Текст книги "Бабка Поля Московская"

Часть 19. По ходу дела…

Молодняк – и Кольку, виновника торжества, в том числе – просила Пелагея к столу не опаздывать и на улице всякими булочками, петушками слюнявыми цыганскими да ситром аппетита не перебивать!

В подготовке стола – а вернее, того, что на столе стоять должно было, – участие принимало почти все женское население квартиры, кроме самых старых да малых.

Мужчины – а их было не так уж и много – дружно перетаскивали из всех почти комнат в коридор и на кухню стулья и табуретки, а затем и столы.

Женщины всю принесенную к кухне немудрящую мебель протирали тряпками, а столы покрывали сначала обтерханными по углам до холстинной основы, толстыми и негнущимися клетчатыми клеенками, потом – чистыми, но «разномастными» скатерками, и уж затем сдвигали готовые столы «по росту» в один, растянутый «паровозиком».

Длинный этот «состав» формировался в виде двух букв «Т», как бы зеркально отражавшихся друг в друге вверху и внизу – точно дерево на берегу пруда. Или же как два гриба, уложенных в корзинку толстыми ножками друг к другу, а шляпками – врозь.

Одна часть столов расставлялась в широкой и очень просторной коммунальной кухне – «шляпкой» под широченным окном, «ножка» – тянулась вдоль обеих газовых плит и кухонной мебели до самой двери в коридор, где и прерывалась у выхода из кухни – чтобы можно было туда пройти.

Затем столы продолжали расставлять в широкой и просторной части коридора – бывшей овальной прихожей – и там уже «ножка» гриба была гораздо короче, чем в кухне, а «шляпка» – торцевой стол – почти упиралась в двери аж двух комнат, оставляя соседям лишь узенькую щелку для выхода – сразу «в гости».

Дыру в проходе между столами из кухни в коридор решено было потом, когда все рассядутся в кухонной части, закрыть, – положив сверху на края разъединенных столов снятую с петель дверь, как длинную узкую столешницу, обернутую вместо скатерти обычной простыней.

По разрешению Евгении Павловны Должанской, на кухню входить стало возможно через ее огромную, смежную с кухней, комнату, когда-то хозяйскую столовую – сквозь боковую, раскрытую на время, потайную дверь в стене – то есть, через бывший «раздаточный» проход для прислуги, хитро устроенный в виде завитка волны: прежде в квартире приготовленную пищу господам подавали не кухарки …

Между тем, в другом конце квартиры – в кладовке, – мужская часть соседского населения, а именно: хромой солдат дядя Паша снизу, а офицер-профессор Александреич сверху, стоя на шаткой стремянке, снимали со вбитых в стенки по самое некуда железных костылей широкие неструганые доски полупустых полок и с грохотом кидали их вниз, на старый паркетный пол пыльной, квадратной этой маленькой комнатки без окон, задуманной когда-то старорежимными архитекторами как гардеробная для всесезонного хранения верхней одежды и господских шуб.

Потом оба соседа, в едином рабочем порыве олицетворяя смычку трудового народа и советской интеллигенции, одинаково хекнув, дружно подхватывали и несли сразу все доски на своих плечах в узкий коридор.

Там, напротив кухни, они оборачивали шершавую сосновую поверхность недоделанных этих грубых полок коричневой широкой лентой плотной крафт-бумаги, рулон которой тайно стащил кто-то из населяющих коммуналку несознательных жильцов прямо с соседнего, типографского, двора, пока тамошние растяпы – «метранпажи» и присные с ними – отходили куда подальше покурить, что, кстати, им было категорически запрещено грозными трафаретными надписями на всех типографских стенах!

На концах досок оберточную бумагу закрепляли: дядя Паша подворачивал и приминал ударами мозолистых жестких ладоней острые и колкие бумажные углы на краях, а профессор, который, между прочим, «культурно работал» в старых лайковых перчатках, аккуратно обвязывал торцы тонкой бечевкой.

Обернутые доски клали по одной на сиденья каждых трех расставленных подалее друг от друга табуреток – и получались длинные скамейки.

