Текст книги "Апостасия. Отступничество"

А у тех, кто не хотел порочить, росла жалость, смешанная с презрением. И многие близкие жаждали открыть царице и царю глаза на Григория, и комок грязи летал по стране, перекидываясь из думских залов и великосветских гостиных в офицерские собрания, солдатские казармы и народные трактиры.

И безнаказанные газеты все яростнее изощрялись в клевете, и не было возможности самодержцу эту клевету прекратить, оставалось одно: презреть. Это презрение расценивалось обществом как погружение в мистическую тьму царствующей четы и помрачение рассудка и еще сильнее разжигало злобу ненавидящих. Вопрос о Григории сделался камнем преткновения в жизни страны.

И сердце профессора Горомило ликовало: «Умнейший!..»

22

Заграница произвела на Павла такое же сильное впечатление, какое она уже несколько веков подряд производит на всех русских путешественников. И тот комплекс неполноценности, который она рождала у многих, начиная с императора Петра, в одночасье захотевшего не просто догнать и перегнать, а переделать и перелепить Россию по европейским стандартам, и заканчивая последним журналистом, ехавшим в Париж и Лондон, как мусульманин в Мекку, дабы приложиться умом и сердцем к сокровищницам европейской демократии, почти что овладел и Павлом.

Особо покорила Италия. Глазам было больно, уже не вмещали всю эту роскошь и красоту божественной природы и человеческого ли (?) искусства. Мозаики Равенны его ослепили. Выраставшие прямо из воды величественные венецианские палаццо – потрясли. Собор святого евангелиста Марка заставил его, как некогда древних послов князя Владимира, посланных им в разные концы света для выбора веры и попавших на службу в константинопольский Софийский собор, невольно воскликнуть: «Не знаю, где нахожусь, на небе или на земле!» Впервые попав на римский Форум, он замер, да так, неизвестно сколько времени, и простоял, не в силах перенести величие открывшейся перед ним картины пересечения двух миров: древнего, эллинского, языческого и восставшего на его руинах нового, юного, христианского… И Траян, и Калигула, и Каракалы – и Петр, и Павел, и первомученики за Христа – все они соединились здесь, на одном пятачке земли, в сердце Вечного города. Павел почувствовал, как запертые железные ворота истории со скрежетом и грохотом распахнулись, и он заглянул в их жуткую, головокружительную бездну. Времени не стало. Он потрясенно вздохнул и – замер, не смея дышать. Он почувствовал на глазах слезы, они безмолвно текли по щекам, и ему захотелось упасть на землю и зарыдать. Отчего? Он и сам не смог бы объяснить. Это была одна из тех великих и пронзительных минут, какие редко выпадают в жизни человека, когда мгновение замирает и в потрясенное сердце входит сама непостижимая вечность.

И вот теперь Павел со страхом ожидал своего возвращения на родину. Какою покажется ему покинутая им простоватая, «варварская», как почему-то все вокруг ее называли, Россия после всех соблазнительных чудес Старого Света?

Он приехал в родной летний Киев, где поджидала его мамочка с подросшим братом-гимназистом Глебушкой и Тарасом Петровичем. (Думу распустили на каникулы, и все семейство вернулось на лето в родные пенаты.) Павел был почти уверен, что любимый город разочарует его своей скучной, тихой провинциальностью, но, к его удивлению, стоило ему бросить взор на днепровские кручи, где в густой зелени притаились лаврские храмы с сияющими в голубом небе золотыми куполами, пройтись по великолепному (европейскому!) Крещатику и добраться по Андреевскому спуску до белого двухэтажного родного домика, сердце его радостно заколотилось и умиленно успокоилась растревоженная чужими красотами душа: лучше милой родины на свете ничего нет! Мысль не новая, конечно, но особо после европейских чудес приятная.

Тарас Петрович расспрашивал о заграничных впечатлениях Павла с пристрастием. Он был уверен, что поездка за границу вполне отрезвит его пасынка от слепой и бессмысленной любви к неудачному отечеству. И, конечно, не впечатления природных красот и беспримерного в истории человечества искусства сами по себе интересовали профессора, а демократическое устройство Европы, которое, по его мнению, оказывало благотворное влияние даже на природу. Будто и само солнце ярче светило в республиканской Франции и пока что еще королевской, зато прогрессивно-католической, Италии.

