Текст книги "Время несбывшихся надежд"

Но у человека должно быть личное пространство, куда журналистам вход закрыт…

М. Б.: Если от человека зависит качество жизни хотя бы сотни людей, если ты публичное лицо и подаешь моральный пример, если ты кумир на сцене – будь готов соответствовать. Ну, или будь готов ответить на вопросы. Я ж не спрашиваю, какого цвета у тебя трусы! Ведь что такое моральный авторитет? Когда люди слушали по телевизору выступление, скажем, академика Лихачева, они пусть на микрон, но подтягивались до его уровня. Невозможно не подтянуться. Когда умнейшие Алла Демидова или Ирина Хакамада рассказывают о своей жизни, люди невольно проникаются доверием и проводят параллель со своей ситуацией. Чему-то учатся, сами того не замечая, находят ответы. Если писатель, поэт, политик разговаривает в газете так, что читатель чувствует себя где-то рядом, с краешку присевшим, если он ощущает, что собеседник его уважает, отвечая на вопросы искренне или хотя бы честно признается, что не может ответить, – это дорогого стоит. С людьми надо говорить на равных. Но у нас этого пока никто из медиа-персон так и не понял. Ну, или поняли единицы. Это транспонируется и на жизнь. Они там, в кабинетах, не для нас сидят. Поэтому народ и не избалован уважением чиновников или политиков к себе. Поэтому они могут сегодня позволить себе говорить журналистам: вы не из государственной газеты, подите вон! Это создает модель поведения во всех сферах. Я недавно смотрела спектакль Гришковца «ОдноврЕмЕнно». Два часа монолог без перерыва, обыденные истории, исполненные такой философии, что диву даешься. Я даже за кофе ни разу не сбегала. Он говорит о таких простых вещах, о которых и не приято говорить – вроде потому, что это ж ерунда. Он говорит о том, что все мы живем и делаем одни и те же вещи повседневно. И одновременно миллионы людей делают одно и то же. В этот самый момент летят куда-то в самолетах. Чешут репу, сидя в кабинетах. Будь ты министр, Путин, Лукашенко, кто угодно, ты – обыкновенный человек. У тебя тоже бывает дырка в носке. Почему ты там, наверху? Что ты там делаешь? Для кого? Это ерундовые вопросы? Так ответь! Но… в каком-то смысле дать понять, что ты просто дядька, а не небожитель, – опасно.

Неужели все Ваши визави заранее были согласны на такие саморазоблачительные интервью?

М. Б.: Почему саморазоблачительные? Просто искренние. И у всех была возможность вычитать материал: поправить или дописать, если что забыл сказать. Многие и не хотели вычитывать. Не позволяла я только выбрасывать мои вопросы. А в остальном: не хочешь отвечать – так и скажи: «не хочу», и это тоже будет ответ. Или объясни причину нежелания говорить, предупредив, что это «не для прессы» – ужасно не люблю эту фразу, но она имеет право на существование. Если ты политик и не хочешь говорить, чем конкретно занимался последние 5 лет, то извини. Но если вопрос затрагивает личные моменты – тема сразу закрывается. После выхода интервью со Светланой Алексиевич у меня была запланирована встреча с Виктором Манаевым, актером Купаловского театра. Я к нему заранее пришла в театр, и он начал со мной разговаривать так: «А Вы спектакли все мои смотрели?» А мне было бы уже достаточно одного спектакля «Арт». Я считаю, что не должна знать про творчество абсолютно все и разговаривать только про спектакли. Я зритель, а не критик. И люди, для которых я пишу, не критики. Говорю Манаеву: «Я не про спектакли хочу писать. Я хочу писать про Вас: кто Вы такой, Виктор Манаев». Он поначалу согласился. Но после выхода интервью с Алексиевич в «Свободных новостях» позвонил и сказал, что к такой степени откровенности не готов. И я уважаю его за это. Он поступил честно.

А бывало так, что Вам сразу отказывали в интервью, и Вы жалеете об этом?

