Текст книги "Третья сторона"

Дело кончилось тем, что суши они съели сами, а четверть пирога и почти непочатую коробку конфет Гест понёс Тамбурине. Хенрик с Бьорном заключили пари на пять евро – возьмёт или нет. Хенрик с оптимизмом, присущим молодости, ставил на обаяние Виктора, Бьорн с сомнением качал головой: «Она не захочет быть хоть чем-то нам обязанной».

Бьорн проиграл.

* * *

Гест постучался, сказал:

– Добрый вечер, я всего на минутку, зато с угощением. Кусок в горло не лезет без вас!

Тамбурина Львовна очень ему обрадовалась, чего греха таить. Знала, что после двух почти бессонных суток над переводом выглядит отвратительно, поэтому сперва выключила верхний свет, оставив только настольную лампу, а потом отперла дверь. Гест стоял в коридоре, переминался с ноги на ногу, словно бы не решаясь войти. Неужели он такой же стеснительный, как я? – умилилась Тамбурина Львовна. – Хотя всё-таки вряд ли. Наверное, просто демонстрирует уважение к моему личному пространству. Ужасно мило с его стороны.

– Заходите, пожалуйста, – сказала она.

Ну наконец-то сама пригласила, – с облегчением подумал Гест. Не то чтобы личное приглашение было для таких, как он, обязательным условием, но с ним определённо легче. Сегодня это важно. Очень уж тяжёлая работа предстоит.

Вошёл, поставил на письменный стол тарелку с пирогом, коробку с конфетами примостил на комод, многословно расхваливал поварской талант Бьорна и качество шоколада, говорил, говорил, говорил, всё тише и одновременно быстрее, пока у Тамбурины Львовны не закружилась голова.

– Извините, пожалуйста, – прошептала она, опускаясь на диван. – Мне… нет, со мной всё в порядке. Просто надо присесть.

– Обязательно надо, – подтвердил Гест. – Вы сколько суток не спали?

– Я спала, – едва ворочая языком, возразила Тамбурина Львовна. – Если спать иногда короткими промежутками, по пятнадцать-двадцать минут, хватает всего двух часов сна в сутки, чтобы сохранить работоспособность. Ничего, послезавтра всё сдам и тогда отосплюсь.

– Двух часов сна в сутки может хватить только на то, чтобы себя угробить, – укоризненно сказал Гест. – Впрочем, дело хозяйское, вы взрослая женщина, делайте, что хотите. Но прямо сейчас вам обязательно надо полежать.

Тамбурина Львовна, как ни силилась, не могла открыть глаза, но сквозь сон слышала, как скрипнула сперва половица, а потом и дверь – открылась, закрылась, замок защёлкнулся. Сосед понял, что она переутомлена, и ушёл, такой деликатный человек.

Гест некоторое время стоял неподвижно, даже не дышал, чтобы не разбудить соседку, ему это было совсем не трудно, мог бы и вовсе никогда не дышать, но очень уж любил сам процесс.

Наконец убедился, что Тамбурина Львовна спит достаточно крепко, подошёл к ней и невольно схватился за голову: ну и развлечение я себе отыскал! Одним серпом тут не обойдёшься, придётся хорошо поработать руками – всеми, сколько удастся в себе найти. С самого начала понимал, что с ней будет трудно, но насколько трудно, всё равно не представлял. Воображение отказывало. Даже его воображение! Хотя, казалось бы, чего он только на своём веку не перевидал.

Плотный, клейкий кокон, в который была заключена Тамбурина Львовна, он распутывал почти до утра: рук, как на грех, оказалось всего семнадцать, больше, как ни старался, не отросло. И все в лоскуты изрезал этими адскими волокнами, с виду похожими на темные шёлковые нити, а на ощупь – хуже стекловаты. Ладно, потерплю, что мне сделается. А ничего. И останавливаться, в любом случае, слишком поздно.

В самом конце Тамбурина Львовна проснулась. Скорее всего, от его собственной боли и нетерпения, всё-таки в ходе работы связь становится очень крепка. Но проснулась она настолько храброй, что, увидев склонившееся над ней тёмное безликое существо с множеством окровавленных рук, не умерла от страха, не упала в обморок, даже не закричала, а вполне внятно – насколько это вообще возможно для проснувшегося в таких обстоятельствах человека – спросила:

– Чего вам от меня надо?

Гест к тому моменту настолько устал, что ответил честно:

– Вашу бессмертную душу, конечно. Мне надо, чтобы она у вас была.

Голос ужасного существа был таким тёплым и нежным, что Тамбурина Львовна снова уснула. А проснувшись чуть ли не за полдень, одетая, на неразобранном диване, в тапке на левой ноге – правый благоразумно свалился на пол – вспомнила только, что видела очень странный сон про соседа, хотя не могла сформулировать, в чём именно заключалась странность. Даже немного обидно – обычно она хорошо запоминала сны, особенно такие, приснившиеся за самой дальней чертой переутомления, и вдруг самой себе нечего рассказать.