– Да это же, папочка, как ты не понимаешь, юг! – смеялся Глебушка.

– Ну и что, что юг! Юг!.. У нас тоже юг. Да разве у нас такой юг? Сравните нашу сосну и италийскую. И сравнивать грех!

И вот размышление о той жадной зависти, с которой взирал русский образованный человек на Европу, так часто приводившую его не просто к разочарованию в своей стране, но и к одержимой к ней ненависти, мучило теперь сердце Павла невыразимой скорбью.

«Ну хорошо, – думал Павел, – если там, – ах, он и сам это видел! – по крайней мере по внешности, рай земной, отчего бы образованному русскому сословию не стремиться к такому же благоустроению и благоукрашению своего дома здесь, вместо того чтобы подвергать его неустанному и презрительному злословию и осуждению? Уж на что Герцен демократ, но, пожив в Европе и хлебнув на деле прелестей европейской свободы, и тот возмущался ”двумя мерками“ русских публицистов, которые «умеют видеть деспотизм исключительно только под пятьдесят девятым градусом северной широты» (то бишь в России). Непонимание и враждебность иностранцев хотя и обидно принять, но можно объяснить, а вот нелюбовь и враждебность к самим себе…

Когда началась эта духовная болезнь?.. С Петра ли, лихо кромсавшего русские долгополые кафтаны и боярские бороды? С его ли уже отца Алексея Михайловича, с душевным трепетом и смущением (ох, не грех ли?) заводившего немецкие театральные игрища (запретный плод сколь сладок!) и глядевшего в рот сомнительного происхождения греческим патриархам? С грекофила ли Никона или еще раньше – с полонофила Андрея Курбского, положившего моду переменять «дурное» отечество на «хорошее»? Отчего русские офицеры, искупавшие коней в Сене и освободившие Европу от Наполеона, первым делом по возвращении домой не восславили победителя-царя и победительницу двунадесяти языков Россию, а стали готовить цареубийство, то есть потрясение ее основ? Когда русское образованное сословие перестало себя уважать? И есть ли еще другая на свете элита, которая с таким остервенением проклинала бы свою историю, своих государственных устроителей и свой народ? В этом беспощадном самоотрицании не было ни смиренного покаяния, ни здравых попыток исправления ошибок, но только убийственная насмешка и разрушительная ненависть. Словно интеллигенция со времени своего зарождения во что бы то ни стало поклялась истребить собственное отечество!

– М-да-с, терпение – это наша исконная добродетель, в которой мы заткнем за пояс всех мосек и ослов! – язвительно говорил Тарас Петрович. – Собственно, вместо истории у нас один пшик. Московский царизм и петербургское императорство – византийское эпигонство и европейское обезьянничанье. Мы – единственный народ, не создавший оригинальной культуры. У нас даже философии своей нет!

– У нас есть… богословие! У нас – святые отцы! – вскипал Павел. – Святые отцы – вот кто дает истинные понятия о Боге и человеке! Все философские учения, не желающие признавать Божественное Откровение источником подлинного познания, не имеют никакого отношения к истине! Христианин, которому Бог Сам открывает…

Тут профессор начинал закатываться в истерическом хохоте.

– Бог, Бог, Бог! А мы – да-с… именно, холуи! Проговорился, милый! Что и требовалось доказать! Да-с, мы – холуи и гордимся этим! Холуй – это тип православных добродетелей: смиренномудрия, терпения и любви. Эти три слова в нашем девизе заменяют свободу, равенство и братство!..

– Да ведь никакого равенства и братства нигде в мире не существует! Не может существовать!

– В России! – угрожающе взвизгивал профессор. – Надо прибавить: в России!

– Нигде! Все это – только пустые слова!

– Па-азвольте, милостивый государь! Свободы нет – в России! Равенства нет – в России! Братства нет – в России! – Его голос набирал все большую мощь, и громовые раскаты сотрясали стены милого маленького домика на Андреевском спуске.

