Текст книги "Время несбывшихся надежд"

Вам кажется, что тогда с ним не очень воевали? Я перечитывала недавно «Свабоду» БНФ за 1994-й год, номера перед президентскими выборами и сразу после них. По-моему, оскорбительные тексты.

Ю. Д.: Вы знаете, я в «Свабоде» не работал. Я даже сейчас оскорбительные тексты по отношению к нему не пишу. И не потому, что боюсь, а потому, что это не мой стиль. Зачем оскорблять человека? Но если вспомнить 1994–1995-й годы, то знаете, ведь никто не знал, во что оно выльется. Он сам, возможно, этого не знал. И я не исключаю, что не все так было предопределено. У него были другие отношения с журналистами. И у журналистов с ним. Я не буду брать такие боевые органы, как «Свабода», потому что там, кроме политического противостояния, проявлялся еще и, так сказать, культурный clash. А, скажем, «БДГ», газета «Имя», «БГ» – они стебались, они критиковали, но я бы не сказал, что это было с такими уже выпученными глазами и с такой ненавистью. По крайней мере, тогда. Помню, в начале президентства Лукашенко было какое-то зимнее празднество с его участием. Туда пришел фотокор «Свабоды» Сергей Гриц, один из лучших белорусских фотокоров, автор довольно жестоких фотографий. Там было некое угощение, Лукашенко накалывает длинной вилкой блин и подает Грицу: «Ешь, Серега». Тот: «Александр Григорьевич, я ж не могу, работаю, руки заняты». Лукашенко: «Ты работай, а я тебя покормлю». Ну, игра, конечно, но не война на уничтожение. Хотя, конечно, после референдума, с 1996-го года уже пошло все посерьезнее и с двух сторон. Но я думаю, что инициатором была все-таки та сторона, сторона власти. Где-то с 1996-го года началось сначала постепенное обжимание, а потом просто уничтожение.

Если вернуться к периоду 1991–1995-го годов, чем он Вам запомнился больше всего?

Ю. Д.: Знаете, если честно говорить, он запомнился как самый счастливый. Временем, когда можно было в наибольшей степени самореализоваться. Причем я бы сказал, что это совпадение нескольких позитивных факторов. Один фактор – это была динамика процесса, т. е. было о чем писать. Вот если, скажем, брать нынешнюю ситуацию, то можно взять статью 5-летней давности, напечатать ее и она сойдет нормально. Потому что сейчас ситуация очень вязкая, она не развивается, а если и развивается, то в каких-то очень глубоких слоях. Второй момент – наката, серьезного, большого наката со стороны властей не было. Да, были ситуации, я помню, с Сашей Старикевичем был суд, с Ирой Лозовской, которая тогда работала на Белорусскую службу Радио «Свабода», с радиостанцией «Белорусская молодежная», но по сравнению с последующим – это было мягкое поглаживание. Тогда власть по-серьезному не уничтожала прессу. И, Вы это знаете, сразу после перестройки было еще очень большое доверие к журналистам. Журналисты были очень популярны. Все-таки были надежды, что трансформация, которая началась с 1991-го года, будет идти в позитивном направлении. То, что ситуация придет к тому, что есть сейчас, мало кому, наверно, приходило в голову. В 1991–1995-м годах еще было ощущение, что «ветер века – он в наши дует паруса», как писал Твардовский. Конечно, тогда это не ценили. Тогда тоже бурчали, что то не так, это не так, туда не пускают, то не дают делать. Но задним числом думая – это было самое счастливое время. Ну и потом, знаете, мне тогда было 31–35 лет. Это еще и на время попало, и на возраст попало. Я бы тут тоже вспомнил такой интересный момент. До 1989– 1990-го года существовала некая советская иерархия: сначала вы едете в районку работать, из районки поднимаетесь, поднимаетесь и, может быть, к 35–40 годам будете в самой «Советской Белоруссии» работать. Я помню, когда Саша Старикевич (он для меня Саша) начал работать в «Известиях». Ну пацан, без высшего образования… У советских чиновников просто был когнитивный диссонанс. Понимаете?! Им на стол ложится газета, которая была как… как Евангелие десятилетиями. И этот пацан! И что пишет!? И вот та иерархия стала ломаться, и в журналистику стали приходить и математики, типа меня, и филологи, вроде Саши Федуты. Сейчас, по-моему, эта система, эта иерархия снова возникла. И в гос-и негосСМИ. Времени дилетантов и авантюристов, которое было тогда, – его не было до того и его нет уже сейчас.

А если попытаться охарактеризовать журналистику того времени – что происходило тогда? Стали приезжать западные тренеры, учили журналистике. Вы слышали о таких тренингах, участвовали хотя бы в одном?

