Текст книги "Григорий Распутин. Могилы моей не ищите"

Снег усилился.

Дмитрий Павлович сидел за рулем автомобиля и наблюдал за тем, как железнодорожные пути, эшелоны, крыши пакгаузов и мастерских постепенно укрывало тяжелой комкастой ватой, которую утром, чертыхаясь, будут разгребать дворники, проделывать в ней ходы, напоминающие траншеи на передовой линии обороны.

Всякий раз, оказываясь в подобной метели, он вспоминал ту ночь, проведенную в биллиардной комнате с видом на Невский, когда решил покончить с собой.

Тогда за окном тоже бушевал снегопад.

Решился на этот шаг, находясь в полном отчаянии, потому как ощутил свое одиночество столь остро, что заболело сердце и перехватило дыхание. Будущее свое в ту минуту разглядел каким-то тусклым, словно бы вынутым из детства, которое давно миновало, и его уже было никогда не вернуть. Будущее в прошлом – от попытки осмыслить этот парадокс становилось не по себе. Выходило, что будущее есть выдумка, фантазия, к повседневной жизни не имеющая никакого отношения, и тебе нет в нем места.

Теперь Дмитрий Павлович уже не мог вспомнить, где он тогда раздобыл лекарства – просто высыпал на ладонь из склянок их содержимое и глотал, не запивая, думал, что так все закончится быстрее. Однако вместо обморока наступала отрыжка, а за ней приходил панический ужас, что самоубийство может не состояться, и тогда всю оставшуюся жизнь придется презирать себя за свою слабость и глупость, ловить на себе косые взгляды, слышать комментарии типа «мог бы воспользоваться револьвером, тогда бы уж наверняка».

Совершал какие-то беспомощные движения по комнате и вдруг начинал видеть себя со стороны, как он падает на пол и бьется в конвульсиях, как цепляется за углы ковра и пытается ползти к двери. Но при всем этом наблюдал за собой безо всякой жалости, пребывал в полном равнодушии, как будто бы это был и не он вовсе. Потом наконец окончательно лишался сил, они словно излетали из его тела, и терял сознание, а когда открывал глаза, то видел перед собой испуганное, обезображенное гримасой страха лицо Феликса Юсупова, будто бы он смотрел на труп, который вдруг ожил.

«Vivo! Живой!» – хотелось кричать Дмитрию Павловичу, но его накрывала волна стыда, потому что все пошло прахом, и его попытка навсегда скрыть свою слабость обернулась прижизненной ее демонстрацией.

Князь Феликс Юсупов при параде.

Фотооткрытка. 1910-е

Великий князь Дмитрий Павлович.

1914

Феликс сидел рядом с ним на полу, раскачивался из стороны в сторону и, схватившись руками за голову, повторял как заведенный: «Зачем, зачем ты это сделал?»

Дмитрий впервые видел Юсупова таким, и ему становилось жалко его, не себя – несчастного, растерзанного, полуживого, а его – Феликса хотелось прижать к себе сильно, пожалеть, но у него не было на это сил.

А сейчас Дмитрий видел, как из снежной привокзальной мглы выходили две фигуры, у одной из которых не было рук и головы, и направлялись к автомобилю.

И это уже после того, как переехали Обводный и двинулись в сторону Гороховой, выяснилось, что сжечь удалось только воротник и рукава шубы Григория Ефимовича, а остальное не влезло в печь, и Сухотину пришлось вновь напялить ее на себя, отчего ему снова сделалось нехорошо, потому как, по его словам, озверевший дух шубы Распутина якобы накинулся на него с новыми силами и страшно надругался над ним.

Сначала Сергей Михайлович метался и стонал, но вскоре задремал на зад-нем сиденье и до дома № 64 по Гороховой улице доехали в полном молчании.

Остановились у ворот.

Поступить именно так попросил Феликс в том случае, если шубу не удастся уничтожить. Он долго объяснял, что подобным образом они создадут видимость, будто Распутин вернулся домой и пропал уже после того, как уехал автомобиль.

