Текст книги "Червь на осеннем ветру"

И вот… В парламенте уже который месяц шли разговоры об "этом талантливом юноше, молодом Уилберри". Сам Дизраэли не раз и не два заявлял, что верит в его блестящую карьеру… А он по-павлиньи распускал перья, не сомневаясь в заслуженности похвал… и лишь в самых потайных уголках души оседали заметы: место Хендона на парламентской скамье часто пустует… в такие дни Джулия отпускает прислугу… ему же выискивает досадные поручения, вроде сегодняшнего – встретить на вокзале Виктория ее мать. Та якобы сообщила в письме о приезде. Он не просил показать ему это письмо, но проверил в почтовой конторе… "Нет, сэр, миссис Джулии Уилберри мы ничего не доставляли"…

Задумавшись, он не замечал, куда бредет, и только звон колокольчика над дверью полутемной лавки вернул его к действительности. Хозяин – горбатый старик в заношенном до блеска сюртуке – угодливо склонился над прилавком, поправляя очки в железной оправе. Он возник из задней комнаты, где, похоже, ужинал – об этом свидетельствовали крошки, прилипшие к рукавам.

– Чего изволите, сэр?

Уилберри рассеяно скользнул взглядом по полкам. Как странно, он забрел в оружейный магазин. Резкий белый свет ацетиленовой лампы поблескивал на длинных стальных стволах.

Молчание клиента не смутило торговца смертью. Он протянул руку к рядком выставленным ружьям.

– Могу предложить прекрасные винчестеры. Самозарядные, дальнобойные, с великолепной прицельностью… Или вот… Специально для охоты на оленя. Взгляните на приклад, это настоящее чудо – такую инкрустацию серебром теперь не часто встретишь… Может быть, господин собирается в Африку, на сафари? Тогда ему пригодится крупнокалиберная винтовка, с ней не страшно оказаться один на один со слоном… Нет, нет, все это не то, сэр. Вот ружье для знатоков – красотой оно не блещет, зато качество… Настоящие охотники и слышать не хотят ни о чем другом…

Не говоря ни слова, Уилберри махнул в сторону полки сбоку. Брови лавочника удивленно полезли вверх, но он тут же овладел собой и старательно изобразил понимание. Достав указанный револьвер, горбун осторожно положил его на прилавок. Это было совсем миниатюрное оружие – короткое дуло едва выдавалось над барабаном.

– Оружие для леди и джентльменов, сэр, – не умолкал старик. – Конечно, до точности "Смит энд Вессона" ему далеко, но с пятидесяти футов из него любого грабителя уложишь… Если почаще упражняться, он не уступит лучшим системам… Я, кажется, не сказал: эта марка называется "бульдог"… Кусается так, что не поздоровится, хе-хе-хе… Почище вашего четвероногого друга, сэр…

– Зарядите, – сухо прервал его болтовню Уилберри.

– Конечно, конечно, – угодливо склонился в поклоне торговец. – Еще что-нибудь, сэр? Не желаете ли коробку патронов про запас?

Уилберри молча покачал головой, наблюдая, как костлявые пальцы старика ловко загоняют в гнезда барабана пять смертоносных цилиндриков со свинцовыми головками. Зачем ему целая коробка? И пяти более чем достаточно…

Заплатив, он сунул револьвер в карман и вышел под неумолчное бормотание лавочника. Туман стал еще гуще. Молочные шары уличных фонарей словно парили в нем, каменные сфинксы на парапете набережной виделись как сгустки тьмы.

Он спустился к воде по скользкой каменной лестнице. Гранитные монолиты как испариной были покрыты влагой. Из непроглядной дали долетел рев судовой сирены. Темза плескалась у самых ног, в каком-нибудь шаге.

Уилберри знобко вздрогнул. Рука опустилась в карман, нащупала согретый теплом его тела револьвер. С пятидесяти футов – наповал… Ну, на такое расстояние ему стрелять не придется…

Как поступить? Выложить Хендону прямо в лицо, что он грязное животное, и всадить все пять пуль ему в брюхо? Или…

Он достал револьвер и приставил короткий ствол к виску. Как там сказал торговец? Кусается так, что не поздоровится, сэр… Что ж, это, наверное, вроде укуса ядовитой змеи… А потом… Потом, по словам Шекспира, "уснуть и видеть сны, быть может"…

На него обрушилось тяжелое тело дога, вышибло из руки револьвер. Уилберри упал, приподнялся на локте…

Это был уже не Уилберри. Он снова превращался в Грэма Троола.

