Текст книги "Жизни и судьбы"

Глава 17
Приобретение друга. Мама недовольна

Когда я пришла вместе с Мишкой домой, мамы еще не было. В почтовом ящике я обнаружила письмо от папы. Письма от него приходили не так часто, для нас был праздник, когда с фронта приходило письмо – этот небольшой конвертик, который и конвертом назвать нельзя было. Письмо было сложено треугольником.

Я положила письмо на стол, чтобы мама, как только войдет в комнату, сразу увидела его, и налила молока в маленькую мисочку Мишке и в стакан себе.

Молоко мама покупала для меня в подсобном хозяйстве, и я выпивала его за день.

Поужинав, мы с Мишкой улеглись на диване и стали ждать маму. Мишка, напившись молока, уткнулся в мои коленки носом, я обняла его и, пригревшись, незаметно для себя уснула. Да так крепко, что не слышала, как мама пришла с работы. Проснулась я, когда мама стала раздевать меня, чтобы отнести в кровать.

– Мишка! Где Мишка? – с тревогой в голосе спросила я.

– Так, – сказала мама, – значит, ты ему уже и имя дала? – она строго посмотрела на меня.

Я хотела ей все объяснить и попросить прощения, что без ее разрешения взяла щенка. Но в этот момент за дверью заскули мой Мишка. Стремглав я бросилась в кухню.

– Мишка! – я схватила и прижала его к груди. Кухня наша теперь не отапливалась из-за нехватки дров и в ней было холодно. Я стояла босиком в одной рубашке. Мама потребовала, чтобы я оставила Мишку на кухне, а сама сию же минуту возвращалась в комнату и ложилась в кровать, пока не простудилась.

На что я заявила, что вернусь только с Мишкой, иначе останусь здесь, на кухне, и буду спать вместе с ним на коврике, который возле двери.

Мама была возмущена и моим тоном, и моим ультиматумом. Я заплакала и еще крепче прижала к себе Мишку.

Глава 18
Тетя Клава

Из своей комнаты вышла тетя Клава. Она теперь жила одна, дядя Сеня был откомандирован в другую часть, на какой-то разъезд. Тетя Клава с ним сразу не поехала, ей надо было уладить до ноября кое-какие дела, а главное, закончить лечение, на которое она возлагала большие надежды.

Тетя Клава сразу приняла мою сторону, за что я про себя ее поблагодарила.

– Мюдочка права, – сказала она, – ее друг должен спать не в холодной кухне, а в ком…

Мама перебила ее:

– Клава, что ты говоришь? Ведь он с улицы, у него могут быть блохи.

– Блохи не так страшны, завтра мы его искупаем с дустовым мылом, и блохи, если они есть, все исчезнут, потом мы пойдем и покажем его ветврачу, а пока ему можно постелить коврик возле кровати его хозяйки.

Но когда наступило завтра, сходить к ветврачу и искупать Мишку так и не удалось.

С самого утра тетя Клава ушла к своему врачу, сказав, что как только вернется, то сразу и отправимся к ветврачу, а уж потом искупаем щенка.

Но вернулась она вся сияющая каким-то особенным светом и сразу же, с порога, обняла мою маму.

– Марийка! Поздравь меня, я беременна! – и, засмеявшись, закружилась в вальсе, подхватив маму, потом они вместе упали на диван.

– Понимаешь, Марийка, я даже не поверила, когда врач объявила мне, что я беременна!

Вдруг она, ничего не говоря, побежала в свою комнату. Моя мама, обрадованная и испуганная, последовала за ней, и я тоже побежала за ними.

Тетя Клава была как будто не в себе от радости. Она заметалась по комнате, ища чемодан, наконец найдя его, открыла шкаф и стала бросать в него свои платья, снимая их с вешалок, туфли и всякую всячину, принадлежащую дамскому туалету.

