любви к латинянам. Если бы я был императором, то захватил бы снова южные замки – особенно Анамур, Камардезий, Тил-Хамдун и Саон. Если удерживать их, остальные падут сами собой.

– С Саоном я незнаком.

– Прежде это был византийский замок, франки его захватили и укрепили дополнительно. Он охраняет южные подступы к Антиохии.

– Замок хорошо защищен?

– Мы узнали, что его оборонительные сооружения недавно улучшены. Вернулась графиня де Малькре и набрала сильный отряд наемников. – Он помолчал. – Во главе их стоит незнакомый для нас человек… некто Лукка.

Лукка?! Но ведь я сам видел, как он упал на поле боя! Впрочем… я ведь тоже упал.

Если Сюзанна действительно наняла Лукку и оставшихся в живых защитников каравана, то она располагает силами, безусловно, способными защитить Саон от любого обычного нападения.

Лукка был пиратом и разбойником, но стал преуспевающим купцом, искусным в переговорах. Лучшего лейтенанта для защитников замка трудно было бы отыскать. Некоторые люди из каравана добрались до кораблей. В какой-то момент в воде было, должно быть, не менее трех десятков человек, и Лукка, скорее всего, стал их естественным предводителем.

– Лукку я знаю. Не вздумай недооценивать его, – посоветовал я. – Он опытный и искусный боец, ветеран сотни битв.

Раб наполнил мой стакан.

– Твое здоровье, Андроник! Да сопутствует тебе успех!

Его глаза засмеялись:

– А если я нападу на Саон?

– Хочешь моего совета? Лучше веди переговоры. Проще будет прийти к соглашению, чем захватить замок.

Он позволил себе улыбнуться:

– Твой совет хорош, Кербушар, и, когда настанет время, позволено ли мне будет сообщить графине де Малькре, что этот совет – твой?

– Графиня, – сказал я осторожно, – как и синьор Лукка, оценят по достоинству преимущества переговоров и без моих советов… Лукка, – добавил я, – это один из самых опасных и умных воинов, которых мне довелось встретить. Если он защищает крепость, её можно взять, но такой ценой, что намного превысит ценность самой крепости… Думаю, графиня пойдет на переговоры, особенно когда выяснит, что позиция византийцев в большинстве случаев совпадает с её собственной.

– Скажи мне, друид, – как бы между прочим произнес Андроник, – правда ли, что ты можешь предвидеть будущее? Древние друиды, говорят, это умели. Ты не один из них?

– Способ такой есть, и мы обучались этому. Но я никогда не пытался.

Он помолчал, наблюдая за гостями. Бардас сидел у противоположной стены, пялясь на меня с ненавистью.

– Разве ты не любопытен?

– Кто же из нас не любопытен? Но я скорее попытался бы сам создать свою судьбу, придать ей форму вот этими руками, – я приподнял ладони, – ибо мы считаем, что в человеческой судьбе есть многое, что человек может изменить, хотя общий путь и предначертан свыше. Даже интересно, что решаются совершить такие изменения лишь немногие.

– А мою судьбу ты мог бы прочесть, друид?

Филипп разговаривал с двумя гостями неподалеку от Бардаса. Бардас громко сказал что-то – я не мог расслышать слов, но увидел, что Филипп так и вспыхнул.

– Бардас глупец, – заметил я. – Теперь он пытается затеять ссору с моим другом.

Андроник пожал плечами:

– Бардас – мой друг.

– А Филипп – мой.

Он взглянул на меня совершенно холодными глазами:

– А что важнее – быть другом Кербушара… или Андроника?

– С точки зрения Кербушара, – спокойно ответил я, – более важно быть другом Кербушара.

Его тон изменился:

– Если это ссора, то ты не будешь в неё вмешиваться. Это мой приказ.

Я поднялся и взглянул на него сверху вниз:

– Тогда ты должен извинить меня: мы с Филиппом уходим.