М. Б.: Отказал Кебич, и я жалею, конечно же. Я бы у него спросила, зачем в 1994 году, накануне дня голосования в первом туре президентских выборов, на телевидении вместо ожидаемого футбола поставили длиннющий сюжет о том, как он по церкви ходит. Я помню, все были возмущены. Люди ждали футбол, а тут это… Это грубая ошибка имиджмейкера, если таковой был. Отказал Иван Шамякин – посмеялся в ответ на предложение пообщаться и сказал, что лучше останется моим читателем, чем подопытным. Тоже жаль. Я бы его расспросила про то, как ему жилось в условиях соцреализма. Мне его книги нравятся. Они действительно реалистичны. Хоть и пропитаны (в духе времени) фразочками про Славу КПСС и ее благородную роль. Это (про КПСС) все понятно – я бы его не упрекала. Недавно, оказавшись в своей деревне без телевизора и интернета, я с удовольствием перечитала найденные в сарае «Атланты и Карыятыды». Это точный срез времени. Очень интересно было узнать: как писалось в то время? И почему сейчас не пишется писателям? Давно ж не пишут!

Отказал мне и Василь Быков. Это было после скандального съезда белорусских писателей, на котором переизбирали Некляева. Противоборствующие писательские стороны ждали послания Быкова (он был на тот момент в Чехии). И «наши» и «ваши» ждали факса – слово Быкова как благословение. Кто его озвучит, тот и помазанник! Я хотела спросить, знает ли писатель о том, что на родине за его имя (в тот момент) уже идет чуть ли не борьба – его имя уже как печать, как флаг, как икона – кого благословит, тот и на коне. Что он об этом думает? Нужен отечеству такой пророк? Что-то в этом роде я ему написала. Из пражской редакции «Свободы» ему мою просьбу передали, но он не захотел со мной говорить про это. Сейчас я не жалею, потому что тогда его уже не надо было трогать. Никакими вопросами. Я непременно пожалела бы об этом разговоре. Кто я и кто он? Титенков [Иван Иванович работал управляющим делами президента Республики Беларусь с 1994 по 1999-й годы] еще отказался (с воплями) – ну тут без комментариев. Жаль, конечно, – такой персонаж. А совсем недавно меня вытурил Шушкевич. Тоже не жалею. Случилось так. Накануне 20-летия развала СССР с ним хотели записать интервью журналисты с телеканала «Russia Today». Не могли дозвониться. Вышли на меня. Я его нашла: так, мол, и так. Он согласился, назначил время. Я привела ребят к нему домой и осталась со съемочной группой – решила заодно и сама сделать с ним интервью. Пока он разговаривал с российскими журналистами, мы на кухне с его женой пили чай. Ирина мне нарассказывала столько интересного! Я чуть с ума не сошла от горя, что у меня диктофон не включен! Но не извлекать же аппаратуру посреди задушевной беседы! Часа через два, когда телевизионщики закончили, Шушкевич появился в дверях кухни «по мою душу». «Ну что, Станислав Станиславович, – начала я, – мне Ваша жена столько рассказала, что я уже могу писать материал!» Я пошутила. Глупо и неосторожно. И он изменился в лице. Ему не понравилось, что мы с его женой не просто пили чай, а судачили. Я ляпнула совершеннейшую дурь, мне не нужно было ничего говорить. Нужно было потом аккуратно использовать сказанное Ириной в разговоре с ним. Шушкевич, еле сдерживаясь, все же повел меня в кабинет. Для затравки я задала свой любимый совершенно банальный вопрос: «Вы только раз рассказывали про Советский Союз и его кончину, но скажите, о чем Вы думали в тот момент?» И он взвился: «Что ты задаешь дебильные вопросы?! Сколько можно?! Или ты задаешь нормальные вопросы, или уходишь!» Я уже видела, что разговора не выйдет. Встала: «Ну, как хотите». И пошла в прихожую. Было заметно, что он растерялся. Но не остановил. И я ушла. Остался очень неприятный осадок. Из-за того, что не смогла «вырулить» разговор. Не захотела почему-то. Может, из-за того, что совершила грубую ошибку. Это был просто непрофессионализм.

Какая-нибудь из Ваших работ дает ощущение успеха, удовлетворенности от профессии?