– Нет, позвольте уж вы! – Павел уже давно не боялся перечить отчиму и тоже возвышал голос. – Когда французская революция провозгласила свой глупый лозунг, французы вывезли из Мозамбика тысячи рабов, которые, очевидно, уж никак не вписывались в категорию братьев. Что же это – двойные мерки? – горячился Павел, пользуясь удачной терминологией Герцена. – Для одних, по-вашему цивилизованных народов, – права человека, для других – только рабство? Или черные мозамбикцы не относятся к людям? Значит, не все равны? Не все братья? Не всем свобода? Чем же тогда ваша европейская демократия для избранных отличается от древней рабовладельческой демократии для свободных? И почему вы называете ее прогрессом? Вы сотворили из своего прогресса идола и служите и поклоняетесь ему! И что же этот ваш прогресс, он сделал человека и жизнь на земле лучше, чище, безгрешнее? Святые отцы говорят, что зло – в самóм падшем человеке, в его страстях, а не в общественном строе…

– Чушь! Твои святые отцы говорят чушь! – Тарас Петрович побагровел, глаза выпучились. Казалось, все его круглое, налитое кровью и гневом лицо сейчас лопнет от возмущения не только той крамолой, которую возвещал пасынок, но и самой дерзостью его, осмелившегося ему столь нагло и безо всякого смущения и пиетета пред его родительским, профессорским и депутатским авторитетом противоречить. – Тысячу лет они морочат головы таким дуракам, как ты! Человек! – бегая по комнате, кричал Тарас Петрович. – Это звучит гордо! Вот мерило всех вещей. То же тебе и все наши писатели-гуманисты скажут. Да-с, я, если угодно, человекопоклонник! Ваш Бог – крепостник! Тиран! Если уж Бог, по-вашему, создал человека, так пусть Он и уважит наши права как венца вселенной, пусть Он и создаст достойную для человека жизнь! Иначе – я сам! Слышишь ли, я сам позабочусь о наилучшей для человечества судьбе!..

– Да знаю я вашу будущую судьбу! – отмахивался Павел. – Бога нет, царя не надо, человек от обезьяны – всё! Вот и вся ваша будущая судьба для человечества! Вот чему вы двести лет учите нас в ваших университетах! А научив, посылаете сеять ваше просвещение в народ! И народ, себе на беду, уже усвоил многое из вашего наущения…

– Да как ты смеешь! Кто ты такой?! Откуда взялся? Ретроград! Он смеет охаивать!.. Щенок!.. Священный труд благороднейших умов!.. Чем бы мы были без университетов?! Азией! Монголами! Слава великому Петру, прорубившему окно в Европу! Единственный царь, которому я могу сказать спасибо!..

– А я могу сказать: горе нам от царя Петра, погубившего Святую Русь хлынувшей в это окно мерзостью ересей и злоучений!..

Входила мамочка. И отчим с пасынком с шипением разлетались в разные стороны, как залитые водой головешки из полыхающего костра.

* * *

– Взгляни-ка на карту, сынок, – говорил отец Иоанн, глядя своими подслеповатыми глазками на повзрослевшего Павла, пришедшего со своими горькими недоумениями к старцу. – Посмотри, сколько места занимает в пространстве земли Россия и как ничтожно мала Европа. Как пугает Россия Запад своей громадностью, своими дремучими, необжитыми просторами, своими полудикими племенами, которых дóлжно нам всех привести ко Христу… Разве можно сравнивать? Обиходить малый дом или обустроить этакую махину… Трудненько, милый. А зи́мы, а холода, а страх неурожая… То заморозки, то засуха, то дожди заливают. Наш крестьянин испокон веков как воин на своем поле… А Европа – в климатическом благоденствии. Мы своим горбом строили-пахали, а Европа за счет колониальных рабов богатела… Опять же войны, нашествия… Половцы, хазары, монголы, татары, немцы, поляки, шведы, французы… много ль народ наш мира видал? Ох беда! Только с Господом и одолеваем… Нам завидовать грех. У нас вера правая, апостольская, на Западе давно потерянная. Можно ли сравнивать? Земное благоденствие и – хранение вечной истины. Одно – прах земной, другое – драгоценное зерно, жемчужина Царства Небесного… Нет, милый, Россия на особом счету у Христа, на особом месте. Надо только место сие всегда помнить да с него не сходить, а завидовать чужому благоденствию… что ж, Господь сказал: о едином на потребу заботьтесь, все остальное приложится вам… Посмотри на нашего государя. Имел я счастье, недостойный, лицезреть его светлые очи… Не было на Руси еще такого праведного царя, дай ему Господь и всем нам мирного жития… – вздохнул отец Иоанн.