Андроник ничего не ответил, и, поймав взгляд Филиппа, я кивком головы указал ему на дверь. С видом искреннего облегчения он направился ко мне. Увидев это, Бардас вскочил, и его лицо вспыхнуло гневом:

– Иди же, выблюдок сучий, я…

Он рванулся за нами и оказался в пределах досягаемости. Я ударил его по лицу тыльной стороной руки и разбил губы. Отброшенный ударом, он сел, поднес руку ко рту и уставился на кровь.

Андроник встал и жестом подозвал нескольких солдат:

– Взять его! – приказал он. – И вышвырнуть на улицу! – Он указал на Филиппа: – И этого тоже!

И начал отворачиваться от нас с видом совершенного презрения.

И вдруг, когда я стоял с мечом в руке, поджидая солдат, готовый скорее умереть, чем дать себя унизить, со мной случилось нечто, чего не бывало раньше.

Передо мной возникло видение, настолько яркое и ужасное, что я был потрясен. Оно пришло ко мне в миг страшного гнева.

Было ли это истинное предвидение? Или желание, порожденное гневом?

Солдаты остановились, увидев мое лицо, и даже Андроник замер:

– Что такое?.. Что случилось?

– Ты спрашивал меня о твоем будущем. Я увидел его.

Он подскочил ко мне с горящими, жадными глазами:

– Что же? Что ты видел? Говори!

– Ты хочешь знать? Я видел то, что никогда не решился бы никому рассказать по своей воле.

– Говори же.

– Я видел тело с твоим лицом, живое тело, которое терзала толпа. Некоторые били тебя палками; другие заталкивали тебе в нос и в рот нечистоты; иные втыкали вертела тебе между ребрами, а одна женщина плеснула тебе в лицо кипятком. Еще живой, ты висел вниз головой, подвешенный к перекладине между двумя столбами на ипподроме, а потом кто-то из толпы всадил меч тебе в рот и дальше в тело, снизу вверх.

– Был ли я императором в это время?

– Да, – ответил я, – ты был императором.

– Тогда стоит, – сказал он и пошел прочь.

Глава 47

Как тиха ночь! Каким чистым золотом сияет полумесяц над темными водами Золотого Рога! Как ярки далекие звезды!

Вокруг меня плескалась вода в темные, скрытые тенью корпуса судов и бормотали во сне люди.

Ничто не двигалось, ничто не шевелилось, кроме воды, кроме тихого ветра, долетавшего из Азии. Пустым глазам были подобны далекие освещенные окна, неподвижным, лишенным век глазам, глядящим в ночь; и я, одинокий, ждал, закутавшись в полы темного плаща.

Спал Константинополь; спала Византийская империя рядом с прекрасными своими водами, в безопасности и силе, натравливающая один варварский народ на другой, передвигающая их, как пешки на шахматной доске, наблюдающая за ними из-под отяжелевших век с усталым, скучающим любопытством.

Это последняя моя ночь в Константинополе. Как и во многих, многих иных местах, я был здесь лишь прохожим. Придя сюда нищим, я уходил другом императора и врагом его двоюродного брата.

Пояс у меня на талии был набит золотом. Золото было в моих карманах; золото было спрятано и в других местах одежды. Лошадей уже погрузили на борт нанятого мной судна, немногочисленное мое имущество тоже. Лишь один час отделял меня от расставания.

Впереди, за волнами Черного моря, лежал Требизонд. За ним раскинулись горы, окаймляющие Каспийское море с запада и юга, и где-то высоко в этих горах по имени Эльбурс находится Долина Ассасинов и крепость Аламут.

Ночь была прохладная. Полосы света, как копья, лежали на темной воде; корабли, покачиваясь, дергали швартовы. Я нащупал под темным плащом рукоять меча. Когда я покидал дом Андроника Комнина, мне что-то сунули в руку.

Быстро повернувшись, я не увидел ничего, кроме вежливых, внимательных глаз; ни одного знакомого, никого, кто мог бы передать мне что бы то ни было.

