Текст книги "Григорий Распутин. Могилы моей не ищите"

Глава 6

Ничего более омерзительного в своей жизни Дмитрию Павловичу рассматривать еще не приходилось – копошащихся людей, такими, какими их в виде похожих на насекомых существ изобразил Иероним Босх – пеших и конных, без туловища, но с головой и руками, без глаз, но с птичьим клювом, без одежды, но в шутовском колпаке. Дмитрий Павлович не мог себе и представить, что картины таинственного нидерландца, которые он впервые увидел в музее Прадо в Мадриде, могут ожить, причем не в воображении, а наяву, и не на рубеже XV–XVI веков, когда жил великий Иероним, а в начале ХХ века, а именно в 1916 году в Петрограде.

Вернувшись с Варшавского вокзала на Мойку, Дмитрий обнаружил Феликса в образе полуптицы-полукарлика с медным горшком на голове, что метался по двору на коньках и, размахивая кожаной дубинкой-слеппером, заполненной мелкими монетами, издавал нечленораздельные звуки.

Также был вынужден наблюдать с отвращением Владимира Митрофановича Пуришкевича, который, уподобившись пучеглазому нераскаявшемуся разбойнику, укутанному в красную мантию, держал на руках дохлую собаку и кукарекал.

А кругом бегала прислуга с керосиновыми фонарями и лопатами, гребла ими окровавленный снег, перетаскивала труп Распутина с места на место, вид имея при этом испуганный и безумный.

О том, что случилось, Дмитрию Павловичу доложил дворецкий Григорий Бужинский, который оказался единственным вменяемым свидетелем всего произошедшего. Обстоятельства виделись совершенно фантастическими и неправдоподобными, все происходило так, будто бы уже после того как Григорий Ефимович получил смертельный выстрел в голову, он якобы оставался жив и стал оказывать сопротивление совершенно обезумевшим, одуревшим, опьяневшим Юсупову и Пуришкевичу.

Бужинский в недоумении разводил руками, трясся от волнения, снова и снова повторяя свой невероятный рассказ, отчего повествование, как ни странно, обретало некие здравые очертания, эмоции при этом постепенно уходили, сумасшествие отступало, и припадок заканчивался.

Великий князь Дмитрий Павлович на своем авто Metallurgique 4075 фаэтон-де-люкс.

1912

Феликс хорошо знал это момент, чувствовал его приближение и боялся, ведь после него он лишался чувств, теряя всякую над собою власть, проваливался в густой непроглядный туман, лишался дара речи и мог только стонать.

И вот сейчас из этой мглы, из этого сомнамбулического тумана выходил Дмитрий Павлович, который сокрушенно произносил: «Что ты наделал, Феликс!»

Его лицо казалось Юсупову таким чужим, таким холодным и злым, что он был готов расплакаться от отчаяния.

Казнил себя, проклинал себя, ненавидел себя!

Юсупов казнит себя, проклинает и ненавидит…

Видя этот порыв Феликса, Дмитрий Павлович спешно отходит в глубину комнаты и присутствующим здесь Сергею Михайловичу Сухотину и Станиславу Сергеевичу Лазоверту отдает приказ вывезти труп Распутина из дворца на Малую Невку, где его надлежит утопить. Причем сделать это следует немедленно, до рассвета.

В распоряжение он отдает свой фаэтон Metallurgique с крытым верхом, потому как этот мотор хорошо известен полиции, и это позволит избежать непредвиденного досмотра в Васильевской и Петроградской частях города.

Ноги трупа и запястья стягивают веревкой, а ее свободный конец обвивают вокруг шеи мертвеца.

Затем тело заворачивают в шубу и брезентовое полотнище, найденное в гараже, и укладывают его на полу автомобиля перед задним сиденьем. За рулем вновь оказывается Навуходоносор, царь Вавилонский, в высокой, с наушниками, папахе, подвязанной под подбородком, и кожаным, надвинутым на самые глаза козырьком.

Поручик Сухотин садится рядом.