– Вот вы говорите «праведного», а со всех сторон слышится совсем другое… Я бы и рад считать царя праведным, да только…

– Избаловался народ… Все дальше отходит от Христа, от Церкви Святой. Будет ли он достоин такого государя… – промолвил отец Иоанн, словно не замечая возражения Павла.

– А Распутин? – тихо вопросил Павел.

– Не знаю такого, чадо. Не встречал. Я, чадо, помазаннику Божию верю. Если Григорий Распутин – друг царю, а для недругов царских он – враг, то даже если наш царь и ошибается, за благо мне ошибиться лучше с царем, нежели пристать к царевым недругам.

– Но, батюшка… даже монархисты против Распутина и ужасаются его делам.

– Каким делам, милый человек?

– Разврату… пьянству. Говорят, Господь закрыл очи государя и отнял у него разум… Что такой царь дан в наказание России, что грязный мужик губит монархию и всё…

– Никакой мужик погубить царства не может, – твердо ответил батюшка. – Мужику ли погубить царство? Опомнись, чадо. Ишь какой вопль подняли! Ведь неспроста. Что им простой мужик? С мужиком ли они борются? Увы! Стрелы-то не в Распутина, в царя летят! Царя им надо низвергнуть, вот и делают из мужика самого сатану. А что, если царь прав и все это на Божьего человека клевета?.. А мнится мне, чадо, что все-таки прав царь, а не думские «святые отцы» Гучков с Милюковым.

– Батюшка, да ведь не один Гучков, а и другие… епископы Гермоген, и Феофан, и Антоний, и многие…

– И святые люди ошибаются, – вздохнул батюшка, – а мы – грешники, что мы знаем? Сердце царево в руце Божией… Грешен царь – молись за него, а осуждение, тем паче клевета – грех великий.

– Что ж, батюшка, я с вами спорить не могу, мне и самому так лучше думать. Если верить всему, что пишут газеты… тогда рушится все.

– Вот-вот, чадо. Именно для разрушения всего. Уж как хорошо господа интеллигенты под царевым крылом устроились, с осетринкой и шампанским в одной руке да с газеткой и прокламацией в другой. А не будет крыла, тогда что?.. Басню Крылова «Свинья под дубом» читал? Ну вот… Утратил народ русский понятие о том, что есть для России царь… Вот, чадо, что тебе скажу, а ты уж там как сам разумеешь. Отойдет Россия от Христа – отойдет и от царя. А отойдет от царя – все потеряет. Ибо сказано: «…Поражу пастыря, и рассеются овцы стада». Разбегутся, рассеются в одночасье все народы России, и начнется вражда до погубления земли Русской, ибо и еще сказано: «…Царство, разделившееся само в себе, опустеет… дом, разделившийся сам в себе, не устоит». Не того ли испокон веков добиваются и враги наши, а мы им – что же, выходит, сами пособляем, сами оружие против себя в руки даем?.. Ох Павле, Павле, грозные времена идут, спаси, Господь…

– Давно я, батюшка, хотел вас спросить. Вот вы говорите о задаче православной России – все народы малые привести ко Христу. А ведь люди русские и сами веру теряют.

– Теряют, милый… теряют… – вздохнул старец. – Господь Сам сказал: когда приду, обрящу ль веру на земле? Владыка Игнатий (Брянчанинов) говорил мне, тогда еще молодому монаху, об апостасии. Я не верил. Как это возможно? Храмы стоят. Народ молится. А владыка знал, что это уже все внешнее. Откуда берется безверие на Святой Руси? Отчего все шире распространяется? Отчего уже и простой народ отступает от веры Христовой? Как сам-то думаешь?