Дмитрий Павлович слушал его и ему казалось, что бедный Феликс начитался книг о Шерлоке Холмсе и Нате Пинкертоне и теперь бредит… несчастный.

…с трудом добудились поручика Сухотина.

…высадили его из машины.

…доехали до ближайшей подворотни и стали ждать.

…как Юсупов просил, так и сделали.

С трудом разбирая дорогу, Сергей Михайлович вошел во двор. Огляделся по сторонам, – свет в дворницкой не горел. Открыл дверь лестницы черного хода и вошел в предбанник, откуда ступени круто уходили вверх.

Прежде чем сесть на одну из них, его по-прежнему клонило в сон, он снял с себя шубу, точнее, то, что от нее осталось после неудачной попытки ее сожжения, и прислонил к перилам рядом с собой.

Морфий все еще продолжал действовать.

Закрыл глаза, как ему показалось всего лишь на мгновение, но когда открыл их, то шубы Григория Ефимовича рядом с собой не обнаружил. Не понимая, что происходит, вскочил, огляделся по сторонам и, к ужасу своему, увидел, как она, коряво перебирая полами, путаясь в них, повисая на перилах, взбирается по лестнице вверх.

Сонливость тут же слетела, и Сухотин бросился догонять ее, явственно слыша при этом хриплый смех духа шубы Распутина. Он смеялся, потому что угнаться за ним было совсем непросто.

Настигнуть беглеца удалось только на третьем этаже ровно перед дверью в квартиру Григория Ефимовича. Сергей Михайлович повалил шубу на кафельный пол лестничной площадки, скрутил ее и, придавив своим телом, стал душить там, где еще недавно был воротник. Она почти не сопротивлялась и после довольно короткой и вялой агонии испустила дух.

Нет, Сухотин никогда не бывал здесь раньше, но почему-то находил это место знакомым, он ощущал привычные запахи и узнавал шорохи, он видел перед собой дверь, выкрашенную масляной краской, и прикасался к медному кольцу звонка, торчавшему из стены. Не решался, впрочем, его дернуть, потому что знал наверняка, что изошедший дух скрылся именно за этой дверью, и она теперь для него запечатана семью печатями.

Всегда боялся этих печатей, о которых ему еще в детстве рассказывал Лев Николаевич.

Наклонившись к самому его лицу, говорил с хитринкой, будто сам не до конца верил в то, о чем говорил:

– Вот смотри – первая печать в виде всадника с луком на белом коне, вторая печать в виде всадника с мечом на рыжем коне, третья печать в виде всадника на вороном коне с весами, четвертая печать есть всадник на бледном коне, и имя ему «смерть», пятая печать – это души убиенных за слово Божие, шестая печать явлена в виде страшного землетрясения и седьмая печать есть великое безмолвие.

Вот и сейчас, стоя на лестничной площадке черного хода, Сергей Михайлович чувствовал прикосновение к щекам и подбородку сухой, пахнущей мылом "Брокара" бороды Толстого. Всегда недоумевал, откуда он все ведает про эти печати, во всех подробностях, как будто сам ставил их. И это уже потом, когда вырос, узнал, что были они поставлены очень давно, задолго до него, а Лев Николаевич просто прочитал о них, но мог рассуждать о прочитанных пророчествах столь откровенно, что казалось, будто он и есть тот самый Иоанн, которого было принято называть Богословом. Вот только верил он во все это?

Сухотин поднял с пола мертвую шубу, которая уже не представляла для него никакой опасности, накинул ее на себя и стал спускаться вниз.

Когда он дошел до первого этажа и был готов открыть дверь на улицу, как услышал сверху вихляющий, жалобный детский голосок: «Христом Богом прошу тебя, Сереженька, верни мою шубейку, ведь мне без нее нынче так холодно!»

Сергей Михайлович усмехнулся: «Откуда тут быть ребенку, почудилось-почудилось конечно», – распахнул дверь и, минуя дворницкую, побежал к машине, которая дожидалась его в ближайшей подворотне по направлению к Мойке.

* * *

Собаке не спалось.