– Клава, успокойся, приди в себя, что ты надумала? – старалась урезонить ее моя мама. Но тетя Клава не хотела ничего слушать.

– Я еду, Марийка, еду прямо сейчас, надо обрадовать Сеню. Он будет счастлив. О, как он будет счастлив!

– Клава, не чуди, зачем тебе ехать? Напиши ему письмо, – пыталась остановить разгоряченную тетю Клаву моя мама.

– Марийка, как ты не понимаешь, – застегивая уже до отказа наполненный чемодан, проговорила тетя Клава, – письмо это совсем не то, а вот когда я приеду неожиданно да, с таким сюрпризом, представляешь, что будет! Что будет!

– Ну, кажется, всё, давай поцелуемся и пожелай мне хорошего пути.

Женщины обнялись. Потом тетя Клава наклонилась и, приподняв меня, поцеловала в обе щеки…

Поезд прибыл на станцию ближе к ночи. До части, где теперь служил дядя Сеня, было около 10–12 километров. Тете Клаве посчастливилось: подвода, которая подвезла к поезду пассажира, была из той же части. Возница, пожилой мужчина с аккуратно подстриженной бородкой, знал мужа тети Клавы, и когда они добрались до места, подвез ее к самому бараку, где жил Семен.

Барак неприветливо глядел на нее своими темными окнами. Но иначе и не могло быть, было время, когда ночь полностью вступила в свои права. Тетя Клава не стала стучать в дверь комнаты, которую занимал ее муж, чтобы не потревожить соседей. Она слегка толкнула дверь, которая тихонько, без единого звука, отворилась. Она вошла и, нащупав выключатель у двери, щелкнула им. Комната залилась ослепительным светом.

С кровати испуганно вскочил Семен, он несколько секунд стоял в растерянности, ничего не понимая, потом, натянув кое-как брюки, без гимнастерки и наткнувшись босой ногой на чемодан, который с грохотом повалился на пол, выбежал на улицу. Вслед за ним, накинув халат прямо на голое тело, выбежала босиком женщина.

Клава некоторое время стояла в полном оцепенении. Потом решительно подошла к двери, закрыла ее на засов, взяла с полочки около умывальника бритву, которой ее муж обычно брился, и принялась в ярости кромсать все вещи, начиная с лаковых туфелек убежавшей босиком женщины.

Она не осознавала, что делает, от туфель перешла к пальто, платьям, кофточкам. Смела на пол со стола пудру, помаду для губ, какие-то тюбики с кремом и стала яростно топтать их, приговаривая: «Вот тебе, вот тебе!» В этот момент ей казалось, что она расправляется не с косметикой женщины, а с ней самой. До вещей же мужа она не дотронулась. Но вот взгляд ее упал на ковер, который висел над кроватью и который ей не был знаком. Было очевидно, что принесла его и повесила та женщина. Клава принялась кромсать и его.

Она разрезала его вдоль и поперек на мелкие-мелкие квадратики, не заметив и не почувствовав боли в пальцах рук. И только увидев, что бритва и все руки у нее в крови, стала искать бинт.

Найдя его в аптечке, что стояла на тумбочке, она перевязала пальцы и села писать письмо.

Исписав два больших листа, она в конце пожелала им счастливой жизни и извинилась за небольшой ущерб, который нанесла имуществу.

Затем вышла на улицу, отыскала возле конюшни мужчину, который ее привез, и, плача, стала просить его подвезти ее к станции. Он, видя, в каком она отчаянном состоянии, сразу все понял; молча запряг лошадей и, кинув в повозку охапку сена, сказал, чтобы Клава залезала. Потом поднял ее чемодан и, уложив его рядом с ней, тронулся в путь.

Они проехали почти полпути, когда их верхом на лошади догнала женщина и, всадив в спину Клаве нож, тут же ускакала. Все произошло так быстро, что ни Клава, ни возница не успели опомниться.