– Дебора… – нежно прошептал он. – Кошка ты этакая… Что, тоже угодила в плен, вроде меня?

Дог заметался, скуля и широко разевая пасть в бесплодном усилии, – он был лишен дара слова…

– Ничего, Дебора, не тревожься, – сказал Грэм. – Здесь, может, и Земля, но нет на ней места. Погоди, мы еще станем прежними.

Он встал, всмотрелся в окружающую ночь и напряг волю. Канул куда-то Джон Уилберри. Грэм Троол, космонавт из завтрашнего дня этого проклятого мира стоял на берегу Темзы. И мир – сначала сопротивляясь, а потом все более и более покорно – ему подчинился. Росло тело Грэма, с треском лопалась на нем чужая одежда. Заляпанный штукатуркой и грязью редингот исчез, а вместо него возникли привычные синие брюки и красный свитер. У ног крутилась Дебора, возбужденная предстоящим бегством.

А теперь – воспоминания. Не свои – он знал уже, что неведомые "игроки" отняли у него прошлое. Он призовет на помощь воспоминания Джона Уилберри.

В последний момент на него накатил страх. Личность Джона Уилберри с небывалой силой подавила его собственную, и в этом таилась некая опасность. Но иного выхода не было, и Грэм сцену за сценой стал воскрешать память чужого ему, несчастного человека, которому жизнь нанесла жестокий удар. Заколебалась вселенная, но это его не пугало – он уже догадывался, что вынужден бродить по искусственным мирам, что это все фальшь, мыльные пузыри, лишь на миг вспыхивающие радужным блеском перед тем, как…

8

…и все труднее ему становилось ориентироваться среди множества личин, которые надевала на себя его подлинная личность. Из одной вселенной в другую попадал он, преодолев бесконечное, исполненное галлюцинациями пространство. Чтобы обнаружить… Что?

В голове теснился рой воспоминаний, принадлежавших незнакомцам, марионеткам, дергавшимся в каком-то непонятном спектакле, в котором и он вынужден был участвовать. Каждый следующий мир навязывал ему новый облик и новые чувства. Какой-то безумный, бессмысленный театр с Грэмом Троолом в десятках главных ролей – Джона Уилберри, Ханса Кайфера, викинга Рагнара, кроманьонца Рама…

Каждый раз он перевоплощался. Разве забыть тот леденящий ужас, что испытал он, пока бежал к спасительному кораблю, вот-вот собиравшемуся отвалить от рушащегося берега Атлантиды в ее последний день?

Помнил и как он – кроманьонец Рам – в одиночку вышел против орды косматых людей, а они, ревя и завывая, выкрикивая проклятья на своем примитивном языке, толпой набросились на него. Живо стояли перед мысленным взором взметнувшиеся каменные топоры, летящие копья, оскаленные полуобезьяньи лица. Его ноздри до сих пор хранили воспоминание о тяжелой кислой вони, исходившей от заросших густой шерстью тел. И еще… Еще он помнил, что сам наносил удары жестоко, безжалостно. В нем бушевал кроманьонец Рам, космонавт Троол был без остатка подавлен простейшим законом каменной эры – убей, а не то убьют тебя.

Не исчезнут из памяти и ледяные просторы Аляски, по которым он с трудом брел, изо всех сил налегая на постромки нарт. На нартах лежал его друг, он был при смерти. Собак они давно съели. Десны кровоточили от цинги. Спотыкался он на каждом шагу, а на каждом десятом падал и долго переводил дух, со свистом втягивая обжигающе-ледяной воздух. Их единственной надеждой был далекий форт Юкон, но до него оставалось еще сто двадцать миль, сто двадцать убийственных миль под равнодушной улыбкой северного сияния.

Навеки запечатлелась в душе рубка полуразбитой подлодки, раненые матросы, сидящие на полу теряющих герметичность отсеков, по стенам которых стекают невидимые в багровом полумраке струйки воды. В наушниках эхолота слышны звуки двигателей фашистских морских охотников, время от времени взрыв глубинной бомбы жестоко бьет по перепонкам. Все вокруг сдерживают дыхание, в этом единственное спасение: лечь безмолвно на дно и попытаться ввести противника в заблуждение, выбросив через торпедный аппарат обрывки писем, обломки дерева, рваные тельняшки и сотню литров солярки.

