Текст книги "Персонажи карельской мифологической прозы. Исследования и тексты быличек, бывальщин, поверий и верований карелов. Часть 1"

Названия духов-хозяев леса в карельской мифологической прозе

В былинках, записанных во второй половине XX века, духов – хозяев леса чаще всего называют «mecänizändy» – хозяин леса. Это наименование полностью отражает основную функцию данного мифологического персонажа. Именно ему, согласно народным верованиям, принадлежат леса, он владелец и распорядитель всех лесных богатств, покровитель животных и птиц. В его власти судьба и удача охотников и сборщиков ягод и грибов. С его помощью все лето пастух пасет стадо коров, не имея при этом права ни сломать веточку от дерева, ни съесть ягоду.

Аналогичное значение имеет менее распространенное на территории Карелии (характерно только у северных карелов) и, напротив, наиболее часто употребляемое в Финляндии название «mecänhaltie», которое тоже переводится как «хозяин леса».

Есть сведения, что лешего называли и «metsänhardii». Хотя здесь следует отметить, что вторая половина слова употребляется чаще всего в отношении хозяйки земли или хлева moanhardii, leävänhardii. «Hardie» переводится как «плечи», «верхняя часть спины», «верхушка». В данном случае «metsänhardii» можно перевести как «лесное верховное существо». В Сямозере говорили: «Metsänizändy viks от metsänhardii. Heinäd on syömättäh niis kohtie kus ei metsänhardii suvaitse ziivattoi, se tiedoiniekku maltau metsähardiedu pagizuttoa. Хозяин леса – это, видимо, верховное лесное существо. Трава не съедена в тех местах, где лесное верховное существо не любит животных, знахарь умеет с ним разговаривать». «Sih pidäy olla lujat stanid mettsyhardien pagizuttajes. Крепкие штаны надо иметь, когда с верховным лесным существом разговариваешь». В Рыпушкалицах считали, что «mettsyhardii ziivattoi ozoau; лесное верховное существо животных охраняет».

Подчеркивает власть и могущество хозяев леса такое реже встречающееся наименование, как «mecänväki» – «лесная сила», «сила леса».

Оно больше распространено на финской территории[365]365
  Karjalan kielen sanakirja. O. 3. Helsinki, 1983. S. 297, 301.


[Закрыть]. Эти существа особенно опасны для человека: «От них может и худо быть, можно и заболеть… Над лесной силой верх не одержать. Она такая сильная. Никто не избавит. От нее и умереть можно» (ФА 3309/36).

Называют хозяев леса и «mecäneläjat» – «живущие в лесу, лесные жители». Их часто видят передвигающимися шумными компаниями, кочующими по лесу: «Vois tulla metsäzeläi vastah ku lähtöy yöl bes’odah» (Лесной житель может прийти навстречу, если ночью пойдешь на беседу)[366]366
  Ibid. S. 297.


[Закрыть].

Также достаточно распространено название «meccähine» или «mett-sähine» – «лесной», «леший». В Тунгуде говорят: «Elä vihellä, mett-sähini tulou!» (Не свисти, леший придет!)[367]367
  Ibid. S. 301.


[Закрыть]. На наш взгляд, это наиболее позднее наименование для хозяев леса.

В былинках второй половины XX века хозяина в подавляющем большинстве случаев видели в мужском обличье. Поэтому наряду с «mecänizändy» распространен и термин «mecänmies» – «лесной мужчина». В Вокнаволоке со страхом рассказывали о том, как видели леших: «Oli metsämmiehet liikkehessä!» (Лесные мужчины двигались) «Metsämmiez on lehmän peittänyh, metsämmiehen tid’d’ad: vizahtah liho havahtah projjiu» (Лесной мужчина корову спрятал, лесного мужчины проделки: прошмыгнет незаметно либо пройдет неожиданно)[368]368
  Ibid. S. 297.


[Закрыть].