На сей раз он совершенно спокоен и даже весел, потому что абсолютно точно знает, что шуба Григория Ефимовича мертва, ведь это он задушил ее на лестнице черного хода где-то около полутора часов назад.

* * *

Рождественским постом 1916 года духовник царской семьи протоиерей Александр Васильев, помимо чтения утренних и вечерних правил, Псалтири, глав из Евангелия и Деяния апостолов, также благословил читать жития христианских мучеников, чью память Православная Церковь чтит в декабре месяце.

Жизнеописание Святого Себастьяна фрейлина государыни императрицы Анна Александровна Вырубова читала, разумеется, и раньше.

Однако на сей раз, по просьбе Александры Федоровны, о страданиях и мученической смерти римского легионера времен императора Диоклетиана Анна Александровна читала царице и ее сыну вслух.

Тайно исповедовал христанство Sebastianus и получил благословение от семи ангелов и светозарного Юноши, не назвавшего своего имени, но лишь сказавшего: «Ты всегда будешь со Мною». А затем исцелил он знатную римлянку Зою от немоты, и смогла она рассказать, что видела Ангела Господня, державшего в руках Священное Писание.

Себастьян был схвачен, допрошен императором Диоклетианом и подвергнут поруганию, после чего его привязали к дереву и пронзили многими стрелами. Однако чудесным образом мученик не был убит. Его спасла и выходила некая милосердная вдова Ирина. Многие тогда стали просить Себастьяна покинуть Рим, чтобы не подвергать более себя опасности, но он отказался от бегства и вновь стал проповедовать христианство перед императором-язычником.

И тогда по приказу Диоклетиана был он забит камнями до смерти, а тело его сбросили в сточный канал Большая Клоака.

Святой явился во сне благочестивой христианке Лукине и велел извлечь его тело из нечистот и похоронить в катакомбах, что и было исполнено.

По завершении чтения наступила тишина, которую после длительной паузы нарушила Александра Федоровна:

– Так и наш Друг (Другом она называла Григория Ефимовича) исповедует веру Христову, исцеляет нашего мальчика, но многие на него клевещут, подвергают поруганию и желают его смерти, – а помолчав, прибавила: – Да убережет его Господь от участи святого мученика Себастиана.

– Вот, извольте послушать, Ваше Императорское Величество, первый кондак акафиста святому мученику Себастиану собственного сочинения, – проговорила дрожащим от волнения голосом Вырубова.

Она встала и склонила голову в ожидании одобрения.

– Прошу вас, любезная Анна Александровна, прошу вас, – улыбнулась царица и обняла Алешу.

– Избранный страстотерпче Христов и чудотворче предивный, пламенною верою своею колеблющихся в вере укреплял еси, во страдании твоем венец приемый от руки Вседержителя. Его престолу, песньми восхваляем тя любовию и молимтися, молитвами твоими от всяких бед и скорбей свобождай нас, тебе зовущих: Радуйся, мучениче и чудотворче Себастиане.

Алеша прижался к матери как можно крепче, съежился, полностью почувствовав себя в магическом клубке, состоящем из этих загадочных слов, которые переливались как вода в источнике и ее можно было пить. При этом видение истязаний святого Себастиана уже не казалось таким страшным, а образ мученика таким мрачным, едва просвечивающим сквозь густую непроглядную черноту, каким он был изображен на картине Тициана, что висела в Эрмитаже, и которой мальчик боялся с раннего детства.

И все же не понимал Алеша слов «радуйся, мучениче», то есть как можно радоваться, когда испытываешь боль или страдания, когда тебя побивают камнями или жгут огнем. Даже сам пробовал смеяться, когда поднималась высокая температура и отнимались ноги, но ничего из этой затеи не получалось, а улыбка превращалась в отвратительную гримасу, которую сам видеть не мог, но понимал это по тому, как кривились его губы, дрожал подбородок, а на полузакрытых от боли глазах выступали слезы.

Анна Александровна кивала царице в ответ:

– Да-да, по милости своей убережет Господь от мучений раба Божьего Григория, защитит его от врагов и недоброжелателей.

Алеша осознавал, что у его отца было много недоброжелателей.