М. Б.: Нет. Поскольку успеха нет. А удовлетворенность связана с тем, что я какое-то время была счастлива в «Автозаводце», и потом в «Свободных новостях» делала то, что нравилось мне и большому количеству людей. В те годы в «СН» у меня не было выходных, наверное, несколько лет. Из-за того, что я трепло – всегда было много работы с переписыванием текста с диктофона. Поскольку капуха (несобранный очень человек), я не быстро пишу (я не смогла бы быть репортером никогда). Я тратила день, допустим, четверг, когда выходила газета, на сбор информации о новом герое. Люди, скажу я вам, такие сплетники! Особенно когда им скажешь: «Я своих информаторов не выдаю» (и не выдавала). Они по секрету такие подробности расскажут! В пятницу перед интервью я нервничала. Я всегда нервничаю, когда иду на интервью, – а вдруг не получится разговор? Что тогда писать? Когда не волновалась – всегда хуже получалось. Но как только переступала порог, волнение испарялось, начиналось самое интересное. Уходила всегда опустошенной – ничего делать не могла, да и возвращалась я частенько к ночи. В субботу текст начинаешь снимать, в воскресенье заканчиваешь, в понедельник пишешь черновое, во вторник вычитываешь и дописываешь, в среду приходишь, сдаешь материал в корректуру, а в четверг рубрика выходит в газете. И все начинается опять.

После закрытия в 2002-м «Свободных новостей» как складывалась Ваша профессиональная судьба?

М. Б.: Месяц я была в Москве. В начале 2003-го вернулась в Минск и случайно встретила Федуту. Он спрашивает: «А что это Вы Павлу Изотовичу не позвоните? Он Вас искал». Я ответила что-то вроде «я не такая, я жду трамвая». Федута говорит: «А что, у Вас есть другие предложения?» А у меня накануне был разговор с Середичем. Мы увиделись на похоронах Мулявина, договорились встретиться в редакции, поговорить насчет работы. Я пришла к нему. Он спрашивает: «У тебя ж дома есть компьютер, мобильный телефон?» – «Есть». – «О, хорошо, значит, тебе можно в офисе не сидеть». Я бы и рада. Но потом выяснилось, что предположительных заработков как раз хватит на оплату услуг интернета и мобильного телефона. Когда мне после этого говорили сквозь зубы: «Ты в «Советской Белоруссии» работаешь…», я с легкостью отвечала: «Да, я там работаю, и мне не стыдно ни за одно слово».

Была ли для Вас работа в «Советской Белоруссии» связана с тяжелым моральным выбором?

М. Б.: Нет. Мне было ясно, что другой работы я не найду. Я не репортер. А газет и журналов у нас – кот наплакал. Работать за 3 копейки, чтобы, как мне говорили, «поддержать оппозицию», – недостойно и противно. Были случаи, когда репортерам вместо обещанного гонорара в оплату предлагали бутылку – лишь бы отвязаться. Я не хочу называть фамилии, но такое было. Ладно бы хоть писать предлагали что-то интересное, бог бы с ними, с копейками. Нашла бы подработку. Я бы и сейчас интересное делала. А так – и говорить не о чем. Я благодарна Якубовичу уже за то, что он позвал, дал работу и возможность сохранить лицо. Все, что связано с коллективом газеты, оставило в целом приятные впечатления. Там все построено на принципе кнута и пряника, но к этому просто надо привыкнуть. Мне обижаться вообще грешно. Я писала «общество», хотя к отделу с таким названием не имела никакого отношения. Почти год я работала вообще без начальника отдела – тексты шли напрямую к заместителю Якубовича, который ничего практически не правил. Кое-кого это очень раздражало, и тогда меня приписали к отделу писем, но и там завотдела мои тексты просто просматривал, чтобы его не упрекнули в том, что он не в курсе написанного. Якубович позволил мне сделать новую рубрику – и она по меркам газеты отличалась заметной вольностью. Тогдашний министр культуры Леонид Гуляко даже проверял у меня удостоверение: такие вопросы, как задавала ему я, не может задавать сотрудник «СБ»! В общем, я никогда не стану плохо отзываться о Якубовиче. Я точно знаю: к нему пообщаться ходят многие так называемые оппозиционные журналисты. Это человек, который сделал свой выбор. И открыто об этом заявил. Мы можем относиться к нему как угодно, но это его выбор, который, тем не менее, не помешал ему в моем случае быть честным. Когда я пришла к нему и стала бормотать что-то про то, что, мол, как я после «Свободных новостей» буду писать в «Советскую Белоруссию» – потом не отмоюсь и прочее, он сказал: «Ты свое имя не замажешь. И не будешь волноваться по поводу того, что работаешь в «СБ». И ты не испачкаешься здесь – я обещаю». Это цитата. И он свое слово сдержал.

