Текст книги "Хроника стрижки овец"

Одинокая старость менеджера

Свобода, как нас научили ее понимать, ведет к вымиранию западного мира.

Такая свобода не лучше, чем несвобода, а гораздо хуже.

На востоке это поняли давно, но сегодня стало понятно везде.

Свободу и прогресс истолковали как менеджмент; последние семьдесят лет Европа, по сути, была менеджером в мире: ничего не делала, суетилась – но выглядела прелестно.

Ни религии, ни философии, ни искусства, ни семьи, ни революции, ни промышленности Европа уже не производила, хотя беспрестанно напоминала о том, что эти продукты в принципе существует, а Европа их полномочно представляет.

То есть искусство как бы имелось, называлось «концептуализм» и «второй авангард». И семья как бы существовала, в виде гражданских и однополых браков и партнерских отношений. И революция в разжиженном виде присутствовала – в виде протестных демонстраций против войны в Ираке и налогов.

Но все это было не самой продукцией, а образцами, которые менеджер по продажам достает из чемоданчика. Желаете искусство? Вот, извольте, концепт, он напоминает о том, что некогда было рисование.

Европейская философия постмодерна – есть не что иное, как посредничество между бытовой моралью обывателя и категориальной философией.

Императивного бытия нет, но договорились считать, что безответственная жизнь и есть философия.

Искусство концептуализма – это простая договоренность считать каляку-маляку произведением, на том основании, что каляка-маляка напоминает о существовании настоящего искусства.

Абстракция – есть менеджмент в отношениях с религиозным искусством: достигнута договоренность, что приватный духовный мир может состоять из полосок и загогулин. Общее представление о горнем требует внятного рассказа, но частный мир обывателя выражает сумбурная, зато собственная духовность.

Детей не заводили именно потому, что дети – это реальность, а все реальное есть помеха для постмодерна. Партнерские отношения и «поиск себя» – именно этим и занимались люди, освобожденные навсегда.

Картину и роман ненавидели так же пылко, как детей, просящихся на горшок и мешающих зажигать в клубе авангардистов. Реальная продукция в чемоданчик менеджера не помещается.

Финансовый капитализм был соглашением делать из бумаги бумагу – и одновременно считать, что бумага воплощает ценности, которые тем временем производят.

Но менеджерами были все поголовно. Бумага собиралась воплощать ценность искусства, но в обмен на бумагу давали другой клочок бумаги, на котором было написано, что эта загогулина представляет искусство.

Менеджер богател и жирел, а то, что и у него дети не родятся, считал поправимым: как-то оно само устроится. Вместо картин у нас будет Бойс и Кабаков, вместо книг – Википедия и Акунин, вместо страны – куча нарезанной бумаги, а вместо детей тоже что-нибудь придумаем, какого-нибудь потешного зверька заведем. Зато – свобода!

Вон на соседних улицах как плохо живут – что, в Ирак захотели?

Страх обуял менеджера, когда на соседней, крайне бедной улице население удвоилось: бедняки вообще плодятся стремительно, им время для игры в гольф беречь не надо.

И вдруг стала понятна болезненная вещь – без детей плохо. Картины, романы, философия и сделанный своими руками табурет – это тоже проходит по ведомству детей, переходит от поколения к поколению.

Попробуйте передать по наследству инсталляцию из какашек.

Надо что-то делать. Ведь обидно умирать.

Вот нарисованные картины живут веками, написанные романы люди читают тысячелетиями, цветные дети бегают по улицам и смеются.

Хорошо бы договориться с Богом, как-нибудь так устроить: мы Ему кучу нарезанной бумаги – а Он нам бессмертие.

Вязкое сознание

Вот простая ситуация.

В стране создали правящий класс.

Это люди, владеющие природными ресурсами и капиталами, они же наделены политической властью.

Разрыв между ними и простыми людьми огромный.

Закона, который описывал бы обе жизни в одном параграфе (жизнь бедняка и жизнь богача), – такого закона не существует.

Например: воровать нельзя. Но миллиардер признается, что стал собственником недр, принадлежащих народу, обманным путем. Был фальшивый аукцион, деньги вносил солнцевский бандитский клан (рэкетиры). Значит, этот миллиардер (в данном случае Абрамович, но касается всех подобных) – вор. Но вор – не в тюрьме.

Значит ли это, что отныне всем людям можно воровать? Нет, не значит – простым людям воровать нельзя.

Значит ли это, что в стране нет общего закона?

Да, значит. Общего закона для миллиардеров и бедняков – у нас в стране нет.

Но закон – это правило, обязательное для всех, или это не закон. Значит, в стране нет закона?