В карельской мифологической прозе XX века практически не сохранилось быличек, в которых хозяева леса предстают в женском обличье. Поэтому очень редко встречается такое наименование как «metsä-nemäntä» – «хозяйка леса». Объяснение этому найти трудно, можно предположить, что это наиболее древнее наименование лесных духов, когда власть в роду переходила еще по материнской линии и верховная роль принадлежала женщине. К примеру, на территории Финляндии, где былинки стали записывать гораздо раньше, чем в Карелии, сохранились сведения и о metsänemäntä (хозяйка леса), и о metsänneito (лесная дева), и о metsänpiika, sinipiika. Слово piika в финском языке имеет несколько значений, в том числе «девушка, девица» и «служанка, батрачка». Но финские исследователи трактуют это название не иначе как лесная девушка, лесная нимфа, дриада. В карельском фольклоре женский образ лесных духов более свойственен жанрам калевальской метрики, это руны и заговоры. В Суоярви говорят: «metsänemänälä kuldani tsaptsa piässä» («у хозяйки леса золотой чепец на голове»). В Сямозере рассказывали страшный случай: «Akku dorogal oli, metsän emändän stolan kuadoi rizu takan kel tullez, sid jalgoa kivist akal kolme vuottu; sit pros-ken’n’al kävyi, akku piäzi» (Женщина на дороге оказалась (подразумевается та невидимая дорога, по которой ходят духи. – И. Л.), опрокинула стол хозяйки леса, когда возвращалась с вязанкой хвороста, потом у женщины нога три года болела, а прощения просить сходила, и поправилась).

В связи с последним примером следует упомянуть и такое название для хозяев леса как metsännenä (лесной нос, лесное острие). Говорят: «metsännenä tarttuu» – «лесной нос пристанет». Словарь карельского языка дает такую трактовку: «metsänhaltijan vihoittamisesta aiheutunut sairaus» (болезнь, случившаяся от того, что прогневали хозяина леса). То есть это одновременно название и болезни, и духа, его наславшего. Проявления у этого недуга разные. В Суоярви говорят: грудь и плечи если болят, то у тебя, бедняга, лесной нос (ryndähie da hardieda ku ki-visteä, ga siul on, gorä, metsännenä). В Сямозере называли несколько иные признаки: лесной нос кружит, нос ветра – голова болит (metsännenä huimoau, tuulennenä peän kivistäy). В Суйстамо поясняли: лесной нос – это все плохое = все недуги, что приходят из лесу (kai pahaus, mi tulou metsäs)[369]369
  Karjalan kielen sanakirja. O. 3. Helsinki, 1983. C. 297.


[Закрыть]. В одной из быличек лесной нос уносит ребенка, выруганного матерью. Предстает это существо в образе мужчины, едущего на лошади. Причем, в одном тексте его называют и metsänemändä (хозяйка леса), и hiessä (бес), и metsännenä (лесной нос) (SKS. К 201).

В Южной Карелии духов леса называли и «metsänkuningas» (король леса, царь леса). Это наименование подчеркивало их величие и являлось более поздним. Оно свойственно больше заговорам, чем мифологической прозе.

Еще одно интересное наименование, также из Южной Карелии, указывает Словарь карельского языка; оно больше нигде не встречается: «metsänrista». Дословный перевод: «лесной крест». Но в словаре Г. Макарова есть такое слово: «hengiristu», которое автор переводит как «ей богу»[370]370
  Словарь карельского языка / Сост. Г. Н. Макаров. Петрозаводск, 1990. С. 64.


[Закрыть]. Отсюда напрашивается возможный вариант перевода «metsänrista» как «лесной бог». Интересно, что этот термин, судя по примерам, употреблялся только в тех случаях, когда говорилось о знахарях, об их общении с лесными духами. В Туломозере знахарей так и называли: «metsänristan liekuttajad oldih» – «были те, кто смел потревожить лесного бога». В Сямозере обвиняли лесного бога в том, что он сломал телегу: «onnoak от metsänristu sih käynyh piiloa loadimah… Matti pagizutti metsänristad» – «однако, лесной бог побывал там, чтобы нанести ущерб… Матвей разговаривал с лесным богом»[371]371
  Karjalan kielen sanakirja. О. 3. Helsinki, 1983. S. 297.


[Закрыть].

Когда с проникновением христианского мировоззрения потусторонний мир для умершего человека, согласно идее воздаяния, разделился на рай и ад, а духи – на хороших и плохих, в понятиях началась полная путаница. Согласно библейскому учению, Бог – единственное творческое, позитивное начало, а все духи – это результат гнева Бога на падших ангелов во главе с самым прекрасным и любимым Люцифером. «И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый Диаволом и сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен на землю, и ангелы его низвержены с ним»[372]372
  Новый завет. Отк. 12:9.