Если вернуться к 1990-м, кто из журналистов, по-Вашему, олицетворяет дух того времени?

М. Б.: Класковский умница большая, Маслюкова, Федута тоже прекрасные журналисты. Те, кто писал в «Имени». Не все, конечно. Само издание было безумно талантливое, необычное, прекрасные рисунки, идеи, все замечательно. Для меня атмосфера 1990-х связана с именами Мартиновича, Шеремета, Халезина, Саенко, Калинкиной, Шапрана, той же Халип. Журналисты «БДГ», многие фамилии я подзабыла. Игорь Карней великолепно писал и пишет. Саша Старикевич, который когда-то слыл личным врагом Данилова, госсекретаря по национальной безопасности при Кебиче. Кстати, у Саши в иных условиях могло бы быть вообще блестящее будущее, потому что он очень ярко начинал. Томкович вообще меня поражал: он буквально надиктовывал наборщице чистый текст – сразу из головы! 90-е ассоциируются у меня с «Белорусским рынком» и прекрасными журналистами, работающими там. Это люди, с которыми хотелось тягаться. Наверняка кого-то забыла назвать.

А себя куда Вы ставите в этом ряду?

М. Б.: Как-то в чешском посольстве был прием: я стояла с Людмилой Грязновой из «Хартии-97» и к нам подошла Ира Красовская. Грязнова ее спрашивает: «Ты Марину Беляцкую знаешь?» «Знаю», – отвечает она, губы поджавши. Хотя я ни про нее, ни про ее мужа ни слова никогда не написала. Мы разговорились и долго простояли с бокалами, обсуждая какие-то бабские темы. В конце концов Красовская говорит: «Слушай, а ты хороший человек. Но почитаешь твои интервью, кажется – стерва». И Федута одному московскому журналисту представил меня как «известную стерву белорусской журналистики». Потом, правда, Александр Иосифович отшучивался: говорил, что это был комплимент.

А для Вас это комплимент?

М. Б.: Знаем мы эти Федутины комплименты. Хотя… может быть. Наверное… На тот момент я была обескуражена, но если кто-то считает, что разговаривать с так называемой элитой на равных означает быть стервой – то и ладно.

Семен Букчин

Семена Букчина обычно представляют как критика, литературоведа, прозаика, публициста. Все верно, но требуется уточнение по сути. Он европеец белорусской журналистики, и его «европейскость» не географическая – эту характеристику он разделяет со всеми, живущими в Беларуси, – а содержательная. Знакомясь с биографией Семена Букчина, однако, трудно ответить на вопрос об истоках его европейскости, поскольку очевидно, что воспитан он был на русской литературе и именно с ней связана его работа исследователя. Более 50 лет Семен Букчин занимался изучением жизни «короля фельетонистов» Власа Дорошевича – фигуры русской культуры. Но вот в феврале 2008 года в рубрике «Русские европейцы» программы «Поверх барьеров» на Радио «Свобода» Борис Парамонов представлял очередного «русского европейца»… Власа Дорошевича…

«Пожизненный роман» с Дорошевичем, как написал сам Букчин в первых строках своей книги «Влас Дорошевич. Судьба фельетониста», начался в 1962-м году. Семен Букчин тогда учился на отделении журналистики филологического факультета Белорусского госуниверситета. При явном интересе к литературе, он выбрал именно отделение журналистики и даже отработал два года фрезеровщиком на Минском электромеханическом заводе, чтобы иметь право подать документы на это отделение. Возможно, он надеялся, что на отделении журналистики его научат писать – проблема, которая волновала Букчина со школы.