Ей хотелось выть от неясной тоски.

В такие минуты она предпочитала не доверять себе, потому как начинала бояться саму себя, ведь тосковала она не от голода и боли в конечностях, а от неведомого, без остатка заполняющего ее ужаса, пришедшего неизвестно откуда.

Собака выходила из будки, пытаясь уловить хоть какие-нибудь запахи ночи, однако идущий снег полностью прибил их к земле, перемешал, и разобраться в этом месиве городских миазмов не было никакой возможности.

Какое-то время она стояла неподвижно, лишь поводя ушами, одно из которых было порвано. Конечно собака помнила ту драку на Сальном буяне, когда ей удалось выхватить изрядный кусок требухи, даже убежать с ним от преследователей, но недалеко. Ее настигла свора молодых собак, после чего она неделю отлеживалась в заброшенном сарае на задах колбасной фабрики. Думала, что издохнет тут, но, как ни странно, выжила. То ли потому, что ее подкармливал полусонный человек в брезентовом фартуке, почему-то пожалевший ее, то ли потому, что вожак стаи – одноглазый кобель-переросток, который был готов перегрызть ей горло. Вдруг отвернулся от нее и с лаем бросился бежать прочь, увлекая за собой всю свору.

Так и стояла теперь под снегом в растерянности, изнемогая от тревоги и предчувствий, которыми полнилось ее воображение. Не могла сделать и шага ровно до того момента, когда вдруг не осознала, что же именно произошло. Пришло понимание, которое осветило ночь и остановило снег, что завис в воздухе, так и не долетев до земли.

Прижав уши, собака бросилась в сторону Мойки по Прачечному переулку. Преодолевала проходные дворы и потайные, только ей ведомые лазы, почти с закрытыми глазами, потому что знала здесь каждый угол, каждый парадный подъезд и черный ход, каждую вентиляционную трубу и дырку в кирпичном брандмауэре.

Прачечный переулок.

Фотография Максима Гуреева. 2023

Неслась, задыхаясь, почуяв дух мертвеца, который признала безошибочно, потому как он был чужим в этой местности, которую она считала своей.

Уже сама и не помнила, как достигла того забора, как прорыла под ним лапами ход в снегу, как протиснулась в него и оказалась во дворе огромного дома, освещенного с набережной редкими мигающими фонарями. Остановилась тут, тяжело дыша, затопотала на месте, и снег тотчас же продолжил падать, повалил, будто бы за то время, пока висел в воздухе, где-то наверху он накопился и должен был теперь высыпаться сверх всякой меры.

Собака всмотрелась в эту подслеповатую мглу и увидела рядом с низкой, едва различимой в стене дома дверью лежащего на земле человека. Казалось, что его вытолкнули из этого дверного проема, и он упал, зацепившись ногами за ступеньки крыльца, нелепо вывернув руки, изогнувшись полозом, уткнулся головой в почерневший от крови снег.

Увидела мертвеца собака и начала лаять, задрав морду к небу, заходясь в вое и крике одновременно.

И вновь снег перестал падать, потому что тишина ночи опрокинулась, загрохотала, перестав быть безмолвной, понеслась вдоль набережной и домов отголосками гвалта, в котором кроме лая собаки теперь можно было различить и людские голоса, стук открывающихся и закрывающихся ворот, хруст быстрых шагов по снегу, удары кулаков в деревянный забор. Весь этот переворачивающийся ком звуков придавил собаку, и она от страха, что ее со всех сторон окружила оглушающая какофония, настигла и теперь норовит раздавить, заблажила еще громче и истеричнее, будто с ней приключился припадок, и в глазах потемнело. Только заходилась в лае, да вертела головой, словно вкручивала ее в этот ком, в это коловращение, атаковала его подобным образом, находя в нем опасность, дурела при этом окончательно, не чувствовала уже ни лап, ни хвоста, разве что вставшую на загривке шерсть ощущала воткнутой в затылок и холку.

Да живот сводило от напряжения.