На всех восьми конфорках обеих газовых плит дружно кипело и шкворчало праздничное «угощение»: щи с салом и курицей, вареная картошка, – и чищеная, и в мундире; котлеты – да не мелкие «магазинные, из отонков», а большие домашние, с тертым чесночком и даже с провернутым через мясорубку зеленым луком, специально выращенным у Должанских, в большущей кадке с ветвистой вечнозеленой пальмой, стоявшей в этой комнате, кажется, всегда – в углу у рояля, возле балкона.

На железных листах – по два «этажа» в каждой остывающей духовке, – ждали своего часа Полькины «пушистые» пироги.

* * *

И вот раздался длинный один звонок – общий – и в квартиру вплыла, сопровождаемая своим соседом Подольским, Мария Тыртова.

Оба несли по три, составленных друг на друга и накрытых сверху белыми льняными полотенцами, подноса – с посудой, со стаканами, с чашками.

Потом Подоля сбегал еще раз пять вниз, в свою квартиру, и принес множество кастрюль с готовыми закусками, кучу сумок с консервами и, наконец, занозистый тяжеленный ящик с вином и водкой.

Выложили закусь из кастрюлек на общие глубокие тарелки и блюда; раскрыли и прямо в жестяной «таре» поставили на столы банки с консервами; крупными ломтями нарезали черный хлеб, тонкими – белые батоны; расставили стаканчики и стаканы; положили ложки-вилки – всем, конечно, без столовых ножей.

Лишь для «хозяйской семьи» – бабушки-мадам Брандт, Елены Ивановны и Александра Андреевича, – а также для почетных гостей, да еще для провожаемого и обожаемого Николая Степановича – ну уж и для себя лично, а заодно, пусть и напрасно, но – как положено! – и для «нашей мамаши», Полины, – сервировала посадочные места в кухне за передним, основным, столом набором тарелок, приборами – в полном комплекте, с обязательным ножом справа, – а также фужерами – все «по-правильному» – Маша Тыртова.

В довершение «красоты» водружала она на чистые тарелки избранных – и, по ее мнению, «настоящих», гостей – фунтиками свернутые, как в «дорогих ресторанах», твердонакрахмаленные льняные салфетки, – а не ветхие обрывки хорошо выстиранных, но старых, кухонных полотенец, которые разложены были на каждом сиденье для «своих» людей: обыкновенных, привычных – и непривередливых.

Пелагея, насчитав аж три сервизных тарелки мал-мала-меньше в пирамидке на месте перед собой, а также обнаружив под обеими руками мельхиоровые тяжелые нож, вилку, маленькую вилочку и две ложки – столовую, да еще какую-то даже не чайную, а десертную – сразу от растерянности потребовала себе у Машки «ну хотя бы бокал заместо хрусталю!».

Мария сразу расстроилась, что пожалела и не захватила четыре богемских высоких бокала цветной огранки, – от отца еще оставшихся из прежней парадной дюжины …

Но Полька, тыча пальцем в милую сердцу огромную свою фаянсовую чайную чашку с толстой ручкой, увиденную вдруг на угловом столике с лишней посудой, заорала, радостно кивая Марии:

«Да вотон – он, бокал-то мой, а то к чему же еще эти лишние рюмки-то пачкать!» – и попыталась вернуть ошалевшей Марии свой нетронутый, тонкого стекла, фужер на длинной ножке…

* * *

Тут в дверь опять зазвонили, все с кухни закричали:

– «Открыто, открыто у нас, проходите!» – и стала вваливаться в квартиру шумная молодежь: сам сынок Николаша – и с ним еще куча друзей из его музыкального коллектива, представившихся Польке, весело смеясь, как «семеро козлят»!

А «Серым Волком» при них явился «самолично» почтить Колькины проводы в армию своим присутствием уважаемый и знаменитый заслуженный артист – заместитель руководителя и дирижер ансамбля песни и пляски Московского военного округа, – которого тотчас же Пелагея усадила на единственный «барский» резной дубовый стул с высокой, как у трона, спинкой, во главу стола, под широким кухонным окном.