Он вспоминает как в 1959-м году, учеником 10 класса, написал письмо Корнею Чуковскому и получил ответ: «Главное же, что Вам нужно сейчас, это – образование. Человек, который не знает, скажем (беру первые попавшиеся имена), Курочкина, Ключевского, Эртеля, Слепцова, Тютчева, Тарле, Блока, Белинского, – не в размере школьной программы, а вполне, в качестве своего золотого фонда, – не может быть хорошим журналистом…»

Однако ожидания от учебы на отделении не оправдались. В воспоминаниях «Красноярск 26» Семен Букчин пишет: «…я понял, что сделал глупость, поступив на «журналистику». Образование там давали куцое: курсы литератур «обрезанные», … языковые программы тоже были усеченные, зато налегали на идеологию, историю партийной печати и прочую дребедень». Но в 1967-м университет он все-таки окончил написанием дипломной работы о Власе Дорошевиче, а в 1972-м защитил кандидатскую диссертацию на тему «В. М. Дорошевич. Творческая судьба. Мастерство». Последующие годы работы были так или иначе связаны с Академией наук. А с середины 1960-х Семен Букчин стал публиковать литературную критику, которая «в то время выполняла еще и роль публицистики. Через литературную критику можно было сказать о жизни. И часть людей свой публицистический, свой человеческий темперамент воплощала в критике, в литературоведении…»

«Настоящий день», заимствуя название статьи Добролюбова, пришел в начале 1990-х, и Семен Букчин воспользовался открывшимися возможностями свободной публичной речи. В 1992-м он учреждает газету «Европейское время». Европейскость издания проявлялась во многом, но прежде всего в том, что оно требовало покончить с мелочностью и приземленностью провинции. В сентябре 1994-го, откликаясь на статью в «Известиях» «Страна огурцов» – как саркастически была названа Беларусь, – газета писала: «В Беларуси полностью отсутствует то, без чего немыслима ни одна современная страна – взаимодействие трех элит: бизнеса, политики и интеллекта. Прачки делают бизнес, политику и науку. Модели государственного строительства делаются по «лекалам» фабрики «Большевичка». Бизнес приватизирует все ту же фабрику, с ее технологией. А «ученые» обосновывают, что «это народу нужно, что другого народ не поймет». Ссылки на народ, столь распространенные в среде беларусских политических, предпринимательских и ученых «элит», есть только оправдание собственной бездеятельности. Элиты сами, в первую очередь, должны перестать быть прачками. Политические партии грызутся между собой по пустым поводам. Это грызня прачек на коммунальной кухне, а не политика. Бессилие беларусской политологии и прочих гуманитарных наук даже обсуждать не хочется».

В апреле 2009-го Семен Букчин начал свой блог в Живом Журнале. По этому поводу Александр Федута написал в своем блоге: «Появился новый блоггер – Семен Букчин. Прошу любить и жаловать немолодого зануду. Человек интересный. Прямой потомок (по таланту) Власа Михайловича Д-ча».

Начало 1990-х многим, вероятно, запомнилось как романтическое время, принесшее ощущение «крыльев за спиной»…