Да, у нас в стране нет закона.

А что у нас есть, если нет закона?

У нас в стране есть олигархи, которые выше закона.

Покарать их может только верховный олигарх. Если бы был общий закон, то богатство у богатых бы отняли. Поэтому решили – пусть лучше будут два закона: для олигархов – власть главного олигарха, а для всех остальных – власть богачей.

Олигархия – это власть немногих богатых над многими бедными. Олигархия – это политическая власть, которую дает богатство.

Отдельный закон для богатых и отдельный закон для бедных – это и есть политическая власть.

Следовательно, наш класс богачей – это политический класс. Значит, у нас не просто отдельные богачи, у нас форма общества такая – олигархия.

Случайно ли возникла олигархия?

Нет, не случайно.

Этим людям нарочно давали богатство и власть над другими людьми.

Кто и зачем им давал богатство?

Им давали богатство реформаторы – они считали, что надо развалить до основания социалистическое хозяйство и сделать капитализм необратимым. Для этого собственность народа приватизировали, заводы обанкротили, промышленность социалистическую убили. Затем все раздали верным людям, среди них было много воров и несколько убийц.

Воров и убийц выбрали в качестве собственников народного достояния потому, что они были самыми ловкими.

Задача была: избавиться от наследия Советской власти.

Зачем надо было избавляться от наследия Советской власти?

Затем, что реформаторы решили, что Россия должна стать частью цивилизованного западного мира и что своего собственного пути у России нет. Отдельного пути в истории не бывает, так учили реформаторы.

Реформаторы исходили из той мысли, что цивилизация (то есть прогрессивное развитие науки, техники и культуры) бывает только одного типа – того типа, который явлен в данный момент на Западе.

А другой цивилизации просто не бывает.

Поэтому сменили всю русскую культуру – научились на западный манер одеваться, жить и говорить. Считалось, что русские все еще недостаточно это умеют. В короткие сроки превратили российский социализм в интернациональный капитализм.

Удался ли эксперимент?

Эксперимент почти удался. Класс олигархов получился очень богатым. Народное хозяйство разрушили полностью. Социалистическую культуру общежития отменили. Былое искусство угробили.

Но в этот момент случился глобальный кризис на Западе и вдруг поднялся Восток.

Это неожиданно.

Мы сделали так, что у нас нет общих законов в стране, страна принадлежит богатым, русская культура уже не существует, а судьей нашего успеха может быть только Запад. И вдруг Запад стал помирать. Запад больше не может быть судьей успеха прозападной России – потому что Запад стал неуспешен. Парадокс получился.

Хуже всего то, что мы уже не знаем, стали мы Западом – или не стали.

Потому что Запад перестал быть прежним Западом.

Выходов из социального тупика всегда два.

Один – сократить разрыв между богатыми и бедными, уравнять общие права общим законом, сделать принцип труда внятным и общим для всех. Это называется «социализм». Требуется объявить воровство – воровством и разделить награбленное. Вернуть бесплатное образование и медицину. Обесценить жилье. Исключить те формы обогащения, которые противны общей пользе. И прочее в том же духе. Это обидный метод, особенно тем обидно, кто много имеет.

Среди них есть хорошие люди – не все воры.

Другой путь – узаконить неравенство, заявить, что закона в мире два – один закон для богатых, другой – для бедных. Легитимное неравенство, оно называется «фашизм».

Между социализмом и фашизмом находится третий путь – путь некоего гипотетического эволюционного развития. По нему мы и собирались идти, ведомые нашими олигархами, то есть ворами и убийцами, предприимчивыми людьми.

Но этот путь иногда заводит в тупик, примерно трижды в столетие. Тогда надо выбираться – ценой революции или войны.

Социализм оперирует революциями, а фашизм – войнами.

Социализм рождает диктаторов одного типа – а фашизм рождает диктаторов другого типа.

А мы никаких диктаторов не хотим. Но денег хотим и самовыражения – причем много.

Что делать?

Можно делать вид, что ничего не случилось, и просто бороться с верховным олигархом, который до известной степени олицетворяет всю олигархию целиком. Олигархию мы менять уже не можем. Потому что мы все – на зарплате у олигархов. Мы – креативный класс, мы – создание олигархии; мы – гомункулус олигархии: до олигархии нас в природе не было, и в другом обществе мы все ни к чему.

Но делать все равно что-то надо! Ведь кризис!

Мы можем сместить главного олигарха и его команду. Это уже кое-что. Главный олигарх и правда плохой.

Еще можем публиковать проникновенные тексты.