Павел молчал.

– Как у Господа нашего Иисуса Христа были апостолы, уловившие в свои сети весь древний языческий мир, так и у дьявола есть свои апостолы, хулители Христа и Его Церкви. Они, эти люди, сеют семена смерти, которые взошли, и дали плод, и еще стократно дадут. Человеческая природа переменчива. Это Господь неизменен. Вспомни историю еврейского народа. Господь все ему дал. Столько чудес! Столько благодати! И что же? Измены, неблагодарность, богоубийство. Сатана прельщает, да… Но сатана действует через людей. Одни не ведают, что творят, другие отступают от Христа сознательно… Мой дед, умерший в девяносто шесть лет, примирившись в конце жизни с Богом, рассказывал мне о своей университетской молодости: все они были вольтерьянцами, то есть неверами и развратниками, отрицателями и разрушителями русской традиционной государственности и религиозной жизни. Откуда эта напасть шла? От их учителей, профессоров… А профессора откуда сему научились? От своих французских «просветителей», в которых они уверовали более, чем в истинного Бога Христа. «Может ли русский человек, не закрасневшись, осмелиться подумать, что он в чем-либо может поравняться с французом?» Вот ты улыбаешься, – заулыбался и сам батюшка. – А ведь этакие вопросы еще при Екатерине Великой предлагались русскому человеку, которого господа литераторы предпочитали видеть исключительно Митрофанушкой и Скотининым. Кем предлагались? Основателем российского «просветительства» Новикóвым и его сподвижниками, начальными поборниками отвращения ко всему отеческому. Когда государя нашего Павла Первого Петровича убили – Царство ему Небесное! – весь город несколько дней от радости и ликования пил и гулял и походил на дом умалишенных… Вот ты, поди, не знаешь, а ведь и Наполеона в России ждали…

– Как ждали? Кто?..

– Многие из дворянской интеллигенции были за Наполеона. Только с ним и связывали надежды на перемены строя. Как тогда говорили: у молодежи, мол, отечество на Кузнецком мосту, а царство небесное – Париж. Так-то, милый. Вот и докатилось до сего дня…

– Я, батюшка, исповедаться бы хотел.

– Что ж, доброе дело…

И отец Иоанн стал надевать поручи и епитрахиль.

23

Бедный Петр вот уже месяц не получал никаких известий от Наденьки. Сначала она писала каждый день, потом письма стали приходить все реже, наконец совсем прекратились. Петр забрасывал ее телеграммами, ответа не было. Взяв отпуск, Петр помчался разыскивать свою драгоценную пропажу.

В Тамбове Наденьки не оказалось. Расспросив всех, от антрепренера до буфетчика, о канувшей в неизвестность жене, бедный Петр наконец уразумел, что, неожиданно разорвав «кондиции», Наденька удалилась вместе с благодетелем театра купцом Крядовым. Куда? Да кто же их знает куда! Будто бы госпожа Пужелар развернула своего поклонника в Париж.

Как ни странно, но этот последний удар Петр принял почти спокойно. Потому ли, что за последний, полный мучительной неизвестности месяц чего только не передумал незадачливый супруг, готовый принять самое худшее… Вот оно, худшее, и пришло. А сердце уже молчит, утомившись прежними нескончаемыми муками. Что ж, насильно мил не будешь. Как ни горько сознавать это новоиспеченному доктору, принятому на службу в военный госпиталь, а придется теперь уж смириться со своим несчастьем навсегда. (О, какое это страшное слово: навсегда!) А может, еще… А может, она… Нет, нет, нет, с него довольно!

И Петр твердо решил: буде Наденька, когда снова объявится, подать прошение о разводе. Стыдно было только одного человека: нет, не отца Валериана, тот уж давно все предвидел, – стыдно мамочки. Сколько она, бедная, из-за него страдала!..