Но настроение у неё всё равно было прекрасное, несмотря на рабочий завал, который теперь уже, пожалуй, не разгрести в срок. Плевать, – с несвойственной ей обычно лихостью думала Тамбурина Львовна. Главное – я жива. Настолько жива, что в каждой клеточке тела бурлит такая смешная щекочущая радость, как было когда-то в детстве, давно, до того, как мама сошла с ума.

* * *

Маржана чувствовала себя так плохо, что впору было сдаваться врачам. Но и сама, в общем, знала, что врачи ей вряд ли помогут. Однако в субботу пошла убирать верхнюю квартиру, как всегда.

Собиралась открыть дверь своим ключом, но чёртов Гест её опередил. Распахнул дверь перед Маржаниным носом, улыбнулся – шире не бывает, взмахнул своим серебристым серпом – господи, чего только не примерещится, какой может быть серп? – щёлкнул выключателем, и коридор залил неприятный Маржане тускло-белый, так называемый «дневной» свет.

– Это тоже экономичная лампочка, – предупреждая вопросы, сказал Гест. – Жёлтая, слава богу, перегорела, и я вкрутил эту. Тусклый белый свет всё у тех же тибетцев символизирует Дэвалоку. Не высший идеал продвинутого буддиста, но как по мне, неплохое место. Самый приятный из шести миров сансары. Долгожительство, счастье и разнообразие наслаждений – включены. Сам бы с удовольствием там переродился, иногда очень хочется в отпуск. А вам?

– Спасибо, что заменили лампочку, – сухо сказала Маржана, изо всех сил стараясь казаться спокойной. – Если сохранили чек, вычту эту сумму из вашей ежемесячной платы. Если нет – извините. У меня перед налоговой строгий отчёт.

– Если сохранил чек! – повторил Гест, с таким энтузиазмом, словно идея сохранить кассовый чек от покупки перевернула все его представления о жизни на земле.

Впрочем, вполне может статься, что так.

Жильцы собрались в кухне, все, как назло. Обычно в это время мужчин не было дома, а Тамбурину никогда не видно, не слышно, вечно сидит взаперти. Но теперь она стояла у плиты в вызывающе яркой цыганской юбке и тёплой стёганой кофте, варила кофе в большой, на несколько чашек, джезве, помешивала его длинной палочкой корицы и оживлённо пересказывала по-английски содержание какого-то сериала, субтитры которого попали ей на перевод. Бьорн и мальчишка Хенрик внимали ей, как пророчице – то ли из вежливости, то ли и правда хотели узнать продолжение, поди их разбери.

Маржана сперва кашлянула, привлекая к себе внимание, но не добившись его, сказала:

– Мне кухню надо убрать.

Однако квартиранты не спешили разбегаться, только заулыбались, здороваясь, каждый на свой лад, мальчишка – как малахольный, чёртов пьяница швед – снисходительно, чокнутая Тамбурина – так дерзко, словно планировала в ближайшее время обнажить колено или плечо. И тогда Маржана упавшим голосом добавила:

– Ладно, я могу начать с ванной. У вас есть полчаса.

– Ну куда вам сейчас убирать? – ласково спросил Гест. – Вы же расхворались совсем. Не волнуйтесь, справимся сами. Ванную мы с Хенриком уже помыли, по-моему, вполне ничего получилось, можете посмотреть. И с кухней как-нибудь разберёмся. А вам сейчас нальём кофе, Тамбурина Львовна что-то фантастическое с ним делает, сами увидите. Выпьете и пойдёте домой. Вам надо в постель, отдыхать.

Только сейчас Маржана поняла, что уборка квартиры, которую она всегда считала тяжёлой неприятной обязанностью, на самом деле была нужна ей гораздо больше, чем квартирантам. Смешно, но иногда швабра и тряпка в руках дают ощущение власти, если не вообще саму власть. Например, над пространством, которому раз в неделю напоминаешь: ты – моя территория, больше никому не смей принадлежать! Потому и приходила сюда наводить чистоту, хотя могла бы сказать квартирантам: «Справляйтесь сами», – и время от времени проверять, чтобы не развели совсем уж адский свинарник.

Впрочем, в том-то и дело, что не могла. И теперь рассердилась на самоуправство жильцов, как будто они не ванную вымыли, а все окна в квартире разбили. Но ругаться и спорить у Маржаны не было сил. Их вообще ни на что не было, даже сидеть на кухонном табурете. Пол под ногами раскачивался, а белая чашка, стоявшая перед ней на столе, то приближалась, то удалялась, так и не смогла взять её в руки. Не сделала ни глотка. Пробормотала:

– У меня и правда температура. Кажется, поднялась. Или наоборот, упала. Извините, что так получилось. Я переоценила свои силы. Сейчас пойду.