Запомнилось раннее утро кровавого дня, когда он повел свою крестьянскую дружину против крестоносцев. Узкое каменистое ущелье отзывалось эхом на крики, звон стали, тяжелый топот закованных в броню коней… С грохотом валились наземь самоуверенные, надменные рыцари. Страшным был тот день для Христова воинства, немногим удалось уйти от расправы, чтобы поведать, как отчаянно мстит народ за сожженные села, разграбленные амбары, вытоптанные нивы.

Грэм помнил эти искусственные, бутафорские миры все до одного – он уже не сомневался в их искусственности. Раз за разом воскрешал все прошлое очередного персонажа, чтобы сбросить с себя личину капитана Строгова, римского легионера Луциуса, еретика Джорджо, и отправиться на поиски следующего, может быть, того самого единственно подлинного мира, в котором ему уже не придется подчиняться чужой воле.

Постепенно все превращалось в рутину. Сначала он мобилизовывал память, навязанную ему "игроками", создавал разрушавшую мир перегрузку, затем облаком частиц проносился через загадочное, порождавшее галлюцинации пространство и распахивал дверь в новое бытие.

И вот – в который раз! – он скользнул в черную дыру, зажмурился от ударившего в глаза яркого света. Медленно и осторожно поднял веки. Еще один мир… Но какой? Бессмысленный, как Диснейград? Жестокий, как старинный Лондон? Или что-то еще невиданное?

Сейчас все выяснится.

Сердце екнуло от радости прежде, чем он успел осознать, где находится. По всему телу разлилось теплое чувство, знакомое каждому путнику, вернувшемуся в родной дом.

Ему отлично, до мелочей была знакома эта круглая кабина, белый подковообразный пульт, низкие кресла, экраны, циферблаты… Наконец-то позади все кошмары, наконец-то он в собственном мире, более того – в собственном корабле. Возможно, измотанные его упорным сопротивлением, "игроки" вернули ему свободу. Значит, они не всесильны! Значит, человек может одержать над ними победу! Теперь уже нечего бояться – надо просто определить координаты корабля, проложить курс к Земле и доложить о случившемся. Уж земные-то специалисты всему найдут объяснение и…

– Добрый день, – раздался у него за спиной полный иронии голос. – Чему обязан честью вашего визита?

Грэм резко обернулся. У двери шлюзовой камеры стоял русый атлет в белом скафандре без шлема. Его сопровождала молодая черная пантера в кожаном ошейнике, она угрожающе скалилась. Секунду-другую Грэм в полном недоумении вглядывался в эту пару, и вдруг его осенило.

Это же он! Вариант его самого!

Прижавшись к ноге хозяина, Дебора злобно рычала на свою двойницу. Опустив руку, Грэм крепко схватил ее за загривок. Попытался улыбнуться.

– Понимаю, мое появление для вас сюрприз… или для тебя? Черт, попробуй тут, разберись! Но надо все обдумать… происходит нечто необычайное.

Двойник улыбнулся без тени смущения, но в глазах у него таилась коварная сдержанность.

– Отчего же… Мне как раз кажется, что все ясно… Если не ошибаюсь… тебя… прислали… – теперь его голос хлестал резко, как бич, – с Черной планеты! Дебора, взять!

Пантера, носившая ошейник, взвилась в воздух, но Дебора – настоящая Дебора – успела прыгнуть ей навстречу. Захваченный врасплох, ничего не понимающий Грэм потерял несколько секунд – он только смотрел расширившимися глазами на ревущий черный клубок на полу рубки. А когда оторвал взгляд от разъяренных животных, двойник уже навел на него свой бластер.

Ситуацию он оценил молниеносно. Прежде чем удастся убедить этого идиота, что ни с какой Черной планеты его не присылали, обе Деборы искусают друг друга до смерти. Значит, действовать! И он бросился вперед и вбок. Луч бластера скользнул по плечу, опалив свитер, но Грэм уже упал в ноги противника, проводя прием, который годился только против вооруженного человека. Ведь вооруженный перестает контролировать что бы то ни было, кроме правой руки. Двойник тяжело рухнул на спину, выронив бластер, который Грэму удалось ногой отпихнуть в сторону. Но тот уже вскочил и в свою очередь атаковал. Грэм нанес удар и промахнулся. Кулак Грэма-II врезался ему в солнечное сплетение, заставил перегнуться пополам. Еще удар – на этот раз в челюсть. На глаза упала черная пелена. Вслепую он вцепился в противника, оба они покатились на пол, извиваясь, наугад молотя друг друга. Но у Грэма было преимущество – его движения не стеснял скафандр, чем он тут же воспользовался. Всего на секунду ему удалось вырваться из железной хватки, но этого оказалось достаточно, чтобы провести сокрушительный апперкот, от которого двойник обмяк. В изнеможении, Грэм приподнялся и глянул назад.