Нас ожидали носилки, но я схватил Филиппа за руку, и мы помчались бегом по темной улице, быстро огибая Ипподром. Оба мы были не дураки, у обоих появился смертельный враг – Бардас. Когда мы, наконец, замедлили бег у поворота на улицу Пряностей, я предостерег его:

– Лучше всего тебе уехать отсюда вместе со мной. Теперь они тебя убьют.

– Куда же я пойду? Этот город – мой дом, моя жизнь. Другого места для себя я не знаю.

– Если ты предпочитаешь вид с Эйюба… – я пожал плечами. Эйюбом называлось кладбище, с которого открывался вид на Золотой Рог.

– Подумай, – сказал я ему, – они будут разыскивать нас вместе. Я пойду по той дороге, которую выбрал, ты же отправляйся в замок Саон. Скажи графине де Малькре и Лукке, что это я тебя послал.

– Может быть… да, придется. Я обучался обращению с оружием и военному делу, хотя ни тем, ни другим не занимался. И ещё меня учили, как управлять поместьями.

Некий левантинец за плату взял на борт моих лошадей. В полночь мы должны отплыть. Только в своей комнате в доме Филиппа я взглянул на записку, которая скользнула мне в руку на приеме у Андроника.

«Не уезжай в Аламут! Это – смерть.

С.»

Записка была написана по-персидски плавным, словно струящимся почерком Сафии.

Не уезжать в Аламут… Разве у меня есть другой выход? Разве не предначертано мне судьбой ехать в Аламут? Чем были для меня все эти годы, если не подготовкой к Аламуту?

Сафия хорошо меня знала. Видимо, она отчаянно боялась того, что ожидает меня там, раз решилась послать это предупреждение. Она по пустякам не пугалась, как и я. Стало быть, там действительно есть чего бояться.

От темноты отделились тени, они двинулись ко мне, тускло блеснула кольчуга. Если уж человеку суждено умереть, то можно ли найти для этого место лучше, чем причалы Золотого Рога в ночь золотой луны?

Мой клинок поднимался, словно стальной палец…

– Не тревожься, Кербушар, мы пришли присмотреть, чтобы ты отплыл благополучно.

Из темноты вышел Одрик, а за ним ещё дюжина воинов.

– Так приказал император, хотя мы и сами собирались прийти.

Люди из варангерской гвардии, люди из северного края. Отец Одрика тоже был корсаром.

– Ты смелый человек, и потому наш император тебя любит. Он велел передать, что если ты снова приедешь сюда, то для тебя всегда найдется место рядом с ним.

– Он слышал о том, что произошло сегодня вечером?

– Конечно… У всех византийцев есть шпионы, и каждый византиец сам чей-то шпион. Каждый интригует против каждого. Такова любимая забава в Византии; это их игра.

На борту судна Одрик встал перед шкипером-левантинцем:

– Ты меня знаешь?

– Я тебя видел, – угрюмо сказал левантинец.

– Доставь этого человека благополучно в Требизонд – или сам перережь себе горло и потопи свою посудину. Если с ним что-нибудь случится, мы тебя найдем, поймаем, разрубим на мелкие кусочки и скормим собакам. Понял?

* * *

В тот вечер на мне была кольчуга, скрытая под туникой из тонкой шерстяной ткани с вышивкой по краям. Узкие штаны в обтяжку я заправил в мягкие сапоги, а на плечи накинул полукруглый плащ, застегнутый спереди фибулой. Плащ был черный, туника и штаны – темно-бордовые.

Наш корабль тихо отошел от причала и заскользил вдоль Золотого Рога к менее спокойным водам Босфора. Моего лица коснулся свежий, прохладный бриз.

Я прошел на корму и остановился рядом с левантинцем.

– Хорошо здесь, – сказал я со вздохом. – Я рожден для корабельной палубы.

– Ты? – Он был озадачен. – Я-то думал, что ты – какой-то промотавшийся молодчик из знатных.

– Последнее время я был странствующим купцом. – Показав в сторону далекого днепровского устья, я добавил: – Нас разгромили печенеги…

– Слыхал об этом… скверное дело.

