Текст книги "Третья сторона"

* * *

На следующий день Вацлав вышел к завтраку поздно, он уже допил кофе и доедал четвёртый по счёту бутерброд. Спросил:

– Не очень торопишься? Полчаса посидишь? Я тебе за это ещё кофе сварю.

Честно ответил:

– После того, что я вчера видел, из меня верёвки вить можно. Если вам надо, хоть до вечера просижу.

– До вечера не придётся, я, сам видел, быстро работаю, – откликнулся старик.

Поставил джезву на плиту, уткнулся в телефон и вскоре заулыбался, да так мечтательно, словно сегодня в Инстаграме кто-то выложил подробную карту райских окрестностей с чёткими указаниями, на каком автобусе туда можно проехать и куда потом от остановки идти.

Рисовал Вацлав на этот раз тоже как-то вполне мечтательно, по крайне мере, не столь стремительно и сосредоточенно, как в предыдущие дни. Вдруг, не отрываясь от работы, спросил:

– А ты же тоже художник?

Сказал правду:

– Уже нет. Раньше был.

– Ладно тебе, бывших художников не бывает, – отмахнулся Вацлав. – А что ты сам этого пока не понял, нормально. Молодой слишком. Успеешь ещё.

Подумал: «Мне бы его оптимизм».

Ну, это обычное дело: очень легко быть оптимистом, рассуждая о чужих делах. С собой этот номер не проходит. Некоторые факты о себе, не внушающие особого оптимизма, к сожалению, просто знаешь, и всё.

Сегодня Вацлав не нарисовал вообще ничего мало-мальски похожего на человеческое лицо, сплошная густая мелкая штриховка, как будто на одной из альбомных страниц пошёл дождь.

Впрочем, сам художник остался доволен. Сказал: «Вот это точно пойдёт в работу», – и отпустил натурщика с миром, гулять и плакать, ну то есть, не по-настоящему плакать, конечно, не по щекам слёзы мазать, а только ощущать их солёную горечь где-то внутри, так глубоко, на самом дне своего существа, куда давно не забирался. И не стал бы, будь его воля. Но воля была не его.

Уже возвращаясь домой в темноте, прошёл мимо ярко освещённых окон небольшого пивного бара; сперва удивился – вроде бы на этой улице никаких баров не было – но потом, конечно, подумал: «Да откуда мне знать – было, не было? Я всего четвёртый день в этом городе, и добрую половину времени брожу, будем честны, как во сне».

Замедлил шаг, а потом и вовсе остановился, залюбовавшись тёплым, почти оранжевым светом внутри заведения. И вдруг увидел там своего квартирного хозяина. Вацлав в знакомой футболке с черепом восседал на табурете у стойки, окружённый большой, пёстрой компанией, бурно жестикулировал и смеялся, жмурясь от удовольствия. Надо же, какая всё-таки отличная старость бывает у некоторых непризнанных гениев. Или всё-таки признанных? Чёрт его разберёт.

Хотел зайти, поздороваться, может быть, присоединиться к весёлой компании, если позовут, выпить с ними кружку-другую пива, познакомиться, поболтать, но в последний момент почему-то оробел, хотя стеснительным отродясь не был. Подумал: «Он меня пригласит из вежливости, ну и буду сидеть среди них, как дурак, лишний, никому не знакомый, с не особо свободным английским и далеко не каждому в этом городе понятным русским, зачем это всё?» – и направился к дому. В конце концов, выпить пива можно и одному.

Но даже оставшийся ещё с первой прогулки сидр не открыл. Пить в настолько растерзанном настроении – ищи дурака. Знаю, как такое обычно заканчивается, что, в итоге, от меня остаётся и каким жалким дерьмом начинает казаться этим остаткам моя, в общем, совсем неплохая жизнь. Не хочу.

* * *

Спал этой ночью крепко, но всё равно плохо: сны были, как в юности, длинные, тягостные, заполненные мучительными подробностями, давным-давно позабытые кошмары о заброшенных новостройках, лабиринтах зеркальных комнат и лифтах, которые хаотически движутся во всех направлениях сразу, в такие даже заходить необязательно, сами вокруг тебя как-то незаметно образуются и увозят неизвестно куда.

