Текст книги "Елена, любовь моя, Елена!"

ДЕРЕВЯННЫЙ КОНЬ

Глава XVI,

из которой мы черпаем сведения о деревянном коне и о разрушении Трои. В преданном огню городе, где царят грабеж, разбой и всяческое насилие, Леонтий ищет свою Экто и узнает наконец правду об отце.

– Троя непобедима! – заявил Елен на высшем совете ахейцев. – Слишком метки лучники, стоящие на ее стенах, и слишком толсты стены, ее окружающие. О ахейцы, не забывайте, что стены эти были возведены за одну ночь Аполлоном и Посейдоном и что рукам человеческим не под силу разрушить созданное богами.

У обласканного Одиссеем предателя Елена сомнений не было: продолжайся война еще сто лет, грекам не удастся разрушить троянские стены. В общем, было необходимо придумать какую-нибудь военную хитрость, чтобы с ее помощью войти в город и добиться того, чего не удалось до сих пор добиться силой.

– Есть у меня одна идея, – сказал Одиссей, вставая и выходя в центр круга, образованного самыми главными вождями. – Давайте построим в честь Афины деревянного коня и оставим его на берегу, а потом спустим на воду наши корабли – будто мы решили отплыть на родину.

– Коня? Деревянного? – удивленно спросил Агамемнон. – И ты полагаешь, что деревянный конь сможет уничтожить Трою?

– Я даже уверен в этом! Лишь бы нашлось несколько отважных воинов, готовых забраться к нему в брюхо, даже если это грозит им гибелью, – ответил искусный лжец.

– По-твоему, о сын Лаэрта, троянцы так глупы, что собственными руками затащат этого твоего начиненного вооруженными воинами коня в город?

– Да, если он у нас будет выше самых высоких троянских ворот, то есть Скейских!

Тут Агамемнон и вовсе перестал что-либо понимать. Он и так считал, что враги даже не подумают по доброй воле вводить коня в город, а уж если колосс будет выше городских ворот… Нет, не представлял он себе, как можно осуществить план Одиссея. Но хитроумный царь Итаки главную ставку делал именно на это.

– Недурная идея, – заметил Диомед, – но она недостойна настоящих мужей.

Мужество, по-гречески andreia, было пунктиком Диомеда. Герой в полном смысле этого слова, сын Тидея, не допускал никакого иного типа борьбы, кроме открытого, честного единоборства между двумя чемпионами: пусть победит сильнейший! Одиссею же спортивный дух был совершенно чужд. От деда по материнской линии – Автолика он унаследовал искусство обводить ближнего своего вокруг пальца, и если в каком-либо деле Одиссею не удавалось одурачить хоть кого-нибудь, оно не приносило ему никакого удовольствия.

Строительство коня было поручено Эпею – самому трусливому из ахейцев, который, однако, не менее чем упорным нежеланием участвовать в битвах, славился своим плотницким мастерством. С виду Эпей совсем не был похож на малодушного человека: природа наградила его широченными плечами и сокрушительным ударом правой. Он был так могуч, что во время погребальных игр в честь Патрокла побил всех своих конкурентов по кулачным боям.

Эпей и построил коня, внутри которого могли поместиться двадцать три воина со всем снаряжением. Входная дверца была искусно замаскирована и открывалась с помощью приспособления, секрет которого был известен только изобретателю. На одном боку коня вывели надпись: «Афине от греков с благодарностью».

Относительно числа вооруженных воинов, поместившихся в коне, долго потом велись споры: одни говорили, что их было двенадцать, другие называли числа двадцать три, тридцать и даже три тысячи, что, по-моему, уж слишком. Кто там мог находиться по полному праву? Конечно, Менелай, Одиссей, Диомед и Неоптолем. Что до остальных, то вопрос решался жеребьевкой, в которой участвовали только представители царских семей – по одному от каждой, направившей своих воинов к стенам Трои. Союзников насчитывалось всего восемнадцать, следовательно, восемнадцать было и участников операции. Ну, а двадцать третьим взяли Эпея. Он, бедняга, всячески пытался увильнуть от этого дела: брыкался, когда его силой пропихивали в брюхо коня, грозился, что разнесет кулаками его деревянные бока, умолял Агамемнона позволить ему остаться. Но никого не тронули эти мольбы. Эпей один знал секрет дверцы, и потому его присутствие действительно было необходимо.