И потекли будни, в работе незаметные, быстрые. Вместе с отошедшими революционными идеями исчезли и все прежние друзья-приятели, многие из которых вернулись к обычной жизни, завели семьи и превратились в дюжих обывателей. Ну а с теми, которые продолжали буревестничать по старинке, Петр давно прекратил общение и не интересовался новейшими их планами по немедленному переустройству России. Да и сам строй, честно признаться, нисколько не вызывал у Петра былого отвращения. Жизнь текла ровно и размеренно, он давно привык к ее четкому, однообразному ритму, с операциями и дежурствами в госпитале, где все сияло чистотой, покоем и строгим порядком.

Иногда Петр приходил к мамочке обедать. Особенно он любил бывать в отсутствие Тараса Петровича, который с годами нисколько не становился терпимее и тише. Мамочка всегда встречала ласково, радуясь, что старший сын, кажется, благополучно пережил революционные искушения, соблазнявшие многих молодых и глупых наивных мальчиков. Неудачная женитьба сына ее сильно огорчала, но и в этом она надеялась на милосердие Божие и молилась о том, чтобы Господь как-нибудь все разрешил и устроил.

Павел, работавший над диссертацией, и Глебушка, учившийся уже в шестом классе гимназии, жили дома. Особой близости меж братьями не было (сказывалась разность и духовного устроения, и жизненного опыта), но не было и отчуждения, а всегда – ровное дружелюбие и приветливость.

На одном из семейных обедов разгоряченный думскими диспутами в четвертый раз выбираемый в думу депутат Горомило снова вывернул разговор на Распутина.

– Черт знает что он такое! – выпалил Тарас Петрович, принимая обеденную рюмку водки. – Во всяком случае не homo sapiens.

– А кто же тогда? – не удержался Павел.

– А вот послушайте историю, – засопел депутат, – мне ее генерал Глобачев рассказал. Приходит он как-то раз по служебному делу на квартиру к Гришке, тот пьян вдребезги. Лепечет какую-то чушь и, как водится, лезет с грязными поцелуями. Оно, конечно, есть некоторые, которым Гришкины поцелуи любезны, однако генерал не стерпел и хотел было уже уйти восвояси, как тут докладывают: приехала, мол, Аннушка Вырубова. И что бы вы думали? Гришка на глазах у всех моментально протрезвел и даже совершенно преобразился. Пригласили пить чай. За столом – епископ Исидор, Вырубова, семейство Распутина, а сам глава ведет богословский спор с епископом, да так, черт его возьми, умно и премудро, что только руками развести. Но это еще полбеды, слушайте дальше. Стоило Аннушке с Исидором за порог, как Гришка снова перестал вязать лыко и буквально свалился пьяным под стол. Как вам это понравится? И что означает сей финик?

– Ну, может, это такое самочинное юродство… – высказал сомнение Петр.

– Может, и не самочинное, Бог его знает… – задумчиво проговорил Павел.

– Юродство, говорите?.. – И Тарас Петрович сердито постучал вилкой по столу. – А я, милостивые государи, думаю, что никакое не юродство, а сам черт в него вселился и мутит всем воду!

– Если бы Распутин был то, что пишут о нем в газетах, стали бы его принимать царь и царица? – заметила Елизавета Ивановна.

– У тебя, матушка, погляжу, ума палата! Царь у нас дурак, а царица истеричка. А Распутин – черт, черт и черт! Это и расстриженный монах Илиодор его так назвал! А в общественных кругах, между прочим, считают, что Гришка – не кто иной, как сын старца Федора Кузьмича…

– Постойте, постойте! – вдруг вскричал Павел. – Это какого Федора Кузьмича?

– Царя нашего Александра Благословенного, – со снисходительной улыбкой объяснил Тарас Петрович. – Легенду-то все, поди, помните? Александр Первый вовсе не почил в Бозе в Таганроге, а ушел в Сибирь отмаливать грехи за убиенного папашу-императора Павла, а нынешний наш наследник – цесаревич Алексей, как говорят те же сведущие люди, – сынок Гришки…

– Ну, знаете! Это просто возмутительно, что вы себе позволяете, Тарас Петрович! – Павел побледнел и выскочил из-за стола.