– Я вам помогу, – жизнерадостно объявил Гест.

Маржана так ослабла, что даже не испугалась, а только устало подумала: «Ну вот и всё».

* * *

Вёл её по лестнице, поддерживая под руку и обнимая за талию; это оказалось так неожиданно сладко, как будто всю жизнь ждала возможности оказаться в объятиях этого чудища с милой улыбкой и глазами голодного паука.

Когда вошли в её квартиру, не удержалась, спросила:

– Ты убьёшь меня так же ласково?

– Ну ты и дура! – в сердцах сказал он, подхватывая на руки её отяжелевшее от ужаса тело. – Тоже, выискала убийцу. Давно могла бы понять: я не умею отнимать жизнь.

Уложил её на кровать, коснулся лба ладонью, такой горячей, что чуть не обжёг. Отнял руку и вдруг сунул под нос Маржане куклу, маленькую, прекрасной работы, в роскошном красном бархатном платье, но такую уродливую, что Маржана зажмурилась, лишь бы на неё не смотреть.

– Вот и всё, Марусечка, – будничным тоном сказал Гест. – Дела на полминуты; ну, правда, надо ещё её спалить. Не хочешь полюбоваться на прощание? Потом будет поздно… Ладно, ладно, шучу. Не хочешь, не смотри.

Достал из кармана домашних штанов серебряный портсигар, оттуда – две чёрные сигареты.

– Только не говори, что не куришь в спальне.

– Но я правда здесь не курю, – запротестовала Маржана. Откуда только силы взялись.

– Я знаю, – усмехнулся Гест. – Но сейчас я тут разведу такую вонищу, что лучше уж закурить.

Чиркнул зажигалкой, прикурил обе сигареты, одну сунул Маржане, а потом поджёг подол кукольного платья. И раздался такой страшный визг, что Маржана сперва заткнула уши и только потом поняла, что визжит она сама.

– Не кричи, пожалуйста, Марусечка, – ласково, как ребёнку, сказал ей Гест. – Я знаю, что трудно, но если очень захочешь, сможешь замолчать. Ты справишься. Тебе на самом деле не больно. И даже не страшно. Это не ты горишь, а она.

Правду говорил. Больно Марусе не было. И страшно ей тоже не было. Наоборот, даже весело. И вообще как-то удивительно хорошо, как будто только что выздоровела после тяжёлой болезни – ещё слаба, но уже ясно, что это ненадолго. Завтра можно будет идти гулять. А смотреть на залившее комнату солнце можно уже сегодня. И будет можно всегда.

– Эта красотка богато жила, – приговаривал Гест, переворачивая куклу так, чтобы пламя охватило её целиком. – Сладко ела чужое горе, мягко спала на твоей груди, прирастала чужими жизнями – скольких твоих квартирантов свела в могилу? Ладно, дело прошлое, можешь не считать. Сам виноват, поздно я вас нашёл. Не кричала бы так громко девочка Илзе, когда умирала, ещё бы долго искал. Спасла она этих троих и тебя, Марусечка, в придачу. Думаешь, долго бы с такой подружкой жила? Ошибаешься, людям трудно носить в себе чудовище, человеческое тело не для того. Когда ты её пустила, помнишь? Можешь не отвечать, вижу, что помнишь. Не плачь, чего теперь плакать, так часто бывает. Когда обиженный всеми ребёнок мечтает о власти – хоть над кем-нибудь, на любых условиях, легко вляпаться в такую прекрасную тайную дружбу… Извини, я хотел сказать, в дерьмо. Ничего, уже догорает – видишь? Сгорела. Не осталось от неё ничего. А от тебя – целая Марусечка. Неплохой результат. Всё-таки я мастер, золотые руки, вся сотня, включая те семнадцать, которые ещё в бинтах.

– Как же ужасно воняет, – пробормотала Маруся. – Можно открыть окно?

– Лежи пока, не вставай, сам открою. И, пожалуй, пойду. Дело сделано. Тебе надо поспать. А завтра всё будет иначе. По крайней мере, без чужого горя и страха ты теперь вполне можешь прожить, хотя поначалу будет непривычно – столько лет Маржаной жила. Ничего, справишься, куда ты денешься. Ты у меня молодец.

Поцеловал её в лоб, встал, распахнул окно настежь и не то вылез в него прямо на улицу Сметонос, не то просто смешался с ярким солнечным светом, поди разбери.

* * *

Маруся долго не встречала нового квартиранта, дней десять, если не больше, хотя по вечерам часто видела свет в его окне. Тамбурина, с которой случайно столкнулась в пекарне возле дома, подтвердила: сидит, работает, даже принёс и поставил в комнате капсульную кофе-машину, чтобы на кухню пореже ходить, говорит, с такими соседями много не наработаешь, сразу хочется сесть за стол и поболтать.