Однако проснулся почему-то в приподнятом настроении, на удивление свежий, бодрый и полный каких-то невыразимых, невнятных, но сильных желаний, как будто вместе с кошмарными снами к нему вернулся тот пылкий мальчишка, которому они когда-то отравляли существование. А быть этим мальчишкой оказалось так здорово, что ладно, пусть будут кошмары, если без них не обойтись. Нормальная цена.

Вацлав ждал его в кухне, свежий и бодрый, даже без телефона в руках.

– Ты думаешь, будто перестал быть художником, потому что испугался, – не здороваясь, сказал он и вручил красную кружку с горячим кофе. – Не знаю, чего именно, да и неважно. Все мы иногда чего-то пугаемся и отступаем с выбранного пути. И потом честно страдаем, полагая себя предателями, которых даже Люцифер в девятом кругу ада откажется жевать, потому что ему противно. Не тот масштаб! А потом проходит время, и мы возвращаемся на тропу. И выясняется, что никакое это было не отступничество, а просто технический перерыв на посещение ада, которой зачем-то сочинил вдохновенный Дуранте дельи Алигьери. Поэты вообще горазды всякие ужасы на пустом месте громоздить, и мы сами не лучше… Так, стоп, ты же только проснулся, а я разумничался. Извини. Пей кофе спокойно. Молчу.

После второго глотка наконец ответил:

– Ничего, благая весть никому не повредит. Хотя вот прямо с утра очень непросто в неё поверить. Но всё равно.

– Тебе повезло, – сказал Вацлав. – Я вчера ходил за покупками, поэтому в холодильнике есть не только масло с вареньем, но и ветчина. По моим наблюдениям, с ветчиной вприкуску даже благие вести заходят на ура. Ешь, а я за альбомом. Чего время терять.

На этот раз старик притащил целую кучу всего – и карандаши, и пастель, и какие-то необычные с виду фломастеры, видимо, акриловые, он о таких только слышал, сам ими никогда не рисовал, пятнадцать лет назад их ещё не было, а потом не стало его. То есть, тьфу ты, почему сразу «не стало»? Не надо драматизировать, был и остался. Просто перестал рисовать.

Сказал, хотя Вацлав не спрашивал и даже испытующим взглядом, приглашающим к продолжению разговора, не сверлил, ему сейчас явно всё было до лампочки. Собственно, потому, наверное, и захотелось поговорить: иногда равнодушный собеседник лучше, чем очень внимательный. И при этом гораздо лучше, чем вообще никого.

– Я не то чтобы именно испугался. Просто Сашка… В общем, мой старший товарищ, близкий друг и в каком-то смысле учитель, хотя специально ничему не учил, самый крутой, как мне казалось, и даже сейчас иногда кажется, художник на свете, умер. И умер глупо, нехорошо. Он и жил-то не очень: во-первых, ему было негде. Кочевал из мастерской в мастерскую, по друзьям, готовым его приютить. Его мало кто соглашался подолгу терпеть. У Сашки был непростой характер даже на трезвую голову, а по пьянке – вообще умри всё живое. И гонор до неба. И приступы вдохновения такой силы, что в эти моменты даже просто рядом стоять было счастьем. И невероятно крутые картины. И больше вообще ни черта. Таких, как он, часто удерживают на поверхности женщины, готовые ради благополучия гения терпеть что угодно, но лёгких путей мы не ищем. В смысле, женщин он не любил. Ну и, в итоге, умер в тридцать четыре года, натурально под забором: во время очередной пьянки поссорился со всей компанией сразу и ушёл от нас, демонстративно прихватив две бутылки палёного коньяка; надо было его остановить, конечно, но мы не стали, очень уж он всех в тот вечер достал. Поэтому Сашка ушёл, выпил свою добычу и умер под утро – на улице, в ноябре. И картин его почти не осталось – большую часть раздарил по пьяному делу неизвестно кому, другие сам же порезал в приступах ярости или загрунтовал, чтобы нарисовать что-то новое поверх; в общем, когда решили устроить хотя бы посмертную выставку, собрали по друзьям хорошо если полтора десятка работ. Так и не было никакой выставки, картин не хватило даже на самый маленький зал. Нелепо: такая яркая, сильная жизнь закончилась жалким пшиком, и уже ничего не исправить, точка, всё. Я тогда был уверен, мы очень похожи; на самом деле, это, конечно, неправда, куда мне до Сашки. Но жил я в ту пору почти так же, как он, по его примеру, свято веря, что художнику нельзя размениваться на обычную жизнь. Можно только, как мы: без гроша в кармане скитаться по чужим мастерским, каждый вечер – загул, с утра – за работу; похмелье – говорил Сашка – время силы художника, только на дне этой пропасти нас настигает небесный свет. Я до сих пор иногда думаю, что это правда…