– Павел! – предостерегающе повысила голос Елизавета Ивановна.

– Ну ты не очень-то прыгай, – нахмурился депутат.

– Как вы можете повторять эти гнусности! Я считал вас хотя и заблуждающимся, но все же порядочным, умным человеком, а вы!..

– Что? Враз поглупел? – насмешничал профессор. – Ну-ну… что еще скажешь? Эк тебя забирает! Ну хорошо, я глуп, пусть. Да не одни же глупцы в думе сидят, есть и поумнее нас с тобой…

– Это подло, – мрачно сказал Павел. Он снова сел за стол и, глядя в пол, принялся теребить кисти скатерти.

Поддерживать скользкую тему никто не стал, а Тарас Петрович вдруг развеселился и, словно ему доставляло удовольствие дразнить Павла, принялся рассказывать очередной думский анекдот.

– Представьте себе, обсуждаем в который уж раз закон об отмене черты оседлости. Ну, все правые за черту, левые против, – рассказывал профессор. – Шум, гам. Встает Родичев и начинает почем свет клеймить правительство, что мы-де варвары, дикари, темное царство, людоеды, погромщики и вообще прохвосты. Во всем цивилизованном мире евреи давно пользуются всеми правами, и только в нашем гнилом отечестве несчастный еврейский народ мучится-страдает за чертой оседлости. И тут вдруг с места раздается громкий бас Маркова. «Какая, к черту, – говорит, – черта оседлости? Вы поглядите! Вот она, – говорит, – черта оседлости!» – и показывает на ложу печати. А там одни евреи сидят, у нас ее в шутку так и прозвали – чертой оседлости. Тут вся дума взревела, так все и покатились со смеху, а больше всех хохотали сами евреи.

Домашние, кроме Павла, тоже заулыбались.

– Что же, приняли закон об отмене? – спросил Петр.

– Какое там! – отмахнулся Тарас Петрович. – И не примут! По крайней мере, сейчас.

– Отчего же? Ведь большинство, насколько я понимаю, за отмену.

– Понимаешь! – ухмыльнулся Тарас Петрович. – Да не все понимаешь! Ну отменим, а за что тогда будем правительство ругать?

– Ну найдете за что…

– Найдем, – согласился Тарас Петрович. – А только я тебе всю нашу политику все равно объяснить не могу.

– Это государственная тайна, да, папочка? – вдруг встрял в разговор взрослых Глебушка.

– Тайна, тайна, – покивал головой депутат и, не желая более вдаваться в детали, обратил свой милостивый взор на сына. – Ну-с, а ты что?

Обрадованный вниманием отца, Глебушка выпалил:

– Сочинение пишу, папочка.

– О чем же, мой друг, твое сочинение?

– Об источниках власти в православной монархии и республике.

– Н-ну-с? – нахмурил брови отец. – И каковы же сии источники?

– Источник власти самодержавной монархии – Сам Господь Бог, а источник власти в республике – многомятежная воля человеческая, – отрапортовал Глебушка.

– Отчего же многомятежная? – возразил Тарас Петрович. – Вовсе не многомятежная, а покоящаяся на законе! – И Тарас Петрович поднял высоко вверх указательный палец.

– Монарх выше закона! – радостно отвечал отрок, желая доставить удовольствие отцу разумным ответом. – Поскольку закон слеп и безличен, а монарх… монарх может прощать и миловать… – Заметив неудовольствие на лице отца, Глебушка запнулся. – Еще митрополит Иларион… в «Слове о Законе и Благодати»…

– Дурак твой митрополит, – рассердился Тарас Петрович. – Чему вас только в гимназиях учат! Надо мне к вашему директору инспектора прислать. – И он встал из-за стола, давая понять домашним, что обед закончен.