[Закрыть]. Карелу, сначала обожествлявшему деревья и саму стихию леса, а потом населившему его богами и духами, которым поклонялся и от которых, как считал он, зависит его удача и в скотоводстве, и в охоте, и при сборе грибов и ягод, трудно было принять то, что вдруг все эти лесные хозяева стали его врагами. Но постепенно христианская этика проникала все глубже, и настал момент, когда в одной и той же быличке духи, которых он недавно не только боялся, но и которым поклонялся, вдруг стали одновременно называться и «mecä-nizandät» (хозяева леса), и «pahalaizet» (плохие), и даже «karu, biessa» (черт, бес). Представление о недавних покровителях леса стало размываться, позитивная окраска стала сменяться негативной. Именно поэтому в последние десятилетия XX века, когда былинка как жанр еще очень активно бытовала среди карелов, самым распространенным сюжетом стал сюжет о «mecänpeitto», о «лесной прятке, лесном укрытии», когда лес прячет домашний скот в ответ на ругательства или даже проклятие человека в адрес животных. Вторым сюжетом, где нет никакого почитания, а есть только страх перед лесными духами, является сюжет о так называемых «свадьбах», о том, как некие существа большими компаниями с песнями и плясками бродят в лесу. В этих рассказах духи тоже одновременно называются и хозяевами леса, и «плохими», и чертями.

В Беломорской Карелии рассказывают, что «на земле черта (pirn) или плохого (paholaista) не называют своим именем, только: лес (metsä), лесной (metsähini), лесной мужик (metsämies), бегущий по лесу (metsänjuoksija)». Когда видели его в лесу, то если смотрели вверх, он был очень высокий, а если вниз – очень маленький. В одной из быличек рассказывается, что напротив дома был остров, на нем гора, каменная гряда шла стеной, а сверху была будто крыша, и в ней отверстие, через которое можно вылезти. Говорили, что «это дом беса». Однажды женщина в ночь на Иванов день была на рыбалке. Плыли на лодке, пели – и вдруг послышались голоса. Все испугались. И когда стали уже подплывать к дому, под мостом, вдруг что-то стало топить лодку. Заканчивает свое повествование рассказчица словами: «Lienöykö olluv vetehini vaim muu mettsähini! Был ли это водяной или какой другой леший!»[373]373
  Virtaranta Р. Vienan kansa muistelee. Helsinki, 1958. S. 76.


[Закрыть] Таким образом, нарушив все пространственно-временные границы, женщина попадает под гнев некоего мифического существа, которого называет то бесом, то водяным, то лешим. То есть все эти три понятия иногда стоят в одной параллели в мифологических рассказах XX века.

Близко по значению к черту, бесу и такое название лешего как «tois-puoline» (другая сторона, потусторонний). В быличке, записанной в Войнице, он подходит к костру, на котором охотник варит ужин, и пытается напугать его. Интересно, что toispuoline, во-первых, остается по другую сторону костра, огонь служит как бы оберегом для человека, чертой, которую не смеет перейти «враг». Во-вторых, противопоставлены сами наименования: лешего называют «другой стороной», а человека – «крещеный» (ristitty, ristikanzu) (SKS. 1601). В другом меморате говорится о toispuoline, живущем в горах. На этой горе было очень много птиц. Охотники настреляют их, а найти не могут – это «другая сторона» забирает их. Тогда охотники на каждый выстрел стали говорить: «Господи, благослови!». И тогда «нашли очень много птиц, раз благословляли». A toispuoline вынужден был уйти из этих мест (SKS. 141).

На севере хозяина леса называлии «vaaranjuoksija» (бегущий по горам), тем самым указывая его место обитания[374]374
  Ibid. S. 77.


[Закрыть].

В одной из быличек лешего называют pitkysormine (длиннопалый), подчеркивая одну из гипертрофированных особенностей его внешности: «Pitkysormizel käis eäre ziivattu, anna ristikanzal ziivattu! Из рук длиннопалого животное – вон, отдай человеку животное!» (191).