Вот такие тексты:

«Обыкновенный русский фашизм! В стране нет закона! В стране власть коррупции! И вместо того чтобы бороться за законность – кое-кто борется с креативным классом, идущим на демонстрацию, и с западниками, ищущими путь в цивилизацию!»

Действительно, что же против них бороться, за что их осуждать? За то ли, что их стараниями насадили олигархию? Так ведь она нас кормит…

То есть мы против фашизма – но за олигархию.

За законность – но против общих законов.

Против плохого фашизма – но за хороший фашизм.

Сомневаюсь, что хотя бы 10 % читателей поймет, что я написал, все так волнуются и оживают, когда надо бороться, что уже не понимают – за что.

Мозги у нас вязкие, долдоним то, что заучили; привыкли бороться за свободу и цивилизацию. И боремся.

Майн кампф, так сказать.

Оппозиция нового типа

Принцип партии нового типа, нацеленной на победу, Ленин сформулировал в 1903 году, когда партия была оппозиционной – но осознавала себя как будущая партия власти.

Дан рецепт: как оппозиции взять власть. Нужен союз военного образца, с подчинением по вертикали, с механизмом демократического централизма; выполнение директив, соблюдение дисциплины, секретность – обязательны. Лишних людей – не нужно. Подрывающих авторитет партии – вон из рядов. Бездельников, пьяниц, праздных болтунов – вон. Партия создана ради победы, потому не именовала себя оппозицией: с первого дня была правящей.

Нынешнюю оппозицию именовать партией невозможно – у оппозиционеров не получается оформиться в партию, самоназвание «внесистемная оппозиция» не случайно. Те «демократические» партии, которые имелись, постоянно оказывались недееспособными. Вместо жесткого принципа союза – диффузное брожение «по интересам». Характерным мотивом митингующих является смутное чувство солидарности своему кругу: «я не мог не пойти на площадь, поскольку там все мои друзья». Круг друзей не имеет четкого контура, включает в себя рестораторов, банкиров и журналистов.

Более того: временный союз с идеологическими врагами (патриота с либералом, коммуниста с нефтяником) – провозглашен как необходимый этап усиления оппозиции. Сравните с ленинским «чтобы объединиться, нам надо размежеваться» – сегодня провозглашен прямо противоположный принцип. И это понятно: Ленин требовал четкого формирования программы, на основе программы – выработки партийных директив; нынешняя оппозиция постулирует как главный принцип – отсутствие программы на первом этапе. Сначала – победа, потом – программа.

К этой бессмыслице уже привыкли, бессмыслица удивляла вначале, но не будешь же вечно задавать один и тот же вопрос.

Отсутствие программы, отсутствие партии, союз по интересам и диффузное участие, латентная фронда – это черты оппозиции нового типа.

Оппозиция нового типа создана для того, чтобы быть вечной, оппозиция не торопится – оппозиция создана для перманентного долгоиграющего проигрыша.

Никто не сказал простой вещи – сегодняшняя оппозиция использует стратегию, которую двадцать лет подряд успешно применяет Жириновский: вечно пугать приходом к власти, но никогда власть не брать. Нынешние оппозиционеры смеются над Жириком, но они все – жирики. Именно Жириновскому принадлежит в России честь открытия новых принципов оппозиции: стать необходимым компонентом власти, исполнять роль оппозиции, имитировать наличие свободного мнения.

Помните эпизод из «Гекльберри Финна»: нервная толпа приходит линчевать полковника, а полковник толпу прогоняет и в назидание крикунам говорит так: «Если бы вы действительно хотели меня линчевать, то сделали бы, как делают на юге, – пришли бы ночью в масках и с факелами. А вы хотели просто пошуметь, ну теперь идите домой, к женам, и выпейте».

Единственный упрек нынешнему российскому полковнику следующий – впрочем, данный упрек побоялись сформулировать отчетливо, поскольку, будучи недоказанным, такой упрек подсуден: полковник будто бы создал внутригосударственную корпорацию, которая присвоила себе бюджет страны. Он присвоил себе бюджетные деньги в непомерных размерах и наделил деньгами членов своей тайной группировки.

Это серьезное обвинение. Иными словами, полковник создал систему олигархического правления. Достаточно произнести это обвинение внятно – и ясно, с чем должна бороться оппозиционная партия.

Однако оппозиция выдвигает на смену предполагаемому олигарху – другого олигарха, Прохорова. Оппозицией предложено считать, что новый олигарх во главе государства и есть алкаемый результат борьбы с олигархией.

Олигарх-кандидат отказался бороться за власть, его цели были иными – нужно было легитимизовать богатство. Его цель понятна.