Как сумасшедшая она носилась по двору то убегала вглубь, к самому забору, и тогда лай затихал, глох, то приближалась к стене дома, и лай ее нарастал, множился эхом. Но вдруг дверь в стене распахивалась, в темноту выходил человек, поднимал пистолет и начинал стрелять в собаку.

Попадал в нее со второго раза и приговаривал: «Баба пала – собака пропала».

Что за баба такая? А бог ее знает. Просто присказка…

На следующее утро выяснилось, что бездомная собака, коих, как известно, в Петрограде было бесчисленное множество, каким-то образом пробралась во двор дома Феликса Юсупова и, по словам дворецкого Григория Бужинского, напугала гостей князя, став бросаться на них и лаять. Решение застрелить ее было принято незамедлительно, потому как в своем поведении собака проявляла все черты бешенства. Затем труп ее закопали в сугробе рядом с воротами, выходящими на Мойку.

Тело Григория Распутина, убитого в ночь с 16 на 17 декабря 1916 года

Для прибывшего на место происшествия городового Степана Федосеевича Власюка мертвая собака была специально извлечена из снега и предъявлена ему, а следы крови по всему двору подтверждали версию, что, уже будучи раненной, она продолжала кидаться на людей и представлять собой большую опасность.

В результате осмотра места происшествия, а также ознакомления с показаниями свидетелей городовой счел обстоятельства применения огнестрельного оружия законными.

Конечно, узнал Степан Федосеевич эту собаку, которую он приютил в своей караульной будке. И вот теперь, слушая рассказ господина Бужинского о том, как она ночью бросалась на гостей Феликса Феликсовича, недоумевал, как такая ласковая и тихая, ни породы, ни имени дворняга могла в бешенстве кидаться на людей, норовя их искусать. Странно, конечно, хотя, с другой стороны, кто знает, что там у них, у собак на уме, тут и вообразить себе невозможно.

Вот, например, когда он в первый раз приехал в Петербург, подвергся на Лиговском проспекте нападению бродячих собак. Насилу спасся от них тогда.

А произошло это так. Перешел Лиговку у Николаевского вокзала и двинулся в сторону Кузнечного переулка, где рядом с рынком, по слухам, находился ночлежный дом для неимущих и приезжих. Сначала и не заметил, как за ним увязалась хромая плешивая псина, которая так и норовила ухватить его то за пятку, то за носок сапога. Продолжалось это довольно долго, и в конце концов Степан Федосеевич не выдержал и приложил свою обидчицу тем же сапогом столь изрядно, что она отлетела в сторону и заскулила. Ровно в ту же минуту из подворотни на тротуар выскочила стая бездомных, озверевших от голода и безделья собак и с лаем бросилась на него.

Он побежал, а что ему еще оставалось делать, с каждым шагом чувствуя приближение огромного тощего пса, свирепо хрипевшего, клацавшего зубами, совершавшего огромные прыжки, вонючего и заросшего колтунами.

– Ходи, ходи! – вдруг заголосил неизвестно откуда взявшийся на пути Власюка татарин, что распахнул перед ним металлическую калитку во двор и принялся размахивать руками, видимо, пугая тем самым собак. – Ходи, ходи сюда!

Степан Федосеевич буквально ввалился в кованый, густо прокрашенный черной масляной краской створ, и калитка тут же захлопнулась за его спиной. Упал и еще долго лежал на асфальте, слушая рев и лай своих преследователей, который, будучи отрезанным от своей жертвы, разливался теперь ровно и монотонно, как гул работающих в паровозном депо механизмов, и уже не представлял собой никакой опасности. Был лишь отголоском того предполагаемого кошмара, который могло рисовать взбудораженное воображение.

– Вставай, пойдем чай пить! – татарин сидел на низкой деревянной скамейке перед входом в дворницкую и курил трубку. – У нас тут на прошлой неделе они на городового напали, так он по ним палить начал, одну пристрелил.

После посещения двора дома Юсупова Степан Федосеевич направился в 3-й участок Казанской части, к которому был приписан, где доложил о происшествии, аттестовав его как обычный бытовой эпизод без признаков уголовного преступления. Затем вернулся на свой пост в Максимилиановский переулок.