Внешний вид духов-хозяев леса

1. Фитоморфные образы карельской мифологической прозы

Говоря о внешности духов – хозяев леса, следует, в первую очередь, обратить внимание на наличие фитоморфных признаков, которые свидетельствуют о наибольшей древности образов. Данные признаки сохранились только во фрагментарном виде.

Некоторые ученые считают, что для растительных реалий характерна более поздняя мифологизация: «В космогонических мифах растения – фактически первые объекты, созданные богами. Однако частью мифологических и ритуальных систем растения становились позже, чем животные, поскольку ядро мифологических представлений о растениях предполагает уже более или менее развитые земледельческие культы, и, следовательно, само земледелие, появляющееся гораздо позже, чем скотоводство и тем более охотничий и рыболовный промыслы»[375]375
  Доброва С. И. Антроморфизация объектов природы в фольклорно-языковой картине мира // Первый Всероссийский съезд фольклористов. Т. 3. М., 2006. С. 161.


[Закрыть].

Самым распространенным в карельской мифологической прозе является уподобление роста лесных хозяев высоте растительности, среди которой они проходят. Рассказчики часто подчеркивают, что где деревья высокие, там и духи огромного роста, в кустарнике и они выглядят пониже, а в траве вровень с ней. Знахарка говорит: «Идите в лес. Какие деревья, такие и жители придут к вам» (88). Чаще говорится, что это «мужик, ростом с высокие деревья» (204) или «из лесу идут такие мужчины, которые выше деревьев» (207).

«Стоит он… подле высокой ели, и кажется тебе, что подле ели стоит еще другая ель, а между тем на самом-то деле – это и есть леший. В маленьком леску он сам становится маленьким, а потому его опять и не отличить от деревьев»[376]376
  Лесков Н. Представления кореляков о нечистой силе // Живая старина. СПб., 1893. С. 418.


[Закрыть].

Карелы считали деревья живыми. Об этом свидельствует замечание информанта о том, что еще бабушка ей говорила: «идти по лесу надо так быстро, чтобы одно дерево тебя видело, другое – нет» (ФА 3712).

Совершенно необычное по своей красочности описание лесных жителей дается в одной из карельских быличек. «Иду в лес, – рассказывает женщина, – ельник такой, вот такой высоты елочки, маленькие. Но есть и высокие деревья, а те маленькие деревья среди больших. И они словно бы в шелка одеты, эти елочки. Шелк есть ведь, ну словно бы шелк, шелковые платья на сосенках одеты или что – так они одеты. Я, говорит, испугалась: „Ой-ой-ой, ну куда я пришла? На чужую землю!“» (111). Это описание абсолютно не характерно для карельской мифологической прозы XX века. В ней хозяева леса – чаще всего существа мрачные, темные, внешне неприглядные, как, собственно, и пространство, которое их окружает: вряд ли в лесу можно найти более глухие и беспросветные места, чем ельники. А здесь – елочки одеты в шелка. Женщина сама находит разгадку этого: она попала «на чужую землю». И, видимо, мало того, что она попала в тот мир, она еще смогла взглянуть на него глазами его жителей, и он предстал перед ней во всех красках. В том мире все наоборот: темный ельник превращается в яркое царство, заячий помет – во вкусные ягоды, а темная ночь становится светлым днем, и жители далеко не всегда одеты в «черные шинели». Все представления перевернуты.

В старинном карельском предании рассказывается, как прародители, приняв образ елей, защитили потомков при наступлении шведов на Олонец. Враги расположились в устье Олонки и вдруг вдали заметили большое войско; испугавшись, они вынуждены были отступить[377]377
  Древний Олонец. Петрозаводск, 1994. С. 27.


[Закрыть]. На самом деле это был всего лишь ельник у д. Горки.

В одном из сюжетов, распространенных в Приладожской Карелии, лесной дух будит спящего человека: «Вставай, старший будет спать!» Человек еле успевает вскочить, как на то место, где он спал, падает дерево[378]378
  Lauhiainen M. Suomalaiset uskomustarinat. Helsinki, 1999. S. 240.


[Закрыть].