– «Пелагея Васильевна, уважаемая, спасибо – я тут у Вас сразу, хоть и полковник, а почувствовал себя, как свадебный генерал!» – засмеялся тот.

Но вот пришли Колькины товарищи по работе на заводе, вместе с бессменным начальником механического цеха, Иван Иванычем, – которого тоже усадили в торец, под окно, рядом с «музыкальным генералом».

Оба начальника вежливо пожали друг другу руки и, покашляв для приличия, – что Пелагея восприняла мгновенно и правильно, тут же поднеся им на блюдечках по «величальной» стопке водочки с пирожком, – выпили «за знакомство» и вступили в интересный для обоих разговор об уходящем в армию воспитаннике.

Несмело начали подходить к кухне, заметно стесняясь, соседи по квартире.

Полька всех усаживала на заранее распределенные места, Мария сразу же подавала кому водочки с огурчиком соленым, кому винца – кто просил.

Молодых гостей – включая самых близких «местных» друганов и подружек Колькиного детства по родному двору – ну и, конечно же, «чужедворок»: Юлищу с Нинон – Веркину постоянную «свиту», – а также чуть более взрослых соседок: Лельку с Тамаркой – дочерей Насти и покойного Сипугашника, – рассадили в коридорной части.

Там же стоял уже в уголке, почти на взводе, на крепко сколоченной солидной с виду галошнице часовщика Виндлера – нового соседа из славного города … как бишь его? ну да ладно, все равно – короче, был не из здешних – новомодный патефон, с пластинками и запасом новеньких иголок, – который, опять же, был частной собственностью упомянутого выше товарища.

Самого Колю тоже усадили вместе с молодежью – возглавлять этот противоположный кухонному – коридорный – конец общего стола, поближе к друзьям.

А рядом с Николаем, за торцевым столиком, но с краю, на месте, где должна была бы сидеть сеструха Вера, пристроилась почему-то Маша Тыртова, которая объяснила всем сразу, – а больше, понятно, удивившейся Пелагее, ведь та, было, приготовила Марии почетное место рядом с собой – что отсюда ей будет сподручнее «хлопотать насчет стола».

Колька как-то недовольно поморщился, но – промолчал.

Тут в дверь квартиры народ потянулся с лестницы «косяком» – это подошла «делегация» от приглашенных соседей по дому.

С третьего этажа спустилась Авдеиха – купчиха, бывшая владелица, а ныне – просто «старшая» по восьмой квартире.

Авдеева пришла с ровесником Кольки – сыночком Вовой, которого во дворе все иначе, как «Сопа» не называли, потому что он не только сопел вечно забитым соплями носом, но еще и ругательное слово «ж. па» в детстве так, на «с», как «сОпа», и произносил…

Сопа был слегка не в себе, и потому – непризывной «белобилетник».

Колька все детство оставался единственным во дворе, кто не бил Вовика Авдеева и относился к нему по-человечески.

Вова резким движением обеих рук от впалой своей груди протянул другу тяжелый кожаный футляр на тонком ремешке – и уселся молча рядом с Колькой, никого не спрашивая, по другую сторону от той, где пристроилась на уголке Мария.

И сразу же тихо захлюпал носом, не то от вечного насморка, не то – от горя, что Коля – друг уходит так надолго – в какую-то гребаную армию…

А все – и Колька в том числе – уставились глазами на подарок – действительно, с барского плеча: на чудесный новенький фотоаппарат.

Некоторые ребята уже было запротягивали к нему руки – но Авдеиха вдруг властно взвизгнула:

– «Николай, отдай подарок матери! Потом открывать станешь! И не вздумай его в армию с собой забирать, понял?»

Коля лишь смущенно улыбнулся и сказал, почему-то обращаясь только к Вове:

– «Спасибо огромное, Володя, вот не ожидал – большое тебе спасибо!» – и передал подаренную вещь матери.

