Текст книги "Жизни и судьбы"

Глава 26
Радостная встреча

Я выбежала ему навстречу. Он поднял меня на руки и поцеловал. А я обхватила его шею, крепко сцепив руки на ней, как будто боялась, что он снова может уехать от меня.

– Зачем ты так долго не приезжал, папа? Не уезжай больше никуда! Я так боялась, что ты не приедешь!

– Что ты, дочка? – сказал он, – разве мог я не приехать!

– Но ты же обещал приехать через три дня.

– И я бы приехал, дочка, как обещал, если бы меня не задержали дела по службе.

Как я узнала из его рассказа маме, – папа, приехав в Болгарию, сразу же пошел в штаб войск, чтобы получить литер на проезд семьи, а ему сообщили, что на него пришел приказ. Его отзывает Москва, и он должен явиться немедленно для получения нового назначения по службе. Папе пришлось срочно передавать служебные дела, вот поэтому он задержался с приездом.

Из всего этого я открыла для себя важную вещь: оказывается, мой папа не принадлежит себе. Он военный человек и должен слушаться и выполнять все приказы своего начальства.

Итак, нам не удалось пожить в удивительной стране Болгарии, где светит ласковое солнце и почти нет зимы, где радуются, как какой-то небыли, выпавшему снегу, который может растаять в этот же день, и где весной так красиво цветут сады, а осенью много всевозможных фруктов, которых мне не придется попробовать!..

Вечером, а точнее сказать, ночью, мы прибыли в Москву. И расположились прямо в зале ожидания на ночлег, достав и расстелив на кафельном полу свои одеяла. Кстати сказать, мы были не одни, кто ночевал в зале ожидания в эту и не только в эту ночь. Большой зал был до отказа наполнен людьми, ожидавшими своей очереди за билетами в кассу. Чтобы получить билет на поезда, стояли сутками, поэтому приходилось спать на полу.

Мы наивно думали, что проведем на этом вокзале только одну ночь, а днем уже покинем его, сядем на поезд и проедем к месту назначения папиной службы. Но не тут-то было! Нам пришлось жить на этом вокзале больше недели в ожидании папиного назначения.

Глава 27
Мы снова в дороге

Декабрь. Мы снова в дороге. Теперь мы едем в город Чкалов, бывший Оренбург, куда папа получил назначение, а могли бы ехать в Севастополь, где сейчас так же тепло, как в Молдавии, если бы не одно недоразумение. Но все по порядку.

Утром папа ушел за своим новым назначением, а мы остались на вокзале дожидаться его возвращения. Отец задержался в управлении надолго, пришел он, когда вокзальные часы показывали четыре часа.

По его лицу было видно, что он чем-то взволнован, и хоть он всячески старался скрыть это, мама все равно поняла: что-то не так!

– Петенька, дорогой, что случилось?

– Ничего не случилось, успокойся, – ответил он.

– Ну я же вижу, дорогой, по тебе, зачем скрывать!

– Я просто очень голоден, вот и все! – пойдемте, пообедаем где-нибудь.

За обедом папа сказал маме:

– Я не хотел говорить тебе, зная, что ты расстроишься. Я, кажется, допустил большую глупость! Назначение мне выпало в Севастополь, но я от него отказался. И мотивировал свой отказ тем, что я этот город освобождал от немцев, там все разрушено, а я еду вместе с семьей, и поэтому хочу попросить, если это возможно, направить меня в любое другое место. На что и получил добро. Теперь придется, – сказал он, – задержаться на неделю нам в Москве.

Маму очень опечалило это сообщение папы, и она сказала, что он действительно поступил очень глупо, ведь Севастополь будут восстанавливать в первую очередь и восстановят его за самый короткий срок.

Он знал не хуже мамы, что город Севастополь – эта Всесоюзная здравница – будет восстановлена в самые кратчайшие сроки. Но он не мог сказать маме того, что на самом деле произошло в кабинете подполковника, не будем называть его фамилии, между отцом и его начальником.

Я узнала об этом значительно позже, когда была уже взрослой, отец мне все рассказал. А мама так никогда и не узнала.

А в кабинете произошло следующее: расспрашивая отца о войне, подполковник вдруг хитро прищурил глаза:

– А что, майор, признайся – много ли трофеев вывез с войны? Говорят, командиры заставляли своих солдат целые ящики грузить в вагоны для отправки женам и родственникам.