Семен Букчин: Вы правы абсолютно, когда говорите, что это было время и надежд и, я считаю, расцвета белорусской журналистики. Понимаете, неожиданно появились новые фигуры… Другая генерация… Вот я заходил в редакцию «Белорусской деловой газеты» и встречал этих аккуратных, прилично одетых мальчиков, при галстуках… Они писали сначала «USD», а потом ставили цифру. Меня это очень смешило, потому что я писал просто – «120 долларов» и все. Но у них появился свой жаргон. Они знали английский, некоторые по два языка. Появился немножко такой европейский лоск. Понимаете? Чуть-чуть. То есть, я увидел, что стало возникать новое поколение. Да, они, как мне казалось, мало читали, в плане общей культуры были не очень… Но мы – другое поколение. Зато у них был свой приличный компьютерный, языковой уровень. Появились интересные люди в области экономического анализа, чем я совершенно не владел (я больше публицист литературного склада). Мне было интересно читать, как эти мальчики и девочки писали экономическую аналитику и выказывали при этом немалые познания. В общем, это была уже новая журналистика. Выяснилось, что если народу дать свободу, то, как грибочки после дождя, какие-то начинают возникать новые явления. Понимаете? И была какая-то конкуренция. Середич с такой народно-популистской газетой «Народная воля» свою нишу занял. И Марцев, помимо издания «БДГ», задумал такой лихой бульварный листок, как «Имя», который тоже обрел свою аудиторию. В слово «бульварный» я не вкладываю обязательно отрицательный смысл, потому что немецкая газета «Бильд», которую я люблю читать, – это бульварная газета, так же как и английская «Сан». Но это такая классная журналистика. Так что бульварность, желтизна – это не всегда знак минус. И ее следует отличать от убогости…

А как Ваша профессиональная жизнь складывалась в это время?

С. Б.: Время было такое – все заговорили… А я еще с детства был говорун. Литературный мальчик, начитанный, говорливый. Ну а если вспомнить о конце 80-х – начале 90-х годов, то кто я был? Старший научный сотрудник Института литературы Академии Наук БССР, кандидат филологических наук. Шефом моим был очень известный писатель, критик, публицист Алесь Адамович. Александр Михайлович Адамович, покойный ныне. Мой старший друг, об уходе которого душа плачет до сих пор. Очень мне его не хватает. Ну и сам он был большим другом Василя Быкова. Через него я, собственно, и Василя Владимировича неплохо знал. Я занимался научной работой в секторе взаимосвязей литератур, отвечал за такую тему, как русско-белорусские литературные связи. И одновременно много занимался литературной критикой. И тут пришла перестройка. Можно было начать высказывать ся… Я совершенно неожиданно для себя выступил в партийной газете «Советская Белоруссия». Написал статью под названием «Перестройка – наша судьба», в которой рассказал, среди прочего, о безграмотных академиках. Я долгие годы был ответственным секретарем журнала «Вести Академии Наук» и видел, какую чушь несли порой в своих статьях и членкоры, академики. Бред малограмотных людей… Потом связался с газетой «Знамя юности». Это была интереснейшая и смелая молодежная газета. Не тот жалкий листок, который сейчас выходит. Там работали хорошие журналисты. И я стал публицистом «Знамени юности» перестроечных времен – это самый конец 80-х. Выступил и с громкой статьей в дни путча. Ка кие-то злободневно прозвучавшие тогда вещи опубликовал из истории русской журналистики, в том числе принадлежавшие перу Власа Дорошевича, короля русского фельетона, изучению творчества которого я посвятил много лет. Уже тогда обнаружились мои расхождения с, ну, назовем их националами. Националистами. (Длинная пауза.) Но я не вкладываю в это слово отрицательного смысла. И все-таки они тогда стали раздувать сильно антирусские настроения. А я-то воспитанник русской литературы и культуры. Я родился в России, хотя знаю белорусский язык лучше многих белорусов. И в Институте ли тературы я, как и все сотрудники, разговаривал только по-бело русски. И научные темы выполнял на белорусском. И для бело русских журналов я всегда писал по-белорусски. Но я видел, что атаки лидера БНФ Пазьняка, атаки на все русское, они вредны, они раскалывают наше общество. Он писал, что русские принес ли в Беларусь бескультурье, хамство, мат, брань, ну, в общем, все плохое у нас – оттуда, из России. Я понимал, что русская культура уже давно закрепила здесь свои позиции, при всем том, что белорусам надо помогать в укреплении своего, национального. Язык белорусский находился в унизительном состоянии. И вместе с тем было понятно, что такая активная антирусская позиция может быть плохо воспринята той многочисленной частью нашего населения, которая настроена антикоммунистически, настроена на перемены. Беларусь не Литва и не Латвия. Здесь не успела полноценно сформироваться нация, подобно нашим соседям на западе. Последствия этого сильно сказываются сегодня. И русская культура здесь имеет серьезные позиции. Этого не понимали, не хотели понять пазьняковцы. И я оказался между двух огней. Моя публицистическая пушка поворачивалась и в сторону старой номенклатуры, и в сторону национально ограниченных деятелей. Поэтому пазьняковцы меня, мягко говоря, недолюбливали. И для старой бюрократии я был фигурой враждебной.