Когда пришло время выбирать представителя Крита, в урну положили кости с именами Идоменея, Мериона, Эвания и Леонтия. Жребий выпал юному Леонтию, но Гемонид тут же запротестовал:

– О вождь народов Агамемнон, я считаю, что для такого дела нужны крепкие нервы и военный опыт, и потому не представляю себе, как шестнадцатилетний мальчишка может быть принят в число избранных…

– О старый Гемонид, – отвечал ему Агамемнон, – посмотри на Неоптолема, так и рвущегося в бой. Он еще моложе Леонтия, и все же, сам видишь, ему не терпится поскорее забраться в брюхо коня.

– Я тоже хочу участвовать в сражении… – начал было Леонтий, но тут же смолк, потому что Гемонид просто-напросто зажал ему рот рукой.

– Душа Ахилла призывает Неоптолема отомстить за отца, – стоял на своем учитель. – А я убежден, о сын Атрея, что если ты удостоишь меня чести заменить нашего мальчонку, весь отряд героев лишь выиграет от моих полезных советов.

– Здесь речь идет не о твоей мудрости, старик, а о воле самих богов, – снова заговорил Агамемнон. – Если таково решение Фатума, как же мы, смертные, можем перечить ему?

Ахейцы спустили на воду свои черные корабли, поставили паруса и поплыли в сторону Греции, а вернее, сделали вид, будто возвращаются в Грецию, а сами, отплыв на несколько миль, спрятались за островом Тенедосом. Чтобы картина выглядела как можно убедительнее, они предали огню все, что было выстроено ими за десять лет войны: каменные дома, глинобитные и камышовые хижины, загоны для скота, поля пшеницы, военные укрепления и так далее. На берегу остались только деревянный конь и двоюродный брат Одиссея некий Синон, который спрятался в болоте – чуть севернее сожженного лагеря.

Когда стражи, дежурившие на башнях, сообщили Приаму, что ахейцы отбыли и что их корабли скрылись за горизонтом, все жители Трои, в том числе женщины и дети, не веря своему счастью, высыпали на берег, где на пьедестале горделиво возвышался деревянный конь. Троянцы рты разинули от удивления: никогда в жизни они не видели ничего более грандиозного!

– Что нам делать с этим чудом? – удивленно спрашивали они друг друга. – Сломать его или доставить в Трою?

Мнения разошлись.

– Смотрите! – воскликнул Тиметий, один из немногих троянцев, умевших читать, и указал на надпись, выведенную на боку коня. – Это дар, оставленный богине Афине! Перетащим его в город, и богиня навеки будет нам благодарна.

– Ни за что! – вскричал царь дарданцев Капий. – Афина всегда была за ахейцев и не заслуживает такого дара. Давайте лучше сожжем его здесь же, на берегу, и развеем прах по ветру!

– Я не согласен с тобой, о доблестный Капий, – возразил ему Приам. – Тиметий прав. Я тоже считаю, что, уничтожив коня, мы проявим неуважение к богине. Пожалуй, разумнее будет при помощи катков ввезти его в город и посвятить Афине, заменив им украденный у нас Палладий.

В бурный спор внесла свою лепту, естественно, и Кассандра. Неистовая дочь Приама прибежала на берег растрепанная и, как одержимая, закричала:

– Вижу во чреве ужасного чудовица тысячи вооруженных воинов! Уничтожь его, отец, пока он не начал извергать из своего нутра наших врагов! Да, я вижу: в руках у них зажженные факелы, а из зубов брызжет змеиный яд. Это дикие, жаждущие крови звери, они убивают мужчин, насилуют женщин, режут детей. Вижу воды Скамандра, до самого устья окрашенные кровью!