Пантера в ошейнике неподвижно лежала в луже крови. Рядом с ней, скуля, пыталась встать Дебора.

– Грэм, – чуть слышно произнесла она.

– Да, Дебора…

Пошатываясь, он сделал шаг вперед, протянул руки…

В рубке раздался яростный вопль, в котором не было ничего человеческого. Дебору пронзила молния, подбросила черное блестящее тело, заставила скорчиться. В бешенстве Грэм одним прыжком преодолел расстояние до двойника и нанес первобытно жестокий удар.

Немало минут утекло, а он все так же неподвижно сидел в кресле, сжимая бластер. Две мертвые пантеры лежали друг подле друга. Совершенно одинаковые, будто сестры. В глубине рубки с полу медленно поднимался его двойник, ощупывал распухшее лицо. Он потерпел поражение, но в его холодном взгляде читалось прежнее коварство. Грэм понял, что тот отнюдь не отказался от мысли вернуть себе оружие.

– Не вздумай подходить, – устало сказал Грэм. – Попробуй хоть немножко пошевелить мозгами. Неужели тебе мало… вот этого? – он мрачно кивнул в сторону трупов двух Дебор.

На двойника этот аргумент, кажется, подействовал, агрессивности у него поубавилось. Но, стоя у дверей шлюзовой камеры, он упрямо сжимал кулаки, катал желваки на скулах.

– Пошевелить мозгами? Все и так ясно – ты с Черной планеты.

Грэм готов был разреветься от отчаяния.

– Бог ты мой, да пойми: я и слыхом не слыхивал ни о какой Черной планете! Все, что здесь происходит, гораздо серьезнее!

Поспешно, захлебываясь, он принялся рассказывать. Мысли, воспоминания теснились, не поспевали друг за другом. Ему хотелось ничего не пропустить, поведать и о чужих мирах, и об "игроках", и о том, как вступил с ним в борьбу… Собственный рассказ увлек его, он как бы заново проходил через все перипетии – и перестал следить за двойником. Когда же снова глянул на него, кого считал своей копией, чуть не застонал. На него с издевкой смотрели глаза ничего не понимающего человека, вынужденного слушать нелепости, но отказывающегося верить хотя бы одному слову.

Теперь Грэм понимал, что снова обманулся: он попал не в свой мир. И двойник – это всего лишь кукла, фигура, понадобившаяся "игрокам" для осуществления каких-то стратегических планов. Просто пешка без собственных мыслей и чувств, годная лишь на то, чтобы безропотно совершать ход за ходом в непонятной игре.

Сейчас, перебирал крупицы воспоминаний, которые принадлежали действительно ему, Грэму Троолу, он приходил к пониманию, что до схватки с роботами был точно такой же покорной фигурой. Прежние его приключения строились на одном лишь действии: без мысли, без рассуждений, без понимания возможных последствий. Он просто реагировал в зависимости от обстоятельств. Кое от каких остатков этой духовной пассивности он не избавился и по сей день.

Грэм снова посмотрел на двойника. До чего же настоящим, живым он выглядел… Ему не доставало только одного: способности возвыситься над собой, выйти за тесные рамки заранее расписанной роли.

Грэм покачал головой. Наверное, он сам был фигурой в игре, куклой, марионеткой в одном из бесчисленных марионеточных миров. Но каким-то чудом ему удалось совершить проход пешки – шаг за шагом он добрался до противоположного края доски и превратился в ферзя. Теперь он желал невозможного. Стать "игроком".

Он сам знал, что это невозможно.

Но он попытается.