Ю. Д.: Если честно говорить, нет. Единственный тренинг для меня был – это мои коллеги с Радио «Свобода». Потому что я когда туда пришел – а я Вам уже рассказывал, что пришел я из БНФ, т. е. из политической силы, и потом эта моя полудиссидентская юность, – понятно, все это меня настраивало на определенный стиль. Поэтому первые мои репортажи были выдержаны, скажем так, в таком приподнятом духе. Я помню, по-моему, мой самый первый репортаж на «Свободе» был в марте 1991-го года, когда Горбачев приезжал в Минск. Он выступал в Академии наук, и это был один из его консервативных поворотов. Он говорил, что мы должны сохранить и защитить социализм. Ну и у меня был довольно хлесткий репортаж, где было немного Горбачева, а больше моих собственных эмоций и отношения… И мне мои коллеги стали говорить, что есть некий стандарт западной журналистики. И, в частности, Савик Шустер, который тогда работал на «Свободе» (сейчас он известный украинский журналист), мне говорил: «Знаете, Юрий, вот в США Вы начинаете читать статью о выборах американских, и если Вам с первого абзаца понятно, за кого будет голосовать автор, то такую статью в Штатах просто не будут читать, да и вообще не напечатают». Хотя мое последующее знакомство с американской прессой убедило меня в том, что это неправда, но тот урок был хороший. Потом я помню тоже его bon mot, он говорил, что каждый эпитет – это не найденный факт. В общем, журналисты Радио «Свобода» меня вот так в процессе работы школили. И на меня работало время. Тогда они только начали принимать людей с востока. Они понимали, что там будут люди без западного опыта журналистики. И поэтому обучение было довольно дружелюбным. Я довольно быстро научился. Да и в своих текстах для «БДГ», для других изданий я старался быть не шибко революционным. Мне это казалось уже дурным тоном – пламенная публицистика. Мне все-таки ближе была аналитика. А сказать, что я прошел какие-то курсы… нет, Бог миловал…

А как Вы заводили свои источники информации? Вообще, откуда Вы брали информацию? Кто были Ваши источники?

Ю. Д.: Сказать, что у меня были какие-то могучие источники информации, – нельзя. Знаю, что некоторые люди вступают в какие-то отношения, в том числе и финансовые, коммерческие, платя кому-то. Я как-то этим не занимался. Дело в том, что 1990–1996-й годы – это все-таки были годы работы парламента. И я был там аккредитован и, в общем-то, большую часть информации брал из некой такой болтовни в коридорах. Вот сидишь там, в баре этого Верховного Совета, куришь, вот подсаживается к тебе, скажем, Витя Гончар, подсаживается Дима Булахов, подсаживается Саша Лукашенко, Пазьняк, болтаешь с другими журналистами… Это не то что какой-то специальный источник… Но в этой болтовне, в этом курении, в этом буфете видишь какие-то ситуации, кто-то что-то тебе проговаривает. Не специально, но вот так, за чашкой кофе, за болтовней. Были газеты, были другие журналисты, которые там что-то рассказывали. Потому что, знаете, это все-таки было такое сообщество. И в 1991–1996-й годы отношения были скорее дружеские, чем конкурентные. Тогда еще не было так, что кто быстрее… Еще не было такого режима интернетного, информагентств, и люди делились информацией. Кто-то что-то узнал, и «Да, народ, вот знаете…». Один другому рассказал. Во время дела Шеремета был такой очень искренний протест всех, всего этого сообщества, когда устраивали демонстрации журналистов. Это еще не было, как сейчас, таким институционализированным: есть Белорусская ассоциация журналистов со своими экспертами, механизмом, который защищает журналистов. А тогда просто собрались в какой-то редакции – то ли в «Имени», то ли в «БДГ» – разные люди и сказали: «Ну начальство уже оборзело совсем! Давайте, ребята, что-нибудь придумаем!» Там же у нас возникла идея принести мел и прямо на тротуаре перед МИДом каждому по букве написать «Свободу Шеремету». И сделали. Была взаимоподдержка. Я финансовую линию не очень знал, не очень знаю и не очень она меня интересовала: газеты как бизнес и в какой степени они были вообще «бизнесом». Конкуренция, она тогда, ну, наверно, была какая-то. Но мне то время больше запомнилось взаимоподдержкой и в том числе обменом информацией. Кто-то что-то узнал и разболтал другим.

А у Вас не было мысли, что те люди, которые подсаживаются к Вам с чашкой кофе, хотят использовать Вас?