Как обычно, предсказывая, в сущности, правду, Кассандра так утрировала детали, что пророчества ее не вызывали никакого доверия. Если бы вместо описания тысячной рати, гадов и врагов, извергаемых конем, она ограничилась простой фразой: «Ой, да здесь же, внутри, двадцать три воина!» – ей, возможно, поверили бы и даже сам царь из простого любопытства повелел бы своим телохранителям выломать у коня брюхо и посмотреть, что там в середке. Но такова уж была Кассандра: либо она до крайности драматизировала свои прорицания, либо вовсе молчала.

Однако здесь ей на помощь поспешил жрец храма Аполлона Лаокоон.

– Как же вы простодушны, троянцы, – сказал он, – и как плохо знаете Одиссея! Неужели вы поверили, что ахейцы и впрямь уплыли?

– Так что же нам делать?

– Уничтожить коня, – отрезал Лаокоон.

– Но это же дар!

– Не верю грекам, дары приносящим![108]108
  Известный стих Вергилия, вошедший потом в поговорку: «Бойтесь данайцев, и дары приносящих!» «Энеида» (II, 49).


[Закрыть] – крикнул он и изо всей силы метнул в коня копье. Оно вонзилось в спину колосса, пробив обшивку на несколько сантиметров. Это посеяло панику среди присутствующих. Не подними троянцы ужасного шума, они, конечно, услышали бы, как глухо звякнуло в утробе коня оружие и как вскрикнул испуганный Эпей. Леонтий тоже едва не закричал. Вы только поставьте себя на его место: шестнадцатилетний мальчишка очутился, можно сказать, в деревянном гробу, в темноте, с двадцатью двумя незнакомыми ему воинами, прекрасно понимая, что в любую минуту их всех могут обнаружить и сжечь живьем. Доносившиеся до его слуха предложения троянцев кого угодно привели бы в ужас: сначала – «спалим его», потом – «бросим в море», а затем последовали предложения Тиметия ввести коня в город, крики Кассандры и удар копья Лаокоона, пробившего обшивку в нескольких сантиметрах от головы Неоптолема. Да тут инфаркт можно было получить! К чести сына Ахилла надо признать, что он, в отличие от Леонтия, сохранял полное самообладание и только попросил сидевшего рядом с ним на одной скамье Тоанта немного подвинуться, так как ему мешает торчащий бронзовый наконечник копья.

Кто-то из троянцев, опасаясь, как бы богиня не обиделась, вытащил копье из коня – к немалому облегчению сидевших в нем ахейцев. Ведь до этого момента бедняги находились в кромешной тьме, а теперь благодаря пробитой копьем дырке хоть и с трудом, но могли кое-что разглядеть. Леонтий, например, увидел, как тихо плачет сидевший напротив него Эпей. Но вот до них вдруг донесся шум: это троянцы тащили Синона – «подсадную утку», оставленную Одиссеем в болоте. Связанный по рукам и ногам, он предстал перед Приамом. Ахеец отчаянно рыдал и, не жалея бранных слов, поносил своего двоюродного брата.

– О великий Приам, славящийся своей мудростью по обе стороны моря, пощади Синона! – говорил он, жалостно всхлипывая. – Мне пришлось скрываться здесь от вероломнейшего из смертных – Одиссея.

– Я слишком хорошо знаю Одиссея, возможно, даже лучше, чем ты, – признался старый царь, – и боюсь его хитроумных выходок больше, чем подвигов на поле брани. Но поведай же нам, что с тобой приключилось.

– О потомок Зевса, – продолжал Синон, несколько приободренный сочувственным тоном Приама, – хоть мы с Одиссеем и двоюродные братья, он назначил меня в жертву Посейдону, но не для того, чтобы задобрить бога – это было бы естественно перед дальним морским путешествием, – а для того лишь, чтобы избавиться от опасного свидетеля, который по прибытии на родину мог бы изобличить его как убийцу. Я имел несчастье выслушать от одного раба признание о преступном плане, который вынашивал лукавый Одиссей против злополучного Паламеда.