– Да правда, конечно, – неожиданно согласился Вацлав. – Просто не вся, а небольшая её часть. То есть, вот так, на дне пропасти – ну, тоже можно. Потому что небесному свету абсолютно всё равно, где именно нас настигать.

– В любом случае, меня тогда Сашкиной смертью сильно шарахнуло. Не столько даже самой смертью, сколько тем, что после него почти ничего не осталось, всё оказалось напрасно, бессмысленно, зря. Я решил, что не хочу так. Надо всё сделать иначе. Привести в порядок свою дурацкую жизнь, перестать ежедневно пьянствовать с кем попало, лишь бы налили – например, в обмен на картину; заработать денег, обрести хоть какую-то крышу над головой, чтобы ни от кого не зависеть, а рисовать можно и на досуге, благо в сутках целых двадцать четыре часа. Родители обрадовались, что я взялся за ум, устроили на работу в каком-то культурном фонде – мальчиком на побегушках, за такие копейки, сейчас смешно вспоминать. Зато появились всякие полезные связи, опыт, умения, репутация, дела постепенно пошли в гору – ну, насколько у непрактичного раздолбая вроде меня они вообще могли хоть куда-то пойти; на самом деле, неважно. С задачей-минимум я справился, жизнь в порядок привёл, от гибели под забором себя более-менее обезопасил, картины в кладовку аккуратно сложил. Но в какой-то момент понял, что прошло уже целых три года с тех пор, как я в последний раз рисовал. Причём беда даже не в этом. А в том, что мне – не то чтобы не хотелось снова браться за кисти, как раз очень хотелось – просто я больше ничего не мог. То есть, технически мог, конечно, навыки так быстро всё-таки никуда не деваются. Просто когда смотрел в сторону будущего рисунка – не знаю, как объяснить, но вы такие вещи наверное лучше меня понимаете – взгляд утыкался в стену, ватную и одновременно почему-то бетонную. А за стеной – только серая, пыльная пустота. И такая тоска, что лучше побыстрей отвернуться. Отворачивался, конечно. И до сих пор отворачиваюсь. День за днём.

– Да, такое бывает, – подтвердил Вацлав, не отрываясь от работы. И добавил так беспечно, словно выслушал не душераздирающий рассказ о крахе иллюзий и творческом кризисе, а жалобу, что соседняя кондитерская оказалась закрыта на обеденный перерыв: – И со мной было. И ещё со многими. Потом проходило. И у тебя пройдёт.

– Пятнадцать лет уже не проходит.

– Пятнадцать лет действительно многовато, – подумав, согласился старик. – Но ничего, жизнь длинная. Не у всех, но у некоторых всё-таки длинная. Почему бы не у тебя? Смотри!

И сунул ему альбом. Сначала показалось, на этот раз Вацлав нарисовал костёр. Но потом увидел, что языки пламени складываются в человеческое лицо, причём не его, а Сашкино, молодое, весёлое, ослепительно обаятельное, как в ту пору, когда они познакомились. Или не Сашкино? Моё? Нос и глаза скорее мои… кажется. Хотя вот прямо сейчас всё-таки больше похоже на него.