Ю. Д.: Я понимал, что будут хотеть использовать. Как и я их. Информация проверялась. О чем-то я просто мог написать, что вот Х рассказал то-то и то-то. А правда оно или нет – это неизвестно. Я, честно говоря, редко велся на какие-то такие вещи. И потом, эта моя формула, мой интерес к концептам, к идеям. Мне были неинтересны тайны: кто сколько украл, кто с кем спит, кто кого кинул. И когда мне пытались что-то такое рассказать, я чаще всего говорил: «Да вы знаете, мне это не интересно, ребята». Помню, у меня на Русской службе была такая ситуация, когда я только приехал в Мюнхен и мой коллега, не очень разбираясь в контекте, представил меня как коллегу из Беларуси, который запомнился публике статьями, разоблачающими коррупцию. Я вежливо сказал: «Вы знаете, я таких статей вообще не писал. Мне это не интересно. Мне интересны механизмы власти, механизмы трансформации. А кто сколько украл, мне не интересно».

Мой коллега вскинул брови, так сказать, потому что тогда была мода соответствующая. Но мне действительно было это абсолютно не интересно.

А над стилем своих публикаций Вы как-то специально работали, кому-то подражали?

Ю. Д.: Если говорить о моих кумирах, то кумир у меня был. Возможно, я его позже читал, чем сам пришел в журналистику, но мой кумир – Максим Соколов. Может быть, даже можно увидеть и какие-то прямые цитаты, и известное копирование. Хотя я не могу сказать, что пытался писать «под Соколова». Я писал своим стилем, как чувствовалось, как у Окуджавы: каждый пишет, как он слышит. Но то, что он оказал на меня большое влияние, – это безусловно. И, наверно, Зиновьев. Его книга «Зияющие высоты». Кстати, когда я в Мюнхен приехал, в 1992-м году, мне очень хотелось и я сделал это – интервью с Зиновьевым. Потом с большим трудом это интервью «устроил», потому что Зиновьев тогда стал уже очень «красным». Но я, собственно, сделал с ним интервью не ради него тогдашнего, а ради того Зиновьева, которого я читал в 1983-м году. А как-то специально над стилем работать?.. Вы знаете, времени особо не было. Потому что если работать, то где там особо стиль оттачивать? Пишешь, как умеешь, как получается.

Были ли у Вас какие-то иллюзии в этот период, которые потом рассеялись? Или не рассеялись?

Ю. Д.: У меня не было ощущения, что оно все повернется так круто. Конечно, я не ожидал, у меня не было иллюзий, что Беларусь завтра станет, скажем, Швейцарией или даже Польшей. Но мне казалось, что некая такая, как однажды написал мой коллега Дмитрий Фурман, мой российский друг, к сожалению, покойный, «коррупция, перерастающая в либерализм», так вот мне почему-то казалось, что что-то такое будет достаточно долго. И что некая зона свободы все-таки будет существовать. По умолчанию, а не потому, что власти будут проникнуты любовью к идее свободы. Просто потому, что им будет страшно или лень ее забрать.

Но выяснилось, что Александр Григорьевич не поленился и не побоялся. И был шок, когда выяснилось, что забрать свободу оказалось так просто. Оказывается, она вся зижделась на, в общем-то, дозволении начальства. И никаких там институтов, никаких огромных общественных сил, которые были готовы бороться за эту свободу. Их нет. Но где-то до 1995-го года казалось, что вот некоторая зона свободы, которая была получена, ее не отберут.

Каким Вы видите будущее белорусской журналистики?

Ю. Д.: Тут, я бы сказал, надо рассматривать два варианта. Один вариант – при Лукашенко, при этой системе; другой – при ее изменении. Что касается «при этой системе», то это, наверно, самый сложный вопрос. Потому что она искажает все пропорции. Причем как в государственной журналистике, так и в независимой журналистике. Потому что такое явление, как, скажем, интернет-издание «Хартия-97», – это явление очень печальное, на мой взгляд. И очень драматическое. Но оно порождено этим обществом. Это издание имеет очень большую аудиторию, что свидетельствует о крайней поляризации общества. И многим нужны такие «пятиминутки ненависти». И это очень, очень далеко от минимальных стандартов западной журналистики. То же самое – государственная журналистика. Те же 5-минутки ненависти, причем в довольно тупом оформлении. Если можно сказать, что «Советская Белоруссия» – это еще какие-то изыски, т. е. в рамках официальной парадигмы, но с какими-то изысками, то все остальное – вообще просто мрак полный. Мне, по крайней мере, так представляется. Если говорить об электронных средствах, скажем, о телевидении, – это оттачивание пропагандистских приемов. Наверно, так будет продолжаться. А вот если говорить о времени, когда все это накроется медным тазом, то я думаю, тут произойдет очень большая перестройка. Возможно, у разбитого корыта окажутся не только госжурналисты, но и значительная часть независимых журналистов, которые привыкли быть на баррикаде. После 1996–1997-го года этот баррикадный стиль очень сильно развился. А там баррикад не будет. И куда тогда со всеми этими навыками? Это будет шок. Я думаю, для журналистского комьюнити примерно таким был конец 1980 – начало 1990-х годов. Я не говорю для всех, конечно. Многие в это впишутся. Но я думаю, что очень многим придется меняться и очень многие будут вообще неспособны измениться. Значит, придут новые люди.