Архаичными являются и сюжеты, в которых хозяева леса изображаются спереди похожими на человека, а сзади – на трухлявый пень, еловую кору, на ель, покрытую лишайником, и т. и. Чаще это относится к женским персонажам, которые спереди очень красивы, а сзади – уродливы в человеческом понимании, но тем самым они сохраняют в себе самые древние фитоморфные черты. Иногда в лесу встречают девушку в женской одежде, она доит коров и, пятясь, убегает, не желая показаться человеку со спины. Такие образы остались зафиксированными только в финских архивах, сохранивших наиболее старые записи, сделанные до XX века[379]379
  Симонсуури Л. Указатель типов и мотивов финских мифологических рассказов. Петрозаводск, 1991. С. 144–146. Lauhiainen M. Suomalaiset uskomustarinat. Helsinki, 1999. S.239.


[Закрыть]. В Южной Карелии встречаются рассказы о том, как в лесу к охотнику, ночующему у костра, приходит лесная дева – спереди красивая, а сзади как чурбан. Под Олонцом и в Беломорской Карелии рассказывали, что в лесу человеку может явиться лесная хозяйка (metsänemäntä). Она в женской одежде, но ни в коем случае не хочет показываться сзади. А в Южной Карелии подобным образом видели и духа леса (metsänhaltija), здесь подразумевается уже мужской персонаж. Пастухи, охотники, сборщики ягод встречали его в облике человека: спереди как мужчина, а сзади волосатый, как еловый пень, покрытый бородатым лишайником. В Приладожской Карелии и сама дева леса сзади могла быть похожей на ольховую ветку, и, к примеру, прекрасная коса, подаренная хозяином леса, при пристальном взгляде на лезвие превращалась в еловую ветвь[380]380
  Симонсуури Л. Указатель типов и мотивов финских мифологических рассказов.
  Петрозаводск, 1991. С. 145.


[Закрыть].

2. Зооморфные персонажи карельских быличек

Судя по указателю Л. Симонсуури[381]381
  Там же. С. 144.


[Закрыть], в Приладожской Карелии записаны мифологические рассказы, в которых хозяева леса предстают в самых разнообразных зооморфных видах. Это глухарь, тетерев, лось и медведь, самые крупные и почитаемые карелами птицы и животные.

В быличках XX века человек встречает лесных духов в образе своего тотемного предка – медведя. В одном из рассказов (98) женщина, собирая ягоды, вдруг видит, что ей навстречу идет хозяин леса, медведь. Его внешний вид не описывается, отмечается только одна характерная деталь: он прихрамывает. А хромота – это один из признаков существ иного мира. Женщина очень пугается. Вообще состояние испуга – это неотъемлемая характеристика человеческого восприятия в быличках о лесных хозяевах. К примеру, в рассказах о святочных героях позиционируется, что, идя с ними на контакт, бояться ни в коем случае нельзя. В быличках о водяных часто присутствует доля любопытства, а подчас самый обычный человек может даже противостоять им, прогоняя прочь. В рассказах же о леших иного чувства, кроме страха, у людей не возникает. Объясняется это в первую очередь тем, что, например, Крещенскую Бабу и Сюндю человек ждет только во время определенного годового цикла (Святок), он готовится к их встрече, а чаще даже провоцирует ее с целью узнать будущее; при этом он окружает себя различными оберегами (магический круг, железные предметы и др.). С хозяевами воды человек часто встречается в ситуациях, когда каждая сторона находится на своей территории: человек – на земле, водяные – на воде или на пограничных территориях (мостки, камень, берег). С лешими же встреча происходит исключительно на их территории, абсолютно чуждой и даже враждебной самому человеку. И если в русской мифологической прозе леший может наведываться на территорию, обжитую человеком, и даже заходить в дом, в карельской традиции это полностью исключено, кроме как в сюжетах о похищении детей: границей для него служат изгородь, начало вспаханной земли. Именно поэтому, человек, попадая в лес, чувствует себя полностью беззащитным, находящимся во власти лесных хозяев, и его всегда преследует чувство страха.