Он слышал от матушки, что враги убили его прадеда и пытались убить его деда.

Цесаревич Алексей, Николай II и Дмитрий Павлович в Ливадии.

1909

Он знал, что праведный Иоанн Кронштадтский видел во сне его отца страшным и окровавленным, произносящим непонятные ему слова: «Могилы моей не ищите – ее трудно найти».

А еще он понимал, что когда сам станет русским самодержцем, то будет ежечасно подвергаться опасности, и потому сейчас, когда он еще ребенок, должен готовить себя к страданиям, учиться их мужественно терпеть и преодолевать. Этому его учил отец – император Николай Александрович.

Из головы цесаревича не шел тот разговор отца с Дмитрием Павловичем в Ливадии на берегу моря. Со временем Алексею казалось, что он начинает понимать, что тогда произошло.

Они разговаривали об опасности.

Но если его троюродный брат был напуган и раздавлен, а на лице его читались обида и беспомощность, то двоюродный дядя Дмитрия, напротив, был решителен и категоричен, а порой по лицу его даже скользила улыбка.

Он радовался опасности!

А Дмитрий Павлович боялся ее.

И вот сейчас, слушая жизнеописание святого Себастьяна, Алеша изо всех сил старался не пугаться его окровавленного тела, изуродованного стрелами и камнями, обезображенного нечистотами, не бояться его стонов и предсмертных хрипов, представлял себя лежащим в грязевой ванне и вспоминал Григория Ефимовича, который хохотал, но не над ним, а над страданиями, которые только приближают человека к Богу.

Великая княгиня Александра Федоровна с Анной Александровной Вырубовой.

Фото из архива Анны Вырубовой. Около 1907–1909

Император Николай II и его жена императрица Александра Федоровна.

Фото из архива Анны Вырубовой. Около 1907–1909

Дети царской семьи (Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия и Алексей).

Фото из архива Анны Вырубовой. Около 1907–1909

Меж тем Анна Александровна читает из Первого послания Апостола Павла к коринфянам: «Когда же тленное сие облечется в нетление и смертное сие облечется в бессмертие, тогда сбудется слово написанное: поглощена смерть победою. Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа? Жало же смерти – грех; а сила греха – закон. Благодарение Богу, даровавшему нам победу Господом нашим Иисусом Христом!»

Мысль о том, что «победа это и есть радость», кажется Алеше вполне доходчивой, правильной, но смущение все же не оставляет его, потому что еще до начала битвы надо безоглядно уверовать в эту победу, совершенно отринуть от себя всяческие сомнения, следовать за Спасителем, не смотря себе под ноги и не ведая, что впереди – бездонная пропасть, бурный поток или глухая стена.

Под утро 17 декабря Алексей наконец уснул, а когда проснулся, то во дворце все уже знали, что Григорий Ефимович пропал.

Да, такое с Распутиным случалось и раньше, он мог исчезнуть на несколько дней, а потом как ни в чем не бывало объявиться или у себя в Покровском, или в Петрограде на Гороховой в окружении своих поклонников, большинство из которых он знал в лицо и по имени.

Благословлял каждого.

Каждому кланялся:

боцману Владимиру Федоровичу Деревенко;

писателю Ипполиту Андреевичу Гофшиттеру;

купцу первой гильдии Абраму Моисеевичу Боберману;

министру юстиции Николаю Александровичу Добровольскому;

врачу Вере Игнатьевне Гедройц;

педагогу Льву Александровичу Балицкому;

банкиру Дмитрию Леоновичу Рубинштейну;

графине Надежде Германовне Стенбок-Фермор;

сенатору Григорию Вячеславовичу Глинке;

министру внутренних дел Александру Дмитриевичу Протопопову;

принцессе Роган-Шабо Августе-Марии-Жозефине;

педагогу Ксении Николаевне Боратынской;

крестьянке из Ярославской губернии Наталии Арсентьевне Синельниковой;

скульптору Янкелю-Науму Лейбовичу Аронсону;

лейб-медику Евгению Сергеевичу Боткину;