В книге «Александр Лукашенко: политическая биография» Александр Федута пишет о Вас: «известный белорусский аналитик – Юрий Дракохруст» или, в другом месте, «лучшие журналисты Юрий Дракохруст, Роман Яковлевский, Александр Старикевич». Какие основания, на Ваш взгляд, у него были так говорить о Вас?

Ю. Д.: Может, просто потому, что он хорошо ко мне относится? (Смеется.) У нас с ним, действительно, были хорошие отношения. Причем у нас с ним было очень интересное знакомство. Когда Лукашенко победил, Александр Федута почему-то мне позвонил, мы с ним встретились и где-то часа три гуляли по парку Горького. Он мне рассказывал концепт свой, Булахова, Гончара: «Ну, мы же понимали, какой народ, и мы хотели, чтобы Лукашенко был «заклинателем змей», народным президентом. А мы будем реформы делать». Я ему сказал: «Ну, Александр Иосифович, Бог Вам в помощь, конечно, я ж не против. Но боюсь, что роли поменяются. Вас просто уберут. Придут другие люди». Он говорит: «Ну да, мы рискуем». И с той встречи у нас завязались добрые отношения. Потом он действительно оттуда ушел. Его-таки «съели», как я и предполагал. К сожалению. Так вышло. В общем, не знаю, может быть, ему просто интересно меня читать? И мы тогда в «БДГ», пожалуй, вдвоем были вот такими как бы писателями.

Да, ваши тексты часто публиковались даже на одной странице.

Ю. Д.: Да-да, причем, насколько я помню, у Пети это был какой-то концепт: у нас два обозревателя – один такой более правый, это я, грешный, другой более левый. Ну вот между нами двумя проистекал, так сказать, процесс. Знаете, когда я жил в стране, все-таки коммуникация с людьми шла. Хотя Интернета не было. Но все-таки как-то чувствовалась отдача. Сейчас в меньшей степени, несмотря на то, что есть Интернет. Интернет, знаете… он немножко ловушка, конечно.

Сяргей Дубавец

Сяргей Дубавец радикально привержен идее национального возрождения. При этом его радикальность сочетается со стратегической прагматичностью. Кажется, будь у него возможности полководца Кутузова – кто знает, какой была бы Беларусь сегодня. Трагичность фигуры Сяргея Дубавца в том, что он – борец-одиночка, полководец без армии, несмотря на то, что в стране немало тех, кто мог бы стать в ее ряды. Такое положение вещей было очевидно уже из его статей, публиковавшихся в начале 1990-х в газете «Свабода».

На фоне эмоциональных и оскорбительных текстов о победителе президентских выборов, которыми после поражения «своего» кандидата заполнилась «Свабода», голос Сяргея Дубавца звучал здраво и трезво даже тогда, когда, как в тексте 1994-го года «Першыя ацэнкі», анализ ситуации обыгран как разговор трех друзей, «обмывающих» на кухне диплом одного из собравшихся. Размышляя над итогами первого тура президентских выборов, Сяргей Дубавец писал: «…паводле характару электарату і кандыдата якраз Пазьняк мог прэтэндаваць на тыя галасы, якія засталіся Лукашэнку. Што перашкодзіла? Мова? …Зь іншага боку, Фронт мог аддаць пазьнякоўскія працэнты Шушкевічу, і вынік першага туру быў бы ўжо іншы. БНФ мусіў так зрабіць. Бо наадварот, каб памяркоўныя шушкевічаўцы падтрымалі Пазьняка, – нерэальна». А накануне выборов, в мае 1994-го, он, доказывая, что социальной базой национального движения в Беларуси должен быть средний класс вне зависимости от языка, на котором говорят люди, – «мова мусіць “нарасьці”», – убеждал: «Але тых, каго я бачыў, па сутнасьці нацыянальных людзей, у нас нацыянальнымі людзьмі называць не прынята. Бо … за крытэр нацыянальнага часта бяруцца толькі вонкавыя прыкметы (найперш літаратурная мова), па-другое, дыктуе свае законы даўная традыцыя нацыянальнай ідэалёгіі, арыентаваная на «беднату», … на сацыялізм. <…> Вось адкуль арыентацыя на «абяздолены народ», … на плебс. Маўляў, ад мовы будзе ежа й жытло. <…> Пра тое, што пралетарская сацыялістычная традыцыя прасякнула праграму БНФ цалкам, сьведчыць і выбарчае крэда фронтаўскага кандыдата ў прэзыдэнты: «Справядлівасьць і парадак». Справядлівасьць – прыгожае слова, але ні з чым, акрамя прыгожых мэтаў банды Робін Гуда, яно сёньня не асацыюецца…» Много позже, осенью 2009-го, газета «Белорусы и рынок», рассказывая о презентации книги Дубавца «Як?», совпавшей с его 50-летием, писала: «…умение сочетать верность белорусской несоветской традиции с трезвой оценкой современных белорусских реалий делает персону Сергея Дубовца уникальной для белорусского ментального поля».