– Не могу судить, товарищ подполковник, до Берлина я не дошел, партия отозвала меня в органы госбезопасности. А весь мой трофей – вот этот пистолет, который я нашел возле убитого немецкого офицера.

Пистолет был хромированным и светился на солнце так ярко, что слепил глаза.

Отец очень дорожил этим трофеем. Он любил все красивое и оригинальное. Пистолет действительно был красив, кроме того, он был такой маленький, что умещался в одной ладони. Это был дамский пистолетик.

Может быть, он принадлежал жене убитого офицера. Возможно, она подарила его мужу, когда он уходил на фронт, в знак своей любви и верности, чтобы там, на войне, он вспоминал о ней всякий раз, когда достанет его из кармана.

Вот и в этот день, который оказался для него последним, он, наверное, вытащил его из кармана, чтобы погладить и поцеловать, и не успел это сделать, как начался артобстрел, вот почему пистолет оказался рядом со своим мертвым хозяином.

У подполковника при виде пистолета загорелись глаза.

– Слушай, майор, подари мне его, а я тебя за него направлю в такое тепленькое местечко! В Севастополь поехать хочешь, а?..

Отца всего обдало жаром.

– В Севастополь? В обмен за эту игрушку? В Севастополь? Ах, ты, штабная крыса! Бери, – он положил на стол пистолет, – дарю, но не за Севастополь! Понял?..

Глаза у подполковника округлились до такой формы, что чуть не выскочили из орбит. Лицо налилось краской и исказилось в гримасе.

– Стоять смирно! – рявкнул он.

Отец вытянулся в струнку.

– Да я тебя!.. Да я!.. Под трибунал захотел?! – подполковник заходил по комнате, явно стараясь успокоиться. Потом остановился возле отца: – Так я тебе подыщу такое местечко, всю жизнь будешь меня помнить! Всю жизнь, понял? Вольно! Можешь идти! Назначение будет готово на следующей неделе, скажем… во вторник.

Вот так, из-за папиной несдержанности (отец терпеть не мог подобных типов: подхалимы, приспособленцы, жополизы и всякого рода взяточники вызывали в нем отвращение, негодование и раздражение) мы поехали не в Севастополь, а в город Чкалов, бывший Оренбург, куда раньше ссылали всех провинившихся и неугодных властям «преступников».

Но это было не все. Подполковник, казалось, мстил отцу за нанесенное ему оскорбление на продолжении всей его службы и даже после, когда отец ушел по болезни в запас.

Не знаю, догадывался отец или нет об этом, скорей всего, нет.

Но я и теперь уверена, что это было так.

В середине декабре мы приехали в Чкалов. Этот город всегда славился холодными зимами, но эта зима была особенно холодной. Квартира, вернее, комната, которую мы получили, была очень холодной, так как в ней до этого никто не жил. Она так вымерзла, что ее невозможно было прогреть.

Единственная печь дымила, дрова были сырые, и ими было трудно растопить печь и прогреть комнату, как следует. Отец с матерью пытались заклеить окна, но полосы, нарезанные из газетной бумаги, тут же отваливались из-за холода.

Мы отогревались на кухне, когда мама готовила еду. На кухне было тепло. Это была общая кухня. Я забыла сказать, что вся квартира была трехкомнатной. В двух других комнатах проживала семья из трех человек. Мы быстро подружились с этой семьей. И они всячески старались нам помочь, чем могли. Я часто сидела у них и играла с Сережей, их сыном, мы были с ним почти одного возраста, он ходил в третий класс, а я пока не училась, так как, когда мы приехали, подходила к концу вторая четверть учебного года.

Прожили мы в Чкалове всего три месяца, и папу перевели под Владивосток, в поселок Смоляниново, где мы жили до августа, а в конце августа вместе с частью, в которой отец проходил службу, мы отправились на Камчатку.

Шли морем десять суток. Мне запомнился огромный корабль и его трюм, где находились все семьи офицеров. Маму все время рвало, и она не вставала с нар, а мы с папой выходили наверх, на палубу, я видела в море китов и огромных рыб, которые шли за кораблем и высоко подпрыгивали.