Но рядовой участник митингов вправе возмутиться: а дальше-то что? С чем мы, простите, боремся? Ясно, что не с олигархией: если бы боролись с олигархией – то олигарха в альтернативные президенты бы не предлагали. И за что боремся – тоже неизвестно: у нас нет программы.

Ответ прост: оппозиция не борется вообще ни за что и не борется против чего-то конкретного. Оппозиция просто существует – ну, как Жириновский, например. Такова форма жизни оппозиции.

Почему возникла такая оппозиция нового типа – понятно.

В тот момент, когда российская интеллигенция прекратила существовать (умерла в девяностые годы, интеллигенции в России больше нет), вместе с интеллигенцией умер и ее внутренний кодекс – у людей городской среды не осталось принципов социальных связей. Набор персонажей, галерея лиц – это осталось, требовалось наполнить театр масок новым содержанием. Былую интеллигенцию приспособили к делу.

Опытному сценаристу (стратег из администрации или сила вещей, неважно) ничего не стоило использовать обанкроченное предприятие. Устроили закрытый аукцион, выкупили пустую оболочку, приватизировали, наполнили новым содержанием. Удобно то, что наработанная фразеология, мимика, реакции, пафос – все есть. Отсутствует цель – но это и требуется от оппозиции нового типа.

Оппозиция нового типа есть имитация гражданской жизни общества; бывший интеллигент должен делать все то же самое, что делали его родители – с той лишь разницей, что родители были интеллигентами, а он – оппозиционер нового типа. Они делали всерьез, а он – понарошку. Он должен читать (в книжке нет страниц), митинговать (без программы), думать (надо наморщить лоб), общаться с себе подобными в кафе (о, как мы это умеем!). Власти деятельность не угрожает, это есть необходимый элемент государственной жизни.

Зачем нужна оппозиция без позиции? Чтобы не было оппозиций в принципе. Первый лозунг оппозиции нового типа: мы против революции. Как говорил герой Шекспира: «Ты мне напоминаешь храбрецов, которые, входя в трактир, снимают шпагу со словами – дай бог, чтобы ты мне не понадобилась».

Наконец устроилось: единая партия власти – и единая оппозиция власти.

Съезды в Кремле, оппозиционные концерты в Лондоне. Почти как у людей – ну, чем не общество?

Размышления у парадного подъезда

На первый процесс Ходорковского я пошел вместе с его американским адвокатом Чарльзом Краузе (он из Вашингтона и коллекционер графики) – мы сидели во втором ряду знаменитого Басманного суда. Краузе ничего по-русски не понимал и немного скучал, разгадывал кроссворд. Посматривал время от времени на публику, на героев процесса – но в речах понимал только фамилии фигурантов и названия предприятий.

В какой-то момент я растерялся: обвинитель стал склонять мою фамилию. Кантор, Кантор – я испугался, что Чарльз решит, что это я заварил всю кашу. Оказалось, что некий мой однофамилец (потом-то я выяснил, что это крупный воротила) Вячеслав Кантор, владелец предприятия АКРОН, вчинил иск Ходорковскому, и этот иск – одно из оснований процесса.

Одним словом, в тот день я очень страдал от совпадения фамилий. Вячеслав Кантор представился на этом судилище воплощением зла и произвола.

Около зала суда шумела толпа защитников справедливости.

В толпе были (как теперь принято говорить, характеризуя протестные собрания) прекрасные светлые лица.

Впоследствии я узнал, что магнат В. Кантор – не полный злодей, но яркое светское явление. Он собирает большую прекрасную коллекцию живописи, меценатствует. Он создал так называемый «Музей еврейского искусства» и прикупил на его стены картины всех свободолюбивых художников наших дней – еврейской национальности. Вокруг этого музея и его владельца бурлит интеллектуальная жизнь, причем фигуранты этого оживленного процесса – ровно те же самые свободолюбивые люди, что митингуют против басманного правосудия.

Себя евреем я считаю редко – только в антисемитской компании, а так держу себя за русского, даже если это и не нравится кому-то. Не в том дело, что материнская половина берет верх, отец влиял больше – но просто я вырос в России и думаю о России. Так что в музей еврейского искусства попасть не хотел, но тут важна не национальность, а нечто более сущностное.

Есть удивительная непоследовательность в наших сегодняшних днях, что-то крайне нелепое, что трудно поддается характеристике. Вот мы сочувствуем некоему опальному герою, но принимаем деньги от того, кто героя упек за решетку. Вот мы служим сначала Березовскому, потом Усманову, а потом протестуем против Путина, живя на деньги Усманова, – какая-то во всем этом царит этическая сумятица.