Сама его биография воспринимается как сюжет национального исторического романа эпохи борьбы за независимость. В 1984-м окончил факультет журналистики Белорусского госуниверситета. Вспоминая о «первой картошке», на которую выехали студенты факультета, Станислав Маевский приводит такой эпизод: «…Сергей Дубовец и Игорь Герменчук. Не столько даже внешним видом и возрастом они отличались от нас … сколько речью. А разговаривали те сугубо по-белорусски как меж собой, так и с другими. Причем язык этот отличался от того, который впоследствии втолковывал нам известный профессор Наркевич». В 1986-м в Гомеле Сяргей Дубавец с женой Татьяной Сапач, стремясь вернуть в повседневный обиход белорусские обычаи и традиции, создал организацию «Талака». Движение к истокам привело семью к переезду в Вильно. По крайней мере, так Татьяна объяснила переезд журналистке Алле Ковалевой: «…мы проста ехалі да Вільні Луцкевіча, «Нашай Нівы», Каліноўскага, Скарыны… <…> …змянілі месца жыхарства таму, што ўзнікла жаданне кожны дзень хадзіць па тых вуліцах, бачыць тыя мясціны, аб якіх раней чыталі ў вершах, іншых літаратурных творах». Это стремление «быть ближе» в конце концов реализовалось в учреждении-возрождении в 1991-м году коллективом журналистов во главе с Сяргеем Дубавцом газеты «Наша Ніва» – издания, сконцентрировавшего в себе и вокруг себя всю боль, все мечты и все мифы белорусского национального возрождения; той «белорусскости», которая для Сяргея Дубавца представляется в единстве трех составляющих: «Мова, Вёска, Вільня».

У 1991 годзе Вы – рэдактар легендарнай газэты «Наша Нiва». Раскажыце, калі ласка, як усё адбывалася: адкуль зьявілася ідэя, дзе знайшлі фінансаваньне, як адбіралі журналістаў і якія мэты ставілі перад сабою?

Сяргей Дубавец: Перад «НН» амаль год для разагрэву я рэдагаваў газэту «Свабода», якую пасьля перадаў Ігару Герменчуку. Там і склалася каманда і канцэпцыя. Нехта казаў: не чапайце помнік. А для мяне «НН» была ня помнікам, а ўлюбёнай жывой чытанкай, якая вымушана спыніла свой выхад у 1915-м годзе. У 1920-м яе спрабавалі аднавіць, але выйшла ўсяго некалькі нумароў. Гэта значыць, газэта чаплялася за жыцьцё, толькі абставіны не давалі. Але ад гэтага яна чапляцца за жыцьцё не перастала – як газэта-місія. Вось мы і вырашылі гэтую місію працягнуць. Натхняла тое, што «НН» была ня толькі ўдалым праектам, але і беларускім журналісцкім праектам. Беспрэцэдэнтным у гісторыі. І мы хацелі рабіць менавіта беларускую па сутнасьці журналістыку, мэнтальна беларускую. На што ж было арыентавацца? І, натуральна, хацелі, каб гэта была больш чым газэта, каб гэта быў нейкі такі мадэрны інстытут культуры. З таго, што многія сучасныя інтэлектуалы кажуць, што вырасьлі на «НН», я мяркую, што гэтую задачу мы выканалі. Ідэя была ў тым, каб пісаць складаныя рэчы простымі словамі. У нас нават лёзунг быў: «Ніводнай паблажкі чытачу!» Але для гэтага форма падачы павінна была быць і актуальнай, і цікавай, і важнай. Гэта хутчэй літаратурная задача. Паколькі асноўная місія «НН» – асьветніцкая, трэба было ўцячы ад прымітыўных, «для народа» формаў асьветніцтва, да якіх усе прывыклі і ад якіх адварочвалася моладзь. Каб гадаваць эліту, патрэбная элітарная ў добрым сэньсе газэта. Вось чаму сярод аўтараў пераважалі не журналісты, а літаратары, гісторыкі, мастакі. Фінансаваньне ішло ад «Свабоды», якая тады масава прадавалася на плошчах проста з грузавіка, дасылалі грошы чытачы. Грантаў ці чагосьці падобнага тады не было.