– Такое впечатление, что лицо всё время меняется, – наконец сказал он Вацлаву.

– Конечно, меняется, – подтвердил тот. – Огонь должен быть подвижным. Тем более, внутренний огонь.

* * *

После всего этого вышел из дома, можно сказать, контуженный; хорошо хоть домашние шорты в последний момент сменил на штаны и сунул ноги в кроссовки, в тапках далеко не уйдёшь.

Какое-то время вообще не понимал, что вокруг происходит и куда он внезапно забрёл. Выпив кофе со льдом, немного пришёл в себя, но всё-таки не настолько, чтобы стать полноценной частью реальности и сообщества разумных людей. Как-то сам собой отыскался компромисс: сел в трамвай и часа три катался по городу, благо маршрут оказался круговой, даже выходить на конечной не надо, повезло.

Сидел в самом конце вагона, уткнувшись носом в пыльное стекло. Ничего толком не видел, зато ни о чём и не думал. Это оказалось удивительно хорошо. Так хорошо, что когда вспомнил, что в этом городе нет трамваев, отмахнулся: в Интернете чего только не напишут, а трамвай – вот он. Неторопливо едет по рельсам, объявляет остановки строгим учительским голосом, на поворотах прельстительно дребезжит.

Укатавшись до лёгкой дурноты, вышел на первой попавшейся остановке. На фонарном столбе висело объявление, написанное на листе ярко-жёлтой бумаги чётким, почти каллиграфическим почерком, от руки: «Сдам художественную мастерскую в центре, с туалетом и печным отоплением, оплата – шесть портретов моего кота в год». Внизу приписка для сомневающихся: «Кот очень хороший».

Рассмеялся от неожиданности, достал телефон, чтобы сфотографировать объявление, но в последний момент передумал, аккуратно отклеил листок. Телефонные номера с него уже всё равно оборвали, полезной информации – ноль. А я турист, мне положены сувениры. Лучше, чем этот, всё равно не найду.

Гулял до глубокой ночи, обедал три раза. Ну или ужинал, чёрт разберёт. Безошибочно вышел к дому Вацлава какими-то новыми, незнакомыми улицами и сразу же завалился спать, невзирая на довольно громкую музыку, доносившуюся откуда-то из дальнего конца коридора. Скорее даже благодаря этой музыке. Нет на земле колыбельной слаще, чем старый добрый «Пинк Флойд».

* * *

Вацлав его больше не рисовал и не развлекал разговорами. Исправно встречал по утрам в кухне, наливал кофе в красную кружку и сразу прощался, объяснял: «Убегаю работать, хочу успеть показать тебе до отъезда, потому что прислать фото, это совсем не то». Глаза его при этом сияли нездешним огнём, тем самым небесным светом, которому всё равно, где нас настигать.

Впору бы позавидовать, но завидно почему-то не было. Скорее, радовался, что, по счастливому стечению обстоятельств, удалось оказаться причиной его вдохновения. Ну и вообще просто рядом постоять.

Гулял с утра до позднего вечера; обычно в чужих городах примерно на четвёртый-пятый день, когда проходило первое очарование новизны, начинал скучать и чувствовать себя неприкаянным. Но сейчас не скучал, потому что очарование новизны всё не проходило и не проходило. Наоборот, каждый день становилось сильнее, можно сказать, наступало на его бедный рассудок по всем фронтам.

В городе обнаруживались всё новые улицы и переулки, которые прежде то ли не замечал на карте, то ли по ошибке принимал за другие; всегда подозревал, что топографический кретинизм может стать дополнительным источником удовольствий, если включится в тот момент, когда ты счастливый бездельник, а не спешишь по неотложным делам.