Но наконец встретились на улице у подъезда. Гест просиял:

– Пани Маруся! Сто лет вас не видел! Как дела?

– Так долго не виделись, что вы мне даже приснились, – зачем-то сказала Маруся. Почувствовала, что краснеет. Мамочки, чего это я? Поспешно добавила, чтобы не смущать ни в чём не повинного человека: – На самом деле, я пошутила. И шутка вышла дурацкая.

– Ничего, – утешил её квартирант, – со мной то и дело гораздо хуже бывает. Хочу сказать человеку что-то приятное, а вместо этого вдруг как ляпну: «Вы похожи на моего любимого школьного друга, который утонул в позапрошлом году в Тунисе, тело так и не нашли, наверное, его съели акулы», – и стою потом как дурак, мычу извинения, не знаю, чем загладить такую бестактность. А просто «вы мне приснились» – это совсем не беда.

Письма про Рагнарёк

Сурт пишет Одину: вы там с дуба рухнули все? А, извиняюсь, с ясеня. Не бережёте себя. Как тебе вообще пришло в голову расспрашивать мёртвую провидицу о наших грядущих делах? Она же мёртвая, чувак! Что она могла увидеть мёртвыми глазами, что могла почувствовать мёртвым сердцем, что могла рассказать вам мёртвым своим языком? Типа, все окончательно съедут крышей, на хрен передерутся, поубивают друг дружку к едрене фене, а золотой божественный свет, который на вас, дураков, прольётся, сдуру и с перепугу заявлен в программе испепеляющим всё живое огнём. И вы эту мутную херотень слопали, не поперхнувшись? И с тех пор живёте в ожидании красивой героической гибели сразу всего? Ну молодцы, чего. Продолжайте в том же духе, пока самим тошно не станет. Но на меня не рассчитывайте, я не в игре.

Ахура-Мазда пишет Анхра-Майнью: ты совсем охренел или просто соскучился? Если второе, то молодец, но эсхатологическая вечеринка так себе формат дружеской встречи, лично я – пас. Ну какая, к лешему, может быть битва? Между какими «праведными» и «лживыми», и, кстати, как, интересно, ты собираешься отличать одних от других? Если мы станем делать всё, что в человеческих книжках про нас написано, никаких санитаров не хватит нас растащить. Короче, ты там, дорогой, успокойся, возьми себя в руки, травки попей, витаминов, йогой, что ли, займись; лично мне не зашло, но многим, говорят, помогает. А ещё лучше – драконов каких-нибудь налепи, у тебя когда-то отличные получались, до сих пор жалею, что ты это дело забросил, потому и глупости всякие в голову лезут, праздность – мать всех пороков, глупостей и нервных срывов. А творческий кризис – отец.

Исрафил и Гавриил, выпив кальвадосу для храбрости, вдвоём, толкаясь локтями, пишут неизъяснимому адресату, то есть, именно так и пишут: Неизъяснимый, привет! Мы тут подумали, что, может, ну его на фиг, этот типа предрешённый концерт? Слышал бы Ты, как мы сейчас играем дуэтом; собственно, сослагательное наклонение неуместно, конечно, Ты уже слышал, по идее, Ты слышишь всё. Тут, в общем, такое дело, мы подписали контракт с клубом «Ядрёный лотос» на Небесах Тушита, мы у Тебя крутые, никто из наших там до сих пор не играл. Поэтому мы, если Ты не против, забьём на Страшный суд, а если Ты против… ну слушай, контракт уже всё равно подписан. Так что мы просто не сможем. Отказываться от ангажемента на Небесах Тушита, Сам понимаешь, ищи дураков.

Будда Майтрея пишет (одна из его левых рук при этом держит цветок нагкешвара, по-нашему, крокус; другая левая вместе с одной из правых выполняет Дхармачакра-мудру, для развития мелкой моторики и просто для красоты, а во второй правой как раз карандаш, всё-таки четыре руки это очень удобно) – так вот, четвёртой рукой Будда Майтрея пишет письмо океанам, всем сразу: чуваки, я недавно прочитал в Википедии, что когда я приду на Землю, океаны якобы уменьшатся в размерах, чтобы я мог их – вас – без труда пересекать. Надеюсь, это просто так написали, потому что надо о непонятном вроде меня хоть что-то словами писать, людей успокаивают слова, но на всякий случай специально прошу: вы, пожалуйста, даже не вздумайте уменьшаться, потому что это же трындец какой катаклизм. Я как раз хотел навестить друзей в сентябре, выпить с ними вина и рассадить всюду крокусы, потому что они красивые, луковиц уже заготовил целый мешок, а теперь даже не знаю – мне что, из-за вас дома сидеть?