Чаму «Свабода» не падыходзіла для выкананьня гэтай місіі?

С. Д.: «Свабода» ад пачатку сфармавалася як вострае палітычнае выданьне – з актуальнымі навінамі і аналітыкай. Гэта сам час перамен, вулічнай дэмакратыі і парлямэнцкай апазыцыі зрабіў яе такой. Яна пісала пра мітынгі, пра Чарнобыль, пра БНФ, пра заробкі і тое, што рабілася на прадпрыемствах… Словам, гэта была нармальная ўва ўсіх сэнсах газэта. Яна імкліва разьвівалася менавіта ў такім кірунку, і не было патрэбы пераломваць яе на нешта іншае. Але мне хацелася большага, больш чым газэты, нейкай газэты-містэрыі, дзе б выяўляліся найлепшыя таленты, дзе б актуаліі перамяжоўваліся зь мінуўшчынай, а беларушчына засвойвала здабыткі сусьветнае культуры, дзе б разьвівалася мова. Мы друкавалі шмат абсалютна эксклюзіўных матэрыялаў. Тут магло быць эсэ пра беларускія сьляды ў творах Дастаеўскага, пераклады Томаса Пінчана, сакрэтныя пратаколы Белнацкаму часоў акупацыі. У нас друкавалася ірляндзкая эсэістка Мэва Маран, якая пісала пра Беларусь. Усё было неверагодна прыцягальнае тым, што нічога падобнага ніхто ніколі ня бачыў. Мы давалі старонкі сучасным празаікам, паэтам, гісторыкам. Публікавалі мноства рэцэнзій. Пісалі і пра актуальную палітыку, але эсэістычна. Зразумела, што кантэнт хутчэй нагадваў часопісны, але газэтная форма надавала ўсяму гэтаму нейкі асаблівы шарм. Гэта не была «нармальная газэта», якой станавілася «Свабода».

Вы гаворыце, што «НН» была «беларускім журналісцкім праектам» і што Вы хацелі рабіць «менавіта беларускую па сутнасьці журналістыку». У чым, на Ваш погляд, асаблівасьці беларускай журналістыкі?

С. Д.: Гэта асаблівасьці нацыянальнага характару, якія выяўляюцца ў прыярытэтах, акцэнтах і стылі. Напрыклад, у параўнаньні з расейскай беларуская журналістыка менш катэгарычная (менш ацэначная) і як бы запаволеная, а пры тым больш індывідуалісцкая і палемічная. Кажуць, што ў пустым вагоне электрычкі два незнаёмыя расейцы сядуць побач, а два беларусы ў розных канцах. Гэта і пра журналістаў таксама, а таксама пра журналіста і аб’ект апісаньня, журналіста і тэму… У нас – большая дыстанцыя. Далей. Расейская апазыцыя «правда – ложь» у беларусаў выглядае як «праўда – крыўда». Салжаніцынскі імпэратыў нам не пасуе, бо мы не культывуем асабісты гераізм. Заўважу, што гаворка пра асаблівасьці, якія мы імкнуліся пераняць з «той» «НН», а ні ў якім разе не пра прапаганду «Советской Белоруссии» ці шоў-біз «Комсомольской правды в Белоруссии». Што яшчэ? Пры абвостранай рэакцыі на кожную згадку пра беларускую мову, да прыкладу, існуе табу на прыніжэньне іншых моваў і нацыяў… Палемізм. Беларуская літаратура мае ўнікальны выбух палемічнага жанру ў часы сярэднявечча. Па сутнасьці ўся літаратура і была палемікай. «НН» пачатку 20-га стагодзьдзя адразу ж стала полем разнастайных палемік. Наколькі я не люблю ўжываць да сябе слова «публіцыст», настолькі ж пасуе мне тэрмін «палеміст». Але, на жаль, сёньня такой дэфініцыі журналісцкага амплуа ў нашых краях няма.