Пелагея сразу же пошла в комнату и быстро спрятала фотоаппарат в сундук, надежно заперев на висячий замок тяжкую дубовую крышку…

Пока Полька бегала туда-сюда, пришли гости «с чердака»: тихая согнутая в дугу маленькая старушка в белом платочке вела за ручку крошечную хорошенькую девочку трех с половиной лет – Викторию, свою внучку от «загинувшей» старшей дочери, племянницу Капитолины и крестницу Коли с Верой – верных соседей.

Девочку соседка Лидия Ивановна немедленно отвела в свою комнату, ставшую на время «детской» – к дочери Гале и детям Евгении Павловны, за маленький, но как у взрослых накрытый столик, и даже с «детским шампанским» – некрепким, в темной толстой бутылке с «ненашей» этикеткой, яблочным сидром, подаренным болгарским Галочкиным папой.

По-взрослому серьезно попросив пятилетнюю дочь «присмотреть за всеми гостями – а особенно за маленькой ВиктОрой» (ВиктОра – потому что Виктор – а не Викторий – так называла она по-белорусски соседскую эту девочку – и так стали звать ее потом все во дворе), – Лидия Ивановна спокойно вернулась в шумную взрослую компанию.

Бабушку Вики усадили за стол рядом с Настей Богатыревой – Настя до этого оживленно о чем-то беседовала с соседом Пашкой-Пантелеймоном, но тут сразу же отвернулась и замолчала, не глянув даже на старуху.

Нинка, жена Пантейлемона, которой очень не нравилось, что Настька весело и вполголоса – не слышно – значит, невесть про что! – трепалась с ее муженьком, согласно кивавшим все время в ответ, как болван какой, – потянулась через Пашку, упираясь в него всей своей огромной грудью, – не без значения! – и далее через Настю, протянув руку так, что почти задела соседку по носу, – поздороваться с Капкиной матерью.

Старуха покивала, «поручкалась», тихо улыбнулась и снова застыла.

А в коридоре встречали шумным радостным гудением ненаглядную Капитолину Романовну – да не в одинаре, а под руку с бравым капитаном-железнодорожником Петром Петровичем, глаз с нее не сводившим.

Парочку эту пригласили не к молодежи – а «в президиум, в президиум!» – отдав дань уважения погонам Капкиного жениха.

Их пару последней пропустили со стороны коридорного входа в кухню – и закрыли за ними накладной «столешницей» возможность выхода …

Зато создали еще места для гостей.

Петр, проходя сзади и мимо Капкиной матери, ласково тронул старуху за плечо, нагнулся к ней и что-то сказал, та кивнула ему благодарно – и прослезилась, сразу вытирая глаза длинными концами головного платка.

Капа, молча улыбаясь, пробиралась перед ним к двум свободным местам рядом с «генералом» – и мать свою как бы и не приметила.

И уже возле самого «генеральского трона» Петр Петрович нежно, но властной рукой, отстранил девушку на место между собой и Еленой Ивановной – усевшись сам сбоку от пожилого, но, видимо, все еще опасного соседа.

Тут, наконец, раздался «завершающий» аккорд – появилась румяная, веселая, – и – «Бесподобная сестра моя – Вера Степановна!» – как, вскочив, провозгласил во весь голос Николай, пока Маша стягивала с нее новенькое, глубокого синего цвета, модно расклешенное и недлинное, мягкое на ощупь пальто-«троакар», а потом принимала и в шутку напяливала себе на голову задом наперед Верину тоже синюю шляпку-таблетку с коротенькой сетчатой вуалеткой в черных «мушках».

На покупке к празднику этой Веркиной обновы решительно настояла Пелагея.

Но кто бы видел, в каком пальто ходила она сама…

Серый потертый барашек воротника и тоненький, сбившийся от старости ватин подкладки черного когда-то, дважды перекрашенного и сизого теперь длиннополого – и впрямь, «шушуна безсезонного», как шутила сама Полька – а по-другому и не обзовешь – не грели уж давно ни тело, ни, тем более, душу.

Коле плакать хотелось иногда от безысходности – и от нищеты их с Веркой матери.