действительному статскому советнику Николаю Федоровичу Бурдукову-Студенскому;

князю Нестору Давидовичу Эристову;

председателю Совета министров Борису Владимировичу Штюрмеру;

фельдшеру Феодосии Степановне Войно;

графу Владимиру Сергеевичу Татищеву;

писательнице Надежде Александровне Тэффи;

крестьянину Петербургской губернии Василию Васильевичу Синельникову;

графу Сергею Юльевичу Витте и его супруге Матильде Ивановне;

фрейлине императрицы Наталье Алексеевне Ермоловой;

иеромонаху Аверкию;

князю Николаю Давыдовичу Жевахову;

купцу первой гильдии Борису Абрамовичу Гордону;

крестьянину Тамбовской губернии Александру Осиповичу Слепову;

скульптору Степану Дмитриевичу Эрьзя;

ювелиру Арону Симоновичу Симановичу;

князю Михаилу Михайловичу Андроникову;

министру земледелия Александру Николаевичу Наумову;

старообрядке Александре Ивановне Берггрюн;

председателю Совета министров Петру Аркадьевичу Столыпину;

графине Софье Сергеевне Игнатьевой;

старосте Федоровского Государева собора Дмитрию Николаевичу Ломану;

лекарю Петру Александровичу Бадмаеву;

актеру Александринского театра Николаю Николаевичу Ходотову;

купцу первой гильдии Абраму Львовичу Животовскому;

ксендзу Казимиру Донатовичу Скрынде;

князю Всеволоду Николаевичу Шаховскому;

фотографу Якову Владимировичу Штейнбергу;

студенту Михаилу Иосифовичу Богушевичу;

соседу по дому на Гороховой Василию Станиславовичу Сутормину;

художнице Анне Теодоре Фердинанде Александре Краруп…

Церемония поклонения затягивалась, и очередь выстраивалась до первого этажа, занимая несколько лестничных маршей.

У двери в квартиру Григория Ефимовича наряду с посетителями старца можно было заметить агентов охранного отделения – Григория Иванова, Василия Попова и Петра Свистунова, в обязанности которых входило сопровождать Распутина, а также надзирать за порядком во время аудиенций у Григория Ефимовича и «фильтровать» его гостей. Порой здесь можно было встретить и подполковника Корпуса жандармов Михаила Степановича Комиссарова – высокого статного господина с белесыми немигающими глазами, красным лысым черепом и рыжими усами.

Александр Дмитриевич Протопопов.

1917

Скульптор Наум Аронсон создает бюст Григория Распутина.

1915

Петр Аркадьевич Столыпин.

Около 1906–1911

Сергей Юльевич Витте.

1905

Борис Владимирович Штюрмер.

1910-е

Арон Симонович Симанович.

1927

Ходил он, присматривался, с кем-то раскланивался, от кого-то отворачивался, затем пропадал.

О нем говорили разное, вид его внушал опасение, а присутствие его добавляло обстановке нервного напряжения, словно бы что-то должно было произойти.

И порой происходило – было достаточно одного его взгляда или жеста, чтобы агенты выпроводили взашей подозрительного гостя или сомнительного посетителя. Довольно часто это сопровождалось скандалом, истерикой и воплями изгнанного, все же остальные посетители при этом жались к перилам, перешептывались, со страхом наблюдая за происходящим. Случалось, что на шум откликался и Григорий Ефимович, дверь его квартиры приоткрывалась, он выглядывал в образовавшуюся щель, выглядывал, осенял всех крестным знамением, потом прятался, загадочно улыбаясь, и дверь закрывалась за ним. Он исчезал, чтобы появиться снова.

Но к вечеру 17 декабря стало ясно, что на сей раз все будет по-другому.

О том, что произошло, императрица узнала из письма Феликса Юсупова, которое было адресовано государю, но переправлено Николаем Александровичем ей.