Ясна, што ў сёньняшнім сьвеце ўсё перамешваецца, у тым ліку і асаблівасьці нацыянальных журналістык, але мэнтальныя праявы застаюцца нязьменнымі з нашаніўскіх часоў пачатку ХХ ст. Між іншым, тую «Нашу Ніву» за ўсе дзевяць гадоў яе існаваньня нядаўна перавыдалі факсымільным спосабам, і перавыданьне мела посьпех у чытачоў. Ня думаю, што мела б посьпех перавыданьне тагачаснай масавай «Северо-Западной Жизни». Прынамсі, ніхто яе перавыдаваць не зьбіраецца. Я кажу збольшага пра інтуітыўны бок беларускай журналістыкі, што адбіваецца на выбары тэм, жанраў, загалоўкаў, лідаў, ілюстрацыяў і адказаў на пытаньні: чаму гэта важна і чаму гэта цікава? Каб апісаць тэхналёгію гэтай журналістыкі, трэба правесьці адмысловае дасьледаваньне.

Вы скончылі факультэт журналістыкі БДУ ў 1984-м годзе, гэта азначае, што Вы засталі савецкую школу журналістыкі. Як бы Вы ахарактарызавалі яе?

С. Д.: Найлепшае, што было ў савецкай школе, – эзопава мова і пакланеньне прафэсіяналізму. Першае патрабавала кантэкстуальнага мысьленьня, другое патрабавала росту, стварала аўтарытэты, рабіла журналістыку справай жыцьця і нараджала зусім фантастычную атмасфэру. Калі напачатку 1980-х мне ўдалося ў «ЛіМе» згадаць абсалютна забароненых для ўпамінаньня братоў Луцкевічаў (усяго толькі прывёў цытату зь літоўскага часопіса), бачылі б вы, для колькіх людзей гэта стала сапраўдным сьвятам. Рэдактара, праўда, выклікалі ў ЦК. І гэта другі бок савецкай журналістыкі, пра які я нічога новага не скажу. Варта дадаць, што ў мае часы на журфаку быў культ практыкі, лічылася, што калі журналістыцы і можна навучыць, дык у рэдакцыях, а не ва ўнівэрсытэце. Маўляў, тут мы слухаем лекцыі і здаём іспыты для агульнага разьвіцьця. Прынамсі мой асабісты досьвед пацьвярджае, што гэта так і было. Яшчэ да журфаку і падчас вучобы мы зь сябрамі ўвесь час стараліся друкавацца ў сапраўдных газэтах. Пра БДУ многія гуманітарыі казалі: я сканчаў не ўнівэрсытэт, а «ленінку» [маецца на ўвазе Бібліятэка імя Леніна, цяпер Нацыянальная]. Бо ў ёй праседжвалі іншы раз цэлыя дні, набіраліся ведаў. Я пісаў літаратурную крытыку і лічыў, што мушу прачытаць усю літаратуру, усё, што было напісана на пэўную тэму да мяне. Цяпер сустракаю іншы падыход – нехта робіць адкрыцьцё, зробленае да яго сто разоў. У Беларусі ўзровень гуманітарнай адукацыі коціцца з гары, як сьнежны ком.

Ваш артыкул «Сацыяльная арыентацыя» («Свабода», № 18, травень 1994) адрозьніваецца ад усяго таго, што публікавалася ў газэце, ня толькі і ня столькі таму, што Вы крытыкавалі ў ім палітыку БНФ, але і таму, што ў ім адчуваецца сацыялягічны падыход да аналізу сытуацыі – падыход вельмі нетыповы для беларускай журналістыкі. Таму цікавая Ваша прафэсійная гісторыя: адкуль і чаму Вы прыйшлі ў журналістыку?

С. Д.: У журналістыку я прыйшоў, напэўна, зь сям’і. Мой бацька быў рэдактарам міліцэйскай газэты, і я яшчэ дашкольнікам бываў у друкарнях, прыносіў адтуль наборныя шрыфты і ў хаце выпускаў сваю газэту пра сваякоў. Называлася яна «Чмель», бо была зьедлівая. У другой клясе напісаў вялікі нарыс пра савецка-кітайскі канфлікт на востраве Даманскім. Зь пятай ці сёмай клясы на летнія канікулы бегаў кур’ерам паміж Домам друку і «Вячэрнім Мінскам», ну і недзе ў тыя часы пачаў друкавацца ў «Чырвонай змене». Усё неяк так заканамерна. Увесь час моцна шанцавала з добрымі людзьмі на шляху і зь іх падтрымкай.

А як складалася Вашая прафэсійная кар’ера пасьля заканчэньня ўнівэрсытэту ў 1984-м годзе і да абвешчаньня Беларусі незалежнаю дзяржаваю ў 1991-м?