Горячие струйки крови потекли по спине и окрасили всю одежду – пальто и шерстяную шаль, накинутую поверх его.

Николай – так звали мужчину – порывшись в чемодане Клавы, с ее разрешения разорвал ночную рубашку на лоскуты и кое-как перевязал рану, потом, сунув ей под голову большую охапку сухого сена, быстро погнал лошадей к больнице.

Две недели пролежала Клава в больнице. Домой она приехала бледная, с израненной и опустошенной душой. Целый месяц потом ходила на перевязки. И очень беспокоилась за ребенка, который должен был родиться и которого она так боялась потерять. Но врачи успокоили ее: «С ним ничего не случилось, ребенок не пострадал». Клава быстро поправилась и, списавшись с дальней родственницей, которая жила в Сибири, вскоре уехала к ней.

С матери моей она взяла слово, если появиться Семен, не говорить ему, где она, и не давать адреса, как бы он ни просил. Она оставила ему семейный альбом, из которого изъяла все свои фотографии…

Мы с мамой, по совету тети Клавы, заняли ее комнату. Она была намного больше нашей и теплее, кроме основной печки, в ней была еще небольшая плита на две конфорки, имелась и духовка.

От тети Клавы мы вскоре получили письмо, в котором она сообщала, что у нее родился мальчик. И что она очень счастлива, теперь у нее есть самый любимый мужчина. Одно только ее огорчает, что он очень похож на отца, просто вылитый Семен, и своей внешностью будет все время напоминать ей его, а она ведь решила никогда о нем не вспоминать, забыть его навсегда.

Дядя Сеня долго не появлялся у нас, но однажды, когда я была дома одна и, поджидая маму с работы, читала книжку, лежа на диване с Мишкой, в дверь тихо постучали. Я встала и подошла к двери. На мой вопрос: «Кто там?» я услышала мужской голос:

– Мюдочка! Это я – дядя Сеня.

Я с радостью открыла дверь. Я до сих пор помнила и любила дядю Сеню и очень была недовольна, что он так поступил с тетей Клавой, которую я тоже очень любила.

Дядя Сеня вошел, поднял меня на руки и поцеловал.

– Ух, как ты выросла, просто не узнать тебя! – сказал он. – В школу, наверное, уже ходишь?

– Нет, пока не хожу, – ответила я, – пойду с первого сентября.

– Ну-ну!.. А тетя Клава, она с вами живет?

– Нет, она сразу же, как вылечилась, уехала.

– А куда? Ты знаешь, куда она уехала?

По его голосу я поняла, что его очень взволновал мой ответ.

– Нет, я не знаю, – ответила я.

– А письма, письма?! Она ведь пишет вам?

– Да, пишет, – ответила я.

– Покажи мне хоть одно письмо, там ведь есть адрес?

Я потупилась, не зная, что делать. С одной стороны, мне было жалко дядю Семена, с другой, я помнила, что мама дала слово тете Клаве не говорить, где она и не давать адрес. «Если я сейчас покажу ему письмо, я подведу маму», – подумала я. Я стояла в растерянности и молчала.

– Ну что ты стоишь и молчишь, Мюдочка? В чем дело? Не можешь вспомнить, где вы храните письма? Ведь вы их не рвете же, как прочитаете? – прервал он мои мысли.

И тут я осмелела:

– Не рвем, и я знаю, где лежат эти письма, только я их вам не дам!

– И я не дам, – сказала мама, входя в комнату. – Здравствуй, Семен!

Дядя Сеня вскочил со стула.

– Мария, как я рад, дорогая, тебя видеть! Ведь вы с Мюдочкой, как семья для меня.

– Нет у тебя, Сеня, больше семьи, потерял ты ее навсегда по своей глупости, – сказала мама. – Клава никогда не простит тебе этого. Вот и адреса не велела тебе давать, слово с меня взяла. Вот только альбом просила тебе передать.