Порой заводил новые знакомства в кафе и прямо на улицах – как в юности, когда был весел, умеренно дерзок, общителен и почти кого угодно мог обаять – просто так, от избытка хорошего настроения, без задней мысли и планов на будущее, хотя иногда из случайных знакомств вырастали настоящие дружбы и даже романы. И сейчас снова стало так. До дружб и романов, впрочем, всё-таки не дошло, просто не хватило времени, зато одна чудесная женщина, к которой подсел в кафе, оказалась местным экскурсоводом, предложила немного его проводить, в итоге, два часа рассказывала удивительные байки и в финале привела в совершенно незнакомую часть Старого города, где стены домов были густо покрыты изображениями русалок и других условно антропоморфных существ, одноногих и одноруких, иногда безголовых, с глазами на груди и зубастыми улыбками в районе животов. Другая новая знакомая прямо на улице взялась учить его танцевать фокстрот и даже добилась некоторых результатов прежде, чем у неё зазвонил телефон. Прохожий, заметивший, как он озадаченно разглядывает своё очередное отражение в оконном стекле, юное, с синим ухом и волосами дыбом, остановился рядом и прочитал небольшую лекцию об удивительных оптических свойствах старых стёкол, упирая на уникальные особенности их химического состава и местные секретные методы шлифовки. Студенты, увлечённо разрисовывавшие стену своего общежития, выдали ему пару баллончиков с краской, и в этом городе надолго поселился нарисованный им лопоухий, рогатый, но симпатичный монстр, первый рисунок после пятнадцатилетнего перерыва – вот с чего, оказывается, легко начинать. В маленьком тёмном баре был сосчитан и признан сотым на этой неделе посетителем, заказавшим кайпиринью, за нечаянное достижение полагался приз – билет на концерт Лори Андерсон [10]10
  Лори Андерсон (род. 5 июня 1947 года) – американская певица, композитор, художник-авангардист, теоретик истории искусств. Одна из ярчайших представителей экспериментальной электронной музыки 1970-x. В начале 1980-x годов она обратилась к экспериментальному пост-панку и внезапно оказалась на вершинах мировых музыкальных чартов с синглом «O Superman», изначально вышедшим небольшим тиражом на частном лейбле «One Ten Record». Строго говоря, все её концерты на самом деле представляют собой скорее сложные художественные перформансы, чем традиционные музыкальные выступления.


[Закрыть] в октябре; почему-то постеснялся отказаться: «Я скоро уеду», – поблагодарил и спрятал билет в бумажник. Теперь будет отличный повод вернуться осенью; собственно, почему бы и нет.

К сувенирам добавилась ещё дюжина диковинных лимонадных пробок и два смешных объявления: «Уроки хороших манер для призраков» и «Куплю здоровый скепсис, можно б/у» – над вторым сперва рассмеялся вслух и даже хотел позвонить по указанному телефону, поблагодарить шутников за доставленное удовольствие, но в последний момент передумал, причём только потому, что совершенно всерьёз усомнился – а есть ли у меня нужный товар? Раньше, вроде бы, был, да весь вышел. Ну и зачем тогда занятых людей пустыми звонками от дел отвлекать.

Накануне отъезда вдруг отчётливо понял, что это и есть самый последний день. Уезжать – уже завтра, правда, только после обеда, но это как раз всё равно. Когда бы ни вылетал самолёт, ни отчаливал пароход, ни уходил твой поезд, ты уже прямо с утра оказываешься немного не там, где тебе больше не ночевать.

Наверное, поэтому вечером наконец решился зайти в бар возле дома, где сидел Вацлав с компанией – куда ещё тянуть. И получается, правильно сделал, старик ему очень обрадовался, тут же со всеми перезнакомил; в голове, конечно, сразу образовалась густая невнятная каша из лиц и имён, но какая разница, вряд ли перед уходом придётся сдавать экзамен на быстрое безошибочное узнавание новых приятелей.

Хорошо запомнил только красивую загорелую женщину с такими же синими волосами, как у девицы в чёрном пальто на картине Вацлава. Причём даже не из-за красоты, цвета волос и картины, просто выяснилось, это она сдаёт мастерскую надолго уехавшего брата в обмен на портреты кота. Сразу спросила его: «А вы, случайно, мастерскую в центре снять не хотите? Запаса дров там аж до февраля, наверное, хватит, и кот у меня отличный, одно удовольствие его рисовать».