Александра Федоровна садится к столу, надевает очки и начинает чтение:

«Ваше Императорское Величество, спешу исполнить Ваше приказание и сообщить все то, что произошло у меня вчера вечером, дабы пролить свет на то ужасное обвинение, которое на меня возлагают. По случаю новоселья ночью 16-го декабря я устроил у себя ужин, на который пригласил своих друзей, несколько дам. Великий князь Дмитрий Павлович тоже был. Около 12 ко мне протелефонировал Григорий Ефимович, приглашая ехать с ним к цыганам.

Я отказался, говоря, что у меня самого вечер, и спросил, откуда он мне звонит. Он ответил: «Слишком много хочешь знать» и повесил трубку. Когда он говорил, то было слышно много голосов. Вот всё, что я слышал в этот вечер о Григории Ефимовиче. Вернувшись от телефона к своим гостям, я им рассказал мой разговор по телефону, чем вызвал у них неосторожные замечания. Вы же знаете, Ваше Величество, что имя Григория Ефимовича во многих кругах было весьма непопулярно. Около 3-х часов у меня начался разъезд, и, попрощавшись с Великим князем и двумя дамами, я с другими пошел в свой кабинет. Вдруг мне показалось, что где-то раздался выстрел. Я позвонил человека и приказал ему узнать, в чем дело. Он вернулся и сказал: «Слышен был выстрел, но неизвестно откуда». Тогда я сам пошел во двор и лично спросил дворников и городовых, кто стрелял. Дворники сказали, что пили чай в дворницкой, а городовой сказал, что слышал выстрел, но не знает, кто стрелял. Тогда я пошел домой, велел позвать городового, а сам протелефонировал Дмитрию Павловичу, спрося, не стрелял ли он. Он мне ответил след., что, выходя из дома, он выстрелил неск. раз в дворовую собаку и что с одной из дам сделался обморок. Тогда я ему сказал, что выстрелы произвели сенсацию, на что он мне ответил, что этого быть не может, т. к. никого кругом не было. Я позвал человека и пошел сам на двор, и увидел одну из наших дворовых собак убитой у забора. Тогда я приказал человеку зарыть ее в саду.

В 4 часа все разъехались, и я вернулся во дворец Вел. князя Александра Михайловича, где я живу. На другой день, т. е. сегодня утром, я узнал об исчезновении Григория Ефимовича, которое ставят в связи с моим вечером. Затем мне рассказали, что как будто видели меня у него ночью и что он со мной уехал. Это сущая ложь, т. к. весь вечер я и мои гости не покидали моего дома. Затем мне говорили, что он кому-то сказал, что поедет на днях познакомиться с Ириной. В этом есть доля правды, т. к., когда я его видел в последний раз, он меня просил познакомить его с Ириной и спрашивал, тут ли она. Я ему сказал, что жена в Крыму, но приезжает числа 15 или 16-го декабря. 14-го вечером я получил от Ирины телеграмму, в которой она пишет, что заболела, и просит меня приехать вместе с ее братьями, которые выезжают сегодня вечером. Я не нахожу слов, Ваше Величество, чтобы сказать Вам, как я потрясен всем случившимся и до какой степени мне кажутся дикими те обвинения, которые на меня возводятся. Остаюсь глубоко преданный Вашему Величеству, Феликс».

Александра Федоровна откладывает письмо, снимает очки, кладет их на стол и произносит вполголоса: «Феликс как всегда врет, причем делает это не как 29-летний мужчина, коварно и изощренно, а как глупый подросток – враль и кривляка, коим он был всегда, не понимает, что уличить его в этой бездарной лжи проще простого, ведь он ни на что не способен без своей матушки, а если он так поступает, значит, она разрешила ему так поступать».

Александра Федоровна снова берет письмо, просматривает его и бросает в сердцах.

Поднимает глаза и видит перед собой княгиню Зинаиду Николаевну Юсупову, с которой в последний раз она встречалась здесь же, в Царском Селе, в августе, пять месяцев назад.

Женщины молча смотрят друг на друга, и в конце концов Александра Федоровна не выдерживает ледяного, надменного, торжествующего взгляда Зинаиды Николаевны и отводит глаза, а Юсупова при этом изображает на своем лице насмешливое недоумение. Недоумение и торжество, впрочем, приходят в противоречие друг с другом, потому как кротость и высокомерие несовместны, из чего можно сделать вывод, что Зинаида Николаевна, имевшая при дворе прозвище «Сияние», лукавит, изображая смиренную слабость, преисполняется силой.