Помимо обедов у мамочки, памятуя о своем обещании отцу Валериану, Петр с особым удовольствием иногда навещал и Александру Валериановну. Сашенька училась на Высших женских медицинских курсах и работала в Воспитательном доме для подкидышей и незаконнорожденных. И эта учеба, и работа казались Петру совершенно не подходящими для такой хрупкой, чистой и деликатной барышни. Сама же барышня казалась вполне довольной своим выбором. Она с такой любовью и радостью ухаживала за малютками, как будто это были не подкидыши – плоды греховной любви, а истинно ангельские посланники небес.

– Ах, посмотрите на нашего доктора! – говорила Сашенька. – Он уже двадцать лет здесь работает, а когда говорит об этих младенцах, лицо у него делается прямо святое. Он чувствует себя родителем всем этим беззащитным крошкам. Вот вы приходите посмотреть, как их моют, ласкают, кормят, в какой чистоте и любви растут эти – язык не поворачивается назвать их несчастными – детки. О нет, они не несчастны, нет! Их здесь любят, и в ответ – какая любовь струится из их детских глазок, они сияют как звездочки в колыбельке…

– Удивляюсь я на вас, Александра Валериановна, – качал головой Петр.

– Чему же вы удивляетесь, Петр Николаевич?

Но Петр никак не мог сформулировать, что же его все-таки удивляет, чтобы, не дай Бог, не обидеть милую барышню.

Однажды, когда они так стояли и мирно беседовали в просторном, светлом вестибюле Воспитательного дома на Мойке, мимо них прошел среднего роста худой человек в мужицкой поддевке, сапогах и яркой атласной рубашке. Он быстро взглянул на Петра, у которого почему-то вдруг сердце похолодело, и улыбавшуюся симпатичную барышню, потом внезапно остановился и полоснул Петра острым, проникающим взглядом.

– А Бог-то, Бог-то Он есть!.. – весело подмигнул он Петру и, заметив его недоумение, обнажил в короткой улыбке белые, крепкие зубы. – После, после… все после!.. – проговорил он быстро и зашагал прочь.

– К-кто это? – заикаясь, спросил ошеломленный Петр.

– Григорий Ефимович… – ответила Сашенька и, видя, что Петр все еще не понимает, пояснила: – Да Распутин же.

– К-как?! Этот… этот негодяй? Здесь?! – затрясся от негодования Петр. – Да как он смеет? Что он у вас тут делает?! Кто позволил?!

– Почему негодяй?.. Вы бы видели, как он с детками… как он о детках говорит! Все наши кормилицы плачут, не каждый священник такую проповедь скажет, как Григорий Ефимович.

– Да как же его до детей допускают? Куда ваш директор смотрит?!

– Да отчего же не допустить, когда от него такая радость и утешение?..

«Да ведь он грязный развратник! Совратитель! Черт!» – вспомнились Петру слова отчима, но он только сумел с неудерживаемой угрозой сказать:

– Ну, Александра Валериановна, не ожидал!.. Вот я вашему батюшке напишу! Пусть он вас… пусть он тут… пусть он… – Петр не знал, какое наказание последует от отца Валериана, но то, что над легкомысленной поповной нависла страшная беда и что ее надо немедленно спасать, ему было совершенно ясно.

Он отправил суматошное письмо отцу Валериану, расписав в красках, что «грязный мужик», пользуясь покровительством «высших сфер», проникает во все «незаткнутые щели» многообразной российской жизни и даже в святая святых – к сироткам-деткам, совращая их младенческие души, а заодно и души тех, кто за ними ухаживает и надзирает, и что Сашеньку надо срочно спасать, а не то… Тут воображение Петра еще сильнее разыгралось, и он, переведя фантазию в страшную реальность, так напугал бедного попа, что тот стремглав примчался в Петербург и, делая страшные глаза, потребовал немедленного водворения дочери на место. Домой!

Сашенька плакала и все ужасы, описанные своим попечителем, отрицала. В конце концов, поговорив с директором и врачом заведения, удостоверившись, что ничего страшного в двукратном посещении Распутина не обнаружилось, поп несколько поуспокоился и решился дочь в вавилоне все же пока оставить. К тому же Елизавета Ивановна предложила взять Сашеньку к себе под крыло, и вконец обрадованный такому обороту событий батюшка, возблагодарив Бога, укатил в свою глухомань.