И это уже вечером, когда пришел к себе в барак на Сенную, сел, не раздеваясь, к столу и допил припасенный штофик, понял, что там, во дворе на Мойке, никаких гостей Феликса Феликсовича, конечно, не было, и собака, скорее всего, обнаружила нечто такое, что ее испугало до полусмерти, потому и подняла она шум, потому и была застрелена.

Указ Николая II священнику Слободо-Покровской церкви, Тюменского уезда, Феодору Кунгурову. Второе дело о «хлыстовстве» Распутина.

1912

Степан Федосеевич положил перед собой руки на стол, затем опустил на них голову, закрыл глаза и вдруг отчетливо осознал, что собака обнаружила труп Распутина, ведь слухи об исчезновении Григория Ефимовича уже поползли по городу. Конечно, его! Стал мотать головой от этой догадки, прогоняя от себя столь внезапно четкую, даже острую мысль, но она не уходила, а лишь обрастала подробностями. Голова при этом тяжелела с каждой минутой, и ее уже было невозможно оторвать от стола. Мерлушковая шапка при этом совсем съезжала на глаза, и делалось совсем темно.

Итак, Степан Федосеевич засыпает.

Ему снится сон, будто бы некий коренастого сложения лысый господин в пенсне, которое он постоянно нервически поправляет, трогает, снимает и вновь надевает, допрашивает его, причем делает это с изрядной долей нервозности и пристрастия.

– Вот ответь мне – ты православный человек?

– Так точно, – отвечает Власюк и зачем-то берет под козырек.

Листовка со статьей М.В. Родзянко «О Распутине. Кто открыл глаза народу».

Киев. 1917

– А русский ты человек?

– Так точно, русский.

– Любишь ли ты государя и родину?

– Люблю!

– А как любишь?

– Сильно люблю.

– Правильно, надо больше всего любить царя и родину! Понял?

– Так точно.

– А меня ты знаешь?

– Никак нет.

– Про Пуришкевича слышал когда-нибудь?

– Слышал.

– Вот я сам и есть Пуришкевич.

– Так точно.

– Да не «так точно», болван, а просто я и есть Пуришкевич. Понял?

– Да.

– А про Распутина слышал что-либо?

– Слышал.

– Что слышал?

– Разное слышал.

– Так вот знай, он погиб, и если ты вправду любишь царя и родину, то ты должен молчать и никому ничего не говорить об этом. Понял?

– Так точно.

– Повтори!

– Если я люблю царя и отечество, то должен молчать и никому ничего не говорить.

– Что не говорить, дубина!?

– Что Распутин погиб.

– Правильно.

Лысый господин в пенсне достает из шкафа полуштоф водки, наливает стопку до краев и ставит ее перед Степаном Федосеевичем:

– На, выпей.

– Благодарствуем, – отвечает Власюк, залпом опрокидывает стопку в рот и занюхивает рукавом шинели.

– Ну прощай, братец, – говорит человек, назвавшийся Пуришкевичем, и выходит из комнаты.

Степан Федосеевич остается один, водка гуляет по его организму, и он уже не может понять, был ли этот разговор сонным видением, или он произошел на самом деле.

Григорий Распутин в больнице после покушения. На фото надпись его рукой: «Что завтре? Ты наш руководитель боже сколько въ жизьни путей тернистыхъ»

Карикатура на Распутина и императорскую чету.

1916

Глава 5

Алеша всегда ненавидел принимать грязевые ванны.

Со временем эта ненависть у него переросла в хроническое раздражение при виде печального, словно бы кем-то обиженного господина с вислыми усами, который всем своим унылым обличием навевал тоску от предстоящей процедуры. Господина звали Матвеем Тимофеевичем Шевкоплясом, и был он смотрителем грязелечебного курорта Саки, что находился под Евпаторией.

Сначала в Ливадию, а потом и в Царское Село Матвей Тимофеевич привозил бочки с целебной, как он уверял, грязью, которую рабочие заливали в чугунную ванну, специально установленную в личных покоях императрицы.