Глава 28
Камчатка

На одиннадцатый день плавания, 27 марта 1946 года, мы прибыли на Камчатку и высадились в бухте Ягодная. Надо было ждать, когда прибудут другие корабли. Мы шли несколькими кораблями. В ожидании их мы нашли пристанище у добрых пожилых людей в их небольшом домике. Другие семьи тоже расселились по домам этого небольшого поселка.

В этом доме, вернее под его крыльцом, я нашла щенят, одного из которых хозяева потом мне подарили. Я дала ему имя – Пират. О Пирате у меня написан рассказ. Я решила привести его здесь полностью.

ПИРАТ

Нет друга верней и преданней, чем собака. А так любить, как умеет любить она, не способен бывает и иной человек.

Когда я была еще ребенком, я выбрала себе щенка породы сибирская лайка, из тех шести щенков, что принесла собака хозяев, где мы некоторое время квартировали. Родители мои были несколько смущены таким подарком. Мать моя особой любви к собакам не питала, а если точнее сказать, относилась к ним довольно холодно. Она не переносила запаха псины и вообще считала, что держать собаку в доме негигиенично.

Отец относился к собакам с большой симпатией и любовью, но так как его занятость по службе не оставляла времени для занятий с собакой, требующей любви, внимания и обучения всем ее собачьим наукам, считал, что не следует собаку и заводить. И подаренного мне хозяевами щенка разрешил взять только ради меня и потому, что отказываться от подарка значило обидеть хозяев, этих добрых людей.

Пират, как назвала я подаренного мне щенка, был моей и только моей собакой. Когда он был совсем маленький, я за ним ухаживала, как мать за своим ребенком. А как только он немного подрос, мы стали с ним неразлучными друзьями, – друзьями, как говорится, «не разлей вода».

Целыми днями носились мы как угорелые по зарослям кустарника и высокой, в рост человека, травы. На Камчатке, где после окончания войны пришлось служить моему отцу, лето очень короткое и вся растительность стремительно тянется вверх и достигает больших размеров, спеша вдоволь насладиться солнечным светом и теплом. Есть травы, которые достигают человеческого роста.

И мы, дети, играя в прятки, любили прятаться в такой траве. Но мне никогда не удавалось спрятаться, а тому из детей, кто водил, меня не надо было искать.

Не успевала я залечь в траве и притаиться, как Пират начинал хватать меня за руки, за ноги, и теребить, он не понимал, что в этой игре надо лежать тихо, не двигаться и не дышать. А когда наступала очередь водить мне, он, опережая меня, моментально находил всех ребят. Из-за Пирата никто из детей не хотел брать меня в игру. Но я не обижалась на ребят. Я уводила Пирата чуть подальше в лес (военный городок, где мы жили, был в лесу), и там мы играли с ним, никому не мешая.

Зимой на Камчатке выпадает так много снега, что людям приходится прокладывать целые туннели от двери, и дальше, чтобы пройти в нужное место. По целине, по свежевыпавшему снегу, и вовсе не пройти без лыж, и лыжи нужны особенные, с широкими полозьями на тот случай, когда выпадет сразу много снега. Потом, когда он осядет и уляжется, можно переходить на обычные лыжи. Там вообще все ходят на лыжах, а ездят на нартах, в которые запрягают собак.

Я тоже решила прокатиться и запрягла Пирата. Я встала на лыжи, зацепила веревку за ошейник Пирата и, держа ее в руках за концы, как за поводья, скомандовала: «Пошел». И Пират повез меня. Но только недолго мне пришлось наслаждаться такой ездой.

Пират был молодой и неопытной собакой. Проехав немного, я падала в снег, зарываясь и утопая в нем с головой, торчали только ноги с лыжами, закрепленными на них крепко. Пират разгребал лапами снег, тащил за рукава и за полы пальто, спасая меня.

Домой я приходила не только с головы до ног в снегу, но вся в лохмотьях, которые свисали с рукавов и подола пальто. Мать ругала меня, ставила заплатки, но на следующий день я приходила опять в лохмотьях, и пальто уже не подлежало никакой починке, его просто надо было выбросить.

Когда меня наказывали за провинность и ставили в угол, я садилась на пол и ревела от обиды, размазывая не очень чистыми руками слезы по всему лицу. Пират не мог выносить моих рыданий и, стараясь меня успокоить, целовал в щеки и нос, слизывая большим горячим и мягким языком с лица слезы вместе с соплями. Но я не успокаивалась и продолжала реветь. Тогда, отчаявшись, он садился рядом и, задрав голову вверх, начинал выть в унисон со мной. Этого вынести уже никто не мог, наказание тут же отменялось, я переставала реветь. Пират, довольный, радостно вилял хвостом и лаял; тянул меня за рукава, чтобы я скорее выходила из угла.