Трудно себе представить, чтобы художники круга Лоренцо Медичи с одинаковой легкостью брали деньги от семьи Пацци. Впрочем, возможно, эти средневековые понятия о чести устарели.

Можно, разумеется, считать, что нынче все устроено проще: господские ссоры в бельэтаже – это идет само по себе: ну что мы в сущности знаем о том, кто прав и кто виноват в разборках Абрамовича и Березовского? Мы люди маленькие, наблюдаем издалека, это не наше дело. А там – ух! Большие люди, большие проблемы! Мы с равной охотой сходим на яхту и дачу Абрамовича – и забудем в этот момент, что прежде бывали на даче у Березовского. Ах, какая нам разница, кто что у кого украл? Помилуйте! Что это – у нас, что ли, украли? Крали-то вообще из бюджета, это какие-то народные абстракции. Словом, хозяева ссорятся – но нас это не касается.

Наша интеллектуальная жизнь в людской нижнего этажа – идет себе своим чередом.

Пишем пылко, ненавидим Сталина, боремся за свободу. И в целом безразлично, кто нам бросит кость. Это нормальная психология челяди.

Новые вялые

Либеральные умы уповали, что однажды Россия станет как прочие страны, ворвется в прогресс. Вековая мечта сбылась: Россия вошла в общеевропейский дом.

Общеевропейский теремок при этом развалился, совсем как в сказке: едва медведь полез жить вместе с зайчиком и лисичкой, как стены домика рухнули.

На развалинах общеевропейского дома заговорили о поисках нового стиля: стало ясно, что конструкция была ветхая – вот бы заново теремок отгрохать.

Некогда генсек-механизатор щеголял словечками «новое мышление», а недавний президент даже создал инновационный городок. Страсть к актуальности – вечная тема в России: подтяжки, пудра, модные словечки. Но вдруг до всех дошло, что та современность, современными которой пытались стать наши современники, – уже давно замшелое старье.

Концептуализм, постмодернизм, Деррида, соц-арт, инсталляция – это позавчерашний день. То есть собачкой можно лаять, но это уже не актуально. Постмодернизм был востребован для разрушения тоталитаризма – но рушить уже нечего: все давно разрушено, стоим среди развалин. Сталина ругать приятно, но тиран помер шестьдесят лет назад.

Хорошо бы теперь построить что-нибудь.

Во все века у всех народов считалось, что новое слово приходит яростно и шумно – поскольку новое рождается от недовольства старым. Так возникли движения – «Буря и натиск», «Рассерженные молодые люди», «Новые Дикие».

Новое велит старому потесниться, наступает на ноги; новое предъявляет счет.

Но сегодня затевают новое дело с установкой: не сказать лишнего, не обидеть оппонента. Вежливо не иметь обидных убеждений, хотя высказаться приятно.

Происходит это так.

Ласковый педераст, застенчивый вегетарианец и климактерический либерал организуют вежливый кружок и намерены взорвать общественную жизнь. Выходит вперед оратор-заика и тихим голосом сообщает, как он провел выходные на даче.

Проходит сонная конференция Полит. ру: «Появление нового в современном обществе». Знакомые, немного просветленные лица; ораторы, не просыпаясь, говорят о том, что главное – создать новый язык. Зачем язык? Куда этот язык засунуть? Собрание заканчивается, новаторы идут кушать и спать.

Схожая тягомотина везде.

Старые пердуны и молодые вялые юноши отвечают на вызов времени.

Мухи дохнут от свободного слова.

Досадное неудобство момента состоит в том, что «старым», которое необходимо свергнуть, является уже не тоталитаризм. Сталин и тоталитаризм были врагами позавчера. Тридцать лет назад их надо было столкнуть с корабля современности, чтобы сказать новое слово. А сегодня это не «старое» уже. Сегодня это уже древнее. Старым является вчерашнее представление о свободе и либеральный дискурс.

Вот это и надо объявить вчерашним днем; требуется дать хорошего пинка всем этим инсталляциям с бантиками. Надо глотнуть водки для храбрости и сказать, что музеи современного искусства – унылое дерьмо, вроде архитектуры семидесятых годов. Надо набрать в грудь воздуху и стать на секунду смелыми – как того и требует нонконформизм.

Но грубить либеральному унылому оппоненту – невежливо.

Поэтому продолжают грубить покойному тоталитаризму, разрывают могилы, соколом налетают на пепелища.

Не думайте, что «новые вялые» – это лишь российское направление в искусстве: это везде сегодня так.

Одухотворенные полусонные лица, светлые пустые глаза. Эти люди собираются стать новаторами, но боятся испортить отношения с пенсионным фондом.