Еще гуляя в парке, Алеша улавливал тошнотворный дух сероводорода, клубы которого разносились по всей округе. Начинал морщиться, томиться, даже и боясь подумать о том, что же происходит в самом дворце, если тут, на улице, болотный дух был совершенно невыносим. Но маменька хранила полную свою непреклонность, усматривая лечение сына подобным образом полезным и, следовательно, необходимым.

Мальчика раздевали, заворачивали в простыню и погружали в ванну, подложив предварительно под спину высокую подушку. Затем высвобождали ноги и руки Алеши и густо смазывали их черным пахучим сапропелем, что у Александры Федоровны и доктора Боткина, присутствовавших при процедуре, вызывало улыбку: «Чистый Алешенька наш – фараон, Навуходоносор Вавилонский», – звучало нечто подобное вполголоса, при этом взрослые удовлетворенно покачивали головами, сдержанно комментировали происходящее, наклонялись к юному пациенту, чтобы разглядеть его бледное, замученное лицо, окруженное пузырящимися клоками лечебной грязи.

Подушка постепенно уходила на дно болота, и Алеша чувствовал, что погружается вместе с ней. Однако с удивлением он ловил себя на том, что сейчас может утонуть в ванной в этой грязи, надышавшись болотным смрадом, порой приносящим галлюцинации и головокружение, но ему совсем не было страшно. Даже любопытно, что будет потом, после того как густые, теплые слои сапропеля сомкнутся над ним, и он не сможет больше дышать.

Императрица Александра Федоровна с сыном Алексеем.

Фото из архива Анны Вырубовой. Около 1908–1909

Однако тут же мальчика приподнимали, поправляли уже полностью окаменевшую от грязи подушку, протирали ему лицо влажным полотенцем и оставляли его на лбу, чтобы у Алеши не разболелась голова.

Однажды за подобным мероприятием наследника цесаревича застал Григорий Ефимович, прибывший в Царское Село по настоятельной просьбе Александры Федоровны.

В процедурную он вошел почти беззвучно, поклонился царице, перекрестил Алешу и встал перед ним на колени. Положил ладони свои на край ванной, уперся в них лбом, как это принято делать, когда молишься у раки с мощами угодника Божия, и зашевелил губами.

Императрица услышала:

– Христос ступил на трость,

трость сломилась: кровь остановилась.

Цветы расцветают,

кровь остановляют.

Аминь…

При каждом новом повторении заговора голос Григория Ефимовича становился все громче и звонче, крепче и настойчивее, превращая молитву в команду, а просьбу в требование. Когда же наконец Распутин перешел на крик, то он вскочил с пола, наклонился к ванной, в которой лежал Алеша, стал вычерпывать из нее грязь и намазывать ее себе на лицо и волосы. Говорить ему становилось все труднее, он плевался, был вынужден глотать куски сапропеля, но продолжал обмазывать себя. Когда же наконец он зашелся в крике окончательно, и «Аминь» у него вышло просто как истеричное и протяжное «а-а-а-а-а-а-м», Григорий Ефимович резко замолчал, достал завернутого в перемазанную простыню мальчика и аккуратно переложил его на стоявшую тут же рядом кровать.

– Ничего не бойся, Алешенька, Христос с тобой, – проговорил Распутин тихо и ласково.

А потом он принялся счищать со своего лица и головы грязь и бросать ее ошметки на пол.

Рассмеялся при этом.

И Алеша тоже стал смеяться и бросать черные куски сапропеля на белоснежный кафельный пол процедурной.

Кто дальше?

Кто точней?

У кого смешней получится?

Александровский дворец, Царское село.

Фото из архива Анны Вырубовой. Около 1912–1913

Великая княжна Мария Николаевна, великая княжна Ольга Николаевна, великая княгиня Ольга Александровна и великая княжна Анастасия Николаевна в Александровском дворце.