В сентябре я пошла в школу. Учеба стала отнимать много времени, но, когда я увлеклась занятиями в школьном драмкружке, его практически совсем не осталось для общения с Пиратом. Я по-прежнему любила его, и он меня любил, но теперь я так была занята, что редко играла с ним, и он скучал.

В это время к нам приехал дядя Витя, папин друг и товарищ по работе. Он поселился в папином кабинете, который был так мал, что в него еле удалось втиснуть солдатскую железную кровать.

С дядей Витей Пират сразу же нашел общий язык. Они подружились настолько, что Пирату было разрешено спать вместе с дядей Витей на узкой солдатской кровати, а не на коврике у двери. Это их еще больше сблизило. Пират теперь неотступно следовал за дядей Витей, оберегая и охраняя его.

Дядя Витя брал с собой Пирата, когда ему надо было отправиться в другие войсковые части, которые были расположены за несколько километров. Пирату очень нравились эти дальние прогулки, и он их ждал с нетерпением.

Как-то раз дядя Витя, не желая в этот раз брать Пирата с собой, попросил мою маму не выпускать его сразу на улицу, а какое-то время продержать в доме.

Маме не удалось удержать Пирата: он, глянув в одно окно, в другое и увидев, как промелькнули ноги уходящего дяди Вити (окна землянки, в которой мы жили, находились вровень с землей), бросился к двери, сильным ударом мощных лап открыл ее и догнал дядю Витю.

В другой раз мама, опять по просьбе дяди Вити, закрыла двери на защелку и выпустила Пирата только по истечении часа после ухода дяди Вити. Пират все равно отыскал своего друга, хотя тот ушел довольно далеко. Он так привязался к дяде Виктору, так полюбил его, что стал признавать, его своим хозяином.

Летом меня отправили в пионерский лагерь, и вернулась я из него только к школе. Пирата у нас уже не было, вместо него был щенок европейской овчарки.

– А где же Пират? – спросила я.

Папа сказал, что Пирата он отдал в нарты, а взамен ему дали вот эту собачку.

– Но почему, почему ты отдал его в нарты? – закричала я и заревела в голос.

– Видишь ли, дочка, дядя Витя получил перевод на новое место работы и уехал. Пирата, естественно, он не мог с собой взять, а Пират уже не мог жить без дяди Вити. Он сначала искал его повсюду и ждал, а потом, поняв, что дядя Витя уехал совсем и больше не вернется, стал выть днем и ночью, и его никак и ничем нельзя было успокоить. От еды он отказывался наотрез и только жалобно скулил. Мне посоветовали отдать его в нарты, там за нелегкой работой он сможет скорее смириться и забыть своего друга.

Но Пират не забыл ни дядю Витю, ни нас. Через некоторое время, а если точнее, ровно через год, мы тоже уезжали на новое место службы отца.

Солнце клонилось уже к вечернему закату. Вещи наши были уложены, и мы ждали катера, который должен был прибыть за нами. В этот вечер Пират, почувствовав каким-то чутьем, свойственным только собакам, что мы уезжаем, пришел с нами проститься. На его шее болтался кусок от веревки, которую он перегрыз, освобождаясь от привязи к дереву.

Летом всех собак увозят далеко, за много километров, от поселений, к морю. Там их держат на привязи и кормят одной рыбой. С окончанием лета они возвращаются на прежние места и после такого содержания в неволе быстро бегают, отлично справляясь со своей работой.

Преодолев расстояние в несколько десятков километров, очевидно бегом, боясь опоздать, Пират лежал обессиленный на траве возле сложенных на ней наших вещей и грустными глазами глядел на нас, не реагируя на наши ласки и на те угощения, которые мы ему с радостью предлагали.

Он был глубоко обижен на нас. Только раз-другой он лизнул меня в щеку, когда я заплакала и обняла его за шею.

Мама тоже расчувствовалась, на глазах ее выступили слезы.

– Прости нас, Пират, – сказала она, – мы не можем тебя взять с собой, придется тебе вернуться назад.