Мои лошади были привязаны в средней части корабля, и я подошел постоять с ними и угостить кусочками моркови. Айеша ткнулась носом мне в бок, а жеребец по-дружески прихватил за рукав. В конце концов я прошел вперед, улегся, завернувшись в плащ, и заснул.

Я проснулся, когда первый предутренний свет размыл серым черноту неба. Море разыгралось. Брызги ударили мне в лицо, и я с удовольствием ощутил вкус морской воды на губах – он вызвал воспоминание о далеком атлантическом побережье, о моем доме.

Подошел левантинец:

– У берега опасно – турки, – сказал он. – Мы уходим дальше в море.

Византийская империя владела Грецией и простиралась на север вплоть до Дуная, на запад – до Адриатического моря, а в годы правления Мануила I завладела и Адриатическим побережьем, в том числе Далматией. На азиатском материке византийцы удерживали побережье до самой Антиохии и немного южнее, а также территорию на некоторое расстояние в глубь суши. Им принадлежали черноморские берега вплоть до Требизонда, а на севере – часть Крыма.

Отдаленные от моря области Анатолии были владениями империи турков-сельджуков со столицей в Иконии. Сельджуками называло себя объединение свирепых кочевых племен из Центральной Азии, которые продвигались к югу и с боем завладевали всем на своем пути.

Цитадель Требизонда стояла на плато между двумя глубокими ущельями, по которым после сильных ливней неслись в море паводковые воды.

Подходя к порту, мы видели на переднем плане верфи, причалы, склады и приюты для моряков, лавки, поставляющие припасы на корабли, и рыбацкие лодки. И у подножья плато, и наверху стояли обнесенные стенами жилища богатых торговцев; стены густо оплетали виноградные лозы. За стенами цитадели высились колокольни византийских церквей.

День уже клонился к вечеру, когда мы высадились на берег под проливным дождем. Я переоделся в «биррус» – тяжелый плащ из плотной темно-красной ткани, который носят в холодную или дождливую погоду. У плаща имелся капюшон – я надвинул его на шлем.

Когда мы причалили, спустили сходню, и я свел на берег своих лошадей. Несколько портовых бродяг остановились поглядеть, и я забеспокоился, потому что лошади были великолепны и могли вызвать толки и пересуды.

На берегу даже в такой угрюмый, пасмурный день толпами сновали купцы, громоздились кучи товаров и погонщики грузили кладь на верблюдов или сгружали вьюки.

Я сел на Айешу и, ведя в поводу остальных лошадей, поехал по узкой улице в сторону от моря. Оглянувшись, я заметил, что на улице стоит в одиночестве какой-то человек и смотрит мне вслед.

Шпионы, как и воры, встречаются повсюду.

Кроме меча и кинжала, у меня был лук и колчан стрел. Направляясь к востоку, я повстречал несколько верблюжьих караванов, идущих на запад, в Требизонд. Около полуночи я съехал с дороги и расположился в высохшем русле – «вади» – среди зарослей ивняка.

Там была трава для лошадей, и небольшая низинка, скрытая от чужих глаз холмом и ивняком. Собрав сухих веток, я поджарил баранины и поел, наслаждаясь тишиной.

Где-то поблизости отсюда греки из десятитысячного отряда Ксенофонта, отступая после смерти Кира, поели дикого меда, который превратил их в безумцев. У всех, кто ел этот мед, начались приступы рвоты и поноса, и они не могли стоять на ногах. Те, которые лишь немного попробовали, казались пьяными; другие на время впали в безумие, а несколько человек умерли. Этот мед, как я узнал у одного армянина, был собран с цветков азалии и содержал наркотическое вещество.

Достав из поклажи чистое платье, я выбросил византийский костюм, кроме кольчужной рубахи и плаща, надел «бурдах» – нижнюю одежду, подпоясываемую кушаком, – а потом натянул «аба» – длинное верхнее платье. Под кушаком был скрыт мой старый кожаный пояс, мое единственное имущество, оставшееся от родного дома, если не считать дамасского кинжала. Потом я вновь надел тюрбан ученого, прибавив к нему «тайласан"note 25Note25
  по другим источникам, словом «тайласан» именовался короткий плащ с капюшоном.