1913

Сначала неуверенно, а потом все смелей и решительней к ним присоединилась и Александра Федоровна. Вся перепачкалась, конечно, но видеть своего мальчика смеющимся и совершенно здоровым было для нее наивысшим счастьем, кроме которого ничего в мире не существовало. Да, она не могла знать, как долго продлится это веселье, что последует за ним, но именно сейчас наступало то торжественное безвременье, когда ни о чем не надо было думать и ни о чем печалиться, ничего не надо было бояться и можно было думать только о будущем, в котором любовь побеждает вражду, а жизнь – смерть.

Григорий Ефимович меж тем вдруг загукал, застрясся, глаза его закатились, и он, потеряв сознание, упал на пол, оттопырив подбородок при этом и скрючив пальцы на руках, будто бы он в кого-то вцепился мертвой хваткой.

А лечебная грязь медленно выползала из ванны, густела, напоминая полозов, подвешенных в коптильне, и затвердевала. Матвей Тимофеевич же стоял под дверью в процедурную и прислушивался к доносившимся из-за нее звукам – бормотанию, крикам, смеху – и не решался постучать, чтобы осведомиться, все ли в порядке и не угодного ли чего.

После этого случая грязелечение Алексея пошло лучше, хотя отвращения к процедуре он не утратил. Только и оставалось ему вспоминать, как они с маменькой и старцем Григорием безобразничали, разбрасывая по комнате целебный сапропель, который пузырился, но уже почему-то не издавал прежнего зловония. «Может быть, потому что Григорий Ефимович перекрестил его? – вопрошал мальчик сам себя. – Или потому что молился перед ним как перед мощами святого угодника Божия, о чем рассказывала мать?»

Нет, не знал, что тут и подумать, как ответить на эти вопросы.

С тех пор забирался в чугунную ванну с трепетом и наверняка знал, что даже если отеки в локтях и коленях не пройдут, и страдания продолжатся, то тогда наверняка он будет похож на изможденных аскетов-пустынников Древней Церкви, чья кожа имела черный цвет, потому что была полностью выжжена солнцем.

В ночь с 16 на 17 декабря 1916 года Алеша почти не спал.

Его нервозность передалась матери, и она приказала во всех помещениях дворца включить свет. Это, впрочем, не принесло успокоения, но, напротив, как ни странно, еще более добавило напряжения. Залитые электрическим светом пустые залы и кабинеты, коридоры и гостиные, парадные лестницы и безлюдные салоны, будуары и столовые выглядели устрашающе, производили гнетущее впечатление в своем немом требовании шумных гостей и смеха, музыки и громких голосов, но ничего этого не было, потому что за окном стояла глухая декабрьская ночь.

Весь день Алексей Николаевич был бодр и весел, но после обеда он вдруг помрачнел и почувствовал внутри себя какое-то изменение. Насторожился, потому что испытал недомогание, которого никогда не испытывал раньше. Нет, у него не болели суставы, как это бывало всякий раз, когда начиналось внутреннее кровотечение, у него была нормальная температура, его не тошнило, но странным образом вошедшая в него мучительная тревога, тягость и томление духа распространялись по всему его телу медленно и неотвратимо. Он не понимал, что с ним происходит. Подумал, что надо сообщить об этом матери, но, застав ее за чтением, передумал, не желая беспокоить, надеясь, что все пройдет само собой.

Однако ничего не проходило.

Напротив, волнообразно надвигалось на него, то бросая в жар, то вызывая озноб. Начинало болеть сердце, потом вдруг переставало болеть, а затем сжималось вновь, причиняя страдания, скорее не физические, но душевные. Все это напоминало острую форму волнения, даже паники, когда уже совершенно не принадлежишь себе, а полностью растворяешься в своих страхах и сомнениях. Боишься сделать шаг, потому что не ведаешь, что за ним последует – исцеление или смерть. Каменеешь на месте и вдруг начинаешь принимать странные, а порой и противоестественные позы, чтобы тем самым обмануть самого себя в собственной истерике – садишься на пол, поджимаешь ноги к животу, резко распрямляешься, крутишь руками, широко открываешь рот, встаешь на четвереньки, закрываешь рот, задерживаешь дыхание, бог весть что еще делаешь. Но, как ни странно, это успокаивает.