Так происходит и в данной былинке: женщина пугается, но хромающий медведь догоняет ее и просит вытащить из лапы занозу. Женщина вытаскивает ее, пытается снова убежать. Но она полностью во власти хозяина леса: он усаживает ее, положив на колени камень, и она безропотно сидит двое суток, пока медведь ищет, чем отблагодарить свою спасительницу. Возвращается он с коровьей ногой, скидывает камень, кладет взамен «подарок» и отпускает домой. При этом рассказчик называет примечательную деталь, которая указывает на то, что медведь в данном случае не просто хозяин леса, но и тотемный первопредок, знакомый с обычаями человеческого рода: он кланяется женщине в ноги и уходит.

Во многих мифологических рассказах медведь совершенно четко называется полноправным хозяином леса, с которым пастух заключает завет (99, 100).

Иной образ медведя представлен в быличке (202), рассказывающей о том, как пастух устроил женщине встречу с хозяином леса. В иерархической лестнице карельской деревни пастух занимал совершенно особое, почетное место, наряду с колдуном-знахарем и бабкой-повитухой. На весь пастбищный сезон он заключал особый договор с хозяином леса, при этом сам был вынужден соблюдать множество запретов, но и леший обязывался не трогать коров. При этом часто считалось, что у хорошего пастуха не он сам пасет животных, а именно лесной хозяин, который очень часто ассоциируется и предстает в образе медведя. Стадо остается как бы внутри неприступного магического круга, который пастух обводит во время первого выгона скота. А леший четко соблюдает указанные ему границы: «Ни на вспаханную землю не ходи, ни через забор не поднимайся, вокруг иди!» Ритуальное действие, подкрепленное сакральным словом, имеет несокрушимую силу. Привел пастух женщину в лес, усадил на камень и вдруг… «Вдруг» – это совершенно особая временная маркировка «иного мира» (точно так же, как «камень» – маркировка локальная). В иное временное и локальное измерение, в котором можно встретиться с жителями этого мира, можно проникнуть именно «вдруг» – идея внезапности, молниеносности говорит, с одной стороны, о призрачности любых границ, а с другой стороны – об их независимости от человеческой воли, человеческого сознания. В данном рассказе неожиданно появляются («подкрались как будто») два медвежонка, начинают обнюхивать дрожащую женщину, и вдруг она видит, что «сидит третья, большая, напротив». А рядом беззаботно гуляют коровы, они словно не замечают медведей, ибо в быличке это не просто лесные звери, а пришельцы из иного мира. И медведи коров не трогают, как позже объяснит пастух: «Сказал ведь: не бойся. Никто тебя не тронет. Колокольчик у коровы лапой тронет, а корову не тронет». В этом рассказе подчеркивается могущество пастуха-знахаря, подчинившего себе лесную силу, заключившего с ней договор «о ненападении». Не случайно и медвежата сначала кажутся женщине похожими на собак, на домашних животных. Но в то же время следует помнить, что в мифологии собака – не столько друг человека, сколько медиатор между мирами, и в этом ее главная роль. В конце концов, медведица, трижды прорычав, уводит медвежат, а женщина сможет подняться с камня, только когда придет пастух: кто открывает «дверцу» в иной мир, тот и должен ее закрыть.

Духи леса могут предстать и в образе волка. В Сямозерье (июль 2008 г., экспедиция РГГУ в д. Трофимнаволок) записана былинка, рассказывающая о том, что при нарушении каких-либо табу (например, если пастух убивает любого лесного зверя) хозяин леса является во сне в виде трех волков. Неслучайно и в карельских сказках волк как тотемный предок (наряду с медведем и щукой) выступает в качестве одного из помощников главного героя. В одном из сказочных сюжетов Иванов сын накрывает волчат кафтаном от посыпавшегося града, а волк в благодарность помогает ему добраться к сундуку, в котором схоронены «печали девушки» (ФА 20/4). В фольклоре многих народов общеизвестным является сюжет о превращении целых свадеб в волков (SKS. 76/3988).