[Закрыть] – шарф, который надевают поверх тюрбана; один конец его проходит под подбородком и перекидывается через левое плечо.

Тайласан носили судьи и богословы, он давал некоторую защиту от расспросов и нападений и соответствовал той личине, которую я выбрал для себя, – образу Ибн Ибрагима, лекаря и ученого. Выбор этот был не случаен, ибо единственный способ, каким мог я отворить ворота Аламута, – это принять обличье ученого. Однако, едва лишь войдя в эти ворота, я окажусь в окружении фанатиков, готовых разорвать меня на куски при малейшей оплошности.

Съежившись у малого своего костерка, я чувствовал на себе холодную руку отчаяния. Каким же надо быть глупцом, чтобы хотя бы надеяться, что я сумею совершить чудо – проникнуть в неприступный Аламут?

Снова и снова перебирал я в памяти все, что знал, и не находил выхода. Единственной надеждой моей была сомнительная возможность получить в неопределенном будущем приглашение от самого Рашида ад-дин Синана, человека, славящегося даром интуиции и, по слухам, интересующегося алхимией.

Об этом мне не было известно ничего, кроме базарных сплетен; придется, видимо, остановиться в Табризе и утвердиться в этом городе в качестве Ибн Ибрагима. И пусть там шпионы Старца Горы понаблюдают за мной на досуге.

Но как только я войду в ворота Аламута – если мне повезет, – каждая секунда будет нести опасность.

Азиза в замке принца Ахмеда, Сюзанна в замке Саон, Валаба в салонах Кордовы – думают ли они обо мне хоть иногда? Но кто вспоминает о страннике, который появляется лишь на один скоротечный день или два, а затем исчезает? Я проходил через их жизнь, как тень в саду – а кто помнит тень? Да и почему они должны помнить?

Неужели для меня всегда будет так? Неужели я – всего лишь прохожий в этой жизни?

Если человек возвращается и снова становится на ту же почву, он ли стоит там или чужой?

Арморика останется Арморикой; пески Бриньогана останутся песками Бриньогана, а вот Кербушар будет… кем же?

Воспоминания об огромном весле в моих руках, о зловонной грязи подо мной, об объятиях Азизы, о книгах в большой библиотеке Кордовы, о мече, рассекающем кость… или о том исхлестанном дождем утесе в Испании…

Какая часть моего существа осталась навсегда в тех местах, и какая донесла меня сюда, может быть, к порогу моей смерти?

Какая часть моей души осталась лежать на пропитавшейся кровью траве там, где умер гансграф со своей Белой Торговой Компанией? Какая часть моей сущности осталась на той грязной поляне, где лежал я, опрокинутый, униженный, избитый, беспомощный, неспособный сопротивляться?

То, что кости мои не остались лежать там, что их не растащили волки и стервятники, – это всего лишь удача или нечто большее?..

Провалилась в костер прогоревшая ветка, взлетели искры.

Найду ли я когда-нибудь свое настоящее место? Или предначертано мне скитаться по миру, словно потревоженному духу? Найду ли я ту, которую ищу? Ту, что будет для меня дороже всего и всех на свете?

А! Ребенок я, что ли, чтобы так мечтать? Мне посчастливилось остаться в живых, а если я освобожу отца и сам ускользну живым, то, верно, мне посчастливится ещё больше.

Ну, а как же походный барабан? Услышу ли я вновь его мерный рокот? И, услышав, подниму ли свою ношу и пойду ли вслед за ним, приноравливая шаг?

А гансграф? Там, где он сейчас, слышен ли этот барабан? С ним мы прошагали через всю Европу и вошли в Азиюnote 26Note26
  граница между Европой и Азией чисто условна, тем не менее, место гибели каравана находится не в Азии, а в Европе.


[Закрыть], и он довел нас прямо до самых врат смерти.