– Если твои слова – правда, – сказал царь, – то как же тебе удалось остаться в живых? Насколько я знаю, Одиссей никогда не прощает своих врагов.

– А получилось так, что когда жрец уже занес надо мной жертвенный нож, Борей наслал на нас свежий ветер из Колхиды, и все бросились к кораблям, чтобы спустить их поскорее на воду. Тогда я, связанный, скатился с алтаря и кое-как добрался до болота.

– Скажи же, о Синон, – продолжал расспрашивать Приам, – с какой целью ахейцы оставили на берегу это огромное чучело? И почему придали ему форму коня?

– Потому что мы, греки, почитаем Афину – коней покровительницу: не зря ведь именуют ее еще и Гиппией. Последнее время богиня гневалась на нас за то, что мы похитили Палладий. Вот Калхант и посоветовал нам построить коня, чтобы смягчить гнев богини.

– Но зачем же такого огромного?

– Чтобы богиню умилостивить и чтобы вы, троянцы, не могли втащить его в город. Однажды Одиссей и Эпей подобрались к самым Скейским воротам и на глазок прикинули высоту их арки. А потом построили коня так, чтобы он не прошел в ворота.

– Похоже, он подучен Одиссеем, – вскричал Лаокоон и, обнажив меч, бросился на Синона, но два телохранителя Приама успели его удержать.

– Да я ненавижу Одиссея больше всех на свете! – запротестовал ахеец.

– Неправда, неправда! – продолжал неистовствовать Лаокоон, обращаясь к троянцам. – Это Одиссей научил его таким речам, а он теперь лжет и сам знает, что лжет!

– Пусть Афина покарает меня на этом месте, если я говорю неправду! – с поразительной дерзостью продолжал стоять на своем Синон.

– Хорошо, – согласился Лаокоон, – но поскольку речь идет о конях, сейчас Посейдон укажет нам, лжешь ты или нет.[109]109
  Если верить мифам, именно Посейдон создал лошадей. Во всяком случае, лошади появились на свет в результате попытки Посейдона изнасиловать Деметру. Богиня, стремясь избавиться от посягательств коллеги на свою честь, оборотилась кобылой, что заставило Посейдона, в свою очередь, превратиться в жеребца. Но если дело обстояло именно так, то первой создательницей лошади по праву должна считаться Деметра.


[Закрыть] Я принесу в жертву создателю коней быка и попрошу его послать нам свое божественное знамение!

Зачем он это сказал! Из морской пучины у острова Тенедос всплыли на поверхность два огромных морских змея; они быстро достигли берега и обвили тела двух мальчиков, игравших у воды. Это были сыновья Лаокоона. Тщетно пытался жрец освободить детей от мертвой хватки гадов: после короткой борьбы чудовища раздавили и детей, и его самого.

В Неаполе в городском парке есть мраморная репродукция группы «Гибель Лаокоона и его сыновей», оригинал которой хранится в музее Ватикана.[110]110
  Плиний-старший приписывает создание этой группы родосским скульпторам Агесандру, Полидору и Атенодору. Считается, что она украшала дворец императора Тита. Плиний. «Естественная история» (XXXVI, 37).


[Закрыть] Мальчишкой я подолгу стоял перед ней как зачарованный и думал: интересно, бросился бы мой отец в подобной ситуации спасать меня от таких чудовищ или нет? Помню, пытаясь лучше «прочувствовать» сцену, я взбирался на пьедестал «группы» и читал наизусть стихи Вергилия:

 
«…Змеи же прямо
К Лаокоону ползут и двоих сыновей его, прежде
В страшных объятьях сдавив, оплетают тонкие члены».[111]111
  Вергилий. «Энеида» (II, 203).


[Закрыть]
 

Сожрав своих жертв, морские гады уползли в город и свернулись у ног статуи Афины. Теперь божественное знамение было осознано всеми: «Змеи наказали Лаокоона за то, что он противился принесению дара Афине, и свернулись у ног богини, свидетельствуя тем самым, что подвластны ее воле».