Пират все понял. Он встал и, опустив голову, поплелся в обратный путь, ни разу не оглянувшись, на нас.

Глава 29
Мы живем, как туристы, в палатке

Через неделю прибыли остальные корабли с солдатами и всей амуницией, и мы вместе с частями, называемыми теперь «Морская пехота», углубились в тайгу (каждая воинская часть отстояла от другой такой же на несколько километров. Всего их было, вместе с нашей, три. Наша была головной), раскинули палатки для офицеров и солдат и приступили своими силами к строительству землянок. Вначале строились землянки для солдат, а потом уже для офицеров.

Стояла прекрасная погода. Было тепло, природа благоухала всеми красками в преддверии лета.

Не знаю, как маме, а мне нравилось жить в палатке. Бытовые неудобства: приготовление пиши на железной печке с таким интересным названием: «буржуйка», доска, положенная на чурбаны, заменяющая нам стол, чурбачки от бревен вместо табуреток, топчаны-кровати, сделанные на скорую руку из двух досок с матрацами, дышащими ароматом сухой травы, все это меня восхищало, как и красоты камчатской природы и та вольготность жизни, которая теперь меня окружала.

Полог палатки, заменявший нам дверь, был всегда откинут и давал свободный вход и выход мне и Пирату. Мы с ним носились целыми днями по лесу, прибегали только поесть да, когда стемнеет, рухнуть разгоряченным телом на душистый соломенный матрац, протянуть гудящие от усталости ноги и мигом провалиться в крепкий сон без сновидений.

Но вскоре нашей вольной беззаботной жизни пришел конец. С первого сентября нас, восемь школьников, по утрам стали возить на старой лошади, запряженной в повозку, в поселковую начальную школу. Обратно нас не забирали, и нам приходилось добираться на «своих двоих». Я не могу сейчас сказать, сколько километров нам предстояло отмерить от школы до нашего гарнизона, да мы эти километры и не замечали. Детство есть детство. Идя лесом, с разговорами, играми и попутным собиранием в рот всевозможных лесных ягод, мы, только добравшись до дома, замечали некоторую усталость. Но пообедав и сделав уроки, опять придавались беготне до тех пор, пока совсем не стемнеет.

Все когда-то кончается. Кончилось и бабье лето. Задули холодные ветры, полили обильные дожди.

Я теперь спала с мамой, так было теплей, а папа занял мою постель. Сильный ветер часто срывал палатку, и папе приходилось вставать среди ночи и снова натягивать ее.

С наступлением холодов нас перестали возить в поселковую школу. Среди офицерских жен нашлась учительница, которая стала заниматься с нами в выделенном для этого помещении. За тремя самодельными столами-партами сидели ученики второго, третьего и четвертого классов. Надежда Петровна занималась со всеми сразу. Двум ученикам из четвертого класса, она давала письменное задание: решение примеров или выполнение грамматического упражнения и, пока они его выполняли, занималась с тремя учениками второго класса, а три ученицы третьего класса должны были внимательно слушать (для них было полезно вспомнить пройденный материала второго класса). Мы полюбили и свою школу и свою учительницу. Так прошел целый учебный год. Каждый из нас был переведен в следующий класс. Но на следующий год нам пришлось вернуться в школу, которая находилась в поселке Бухта Ягодная. В зимнее время мы добирались до него на лыжах.

В палатке мы жили до ноября. В землянку перешли, когда выпал снег и началась ранняя зима.

Наша землянка была самой последней в ряду других офицерских землянок. Я как сейчас вижу наше скромное жилище. Окна почти вровень с землей. Вместо стекол – пергаментная бумага. В небольшой комнате две железные солдатские койки, одна против другой. Около двух окон – стол-крестовина, сделанный руками папы. Вместо стульев чурбачки. Печка, обогревателем выходящая в комнату, а плитой в кухню, если это можно назвать кухней.

В ней, на расстоянии в двух маминых шагов от плиты, располагался небольшой стол-крестовина с поперечной доской внизу, для кастрюль. Над столом полка для тарелок и другой немногочисленной посуды. Кухонная мебель изготовлена папой, а плотник он был не ахти какой!

Как мама управлялась в этом закуточке, именуемом кухней, уму непостижимо?! Но она умудрялась даже печь вкусные пирожки и булочки, которые нравились и нам и папиным сослуживцам, которые любили бывать у нас в гостях.