II. БЕСЕДА В СТУДИИ

1

В пятнадцать лет гимназист Адам Лемхович увлекся космосом. Комната его понемногу наполнялась моделями ракет, толстыми книгами и папками, набитыми вырезками из газет и журналов. По вечерам молчаливый близорукий юноша запирался, чтобы часами рассматривать фотографии, переданные на невероятные расстояния в миллионы километров. Безмолвные лунные кратеры, красные скалы и пески Марса, странные потоки, обнаруженные на поверхности Энцелада, загадочное темное полушарие Япета, трещины во льдах Ганимеда… Все это прямо-таки зачаровывало Адама, который, стоило ему закрыть глаза, мечтал о межпланетных полетах, о славе и подвигах.

Время внесло в эти мечты свои прозаические коррективы. Спустя еще пятнадцать лет Лемховичу стало ясно, что космонавтом ему никогда не быть. В шансы на совершение подвига он тоже перестал верить. От старой мечты осталось основное – жажда славы. Подобной всем молодым научным сотрудникам, он вынашивал несколько революционных идей, твердо веря, что рано или поздно они принесут ему Нобелевскую премию.

Идеи оказались несостоятельными. Они породили несколько статей, почти бесследно утонувших в море публикаций. И все же судьба была благосклонна к Адаму Лемховичу. В сорок пять лет – по прошествии третьего пятнадцатилетнего срока – его мечта сбылась самым блестящим образом: он не только получил Нобелевскую премию, но и завоевал шумную (как он тогда считал – вполне заслуженную) славу.

В шестьдесят Адам Лемхович мечтал лишь об одном: быть обыкновенным, никому не известным пенсионером.

Сидя в просторной гостиной безликого гостиничного люкса, он печально качал головой. С неудобствами славы он давно примирился и уже потерял надежду когда-либо от них избавиться. Влачить бремя всемирной известности до конца жизни – такой приговор ему вынесла судьба. Адам Лемхович, Лауреат Нобелевской Премии, Человек, Изменивший Наш Мир, Изобретатель Нового Искусства и прочее в том же роде… Он не жаловался, ибо давно заметил, что окружающие воспринимают его жалобы как кокетство капризной знаменитости, а в результате удваивают знаки внимания, вместо того чтобы оставить его в покое. Им, по всей видимости, трудно было понять, что значит почти не иметь личной жизни, целиком принести свою научную карьеру в жертву бессмысленным симпозиумам и коктейлям, отвечать на тошнотворно однообразные вопросы бесчисленных интервьюеров. Миру нужны были знаменитости, а когда их недоставало, он сам их создавал.

Приглушенный зуммер прервал его размышления. Лемхович с пыхтением дотянулся до нужной кнопки, нажал. На экране появилась симпатичная молодая девушка в очках (очки были последним писком ретро-моды).

– Вы заказывали международный разговор…

– Да-да! – нетерпеливо воскликнул Лемхович. – Связывайте!

Девушка кивнула, и вместо нее на экране возникла знакомая гостиная его загородного дома. На стенах висели снимки спутников Юпитера, напоминание об увлечении юности. Марта сидела в старом кожаном кресле напротив видеофона. На ней было ее любимое черное платье с белым кружевным воротничком. Лемхович часто в шутку повторял, что в нем она выглядит минимум на тридцать лет моложе. Но сейчас Марта выглядела внезапно постаревшей, она сгорбилась так, будто на хрупкие плечи лег невидимый груз. Покрасневшие глаза выдавали недавние слезы. Жена не двигалась, только пальцы нервно теребили носовой платок.

Марта плакала! Лемхович был до того поражен, что ничего не сумел придумать взамен заранее приготовленного бодрого начала.

– Привет, Марта! Что нового дома?

Она медленно подняла глаза, и в них читались такая растерянность и такое отчаяние, что Лемхович похолодел. "Филипп! – пролетела мысль. – Что-то случилось с Филиппом! О, господи, мой мальчик!"

– Игна… – Марта не смогла договорить. – Игнасио заболел…

Лемхович медленно прикрыл глаза. Тяжело, продолжительно вздохнул. Игнасио… Ну конечно же, Игнасио. Уже несколько лет он был к этому готов. В конце концов, никто не бессмертен. Тем не менее в глубине души он таил надежду, что Игнасио пребудет вовеки.

– Как это произошло? – голос глухо заметался по комнате.

– Ты же знаешь, он ждал возвращения Хуана, – быстро заговорила Марта, которой словно не терпелось с кем-то разделить свою боль. – Три дня тому назад решил сходить в порт: вот просто вбил себе в голову, что судно Хуана прибудет именно в этот день. Разыгралась непогода… Он вернулся, промокнув до костей… Вечером начался жар, а врач пришел только наутро. И сказал, что надежды никакой… – Она вдруг всхлипнула: – Помоги ему, Адам! Ты должен ему помочь!