– Мария, Мария! Что ты такое говоришь, ведь я люблю ее, больше жизни люблю, и она любит меня, я это знаю. Ведь мы выросли с ней в одном детдоме, и там полюбили друг друга, нет у меня на свете никого роднее и любимее, чем она!

На глазах его выступили слезы.

Мне стало жалко дядю Сеню, и я заплакала.

Маме, наверное, тоже стало его жалко.

– Ты садись, Семен, за стол, – сказала она уже другим голосом, теплым и ласковым. – Давай за чашкой чая поговорим спокойно.

Он покорно опустился на стул, достал платок и вытер глаза. Мама поставила на стол тарелку с картофельными оладушками, разлила чай.

– Прости, Семен, что чай без сахара и заварен не чаем, а морковкой. Ну, как говорится…

Он перебил ее:

– Тебе не надо извиняться, Мария, я же понимаю. Расскажи лучше, как там Петр, что он пишет.

Теперь мама достала платок.

– Ой, Сеня, извелась я вся в мыслях о Петре! Вот уж седьмой месяц пошел, как от Петра не получили ни одной весточки. Что с ним? Душа изболелась. Стараюсь не думать о плохом, а сердце саднит!

– И правильно делаешь, Мария, что не допускаешь плохих мыслей. Гони их прочь. Напишет Петр! Просто сейчас не может, на войне всякое бывает: может, в таком месте находится, откуда писать нельзя. А, может, ранен, контужен. Ты главное верь, что с ним ничего не случится, война окончится – и вернется Петр.

– Спасибо тебе, Сеня, что успокаиваешь. Я и сама так же вот себя успокаиваю. А насчет Клавы я тебе вот что скажу: обидел ты ее очень. Не ожидала она от тебя такой подлости. Ведь она ехала к тебе с радостной вестью, что она ждет ребенка, думала обрадовать тебя, а ты вот как ее встретил!

– Ребенка! Моего ребенка! Мария, да неужели?! – глаза его загорелись яркими счастливыми огоньками. – А кто? Кто у меня родился? Сын или дочь? Ты ведь уже, наверное, знаешь?

– Знаю, Сеня, но тебе не скажу, кого родила Клава. Поезжай к ней, сам все и узнаешь.

– Мария, дай мне ее адрес! Я сейчас же поеду к ней, и она меня простит, я верю, что простит! Это была не измена, Мария! Поверь мне, я любил всегда только Клаву и люблю ее до безумия, люблю по сей день!

– Верю тебе, Сеня, но адрес дать не могу, ведь я дала Клаве слово. Не могу я его нарушить.

– А сказала – поезжай! Как же я поеду, если не знаю адреса?

– Узнавай другим путем, наведи справки о месте жительства, ведь вы не разведены. Разыскивай сам свою жену.

– Да, конечно, но это будет слишком долго, а я хочу поехать прямо сейчас, пока я в отпуске.

– Мария, дорогая, неужели ты думаешь, что я выдам тебя? Я скажу, что сам нашел ее. Поверь мне, вот тебе мое честное партийное слово. Не выдам тебя.

После этих слов мама достала из шкатулки письмо от тети Клавы и протянула Семену. Он быстро списал в свой блокнот адрес с конверта. Прощаясь, он поднял меня и поцеловал, потом обнял маму:

– Спасибо, Мария, век буду помнить, что ты для меня сделала, – уже открывая дверь, на миг задержался: – Как только получишь письмо от Петра, сразу же напиши нам с Клавой, а будешь писать ответ, не забудь передать Петру от нашей семьи большой привет и пожелание скорейшего возвращения с победой домой!

Глава 19
Я – школьница!

Мишка подрос, и мама полюбила его. Она ходила с ним в лес за грибами и ягодами. Но когда с ними начали увязываться и другие собаки, она поняла, что Мишка, оказывается, девочка.