Вопрос, конечно, как выстрел; хуже, чем выстрел, потому что правильный ответ на него: «Хочу больше всего на свете», – а правдивый: «Ничего не получится, я завтра уезжаю. Если даже сдам свой билет, надолго всё равно не останусь, максимум, до конца срока визы. Чёрт бы эти бумажки побрал».

Засиделся с ними почти до рассвета, сам того не заметив; это, впрочем, не так уж сложно – в середине июня небо начинает светлеть примерно в три.

Спал потом почти до полудня. В кухне Вацлава не оказалось – ожидаемо, но всё равно обидно. Сварил себе кофе, взял кружку и пошёл его искать.

Некоторое время бродил по тёмному коридору, наконец постучал в дверь мастерской. Никто не откликнулся; за дверью и вообще во всём доме было так тихо, словно тут никто никогда не жил. Заходить в комнаты без спроса почему-то не решился. Допил кофе и пошёл к себе собирать чемодан.

Только проверяя, всё ли на месте – паспорт, телефон, кошелёк – вспомнил, что Вацлав так и не взял с него денег. Отсчитал двести пятьдесят евро за десять дней, оставил под банкой-сахарницей на кухонном столе. Старик, конечно, обещал скидку за позирование, но с такого крутого художника грех деньги брать. И вообще он оказался отличный. Это был мой лучший отпуск за… А вот даже не знаю, за сколько времени. Впрочем, вру. Всё я знаю. За всю мою дурацкую жизнь.

Вацлав объявился не в самый последний момент, но незадолго до его наступления. Без стука ворвался в комнату, где он как раз закрывал чемодан, возбуждённо ухватил за плечо:

– Пошли!

И не повёл, а практически потащил его по коридору, как будто был ветром, подхватившим бумажный ком. Распахнул дверь в мастерскую, посторонился, пропуская гостя, объявил, указывая на мольберт в центре комнаты:

– Я успел. Смотри!

Такое ощущение, что Вацлав нарисовал свою картину не за несколько дней, а буквально за остаток минувшей ночи и утро, потому что на холсте были их вчерашние посиделки в баре – залитые тёплым оранжевым светом люди на табуретах, и он среди них, единственный лицом к зрителю, разноцветным, улыбчивым, очень юным и одновременно старым лицом. В темноте за открытыми окнами смутно виднелся город, вернее, как всегда у Вацлава, сразу несколько разных, знакомых и незнакомых, чужих и бесконечно любимых той горькой, счастливой, безрассудной любовью, какая обычно выпадает на долю не родных, а приснившихся, или просто придуманных, книжных, сказочных городов.

Долго молчал, наконец сказал:

– Это трындец. Спасибо. Очень мне повезло, что я теперь – там.

Вацлав улыбнулся в свой обычной манере – словно выпустил стрелу.

– Ты всё-таки очень правильно понимаешь некоторые важные вещи. Причём именно те, которые глупо было бы объяснять.

Уже потом, на пороге, взял его за руки, заглянул в глаза, строго, как отец, отправляющий сына в школу, сказал: «Возвращайся». И, не дожидаясь ответа, стремительно развернулся, вошёл в дом и запер за собой дверь.

* * *

Тоска накрыла его в набитом автобусе, везущем пассажиров от выхода из здания аэропорта к самолёту. Такая лютая тоска, с которой ничего не сравнится, больше похожая на физическую боль, чем на душевное чувство. Но он ей даже отчасти обрадовался. Если уж такая тоска, значит, есть что терять. Значит, всё было, было… Стоп, погоди, а ты сомневался, что было? Думал, ни в какой отпуск не ездил, а десять дней дома беспробудно бухал? Будем честны, ты столько не выпьешь. На третий же день стошнит.

Но всё равно разрешил тоске быть, войти в силу, не стал от неё защищаться, уговаривать себя, что всё это глупости, даже вспоминать и проделывать специальные дыхательные упражнения, позволяющие быстро восстановить душевное равновесие, тоже не стал. И от вина, положенного пассажирам во время полёта, наотрез отказался, попросил минеральной воды, а то и правда, вдруг от выпивки полегчает, ровно настолько, что станет почти выносимо? Нет уж, спасибо, не надо. Пусть будет моя тоска – вся, целиком, сколько в меня поместится, с горкой, и ещё немного сверх.