– Не могу, Марта. Сама знаешь, что не могу. Да и никто другой в подобной ситуации. Вообще… зачем обязательно ожидать самого худшего? Подумаешь, какой-то врач сказал, что нет надежды! Да что он понимает! Какая-то там простуда – и чтобы она повалила нашего старого пройдоху?! Сколько раз попадал он в куда худшие переделки… Выкарабкается и на этот раз, Марта! Вытри глаза и прекрати плакать.

Во взгляде жены читалось колебание. И все же на душе у нее явно полегчало. Лемхович криво ухмыльнулся. Даже Марта не сумела уберечься от сладкого яда его всемирной славы. Предугадать судьбу Игнасио не мог бы сейчас ни он, ни кто бы то ни было, однако она верила, что великий Лемхович не ошибается. Что ж, пусть! Пусть думает, что, вопреки опасениям врача, Игнасио выздоровеет. Чем черт не шутит, а вдруг и впрямь…

– Ты уверен? – Марта утерла слезы скомканным платочком, потом пригладила тронутые сединой волосы. – Ты ведь это не для того, чтобы просто меня успокоить? Ох, Адам, я так встревожилась, когда увидела его в постели…

– Выкарабкается! – решительно подвел черту Лемхович. – Это ведь Игнасио, а не какой-то там современный хлюпик. Он – и чтобы умер от простуды?! Ерунда!

– Спасибо, Адам! – теперь Марта действительно успокоилась. – Звони почаще. И скорее возвращайся.

– Через два дня вылетаю. Ни под каким видом не принимай приглашений. Я не намерен никуда ездить – по меньшей мере месяц.

– Дай бог! – она недоверчиво покачала головой. – Что ж, я тебя жду. До свидания. Пойду взгляну, как там Игнасио.

Экран погас. Лемхович рассеянно шагал из угла в угол гостиной. Потом подошел к окну во всю стену, лбом прислонился к прохладному стеклу. Только теперь до него стало по-настоящему доходить услышанное. Заболел Игнасио, мог умереть. А его самого, что держит его в столице этой далекой страны? Очередной научный конгресс, еще десяток интервью, еще полсотни ничего не оставляющих в памяти встреч…

Внизу блестели огни вечернего города. Среди причудливых нагромождений фасадов из стекла и металла темнели массивы многоэтажных висячих садов, по широким проспектам мчались автомобили. Вдали, в старых кварталах, романтично светились окошки традиционной прямоугольной формы. Лемховичу нравилась архитектура прошлого века, нравилась своей сдержанностью, строгой функциональностью, отсутствием модернистских ухищрений. Панельные жилые корпуса навевали ему некое спокойствие, ассоциировались с далеким от современной суеты аскетизмом.

Гость перевел взгляд на темную цепь гор, высившуюся за старинными кварталами. Впрочем, и там светились какие-то огоньки. Гостиницы? Приюты для туристов? Далеко справа в небо упиралась залитая светом прожекторов башня старого телецентра. Лемхович поморщился. Башня напомнила о предстоящем интервью. Стоило об этом подумать, как в дверь постучали.

– Войдите! – громко сказал он.

На пороге появилась переводчица: высокая русая девушка с неизменной веселой улыбкой, необычайно преображавшей ее некрасивое лицо.

– Добрый вечер, профессор. Простите за вторжение, но мне только что позвонили с телевидения. Машина будет перед гостиницей в десять утра.

– Что ж, ладно, – рассеянно кивнул Лемхович. – Я как раз о них думал. Не беспокойтесь, милая барышня, все будет в порядке. Что-что, а интервью давать я научился.

Смущенно пожелав ему спокойной ночи, переводчица вышла. Лемхович утомленно опустился в кресло и машинально потянулся за любимой книгой, лежавшей на столике. Это были "Классические японские трехстишия". Но из чтения ничего не получилось. Перед глазами стояло загорелое, морщинистое лицо Игнасио.

В какой-то момент буквы все же обрели четкость. Книга была раскрыта на одном из хокку Басе:

 
Бабочкой он никогда уже больше
не станет. Напрасно дрожит
червь на осеннем ветру.
 

Снаружи, за стенами тридцатиэтажного отеля, свистел ветер.