И стыдно ему было за то, что сам он «пристроился» при Маше…

А тем временем Вера с привычным – спокойным и доброжелательным – удовлетворением окинула взглядом всех поразевавших вдруг рты на ее неземную красоту Колькиных приятелей, радостно кивнула «родным и близким» соседям, сделала далеко сидящим и незнакомым «патриархам» вежливый «книксен», громко сказала бабушке-мадам Брандт: «Гутен Таг, гнедиге Фрау Брандт!» – и подмигнула Капе с Петром Петровичем.

Тут пронеслось шквальное:

– «Вера, Верунчик, иди к нам! Мы сдвинемся!

– Верочка, садись рядом с нами – вот твое место!

– Красавица, не прогневайтесь – приглашаем к старикам! – а кто-то из “семерых козлят” и впрямь “закозлил”: схватил принесенную с собой классическую “испанскую” гитару и проиграл трижды туш!» – почему-то…

Колька счастливо хохотал, показывая всем на Веру, и вопил:

– «Эх-ма, знай наших!»

А Пелагея на это «Ма» громко, как могла, крикнула Вере:

– «Вера, сюда!» – и показала ей рукой на место справа от себя – то есть, рядом почти – да вот жаль только, что через угол стола! – с Колькиным начальником цеха Иваном Ивановичем – вдовцом, между прочим, и отдельная квартира у него; одно «но»: жил он в этой своей квартире не один, а с двумя сыновьями-подростками и со старухой-тещей, их бабкой, как успела выяснить Пелагея из рассказов сына Коли о своем замечательном начальнике.

А чем черт не шутит? А то вот чуть было Машку – чужую – сюда не пристроила!

Пелагея незаметно отщипнула от ломтя черного хлеба маленький кусочек корочки и положила его на самый уголок стола – на всякий пожарный, чтобы не было, не дай Бог, по примете, промеж начальником и Веркой семи лет без взаимности…

Вера изобразила в ответ на зычный материнский приказ умильную улыбку, на время исчезла в глубине коридора и появилась вновь – уже на кухне, неожиданно для многих вдруг как будто «просочившись сквозь стену» – и вызвав снова у молодых бешеный восторг и аплодисменты.

Похлопал одобрительно в ладоши и «музыкальный генерал-полковник», затем привстал галантно и, не забыв при этом крепкими костяными пальцами обхватить девушку за талию, пропустил ее, в обход Иван Иваныча, на свободное место рядом с Пелагеей, посетовав про себя, что «ранг не позволяет» устроиться рядом с Верой на простой деревянной лавке – да и геморрой, пожалуй, тоже…

Часть 20. Знамение

Как только Верочка уселась за стол, мужчины одновременно почти разлили по первой.

«Вступительное слово» предоставили не по чину, не по количеству наград и не по возрастному цензу, а по «старшинству знакомства с отбывающим на службу в ряды Советской Красной Армии призывником»: так велела Пелагея, ни с кем не советуясь, но «по справедливости».

Отец Верин и Колин, Степан Иванович «милицейский» – так и не пришел.

Вера ходила даже накануне в адресный стол – киоск «Мосгорсправка» у метро Кировская, напротив голубенького красивого здания Тургеневской библиотеки, мимо которой в полуметре от заляпанных грязью оконых стекол дома проходил кольцевой трамвай «А» – любимая и надежно курсирующая почти через весь Центр «Аннушка».

Хотела Вера написать отцу, по его новому местожительству, – телеграмму-молнию, что ли, выслать, как уведомление «явиться туда-то в такое-то время по случаю проводов сына в армию…»

Но тетка из справочного окошка выдала за мелкие деньги адрес… самой же Веры.

Поэтому сейчас, ровно из середины кухонной части сдвинутых столов, с заметным усилием, покряхтывая от боли в укороченной от старой раны ноге, опираясь рукой на мощное плечо супруги и тихонько позванивая скромным, но кавалерственным набором полной солдатской Славы, поднялся, уже заплакав, сосед дядя Паша.

Смог он сказать, и правда, только одно слово:

– «Сынок!» – и все.