С. Д.: Я быў разьмеркаваны і паехаў у Гомель. Сканчаючы ўнівэрсытэт, я ўжо працаваў у выдавецтве «Беларуская энцыкляпэдыя» і плянаваў там працаваць далей. Але мой «добразычлівец», загадчык аддзелу ідэалёгіі ЦК Савелій Паўлаў, адправіў мяне на Палесьсе. Я меўся ехаць у Лельчыцы. Аднак рэдактар «Гомельскай праўды» Ўладзімер Лазько чамусьці пайшоў супраць волі Паўлава і затрымаў мяне ў сябе. У Гомелі мы стварылі нефармальную арганізацыю «Талака», я друкаваў рэцэнзіі ў «ЛіМе» і выдаваў разам зь сябрамі падпольны часопіс «Бурачок». Адбыў такім чынам тры гады. Дзякуючы Лазько, атрымаў кватэру. Але пасьля Чарнобылю памяняць гомельскае жытло на Менск было немагчыма. І нейкім дзівам удалося памяняцца на Маладэчна (кабета хацела памерці на радзіме ў Гомелі). У Менску я пайшоў на працу ў аддзел крытыкі часопіса «Нёман». Менавіта наступныя тры гады лічу сваёй галоўнай літаратурнай, журналісцкай і рэдактарскай школай. Там мяне навучылі пісаць і працаваць з аўтарамі. Менск і ўся Беларусь тады ажывала. Масавыя нефармальныя рухі, першыя масавыя дэманстрацыі, стварэньне таварыства маладых літаратараў «Тутэйшыя», стварэньне БНФ, выданьне мноства газэт, улётак і ўсяго на сьвеце. Ува ўсім гэтым выпала ўдзельнічаць. 25 сакавіка 1990-га году мы выдалі нулявы нумар газэты «Свабода», які называўся «Дзень волі».

А чым дакладна Вам памятны пэрыяд паміж 1991-м i 1995-м гадамі?

С. Д.: Мы рыхтаваліся да «Нашай Нівы». Прычым ідэя была выдаваць там, дзе яна і выходзіла раней, у Вільні. Тады нашу кватэру ў Маладэчне ўдалося памяняць на кватэру ў Вільні (расейскія людзі ўцякалі, баючыся перасьледаў з боку новай літоўскай улады). Усяго нас перабралася некалькі сем’яў. А быў яшчэ Савецкі Саюз. І ніхто ня ведаў, што будзе далей. Паміж Беларусьсю і Літвой і ў паміне не было ніякай мяжы, як не было яе і спрадвеку. Словам, гэты пэрыяд запоўнены «Нашай Нівай» і стварэньнем у Вільні беларускіх пляцовак. Пасьля распаду СССР мы, вядома, не спадзяваліся, што Вільня дастанецца Беларусі, але і пра тое, што сталася (візавая мяжа), ніхто нават падумаць ня мог. Газэта выйшла ў траўні 1991-га. І ўсе наступныя гады запомніліся творчасьцю для гэтай газэты. Гэта было галоўнае. А яшчэ мы сядалі ўсёй рэдакцыяй у машыну і ехалі на плошчу Незалежнасьці глядзець, як на Доме ўраду ў Менску вісіць герб «Пагоня» і разьвяваецца нацыянальны сьцяг. Краінай кіраваў Станіслаў Шушкевіч, і цётачкі ў гастраноме на Пуліхава з гонарам казалі адна адной: «А ў нас прэзыдэнт – прафэсар!» З Шушкевічам даводзілася і сустракацца. Тады рыхтаваліся дзяржаўныя праграмы дапамогі недзяржаўнай прэсе. Мы рабіліся афіцыйнымі. Словам, увесь гэты пэрыяд у паветры пахла вясной. Беларуская журналістыка адраджалася ўва ўсіх відах і формах. Ну, а пасьля, у 1995-м, быў першы рэфэрэндум і ўсё пачало згасаць. Увогуле гэта цэлая эпоха для нас – 1991–1995-ы. Мы сталі выяжджаць за мяжу. Столькі адкрыцьцяў! Я пачаў друкавацца ў польскай парыжскай «Культуры» Гедройца… У нас адбывалася пераразьмеркаваньне эліты. Вячаслаў Адамчык, Васіль Быкаў, Алесь Разанаў друкаваліся ў «Нашай Ніве»!.. Можна напісаць кнігу пра той унікальны час. І не адну. Недзе такая кніга і пішацца. Час ад часу мы з калегамі фіксуем нейкія дэталі на будучыню.