И как же из всего этого родилась идея газеты «Европейское время»?

С. Б.: Да, «Европейское время»! Вот всем назло… Не какой-нибудь «Беларускi час», не какая-нибудь там «Деловая газета». Эти ниши были заняты. Марцев хорошую газету издавал. «Наша Нiва» – интереснейшая национальная газета, организованная Сяргеем Дубавцом. А мы вот возьмем курс на Европу, на европейские ценности. И я угадал с названием. В посольствах ошалели: «The European Time»! Родным на них повеяло. Все стали выписывать. Я стал желанным, так сказать, гостем разных посольств. Не только я, тогда многие журналисты негосударственных изданий приглашались. С сентября 1992-го года я стал издавать «Европейское время». Потом пришел в 1994-м году Лукашенко. Впрочем, трудности были, в том числе материальные, и раньше. Но я удержал газету все-таки до мая 1995-го года. Я был вынужден прекратить издание «Европейского времени» в мае 1995-го прежде всего по причине отсутствия финансирования. В свою очередь, это было вызвано тем, что власть начала активное наступление на бизнес, поддерживавший независимую прессу, и вообще на частное предпринимательство. Бизнес стал сворачиваться… Вот, был такой период. Но я хочу сказать одновременно, что это не значит, что в тот период все было так прекрасно. Да, зарегистрировать газету в то время было просто, бумажку только соответствующую подай в министерство информации и через несколько дней получай лицензию. Ну и какую-то сумму надо было заплатить. Но, в общем, это все было терпимо. Нужно было открыть банковский счет, зарегистрироваться в налоговой инспекции, договор с Союзпечатью заключать – и давай выпускай газету. Но и в ту пору царства Кебича власти травили газеты – и «Свабоду», и «Европейское время» не раз. И от оппозиции нам доставалось. Фракция БНФ провела два процесса против «Европейского времени». Видите ли, я там задел такого депутата Верховного Совета Цумарова, показал, что он безграмотная личность. И суд боялся депутата-бэнээфовца, судившегося, кстати, и со «Знаменем юности». Но вместе с тем это были, конечно, вегетарианские времена по сравнению с нынешними. Жизнь показала, что я оказался совершенно никудышным бизнесменом. Приехавший как-то в Минск редактор «Франкфурт Альгемайне Цайтунг» сказал мне: «Издание газеты – это прежде всего производство. Газета – это товар. А что это за газета, которая выходит раз в месяц? Вот напротив редакции моей газеты находится фабрика пуговиц. Так вот это одно и то же – пуговицы выпускать и газету. И то и другое должно продаваться. Вы должны стать бизнесменом». Я не мог. Не мог достать деньги. Я не умел это все. И я стал искать коммерческого директора. Нашел одного проходимца, из «Знамени юности» его выгнали. И он обманул меня с грантом. Фонд Сороса дал на приобретение компьютеров 10 тысяч долларов. Их можно было за 6 тысяч приобрести, а он приобрел их за 9 тысяч девятьсот… в общем, минус 30 долларов, которые он мне вернул. А я потом об этом узнал. Я стал накручивать себя. И получил первый инфаркт на этом деле, в 1994 году. «Ну как же я, такой интеллигент… Я так доверял ему…» – я ходил и сам с собой вел такой разговор, ну и довел себя… А газета пользовалась интересом, успехом у интеллигенции. Я печатал довольно злые фельетоны. Работало там только три человека всего: я, коммерческий директор и наборщица. Представляете? Весь штат. Все редактировал я сам. Но было очень много желающих печататься. Печатались очень известные аналитики: Карбалевич и другие, Ольга Абрамова, либералы, разные люди, и был высокий литературный уровень. Это, скорее, был журнал, прообраз газеты – крупной, европейской. Еженедельника…

Идею «Европейского времени» Вы с кем-то обсуждали до того, как она материализовалась в газету?