Дядя Паша вытянул в Колькину сторону левую руку, в правой руке дрожала стопка, и потихоньку выплескивалась на скатерть до краев налитая прозрачная, как московская слеза, знаменитая русская водка.

На другом конце стола Колька, вставший одновременно с Пантелеймоном, немного подождал – и вдруг тоже сморщил лицо и залпом опрокинул себе в рот свою водку, не дождавшись после тяжкой паузы больше ни слова от любимого соседа, заменившего ему сейчас вот, при всем этом торжественном и церемонном собрании, родного отца.

Дядя Паша крякнул, глянув на Кольку, сказал еще одно слово, свое любимое:

– «Молодца!» – и выпил сам, потом махнул горестно рукой и уселся на место, продолжая сотрясаться в беззвучных рыданиях.

– «После первой – до второй – перерывчик – небольшой! Верно, товарищи?!» – спас положение Колькин начальник Иван Иванович, поднимаясь и одновременно наливая себе, потом оторопевшей и уставившейся абсолютно без слез в одну точку Пелагее и – сразу за этим – наполнив вином Верин фужер.

Заговорил начальственный Иван Иванович очень громким и решительным басовитым баритоном, привычным к умелой раздаче яростных звездюлей, прекрасно долетавших до всех глухих от рождения и аж приседавших по углам редких нерадивых работников в своем шумном заводском цеху.

– «Сядь, Николаша, и не надо, не вставай ты больше!

Друзья, давайте же все успокоимся и больше плакать не будем!

От радости разве что!

Или может, чуток еще кто захочет из женского полу всплакнуть, видя такого прекрасного жениха перед долгой разлукой – ну и пускай себе!

А мы же начнем, наконец, друзья, наш праздник! Великую Октябрьскую социалистическую революцию! и еще наше событие большое! достойно отмечать и праздновать – молодого новобранца на славную службу нашей Родине провожать! И давайте же, дорогие и уважаемые товарищи, вспомним слова нашей прекрасной и любимой песни:

– Выпьем за Родину, выпьем за Сталина – выпьем, – и снова нальем!»

И тут уже, после такой зажигательной речи, все действительно почувствовали, что вот он – праздник-то настоящий!

* * *

Закуски были замечательные, и много еще их оставалось на столе, когда выступил «музыкальный генерал».

Тут Коля все-таки опять поднялся с места, а с ним и все ребята из его ансамбля.

И пока товарищ главный военный музыкант рассказывал всем собравшимся, какой талант и самородок является соседом, другом, братом и, главное, сыном! для присутствующих здесь – то молодые парни успели построиться в коридорной части в два ряда, впереди себя выставили Колю, надели на него, туго подтянув лямки, «общественный» баян, затем с одного боку от Николая встал гитарист, – а с другого – худенький мальчик с мандолиной.

Вот начальник закончил свою речь, со смаком выпил, слегка подзакусил, полез целоваться с Пелагеей – а заодно уж и с ее дочерью, как-никак родной сестрой своего солиста – а потом поднял обе ладони вверх, призывая народ к тишине, и плавно взмахнул невесть откуда взявшейся, и впрямь как волшебной, – дирижерской палочкой.

И вот раскатами нежных, нарастающих звуков музыки и юных голосов, поначалу – почти речитативом, – началась дивная по красоте и простоте своей история про заглянувшего себе на беду раз по осени в партизанский виноградник и увидевшего там смуглую красавицу-модаванку влюбленного паренька…

Грянул мужской, отлично распевшийся, хор: запел дружно и звонко-едино про

 
– «Рас – куд – рявый клён зеленый, лист резной!» —
 

и не выдержали обе подружки закадычные, сидевшие через стол почти напротив друг друга Капа и Верочка – одновременно взглянув друг на дружку, молча, – и оттеснив слегка дирижера в угол кухни, – выскочили под огромное кухонное окно, и стали, как заправские две красавицы цыганки-молдаванки, плясать, – изгибаясь до земли и одними только плечами и грудями молодыми-налитыми поводя, – под звенящий соловьиный и нежный голос Коли, под разливы волшебницы-мандолины, под вздохи баянных мехов и серебряные переборы старой испанской гитары…

Затихла музыка – встали, как вкопанные, на фоне рамы высокого, темного уже с улицы, окна, протянув картинно друг к другу тонкие красивые руки, обе девушки – опустил легкие ладони дирижер – и громыхнула несмолкаемая овация!