И Александра Федоровна видит это.

Вспоминает слова Иоанна Златоуста о том, что лукавый человек гораздо опаснее зверя, потому как зверь, лишенный разума, не может иметь зла против человека, а лукавый человек, разумом наделенный, пользуется им в своих целях, изобретая с его помощью злокозненные ловушки.

Феликс Юсупов со своей женой Ириной Александровной.

1913

Так и Сияние, излучая чистоту и свет, достоинство и благородство, таит в себе безжалостную тайну, не ведает прощения, знает нечто такое, что повергает императрицу в страх. Александра Федоровна чувствует себя при этом беспомощной, уязвимой перед лицом Юсуповой и потому впадает в гнев, скрывать который становится все сложней и сложней, видит в этом искушение, и как всякий гневливый человек, по мысли святого Ефрема Сирина, «утрачивает мир и здоровье, потому что и тело у него непрестанно истаивает, и душа скорбит, и плоть увядает, и лицо покрыто бледностью, и разум изнемогает, и помыслы льются рекой».

Та августовская встреча царицы и Зинаиды Николаевны в Царском Селе закончилась их полной и окончательной размолвкой. Они не сошлись в главном – в отношении к Григорию Ефимовичу. И теперь вспоминать тот разговор у Александры Федоровны не было ни сил, ни желания, но именно с тех пор лицо Сияния стало преследовать ее постоянно, как знак чего-то недосказанного, как укор и вечное напоминание о том, что их жизненные пути разошлись навсегда, что теперь они враги, и за этим кроется трагедия.

* * *

Въехали на Большой Петровский мост и сразу сбросили скорость.

Промерзшие деревянные конструкции загудели под колесами Metallurgique, а слоистый наст затрещал и задвигался навстречу автомобилю в дрожащем свете фар. В нос ударил резкий илистый запах, потому как стрежень Малой Невки не замерз, и вода обморочно перемещала тут куски льда и обрывки мертвых водорослей, поднимала течением со дна языки ила, выворачивая при этом из себя все оттенки черного.

До середины моста не доехали и остановились ближе к левому берегу, по самому краю ледяной кромки.

Сухотин вышел из автомобиля и, подойдя к поручням моста, перевесился через них, ровно под ним в воду уходили облепленные снегом бревенчатые балки опор. Низкий, заболоченный берег терялся в предрассветной промозглой мгле и казался далеким, недостижимым.

Сергей Михайлович подумал в эту минуту, что здесь и сейчас он по воле обстоятельств и стал тем Хароном, кто завершит земной путь человека, которого одна половина России боготворила и обожала, а другая ненавидела и проклинала. И в этом не будет ничего торжественного, полезного для истории и человечества, просто сейчас они вместе со Станиславом Сергеевичем Лазовертом выволокут из мотора труп Распутина и столкнут его по бревенчатым балкам в воду. Во время падения тело выкрутится из брезента, несколько раз ударится об обледеневшие опоры и вместе со своей изодранной шубой уйдет на дно. При этом Сергей Михайлович не испытает никаких чувств, ни сожаления о содеянном, ни радости, что дело наконец завершено, сердце его останется абсолютно неподвижным и пустым.

Единственное, что его насторожит, так это узнавание подобной омертвелости чувств. Все будет происходить, как уже было однажды в его жизни, будто бы с противоположного берега реки, откуда-то из-за чухонского редколесья прилетит снаряд, выпущенный из германской дальнобойной гаубицы, и попадет точно в мост, на котором поручик Сухотин сейчас стоит. И он тут же испустит дух, то есть выдохнет глубоко и ровно, чувствуя внутри себя разве что блаженную полуулыбку Льва Николаевича Толстого, с которой тот мирно почивал в своем желтом дубовом гробу.

– Сергей Михайлович, голубчик, ну где же вы? – раздался громкий голос Лазоверта. – Светает, надо бы поторопиться!