Но если хорошенько подумать, то истолковать происшедшее можно было и проще, и, главное, разумнее: «Берегитесь, троянцы, опасности, грядущей с Тенедоса!»

После этого у троянцев не оставалось никаких сомнений: коня нужно ввести в город и установить на самом высоком месте, как ясно дала им понять богиня. Предприятие, скажем прямо, было не из легких, ибо к весу коня прибавлялся и вес двадцати трех воинов в доспехах и с оружием. Однако египтяне своими пирамидами доказали, что, если сильно захотеть, можно сделать и невозможное, а троянцы не желали ни в чем им уступать. С помощью сложной системы канатов и катков они умудрились дотащить деревянное чудище до Скейских ворот, а затем, сломав центральную арку, протиснули через нее коня в город.[112]112
  В числе многих ворот, развалины которых и по сей день можно увидеть в Трое, есть одни – на западном участке некогда окружавшей город стены, – отличающиеся от остальных и заделанные разнокалиберными камнями. Логично предположить, что именно через эти ворота был втащен в город деревянный конь: очевидно, потомки троянцев не пожелали восстанавливать ворота и лишь кое-как заложили пролом.


[Закрыть] Наконец они добрались до самого трудного участка – крутого подъема от ворот к храму Афины. Это была узенькая, ведущая вверх дорожка без всяких оградительных бортиков. Несколько раз возникала опасность, что конь, с трудом удерживаемый троянцами, рухнет на крыши расположенных ниже домов.

В ту ночь троянцы долго еще пили и пели. Беднягам просто не верилось, что теперь можно наконец лечь спать, не опасаясь очередной ночной атаки противника. Ахейцы убрались восвояси, и война по воле Зевса окончилась. После десяти лет сражений, кровопролитий и слез можно было впервые уснуть спокойно!

Женщины прямо на улицах накрыли столы, украсив их цветами и ветками лавра. Приам повелел забить двенадцать быков, чтобы все в ту ночь могли наесться досыта, а из его погребов выкатили двенадцать джар вина, каждая – в рост воина.

Но один человек не участвовал в празднестве – просто потому, что не поверил в уход ахейцев. Этим человеком была Елена. Она, гречанка, прекрасно знала Одиссея и его способность обводить всех вокруг пальца. Пока троянцы ели и пили, Елена поднялась на холм и села напротив коня. Проведя в молчании несколько часов, она затем трижды обошла чучело и погладила его ноги, словно надеялась уловить хоть какое-нибудь сотрясение. Догадавшись об уловке героев, Елена даже стала разговаривать с ними, подражая голосам их жен.

– Диомед, ты слышишь меня? Я – Эгиалея, твоя любящая супруга. Ах, как мне хочется прижать тебя к груди… А ты, Сфенел, узнаешь меня? Скажи, сколько времени прошло с тех пор, как ты уехал из Тиринфа? О, обожаемый мой супруг, выйди из утробы коня и осыпь меня своими жаркими поцелуями, на которые способен один лишь ты… О Антиклес, верный мой муж, неужели забыл ты о наших безумных ласках? Почему же томлюсь я здесь, в плену у дарданцев, а ты не приходишь мне на помощь, не освобождаешь меня?..

Тут Антиклес не выдержал: вскочив на ноги, он попытался – правда, тщетно – открыть дверцу в брюхе коня. Однако Одиссей оказался проворнее и загородил ему выход, причем, согласно версии греческого поэта V века Трифиодора, едва его не задушил.[113]113
  Трифиодор. «Iliupersis» (463–490).


[Закрыть] Гомер же утверждает, что когда Елена стала подражать голосу его жены, Одиссей просто зажал ему рот рукой.[114]114
  Гомер. «Одиссея» (IV, 271–289).