Иногда хозяева леса предстают перед человеком в виде собаки. Такая «лесная собака» (mecän koira) уводит девочку в лес, при этом ластится к ней и «хвостом зазывает, зазывает, зазывает» (153). В одной из быличек рассказывается о том, как поссорились два охотника, не понаслышке знакомые с охотничьей магией (96). Один «испортил» ружье товарищу. И когда тот в результате, выстрелив пять-шесть раз, все равно не смог попасть в белку, он решил отомстить: прямо посреди ночи «вызвал» к костру собаку. Незнакомая собака появилась прямо из леса, черная с белой шейкой. Черный цвет, как известно, признак нечистой силы, очень часто именно в таком цвете в фольклоре всех народов видят леших. «Степан говорит: „Не шути, отправь вон эту собачку!“ Испугался! „Ну, если еще раз мимо выстрелю, еще не то придет, еще другое придет, подожди!“ Оба, значит, они были колдунами, оба знали. „Не трону я больше тебя, стреляй, только отправь это вон!“ Вася там снова, не знаю что, сказал, и собачка эта исчезла, ушла вон! А это, говорит, была правда, ночью, да так поздно, огонь горит посредине, и он позвал собачку! Говорит: „Придет собачка!“ И пришла, – говорит, – черная собачка, вокруг огня только ходит вот так, белая шея… Раньше такое вспоминали!»

В Бабгубе дед Емельян по дороге к лесной избушке встретил трех неизвестных собак, «белые, у каждой красные ленты на шее на такой широкий узел завязаны… А моя собака хоть и смелая, в разных переделках бывала, а трется между ног, поскуливает. Тут я понял: неспроста. И эти собаки пробежали мимо, даже не взглянув, как будто нас с собакой и не было»[382]382
  Jyrinoja V. Akonlahden arkea ja juhlaa. Turku, 1965. S. 79.


[Закрыть]. Последнее замечание очень важно. Хозяева леса, полностью ассимилированы с лесом, не хотят, чтобы их видели, да и сами стараются на людей обращать как можно меньше внимания. Карелы говорят, что «лес… полон нечистой силы – „метчяляйжид“. Но мы не каждый раз видим ее, а не видим потому, что у лесовика есть особенная способность: принимать рост, равный высоте тех деревьев, подле которых он стоит… Да чтобы и было… если бы у лешего не было такого свойства, тогда и в лес-то не вышел бы никогда, на каждом шагу торчал бы он – „худой“ и пугал бы своим видом „крещеных“ – „ристиканзуойд“»[383]383
  Лесков H. Представления кореляков о нечистой силе // Живая старина. Вып. 1–3. С.-П., 1893. С. 418.


[Закрыть]. Эта мимикрия выгодна обеим сторонам, чтобы разные миры оставались параллельными и лишний раз не пересекались, не подвергая опасности жителей обеих пространств: путь в иной мир строго охраняется, и попасть туда можно или обладая тайной силой, или нарушив запреты, или по воле хозяев «иного мира». Друг дает деду Емельяну совет, что «надо было между ног сплюнуть», и тогда собаки бы исчезли. Данное замечание, видимо, можно трактовать как совершение негативного действия, направленное на сам центр, или дверцу, через которую удалось проникнуть в «иной мир». Дед Емельян, видимо, наступил на «плохие следы» («pahat jället»), которые оставили хозяева леса и через эти следы проник в чуждое пространство: плевок должен был закрыть «дверцу». Плевок между ног символизирует, видимо, и фаллическую силу мужчины, всегда являющуюся орудием борьбы с нечистыми. Во время лечения некоторых болезней (например, падучей, эпилепсии) следовало положить больного на порог или крышку подпола (сакральные локусы, связанные с культом первопредков, мертвых), накрыть его венчальной скатертью, а знахарка (или знахарь) вставала над ним, расставив ноги, и прозносила: «Где новых делают, там старых лечат».

Обращает на себя внимание и деталь, которая подчеркивалась во многих сюжетах: то у собачек белая полоса на шее, то красная лента, повязанная узлом. Белый цвет, как известно, – символ существ «иного мира», чаще несущих позитивную оценку, вот и в данном сюжете белые собаки (каковых практически не было у карел, лайки были рыжими или черными) не представляли никакой опасности для человека. Красный цвет ассимилирует в себе жизненную силу, могущество. Полосы и ленты на шее, видимо, можно трактовать по-разному. В какой-то мере – это аналог пояса, который, как известно, «представляется замкнутым кругом, символизирующим вечность, поэтому препоясывание персонажа – знак приобщения его к вечности»[384]384
  Криничная Н. А. Лесные наваждения. Петрозаводск, 1993. С. 16.