С. Б.: Да, были разговоры с историком Андреем Киштымовым, с журналистом Виталием Тарасом, ныне покойным, с Романом Яковлевским… Кто-то там еще был. Мы у меня на кухне собирались и обсуждали, какая это должна быть газета. Очень хотелось мне показать, что можно преодолеть провинциальный уровень… Вот сейчас покажу! Идея «Европейского времени» – это идея Европы, это встраивание Беларуси в Европу. Это был, я считаю, удачно найденный ход, потому что это была та ниша, которая не была заполнена. На иностранцев, повторяю, это производило очень большое впечатление. Газету выписали сразу же не только все посольства, но и некоторые зарубежные университеты, славистские центры. Ну как же, вот же в Минске выходит «The European Time» – это же то, что нам нужно. Но я не сумел даже в еженедельник ее превратить.

Что помешало?

С. Б.: А я не нашел финансирование. Ну что же это такое – газета раз в месяц? Да, я нашел несколько бизнесменов. Они согласились создать акционерное общество «Европейское время». За рекламу их фирм они давали какие-то деньги. Но все это становилось все хуже. Я стал бегать с этой газетой: кому бы ее отдать, чтобы издавали, я бы был только редактором. Прав оказался редактор «Франкфурт Альгемайне Цайтунг»: нужно быть еще и бизнесменом, менеджером, предпринимателем, нужно иметь для этого мозги. Прежде всего нужно было найти деньги. А я не умел этого. Понимаете? Я – литературный человек, я могу отредактировать, написать, с автором поработать. Но тут какие-то совершенно другие мозги нужны…

Вот Марцев. Вот другие молодые люди. Они же на чем-то капитал сделали, привлекли рекламу. Понимаете? Это другая генерация. В 1992-м году, когда я начал это все, мне был 51 год. Возраст… Хотя и в 50 лет люди умеют организовать дело… Я… я не умел этого, я не понимал этого. Понимаете? Как это делается… Наверное, надо было расширять круг знакомств, искать… Хотя результат все-равно был бы тот же, потому что приход Лукашенко обрек не только «Европейское время», но и другие, более профессионально поставленные издания… Газета так или иначе погибла бы. Но в тот период, когда она выходила, она все-таки оказалась важной, существенной, в особенности для интеллигентного, мыслящего читателя, и этот читатель до сих пор сохранил память о «Европейском времени». Давние читатели газеты иной раз встречают меня и говорят приятные слова, мол, помнят и прочее (в голосе снова появляется энтузиазм). Конечно, с одной стороны, чтоб сделать мне приятное, говорят, что вот, мы помним. А с другой стороны, есть и какая-то правда в этих комплиментах, в том, что они говорят, потому что это была одна из лучших газет, читая которую они чувствовали себя как бы, ну, что их уважают, что с ними говорят на каком-то приличном языке и в то же время что это серьезное чтение. Все-таки был отбор материалов, отбор авторов, то есть это был прообраз вымечтанной газеты. Я сегодня могу говорить – это не была газета в таком вот общепринятом понимании. Это был, скорее, прообраз той газеты, которую хотелось видеть, которую хотелось создавать, которую хотелось иметь. И, конечно, возможно, будь другая ситуация, сложись все по-другому, наверное, «Европейское время» подхватили бы серьезные люди, поставили бы там своих менеджеров, которые крутили бы эту финансовую часть, о чем я мечтал, а я бы занимался уже чисто редактурой газеты. Возможно. А возможно, ушел бы на положение колумниста. А возможно, уехал бы зарубеж преподавать, сделав эту газету. Не знаю. Но такая газета в других условиях, конечно, имела шанс выжить, имела шанс существовать, потому что у нее была своя ниша. Было открытое прокламирование демократических ценностей, путей схождения с Западом, при всем том, что я не идеализирую Запад. Я неплохо знаю жизнь западных стран, слежу до сих пор по Интернету за западной прессой и не считаю, что это нечто идеальное.