[Закрыть]

После неудавшейся провокации Елена ушла, а Одиссей начал «обратный отсчет времени». Первым на землю ступил Эхион. Если называть вещи своими именами, то правильнее будет сказать не «ступил», а, сорвавшись с веревочной лестницы, стукнулся о землю головой, да так, что сломал себе шею. Выбравшиеся из коня герои разбились на три группы. Первая, возглавляемая Диомедом, набросилась на стражей, вторая направилась к царскому дворцу, где Менелай и Неоптолем намеревались совершить обряд кровной мести, а третья – во главе с Одиссеем – двинулась к Скейским воротам, чтобы открыть их уже подошедшему двадцатитысячному греческому войску.

Но кто именно зажег огонь, чтобы сообщить ахейцам об удачно завершенной операции «Конь»? Одни считают, что это сделал Одиссей, другие называют Синона, а некоторые и вовсе Елену – совершенно незнакомую нам Елену, раскаявшуюся грешницу, решившую перейти на сторону своих соотечественников.

Леонтий входил в группу мстителей, которые должны были убить Приама и истребить всю царскую семью. Однако в голове у юноши было совсем другое. Во что бы то ни стало хотел он спасти Экто, увезти ее к себе домой, взять в жены и жить с ней в счастье и согласии до конца своих дней. Но ведь если Экто и Елена – одно лицо, ему, естественно, рассчитывать было не на что, поскольку распоряжаться ее судьбой мог только Менелай. Зато если Экто – всего лишь Экто, то он, один из героев, прятавшихся в брюхе коня, мог потребовать ее себе как трофей. Так думал Леонтий, сбегая вниз по безмолвным улочкам Трои.

Юный критец замыкал отряд и при первой же возможности нырнул в боковую улочку, чтобы поскорее попасть в дом Экто. Было жарко, на улицах валялись пьяные троянцы. Один из них, прикорнувший в каком-то уголке, открыл глаза и, заметив Леонтия, решил, что грек ему снится. Ткнув в его сторону пальцем, он изрек:

– О проклятый ахеец, да поразит тебя молнией Зевс! Что нужно тебе в Трое? Разве ты не знаешь, что война кончилась?

Леонтию ничего не стоило убить пьяного троянца – тот сидел на земле и не смог бы оказать никакого сопротивления, но Леонтий пришел в Трою не за тем, чтобы убивать, и в этого ужасного коня влез с одной лишь целью – спасти Экто. Ему предстояло отыскать ее и поскорее увести на корабль. Он, пожелавший сделать Экто царицей Гавдоса, готов был защищать ее ценой собственной жизни…

То, что Леонтий однажды уже побывал в Трое, очень ему помогло: пройдя два-три перекрестка, он оказался как раз напротив дома со сломанной ступенькой. Дверь была открыта. В первой комнате никого не оказалось, как, впрочем, и во второй, и в третьей. Вообще в доме не было никаких признаков жизни – ни одежды, ни мебели, ни джар с водой или зерном. Выходит, Экто обманула его: дом был явно необитаемым, и давно – не меньше года!

А что, если и самой Экто никогда не существовало, если она действительно была лишь видением, миражем, порождением его фантазии и жажды любви, что, собственно, всегда и пытался доказать ему Терсит? В общем, Леонтию ничего не оставалось, как отправиться в царский дворец и установить de visu,[115]115
  De visu (лат.) – воочию, собственными глазами, лично. (Прим. перев.)


[Закрыть] можно ли считать Экто и Елену одним лицом.

Между тем Одиссей распахнул Скейские ворота, и ахейцы хлынули на улицы Трои. Сцены, разыгравшиеся на глазах юного гавдоссца, по жестокости еще не знали себе равных в истории: ничего подобного не мог бы вообразить даже человек, обладающий самой извращенной фантазией, такая там началась резня, столько было горящих домов, заколотых стражников и вышвырнутых из окон младенцев…

Леонтий не мог перенести этого зрелища: его рвало, и потому юноше, увы, не раз пришлось останавливаться.

 
«Кто о кровавой резне той ночи расскажет?
Хватит ли смертному слез, чтобы наши страданья оплакать?»[116]116
  Вергилий. «Энеида» (II, 361–362). Перевод С. Ошерова. Издательство «Художественная литература». M., 1979 г. (Прим. перев.)