Все гости задвигались, некоторые даже вскочили со своих мест за столом, закричали:

– «Би-и-с!!! Бра-во! Еще, еще!!!»

Потом заскандировали в едином порыве, все разом, продолжая громко хлопать в ладоши:

– «Про-сим! Про-сим!»

А дружок Вован, тихий Сопа, – вдруг нестерпимо оглушительно свистнул в две руки – четыре пальца, – как будто голубей гоняя во дворе, на своей хлипкой голубятне!

Мамаша-Авдеиха не могла его достать из-за «господского» своего стола, чтобы дать сынку как следует по мозгам, а посему и поручила это дело Машке Тыртовой, показывая молча жестами, что той надо предпринять.

Маша была всегда понятливая, поэтому исполнила задание с полной отдачей, – треснула Вову от души по лысой макушке, приговаривая при этом:

– «Хочешь, дурак, все деньги мамкины просвистеть, бестолочь!» – ну а заодно уж и Подоле своему по уху заехала – на всякий случай, – потому как тот собрался, было, подвиг со свистом пересвистать, уж и пальцы грязные в рот потащил – да вдруг отдернул, дубина, башку свою стоеросовую…

Что тут было говорить – пел дальше будущий военнослужащий Николай Степанович без останова все, чему выучили его в родном краснознаменном ансамбле за эти годы…

А народ все требовал еще и еще!

Вот тут уж встала с места Пелагея – и разливать начали наваристые щи.

А потом раздали всем – певцам и не певцам – горячую картошку с котлетами.

Затем объявили перекур.

– «С дремотой!» – провозгласил уже сильно пьяненький дядя Паша – и пошел – пошел «мелким хромом», как только откинули, наконец-то, перемычку-столешницу для выхода в коридор – к себе в комнату «отдохнуть маленько!», сопровождаемый грузной супругой, почти тащившей его на себе.

По дороге он поймал Колю и крепко его расцеловал:

– «В уста твои сахарные! За голос твой золотой!» – и опять зарыдал, уткнувшись мокрым лицом в тети Нинину обширную грудь.

– «Иди – иди, чудище!

Вот разревелся-то, дуралей!

За весь день слОва сказать не смог!

Коля, не надо! Не помогай, сыночек, сама я его дотащу до кровати – он же легкий стал, как пушинка, ссохся весь!» – приговаривала соседка тетя Нина, идя со своей ношей по узкому коридору.

* * *

А потом, ближе к полночи, как уж догуляли, как замолкло радио, – оставили всех молодых ребят ночевать в комнате нового соседа-часовщика Ёськи Виндлера – так он сам себя просил их «зап-просто, а шо такэ?» называть.

Улеглись молодые мужики вповалку на полу, на расстеленных одеялах и матрасах, собранных со всей квартиры.

Погасили свет, перестали кряхтеть, сопеть и возиться, наступила тишина, кто-то сразу же захрапел – и Николай почувствовал, как в пространстве незнакомой этой соседской комнаты начала вдруг по-особому – и жутко – растворяться густая чуждая темнота.

Она уплотнялась с каждой секундой, но не в ней, не в осязаемой почти, как кусок шелка на лице, тяжелой этой темноте, а – прямо перед зажмуренными от пронзительного страха глазами, – вернее, в тончайшем промежутке замкнутого и близкого к бесконечному нулю, красным окрашенного, пространства между сомкнутыми веками и бешено крутящимися во тьме глазными яблоками – то есть, в глазах, но за веками, мигающими неестественно учащенно, точно в такт начинавшемуся задыханию, – возникла вдруг как живая – а может, впрямь и была живая – фигура сгорбленной в дугу тщедушной старухи в белых одеждах.