Вскоре у нашего Мишки родились щенята. Они были очень красивые, и их быстро разобрали, но одного, самого красивого щенка я захотела оставить себе. Ему уже было месяцев шесть, когда маму стали упрашивать в подсобном хозяйстве отдать им этого щенка и пообещали давать бесплатно целый год за него молоко.

Мама ответила, что Грозный – щенок дочери и им надо разговаривать с дочкой.

Меня долго упрашивали, а я не соглашалась. Но когда Егор Степанович, заведующий подсобным хозяйством, сказал, что Грозный остается моей собакой, просто к ним он поступает на службу и они его ставят на полное служебное довольствие, кроме того, он еще будет получать зарплату, она ему будет выдаваться не деньгами, а молоком, я же смогу каждый день видеться с Грозным, когда буду приходить за его зарплатой и могу с ним играть столько, сколько захочу, я согласилась.

В сентябре 1943 года я пошла в первый класс. Мне шел уже девятый год. Читатель очевидно, спросит: почему так поздно? И будет в праве задать такой вопрос. В то время обучение в средней школе начиналось не с семилетнего возраста, как сейчас, а с восьми лет.

Наша школа-десятилетка находилась в сосновом лесу. Ее двухэтажное кирпичное здание, выкрашенное в белый цвет, хорошо смотрелось на фоне зелени и голубого неба. От нашего военного городка до школы было три километра. Но это расстояние не казалось мне тогда большим. Я с удовольствием его преодолевала в сопровождении Мишки и большой компании других собак, следовавших за мной до самой школы. Дорогой я скармливала им весь свой завтрак – картофельные оладьи, которые мама так тщательно упаковывала в мою сумку.

У меня был не школьный портфель, а папина полевая кожаная сумка, и в ней было столько отделений, что спокойно помещались все тетради, учебники, карандаши и ручка, а также коробочка с перьями, чернильница-непроливашка и завтрак, словом, – все, все нужное и ненужное для школы и еще оставалось много места.

Сумка была универсальная и она мне очень нравилась. Я ею очень дорожила и гордилась, потому что эта была сумка моего папы. Она была совсем еще новенькая, из добротной коричневой кожи, с кожаным ремешком через плечо, который мама убавила по моему росту.

– Вот, – сказала мама, когда собирала меня первого сентября в первый класс, – даю тебе папину сумку. Старайся, дочка, учись хорошо. Папа будет рад, что ты уже пошла в школу и с его сумкой.

– Папа будет рад, – повторила мама как бы про себя, и глаза ее наполнились слезами.

Вот уже больше шести месяцев мы не получали от папы писем. Что с ним? Может, ранен? А может… Нет, нет! Только не это! Просто надо понять: в напряженных боях с фашистами человек совершенно выматывается, а когда выпадает передышка, валится, как сноп, тут уж не до письма, – старалась мама себя успокоить.

По радио – большой черной тарелке, которая висела у нас на стене, голос Левитана каждый день сообщал о напряженных боях Советской армии с фашистскими захватчиками. Последние сообщения Советского информбюро радовали нас. Наши войска одерживали победу за победой в боях с фашистской Германией…

Здесь автор должен сделать паузу и извиниться перед читателями за свое отступление от основного текста, так как считает своим долгом дать некоторую историческую справку.

Каждый период Великой Отечественной войны имеет свои особенности. Наиболее тяжелым был первый – с 22 июня 1941 года по 18 ноября 1942 года, когда Советская Армия перешла в наступление под Сталинградом.

Во втором периоде (19 ноября 1942 года – конец 1943 года) немецко-фашистские войска были разгромлены на многих направлениях, но наиболее памятными стали Сталинградская битва, Курская битва, после которой в войне наступил коренной перелом, и битвы за Днепр осенью 1943 года.

Третий период (январь 1944 – 9 мая 1945 года) ознаменован разгромом фашистского блока, изгнанием вражеских войск за пределы СССР, освобождением от оккупации стран Европы – полным крахом фашистской Германии и ее безоговорочной капитуляцией.