[Закрыть]. Во-вторых, эта круговая полоса – аналог магических акциональных и вербальных кругов, которые человек для своей защиты использует, например, во время гадания или разговора с лешим; это символ защищенности. В-третьих, существует общеизвестная теория, что лешие произошли от умерших или погребенных в лесу. А так как в лесу, т. е. за церковной или кладбищенской оградой погребали только некрещеных и, чаще, самоубийц, то это, возможно, своеобразная отметина, напоминание об удавке на шее первопредка.

Но «лесные собаки» могут представлять и опасность для человека. Это происходит, когда нарушаются какие-то запреты. «Посмотри-ка, мне в лесу навстречу собака прибежала, и не укусила, только облаяла, да об ногу ткнулась. Я сказала на том месте: „Сволочь! Гад!“ А потом: „Караул!“, домой не попаду, опухло, а как больно! Потом надо было ходить прощения просить три вечера» (ФА 3385/5-7). В лесу вообще запрещено материться и даже громко разговаривать, петь, а здесь матом обругали самого «хозяина леса» или его посланника – и сразу последовало наказание. На юге Карелии (Вешкелица) рассказывали, что у лешего есть собака, которая лает коротким лаем и может указать место клада[385]385
  Harva U. Suomalaisten muinasusko. Porvoo – Helsinki, 1948. S. 358.


[Закрыть].

Иногда собаки являются просто спутниками «хозяев леса». Охотник, сидя в лесной избушке, уже поздно вечером слышит собачий лай, а потом раздаются выстрелы. «А раз вечер, так темно, как увидишь в темноте, куда стрелять?» И в конце концов выстрелы приближаются, и в избушку заходит сам хозяин леса уже в мужском обличии (232). В финских мифологических рассказах у лешего есть коровы, которые поднимаются из земли и уходят в нее[386]386
  Там же. S. 359.


[Закрыть]. Возможно, с целью пополнения своего стада хозяин леса уводит коров у людей.

На более позднем этапе в человеческом сознании образы хозяев леса уже полностью ассимилируются с нечистой силой. Рассказывая былинки, карелы часто так и говорят: «В лесу есть хозяин. Хозяин леса. Бесы. Раньше бабушка, мать отца, видела их своими глазами» (88). Но их продолжают видеть в образе собак, который традиционно совершенно не свойственен такому персонажу как черт, зато присущ лесным хозяевам. «А у отца это было. Арефьев старик в Ковде жил, позвал в баню. Говорит:…придут к тебе собаки и ты будешь им работу давать, а они будут тебе имущество приносить. А отец сказал: „Я лучше десять раз с коробом пойду попрошайничать, чем мне такой хлеб! Нет!“» Здесь две детали указывают на то, что в данном случае этот персонаж явный черт, хотя в начале автор позиционирует его как хозяина леса: во-первых, он вездесущ в мире человека и приходит в баню, на человеческую территорию, чего традиционно хозяин леса ни в коем случае делать не может – он скован границами своего «иного» мира. А во-вторых, принять его награду – равнозначно продаже души, что также идет вразрез с образом хозяев леса: человек с готовностью принимает их нечастые приношения, которые делаются в обмен на какие-то небольшие услуги, как в сюжете с медведем, занозившим лапу.

Хозяева леса могут представать в образе еще одного тотемного животного – лося. В одном из сюжетов рассказывается, как лесные духи наказывают за непозволительное поведение и нарушение запретов: «Тут у нас был случай! Поехали, напились сначала, поехали, разухарились, а за Чуйнаволоком горки есть – лось на машину выбежал. И одному угодило сверху, кабина сломалась, раздавилась, раз лось прыгнул через машину. И в дом сумасшедших попал!.. Надо перекреститься, когда куда пойдешь, обязательно! Я всю жизнь в Бога верила, все время с молитвой уходила» (137).

В другой быличке мальчик, спрятаный лесом на три ночи, рассказывал, что спал между двумя лосями (ФА 3712).

Могут лесные духи появляться и в образе более редких животных. Один из мифологических рассказов повествует о том, как навстречу охотникам выбежал горностай. Они не стали убивать его. А через некоторое время он отблагодарил охотников: когда мужчины шли по мосту, он вдруг снова выбежал навстречу и убил змею, затем повернулся и убежал в лес (SKS. 384/88).