Старуха трясла головой, растопыривала над спиной тощие руки – как курица крылья, пытаясь не то взлететь, не то – поднять лицо, и, наверное, впериться глазами в того, кто так и не сумел заснуть, почуяв ее страшное присутствие в плотном воздухе.

Старая бабка эта не могла удержать на слабой шее голову прямо, она вертела ей в обе стороны и вниз, а из глаз шли синими конусами едва различимые лучи, шарившие по полу, по основанию стен, по углам и по пыльным плинтусам как морские прожектора по берегу в яркую лунную ночь.

Казалось, что свет больше никогда не проникнет в эту комнату за плотно занавешенные шторы, и что все спящие здесь вповалку больше не проснутся, а тот, кто сейчас бодрствует, будет этой старухиной тенью обнаружен – и…

В ночном гулком от пустоты коридоре раздался неожиданный до дикости телефонный трезвон – явный межгород, непрерывные звонки.

Кто-то из спящих на полу закашлял и привстал, нашаривая рукой обувь рядом с постелью, но не нашел и снова рухнул досыпать, заскрипев зубами и пристанывая.

Телефон надрывался в коридоре безрезультатно – и вдруг затих.

В это время старуха застыла на месте и тихо пропала, как будто вошла в некую невидимую – темнее темноты – дверь.

Николай пошевелиться не мог от ужаса, ледяной пот покрыл спину, и почти остановилось сердце.

Но вдруг стало ясно, что старухи больше нигде нет.

Николай вздохнул облегченно и тоже провалился в сон.

* * *

Когда зазвенел будильник, пришла Пелагея и стала тихонько трогать сына, чтобы разбудить только его – и не потревожить остальных.

Коля сразу открыл глаза и спросил совсем не сонным, а каким-то усталым голосом:

– «Мам, что-нибудь случилось? Кому звонили-то всю ночь по телефону?»

– «Да никому не звонили – праздник ведь, напились, небось, и просто попали не туда!

Вставай, сынок, собирайся, чайку попей – и иди с Богом, ребята – музыканты твои – тебя проводят, сейчас уж они на кухне завтракают!

Мы с Веркой не пойдем – что там, на улице, мерзнуть? Долгие проводы – лишние слезы. И пальто у меня холодное.

А мне болеть, сынок, никак нельзя! Задолжала я всем почти, – ну да ничего, расплатимся потихоньку как-нибудь.

Ступай, ступай, сыночек, иди умывайся, вещмешок ведь у тебя давно собран – ты уж прости меня, не обижайся зря!»

– «Мам, да что ты, конечно, все правильно, нечего вам с сестрой туда идти, я вот когда приеду, устроюсь, все в письме опишу подробно!

И вот еще, мам, что: ты, прошу я тебя очень, продай по-тихому Вовкин вчерашний фотоаппарат, скажи, мол, Коля с собой его увез – никого не спросил. А ты, мам, себе пальто, пожалуйста, купи! Прошу тебя, пожалуйста!»

Полька молча залилась слезами, низко нагнув голову, – и не сказала ничего.

Ни да, ни нет.

И ушел Николай из дома, ни с кем, кроме матери не попрощавшись, даже сестру не разбудив – чмокнул только ее в нос, спящую…

С ним вышли еще трое провожатых, и он тихонько прикрыл за собой тяжелую дверь сонной своей квартиры – и так и не узнал, что звонили ночью как раз ему: от друга Витьки, аж с самой Камчатки, дежурный врач из военного госпиталя, сказать, что лежит парень у них при смерти вторые сутки – и просил он всех слезно об одном: позвонить домой в Москву другу – Николаю и сказать ему только эти три слова:

СЮДА НЕ НАДО!!!

А когда все вчерашние оставшиеся ночевать гости и некоторые соседи собрались поздним утром снова на кухне – доедать «остатки-сладки», чаи погонять, а то и опохмелиться – выяснилось, что бабушка-мадам Брандт этой ночью тихо преставилась…