К январю 1944 года немецко-фашистские войска продолжали оккупировать Эстонию, Латвию, Литву, Карелию, значительную часть Белоруссии, Украины, Ленинградской и Тверской области, Молдавию и Крым. Вооруженные силы противника насчитывали свыше 10 миллионов человек.

В 1944 году перед Советской Армией стояла задача завершить освобождение от фашистских захватчиков советские земли, оказать помощь народам Европы в освобождении от фашистского ига, закончить войну полным разгромом врага на территории самой Германии.

Наступление Советской Армии осенью 1944 года на южном направлении оказало непосредственную помощь болгарскому, венгерскому, югославскому и чехословацкому народам в их освобождении от фашизма.

В сентябре – ноябре наши войска провели балтийскую операцию 1944 года, завершившуюся освобождением почти всей Прибалтики (29 дивизий разгромлены, около 33 изолированы в Курляндии и блокированы).

В конце октября Советская Армия и Военно-морской флот освободили Северное Заполярье и северные районы Норвегии. Была полностью восстановлена государственная граница СССР.

Таким образом, Советские вооруженные силы в 1944 году разгромили основные группировки противника.

Только за лето и осень противник потерял 1,6 миллиона человек.

Фашистская Германия лишилась почти всех своих европейских союзников, фронт приблизился к ее границам, а в Восточной Пруссии перешагнул их.

Именно советским народом была выиграна эта страшная война. И всю свою храбрость, мужество, стойкость, упорство и ненависть к захватчикам он проявил в полной мере, выиграв войну и освободив всю Европу от захватчиков.

Глава 20
Из письма папы мы узнаем, что он был тяжело ранен

В феврале 1943 года Петр Григорьевич Жгун, командир 1-го отдельного танкового батальона 32-й танковой бригады в битвах за Днепр получил тяжелое ранение и контузию.

Шесть с половиной месяцев провел он в госпитале. Врачи, борясь за его жизнь, думали – не выживет, но Петр выжил, «всем смертям назло», выжил и вернулся в строй, только не в свой батальон. Он получил назначение в Отдел контрразведки 56-й артиллерийской бригады.

В душе Петр всем сердцем желал вернуться в свой батальон, к своим, ставшим родными, друзьям-однополчанам. Но это только в душе, об этом никто не должен был знать.

Партия лучше знала, где он, Петр, был всего нужней, и для него, члена ВКП(б) с 1932 года, это назначение и этот приказ были величайшим долгом служения родной Партии и Советской Родине.

С яростью гнал он проклятого фашиста, освобождая пядь за пядью советские земли, сражаясь на южных фронтах: Украина, Крым, Молдавия, а осенью 1944 года освобождал от фашизма земли Румынии и Болгарии…

Возвратившись из школы, я отправилась с большим мешком к солдатской кухне за щепками, теперь это было моей обязанностью. Дрова у нас все закончились, и сарай был пуст, мы израсходовали не только свои дрова, но и дрова тети Клавы, которые она нам оставила, уезжая. Прошедшая зима была очень холодной. И если эта зима будет такой же лютой, то нам без дров придется туго.

Вот почему я теперь ходила с мешком к солдатской кухне. Там солдаты пилили и кололи дрова, и я собирала щепки. Правда, те, что покрупней, они уносили сами и мне оставались только мелкие.

Наполнив ими мешок до отказа, я волокла его в сарай и возвращалась за следующей партией щепок. И так каждый день. После этого шла домой, разогревала себе на керосинке обед, который мама готовила утром, до работы.