[Закрыть]
 

– не преувеличивая, вопрошал Вергилий.

Много троянцев было убито во сне – с их лиц еще не сошло выражение блаженства: ведь по случаю окончания войны они только что так напились и наелись!

Всех троянцев мужского пола уничтожали до единого, невзирая на возраст. В первую очередь ахейцы убивали детей – чтобы со временем те не превратились в грозных мстителей. Неоптолем схватил двухлетнего сына Гектора Астианакса за ногу и швырнул его через стену. Что касается женщин, то их жизнь зависела только от внешности – привлекательных и молодых, то есть способных рожать, уводили на корабли. Всех остальных, не раздумывая, убивали ударом меча.

При виде какого-нибудь ахейца, который вытаскивал из дома бьющуюся у него в руках женщину, Леонтий трепетал от одной только мысли, что ею может оказаться Экто. Переступая через трупы, уклоняясь от вышвыриваемых из окон вещей, юноша добрался наконец до царского дворца, обширные залы которого гудели от плача, криков и стенаний.

Первым ахейцем, которого он там увидел, был Неоптолем, сопровождаемый неразлучными друзьями – Автомедонтом и Перифантом. Безжалостный сын Ахилла остановился и хохоча сунул ему под нос отрезанную голову старика – голову Приама, царя Трои. Тут Леонтия вновь одолел приступ рвоты.

– Вот какой конец ждет всех врагов моего отца! – с победоносным видом заявил Неоптолем.

– Да разве ж он теперь враг! – возмутился Леонтий. – Я сам видел, как после гибели Гектора Приам целовал Ахиллу руки!

– И еще будет целовать, поверь мне, Леонтий, особенно теперь, познакомившись с моим мечом! Наверно, они уже и повстречались в мрачном Аиде, и старик поведал моему отцу, что сын его – самый отважный из ахейцев!

С этими словами Неоптолем швырнул окровавленную голову на кучу отбросов. Леонтию хотелось подобрать бедную седую голову и отдать ее Гекубе, но он не осмелился взять ее. Нет, он был явно не создан для войны. Как же ему хотелось найти поскорее Экто и убежать с ней как можно дальше от Трои!

Выйдя во внутренний дворик царского дворца, он увидел за алтарем пожилую женщину и с ней десяток девушек: укрывшись там, они жались друг к дружке в отчаянной попытке спастись от рыскавшей по дворцу солдатни. Это была Гекуба со своими служанками. Елены, однако, Леонтий не нашел и здесь.

Сидевший в брюхе коня рядом с ним греческий герой Акамант, схватив за руку одну из девушек – Климену, хотел утащить ее с собой, но остальные вцепились в нее и не отпускали.

– Где Елена? – спросил Леонтий друга.

– Не знаю, – ответил Акамант, занятый Клименой. – Иди к Менелаю, он тоже ее ищет.

– Виновница наших бед спряталась в храме, – с готовностью подсказала Гекуба, тщетно надеясь, что Акамант оставит в покое свою жертву и побежит разыскивать Елену. – Возьмите ее себе, о мужчины, если это доставит вам удовольствие, и пощадите порядочных женщин!

Но Акамант не поддался на уловку и с удвоенной энергией принялся отрывать от остальных красавицу Климену. Леонтий же помчался вверх по тем же улочкам, по которым недавно спускался, но, влетев в храм, не нашел там ни Елены, ни тем более Экто. Зато он увидел Кассандру, отбивавшуюся от свирепого Аякса Оилея.

Воин схватил деву и старался овладеть ею. Кассандра же, сопротивляясь, ухватилась за деревянную статую Афины, которой заменили Палладий, и вопила еще громче, чем тогда, когда прорицала всякие несчастья.