Сухотин оглянулся, Станислав Сергеевич вытаскивал из открытой дверцы автомобиля бесформенный брезентовый сверток, из которого что-то капало на снег – кровь капала на снег.

Бросился ему на помощь. Они вдвоем донесли труп Распутина до перил, весьма неловко перевалили его. Да так, что во время падения брезент зацепился за доски обшивки пролета, и тело, выкрутившись из него, с грохотом полетело вниз, несколько раз ударившись о торчавшие, как ребра, бревна опоры-городни моста.

Звук падающего в воду мертвеца каким-то немыслимым образом сравнялся в воображении Сергея Михайловича со звуком попадания снаряда в Петровский мост, совпал с ним: оглушительный треск превращенных в щепки бревенчатых перекрытий, скрежет взломанного льда, судорожное гудение вывернутой наизнанку речной поймы, оцепеневшей под снегом, грохот пульса внутри головы.

Сухотин тут же и схватился руками за эту свою несчастную голову, пытаясь, как тогда в блиндаже, укрыться подобным образом от неминуемой погибели. Закричал громко, завопил истошно, но сам себя не услышал, так как не отнял ладоней от ушей, и побежал по мосту к противоположному берегу.

Лазоверт бросился за ним.

Течение меж тем вспенилось, заглатывая вонючими илистыми языками шубейку, что довольно быстро смерзлась, вздулась и пошла волнами, затрещав по швам, разворошилась и исторгла из себя свое страшное содержимое, которое Поддонный царь со словами: «Приди ко мне, Григорий» тут же и ухватил за скрюченные, опутанные веревкой ноги.

Тело Григория Распутина

Догнать Сергея Михайловича Лазоверту удалось уже почти на правобережной аппарели моста. Во время погони его папаха окончательно съехала на глаза, козырек сбился в сторону. Он повалил Сухотина на снег, пытаясь привести его в чувство, но со стороны это выглядело, как драка двух нетрезвых, совершенно умоисступившихся людей, один из которых лупил по щекам другого, а второй пытался дотянуться до горла первого и задушить его. Они издавали нечленораздельные звуки, сопели, мычали, и все это происходило в свете включенных автомобильных фар.

Если бы Дмитрий Павлович имел возможность наблюдать эту картину, то все происходящее на Петровском мосту напомнило бы ему полотно Иеронима Босха «Стог сена», когда под колесами его фаэтона Metallurgique, как под колесами деревенской телеги, доверху груженной сеном, копошатся люди – дерутся, пытаются прирезать друг друга, танцуют, страшно орут, изображают из себя головоногих тварей, обнимаются, затыкают уши, кашляют до рвоты, молятся, плюются, лупят друг друга по щекам, валяются в грязи, изнемогают от бессилия.

Когда Сергей Михайлович окончательно обессилел, став совсем слабым и беспомощным, как тогда, когда он был обнаружен в развороченном взрывом блиндаже, Лазоверту удалось дотащить его до мотора и погрузить на заднее сиденье.

Затем автомобиль тронулся, покатившись назад к левому берегу реки.

Разворачиваться на мосту Станислав Сергеевич не решился, слишком угрожающим показалось ему гудение бревенчатых перекрытий.

Пятился Metallurgique со всей осторожностью, крадучись, словно боясь спугнуть Григория Ефимовича, тянувшего из полыньи свои скрюченные пальцы, вокруг которых течение изворачивалось змеевидной травой, кусками льда и обрывками одежды.

* * *

Теодора Федоровна Краруп проживала на Невском проспекте в доме номер 8, где на первом этаже располагалась «Лавка художников». Бедствовала, конечно, и потому снимала убогую комнатушку под самой крышей с видом во двор-колодец. Впрочем, радовалась тому, что видит небо, пусть и хмурое по большей части, но все же высокое, приносящее свет. Солнца в Петербурге Теодора Федоровна так и вообще боялась, потому как поверить в его существование посреди бесконечных туманов и дождей было решительно невозможно, это все равно что поверить в свое вымученное счастье, пришедшее неведомо откуда, ушедшее в никуда и оставившее после себя только воспоминания, которые со временем превращаются в миф, в мираж.