Обычно это был или суп из сушеных грибов, или пустые щи из квашеной капусты. Но в этот день мне не удалось разогреть его. В керосинке закончился керосин, а я не умела ее заправлять. Я решила обойтись без супа. Вылив остатки молока из бидона в тарелку, я покрошила туда две холодные картофельные лепешки и, отлив половину этого крошева Мишке, принялась есть, уставившись в окно. И вдруг я увидела нашего почтальона тетю Лену. Стремглав выскочив на улицу, крикнула:

– Тетя Лена, здравствуйте! А нам что-нибудь есть?

И тут случилось чудо! Тетя Лена достала из сумки сразу три письма и на вытянутой руке стала махать ими в воздухе.

– Это все нам?! – подбежав, радостно воскликнула я, не веря своим глазам.

– Вам, вам, – улыбнулась тетя Лена, протягивая мне письма.

Одно из них было от папы, а два других были от тети Клавы и тети Саши.

«Надо скорее обрадовать маму!» – подумала я и помчалась со всех ног к ней на работу.

Увидев меня с тремя конвертами в руке, мама сразу встала мне навстречу.

– От папы?!

Я протянула ей письмо, но она не взяла его сразу, а подняла меня и стала целовать, и только потом взяла письмо и, повернувшись к Завьялову – сержанту, который вместе с ней работал и являлся старшим на коммутаторе, попросила:

– Подмени меня на полчасика, пожалуйста.

– Мария Ивановна, можете сегодня больше не выходить на работу, я же все понимаю, – сказал он.

Дорогие мои, любимые! – писал папа. – Простите меня за то, что долго не писал вам. Я был тяжело ранен, но сейчас уже почти здоров и вскоре надеюсь покинуть госпиталь и отправиться опять на фронт, добивать фашистскую сволочь, навязавшую нам эту войну.

Мои дорогие, как вы там? Так соскучился, и так изболелось сердце за вас, мои любимые. Знаю, что вам нелегко без меня. Одно только утешает, что вы в глубоком тылу и не слышите орудийных выстрелов, бомбежек, не видите тех зверств, которые творят эти изверги на русской земле. Но видит Бог, что недолго им осталось зверствовать на нашей земле. Мы даем им прикурить, как следует и по полной! Гоним эту проклятую сволочь в хвост и гриву! И наша победа уже не за горами. Потерпите еще немножко, и папка ваш скоро вернется к вам.

Любимая моя, дорогая женушка. Не волнуйся за меня, меня здесь хорошо подлатали, и не сегодня-завтра я выпишусь. Но пока не знаю, на какой фронт меня направят, поэтому не спеши с ответом. Как получу назначение, сразу же сообщу номер полевой почты.

Целую вас крепко-крепко, мои дорогие, и обнимаю.

Ваш папка…

Мама сложила письмо и, поцеловав его, облегченно вздохнула.

Тетя Клава сообщала, что Семен каким-то образом разыскал ее, и она простила его. Теперь они опять вместе, и она очень этому рада, так как не переставала любить его в душе, хотя была так обижена, что не хотела его видеть. И еще она счастлива, что сын обрел отца, а отец сына, которого так любит.

А тетя Саша писала, чтобы мама не расстраивалась из-за того, что долго нет писем от папы. От Федора она тоже давно не получает писем. Надо верить и надеяться, что все будет хорошо. Нашим мужчинам сейчас очень тяжело, идут упорные бои по всему направлению. Враг ожесточен тем, что терпит поражение за поражением, и, озверев, изо всех сил сопротивляется. Но конец его близок, он скоро будет разбит окончательно.

Победа наша уже близка. И я верю, что наши мужчины вернутся к нам здоровыми и невредимыми.

Александра тогда не знала, что муж ее, дорогой и горячо любимый Феденька, старший брат моей мамы, никогда не вернется к ней.

Генерал Федор Иванович Елисеев дойдет до Берлина и, когда над Рейхстагом взовьется и заполыхает на ветру наше победное знамя, вздохнет легко, радуясь Победе, сядет в кресло отдохнуть, и его сердце навсегда перестанет биться.