* * *

Дома сразу отправился в душ, разобрал чемодан, отправил одежду в стиральную машину, поставил вариться кофе и сел смотреть фотографии – их оказалось совсем немного, только первые два дня что-то снимал, потом перестал, вот дурак. Ну или не дурак, кто меня знает. Может, именно в этой поездке и правда не стоило фотографировать. Взялся сходить с ума, вот и сходи на здоровье. Не надо себе мешать.

Из рюкзака вместе с документами достал пригоршню разноцветных крышечек от лимонада и желтый листок с объявлением про мастерскую и кота. Улыбнулся, вспомнив, как нахваливала кота хозяйка; сперва улыбка получилась немного вымученной, но потом дело пошло на лад. Оказалось, чёрная тоска радости не помеха. Скорее даже наоборот, помощник. Как минимум, выгодный фон, на котором радость сияет ярче, становится величайшей ценностью, а не просто одной из приятных эмоций. Невольно подумал: наверное, это немного похоже на то, как в лютом похмелье до нас добирается небесный свет, которому, прав был Вацлав, всё равно, где именно нас настигать. Но нам-то не всё равно.

Выглянул в окно, удивился, что ещё не особенно поздно, даже не начало темнеть. Неожиданно для себя встал и оделся. Хотя, вроде, устал с дороги. Но всё равно, почему бы не прогуляться – например, до супермаркета. И, может быть, по дороге где-то приятно поужинать. Потому что в холодильнике, как в начале творения, сплошная духовная первоматерия, в народе именуемая пустотой.

В последний момент зачем-то сунул в карман одну из крышечек от лимонада, голубую, с семью направлениями. Подумал: племяннику и так куча достанется, а эта пусть будет моя. Никогда в жизни не заводил талисманов, даже в юности, когда они были у всех вокруг. Не то чтобы сознательно отказывался поддаваться примитивному магическому мышлению, просто не мог понять, как вещь может стать хранителем человека. А оказалось – смотря какая вещь.

Вышел из дома в начале долгих летних сумерек. Свернул по привычке на улицу, но передумал, вернулся, пошёл проходными дворами. Ну как, очень условно проходными, в двух местах пришлось перелезать через забор, и это оказалось так же легко и приятно, как в детстве, когда умение преодолевать построенные взрослыми преграды даёт ощущение власти над пространством. Простая, смешная, но очень хорошая власть.

В конце концов, вышел на незнакомую улицу, ну или просто не узнал её в темноте, что, в общем, неудивительно, давно не ходил этой дорогой. С тех пор, как купил свой первый автомобиль. Какое-то время колебался, прикидывая, в какой стороне тут супермаркет и остальное полезное всё, потом махнул рукой: рано или поздно как-нибудь куда-нибудь выберусь. В самом худшем случае, придётся отложить до завтра любовную встречу с хлебом и колбасой.

Потом довольно долго шёл, не раздумывая, не особо разглядывая окрестности, да и что в такой темноте разглядишь. Фонарей почти не было, а ночь выдалась пасмурная, луна скрывалась за облаками, зато так эффектно подсвечивала их рваные контуры, что глаз от неба практически не отрывал.

Когда, в очередной раз свернув за угол, увидел оранжевый свет в приветливо распахнутых окнах бара, не удивился. И даже не то чтобы обрадовался. Просто почувствовал облегчение, как будто выполнил наконец давным-давно данное обещание. Или, скажем, уплатил старый долг со всеми полагающимися процентами. Долго тянул, но вот наконец-то смог.

Вацлав сперва просто помахал ему рукой и отвернулся к своему собеседнику. Но на долгое притворство его не хватило, просто нервы не выдержали, вскочил с места, бросился навстречу, взял за руки, испытующе заглянул в глаза, улыбнулся – ослепительно, коротко, как стрелу выпустил. Сказал нарочито грубо, звенящим от радости голосом:

– Явился, твою мать.