Да и совладать с ярким, остроконечным солнечным светом не всегда могла. Приходилось прятаться от него за мольберт, втиснутый между кроватью и подоконником, закрывать глаза на то, что комната-клеть теперь безжалостно озарена во всей своей нищете и бесприютности – эти ненавистные бежево-серые обои в подтеках, низкий потолок, да страшный гробообразный шкаф, на котором громоздятся коробки с красками.

Теодора Краруп

Сюда, в Петербург, из Копенгагена через Гельсингфорс выпускница Датской королевской академии Анна Теодора Фердинанда Александра Краруп, так ее звали на самом деле, перебралась 20 лет назад. Причиной того переезда стало неожиданное предложение, поступившее ей от вдовствующей императрицы Марии Федоровны – Марии Софии Фредерики Дагмары, датчанки по происхождению, написать портрет ее покойного супруга – государя Александра III.

Портрет был написан, он понравился, последовали новые заказы от членов императорской фамилии, и датская художница осталась в России.

Однако в десятых годах интерес к ее творчеству сошел на нет, конкурировать с Ильей Репиным и Валентином Серовым, Эрнстом Липгартом и Генрихом Манизером, Александром Маковским и Борисом Кустодиевым, чьи работы высоко ценились при дворе, Теодоре Федоровне оказалось не под силу.

Пришлось перебиваться редкими заказами.

В 1914 году она познакомилась с Григорием Ефимовичем Распутиным, оказавшись у него на Гороховой, 64 среди прочих его почитателей и поклонников.

А весной 1915 года старец в сопровождении своих духовных чад уже самолично прибыл к художнице позировать на Невский, 8.

Вошел тогда в каморку Теодоры Федоровны со смирением и робостью.

Поклонился хозяйке.

Огляделся по сторонам, приметив все убожество обстановки, но в то же время и помыслил, что ничего тут лишнего не существовало, что именно эта скудость и была ценна, потому как в ней таились сердечное богатство и мудрость.

Проговорил ласково:

– Воистину дивлюсь я на художников, какие они все бедные, ни крестов, ни медалей, а только свой материал. Материя – краска, а талант в духе их. Потому что талант от Господа – ко Господу идет. Придешь в студию, а тут все изукрашено одним живописанием, смотришь – одна кровать, матрац и ничего больше…

А поди ж ты, берет художник от любви к человеку хорошую свою кисть и начертывает саму мудрость.

Затем Григорий Ефимович сел на стул у окна, сложил руки на коленях и стал терпеливо позировать.

Сначала Теодора Федоровна переволновалась, конечно, и потому первый набросок у нее не получился, вернее, вышел какой-то похожий на известного русского литератора старик с растрепанной бородой, мясистым носом, узкими скулами и покатым, как бы вперед смотрящим лбом. Вышло это само собой, инстинктивно, потому как в ту пору художница подвизалась в Совете Петроградского вегетарианского общества, и у них в столовой на Невском, 110 висела копия портрета великого поборника вегетарианства Л.Н. Толстого кисти Ивана Николаевича Крамского.

«Я никого не ем!» – словно бы возглашал яснополянский граф и неотрывно смотрел на посетителей столовой, как они открывают рты, жуют пищу, переговариваются в полголоса. От его пронзительного, немигающего взгляда Теодоре Федоровне становилось не по себе, и она отворачивалась от картины, а приходя домой, делала несколько набросков великого писателя по памяти, однако всякий раз находила их неудачными, комкала и бросала на пол.

Вот и сейчас Теодора Краруп скомкала лист бумаги, бросила его в корзину, стоявшую рядом с кроватью, и принялась писать портрет Распутина заново.

Григорий Ефимович обратил внимание на ее замешательство:

– Много делаешь ненужных вещей, и они забудутся, потому что твой талант в другом, в живописании, – помолчал и добавил: – Напрасно ты старца попрала, в нем была великая сила и много страдания.