Леонтий беспомощно наблюдал за этой сценой. Что делать? Аякса-малого можно было усмирить, лишь вступив с ним в поединок не на жизнь, а насмерть. За Экто он, конечно же, пошел бы на все, а вот ради Кассандры…

Между тем Оилей так рванул деву к себе, что та упала за землю в обнимку со статуей богини. Распаленный воин, не обращая на это внимания, как-то изловчившись, все же изнасиловал ее. В древних текстах отмечается, что в этот момент глаза статуи устремили взор к небу, да так и остались навсегда – в знак того, что Афине отвратительно подобное кощунство. Между прочим, она не оставила насильника безнаказанным: по пути на родину Аякс-малый потерпел кораблекрушение, а когда он попытался спастись, ухватившись за вершину скалы, Афина выкрала у Зевса молнию и расколола эту последнюю опору героя: свою смерть он нашел в морской пучине.

Леонтий совсем пал духом: он не нашел ни Елены, ни Экто и не знал, где же их искать. Счастье еще, что он не знал, где дом Деифоба, в противном случае ему пришлось бы присутствовать при куда более жестокой сцене, чем та, которую он увидел в храме.

Младший брат Париса Деифоб, всего за месяц до падения Трои получивший в жены Елену, как и все его предшественники, безумно в нее влюбился. В ту ночь на свою беду он пытался защитить жену от одновременного нападения двух самых опасных вождей греческого воинства – Менелая и Одиссея. И если первый появился с мечом в руках прямо перед ним, то второй, славящийся своим коварством, проникнув через черный ход, напал на хозяина дома сзади. Деифоб резко обернулся, и Менелай, немедленно воспользовавшись этим, причинил ему сразу несколько ужасных увечий: сначала отрубил Деифобу руки, потом ноги, нос, уши и язык, и лишь когда троянец превратился в безобразный кусок мяса, добил его окончательно.

Прикончив Деифоба, обманутый супруг переключился на Елену и уже занес было над нею свой карающий меч, но дочь Тиндарея, не дав разъяренному герою опомниться, распахнула тунику на своей белоснежной груди. Тут Менелаю изменили силы, и меч выпал у него из рук.[117]117
  Эта сцена напоминает мне одно старое стихотворение Сальваторе Ди Джакомо. Поэт, разгневанный изменой любимой женщины, осыпает ее оскорблениями и готов жестоко отомстить, но увидев ее, прекрасную, как никогда, заключает свои стихи словами: «Бедное сердце мое, бедное сердце! Как легко тебя усмирить. И пусть мне от этого будет лишь хуже, жажду я примиренья, да, примиренья я жажду!»


[Закрыть]

– Экто, Экто, любовь моя, где ты? – кричал между тем Леонтий, бегая по улицам Трои. Кричал и плакал. Он осматривал дома – опустевшие или забитые трупами и умирающими троянцами, продолжая звать любимую, но никто не мог ему ответить.

– Экто, Экто, где ты?

Леонтий переворачивал на улицах все женские трупы, чтобы заглянуть им в лицо. Пытался – тщетно, конечно, – расспрашивать умирающих:

– Экто, вы не видели Экто?

В городе уже начали полыхать первые дома. Троя горела, а Леонтий все еще не знал, где искать ему любимую. Вдруг, пробегая вдоль городских стен, он увидел дровяной сарай, а за ним – потайной ход. Что, если Экто укрылась именно там, в тоннеле? Языки пламени уже лизали дровяной сарай, и чтобы пробраться туда, надо было пройти сквозь завесу огня и дыма. Но Леонтий не испугался: стащив тунику с убитого троянца, он обмотал ею голову и, пригнувшись, бросился в пламя.

Леонтию казалось, что он вот-вот задохнется, но он вбежал в пещеру, с которой действительно начинался подземный ход, и сразу же в глубине, у стены увидел Экто: она держала на руках маленького ребенка, а рядом стоял убеленный сединами мужчина. Правой руки у него не было, а в левой он сжимал длинное ясеневое копье. Отбросив тунику, которой была обмотана его голова, Леонтий выхватил меч. Он уже был готов поразить троянца, как вдруг Экто узнала его.

– Не надо, Леонтий! – закричала она. И стоявший рядом мужчина сразу опустил копье.

– О сын! Сын мой! Я же отец твой, Неопул!