Алеша лег на кровать и стал смотреть в потолок, который почему-то сейчас напомнил ему разбеленное на солнце Ливадийское небо. Хорошо помнил, как семь лет назад они с отцом и троюродным братом Дмитрием Павловичем, который отдыхал на море вместе с ними, гуляли по пляжу. Он босиком бегал по песку, а отец о чем-то эмоционально беседовал со своим двоюродным племянником, который по большей части молчал, отвечал редко и, казалось, был раздосадован нотацией, которую ему приходилось выслушивать от царя. Потом они присели на скамейку у самой воды, и подоспевший фотограф запечатлел их на фоне моря и мыса Мартьян.

Попросил их замереть на секунду, чтобы, как он сказал, «сохранить это мгновение для истории».

Они замерли.

Алеша замер, положив руку на спинку скамейки, и сразу почувствовал в этой короткой паузе напряжение, исходившее от Дмитрия Павловича, сидевшего рядом с ним.

Когда же карточка была сделана, и фотограф удалился, прогулка продолжилась.

И уже вечером Алеша спросил отца, о чем они беседовали с Дмитрием и почему он был так строг с ним. Николай Александрович рассмеялся и, погладив сына по голове, ответил, что пока ему рано говорить об этом, но придет время, и он все узнает.

Алексей Николаевич Романов.

Фото из архива Анны Вырубовой. Около 1909–1910

Николай II с сыном Алексеем на яхте Штандарт.

Фото из архива Анны Вырубовой. Около 1909–1910

Последний император Всероссийский Николай II с семьей.

1913

Фотография Николая Романова, сделанная после его отречения в 1917 году в Царском Селе

Григорий Распутин с детьми царской семьи и их няней Марией Ивановной Вишняковой.

Царское село. 1908

Такой ответ Алеша слышал от родителей довольно часто, особенно когда разговор заходил о Григории Ефимовиче. Ему становилось грустно даже не от этих слов, похожих на обычную отговорку, а от того, что время, когда он все узнает, почему-то никак не наступало.

Рассуждал так: Григорий добрый, а все о нем говорят только дурное, мама и папа любят его, а остальные родственники нет, он считает его своим другом, а остальные почему-то боятся Григория Ефимовича и презирают его. Где тут правда, как во всем этом разобраться?

Иногда, когда играл у себя в комнате в солдатиков, расставлял их на позиции, отдавал им команды, то думал о том, что если на Григория Ефимовича нападут и причинят ему зло, то он прикажет своим солдатам поймать заговорщиков и расстрелять их или повесить. Как повесили его родители тех, кто убил Петра Аркадьевича Столыпина. Представлял себе эту сцену живо: барабанная дробь, вопли о пощаде, команда «заряжай» или «на эшафот». Потом, правда, начинал сомневаться в правильности своего решения, потому что был уверен в том, что старец наверняка не одобрит его. А задать ему вопрос, как следует поступить правильно, он не решался.

Премьер-министр Российской империи Петр Аркадьевич Столыпин

По небу над Ливадией медленно плыли куски белых ватных облаков, и потому свет на пляже был умеренный, мягкий, в тон сонному морю, которое казалось совершенно неподвижным, растворялось за горизонтом, исчезая навсегда.

«А что, если Григорий исчезнет навсегда, – Алеша даже привстал на локте от этой своей мысли, – то есть пропадет, перестанет приходить, и матушка больше никогда не сможет до него дозвониться или телеграфировать ему? Что тогда будет?»

Дверь в комнату приоткрылась.

– Уже поздно, пора спать, бэби.

В Ливадии.

Фото из архива Анны Вырубовой. Около 1909–1915

Мальчик порывисто сел на кровати.

– Мама, а что будет, если Григорий Ефимович больше никогда не придет?

– Это невозможно, он всегда будет с нами.

– Даже когда мы будем старыми?

– Даже когда мы будем старыми, – улыбнулась Александра Федоровна.

– Даже когда мы умрем?