Текст книги "Кант. Биография"

Недавно над академическим горизонтом появился метеорит. Магистр Вейман попытался в достаточно бестолково и невнятно написанной диссертации против оптимизма произвести торжественный дебют на этой сцене, на которой и так столько же клоунов, сколько в театре Хельфердинга. Его известная нескромность заставила меня отклонить его приглашение выступить в роли ответчика. Но в программе моих лекций, которую я представил уже после появления его диссертации и которую господин Беренс принесет Вам вместе с еще парой небольших текстов, я кратко защищал оптимизм от Крузия, не думая о Веймане. Тем не менее в нем разлилась желчь. В следующее же воскресенье он издал брошюру против предполагаемого нападения на него – полную нескромности, искажений и т. д.

Общественное суждение и очевидная неуместность кулачной драки с Циклопом, не говоря уже о спасении самой брошюры, о которой, вероятно, забыли бы тут же, как только появилось бы возражение на нее, заставили меня ответить наиболее подходящим образом: молчанием[482]482
  Ak 10, p. 19. Ср.: Kant, Theoretical Philosophy, 1755–1770, p. lvi.


[Закрыть].

Возможно, Вейман и заслуживал молчания, но едва ли он ошибался, думая, что Кант, нападая на Крузия, отвергает и его диссертацию как недостойную даже обдумывания или упоминания. Одно точно – поскольку диссертация Веймана представляла собой по большей части подытоживание работ Крузия, и поскольку каждому было ясно, что он его последователь, все в Кёнигсберге приняли брошюру Канта за нападение на нового магистра.

Не сказать, чтобы отношения Веймана и Канта много потеряли от этой ссоры. Они и так уже сражались за одних и тех же студентов, и Вейман был успешнее Канта. Андрей Болотов (1738–1833), посещавший лекции Веймана в то время, сообщал, что тот тайно пытался переманить студентов у других преподавателей, и что остальные («все» вольфианцы, согласно Болотову) были настроены против него и усложняли ему жизнь. Пиетист Вейман имел большое влияние на студентов, в результате чего

…многие его студенты отдалились от прежних учителей и, следуя за магистром Вейманом, уже вооруженные теперь лучшими правилами, мыслями и доказательствами, стали настоящими противниками этих преподавателей и больше не терпели поражений в обычных диспутах[483]483
  См.: Helmuth Weiss, “Das Königsberg Kants in den Augen eines jungen russischen Teilnehmers am Siebenjährigen Krieg,” Jahrbuch der Albertus-Universität zu Königsberg 17 (1967), p. 49-62.


[Закрыть].

Более того, философия, которую проповедовал Вейман, а именно философия Крузия, имела дополнительное преимущество: она «превращала любого, кто к ней приблизится, даже сам того не желая, почти автоматически в христианина»[484]484
  Andrej Bolotow, Leben und Abenteuer des Andrej Bolotow von ihm selbstfür seine Nachkommen aufgeschrieben. 1. 1738–1762, tr. Marianne Schilow, ed. Wolfgang Gruba (München, Beck, 1990), I, p. 357–358. См. также: Adelheid Rexheuser, “Andrej Bolotov. Königsberg als Bildungserlebnis eines russischen Aufklärers,” in Königsberg und Riga, ed. Heinz Ischreyt (Tübingen: Max Niemeyer Verlag, 1995), p. 87–122, p. 114n.


[Закрыть]. Болотов тоже «лично созерцал великого или, проще говоря, бестолкового Канта». Он отвергал «вольфизм» Канта, как и вольфианство других кёнигсбергских преподавателей[485]485
  Я благодарен профессору Томасу Ньюлину за личное сообщение по этому поводу.


[Закрыть]. Покидая Кёнигсберг, Болотов подарил Вейману овчинный тулуп, чтобы тот не мерз[486]486
  Гулыга, Кант, с. 47 (см. также: Rexheuser, “Bolotov,” p. 113). Вейман отказался брать плату у Болотова, хотя жил в крайней нищете.


[Закрыть].

Чего добивался Кант, нападая на позицию Веймана? Можно, пожалуй, сказать, что речь шла о проведении линий фронта. В своей диссертации Вейман изложил свои убеждения, и она определяла повестку дня. Кант выражал сомнения по поводу последовательности и философской ценности такой повестки. Студенты, в то время выбиравшие лекции на предстоящий семестр, тоже знали, что поставлено на карту в этом споре. С одной стороны был новый приват-доцент, намеревавшийся придать новую силу лагерю пиетистов, защищая идеи Крузия; с другой – еще один довольно молодой преподаватель, пытавшийся пересмотреть философию, модифицируя учение Баумгартена в направлении британской философии. Это была еще одна стычка в долгой университетской битве между теми, кто считал философию служанкой теологии, и теми, кто считал ее независимой дисциплиной.

Как и Кант, Гаман не особенно уважал Веймана. Он сообщал:

Я лишь бегло заглянул в его диссертацию, и у меня пропало всякое желание читать ее; я заглянул в аудиторию, где проходила диспутация, и у меня пропало всякое желание слушать. Останься дома, сказал я себе, чтобы не сердиться и не злить других. Но я пошел на защиту диссертации. Господин магистр Кант был приглашен оппонировать, но он отмолчался и вместо этого издал сочинение, приглашающее к его лекционному курсу об оптимизме, которое я сохраню для вас. Он и мне прислал один экземпляр. Я не понимаю его резонов, но его яркие догадки – это слепые щенки, которых сука преждевременно произвела на свет. Если бы опровержение их стоило того, то я бы попытался в них вникнуть. Он апеллирует к целому в своих суждениях о мире. Для этого нам нужно знание, которое больше не состоит из кусочков. Аргументировать от целого к части все равно что аргументировать от неизвестного к известному[487]487
  Частично цит. по: “Переписка Иммануила Канта и Иоганна Георга Гамана [Продолжение]”, Кантовский сборник 2(29), 2009, c.118 (перевод изменен. – Прим. ред.); Hamann, Briefwechsel, I, p. 425–426.


[Закрыть].

Когда Кант не ответил на письмо Гамана об учебнике по физике для детей, Гаман подумал, что с ним обращаются так же, как с Вейманом. Он утверждал, что для него это «оскорбление»[488]488
  Hamann, Briefwechsel, I, p. 448.


[Закрыть]. Он набросился на Канта: «Сказать по правде, Вы возгордились. Вы можете как угодно обращаться с Вейманом, но я как друг требую другого отношения. Ваше молчание по отношению к нему трусливее и подлее, чем его глупая критика вашего сочинения. Вы и со мной ведете себя точно так же. Я этого так не оставлю»[489]489
  Hamann, Briefwechsel, I, p. 450.


[Закрыть]. Ранее Гаман предсказывал, что в будущем его отношения с Кантом будут либо очень далекими, либо очень близкими[490]490
  Hamann, Briefwechsel, I, p. 440 (письмо от 17 ноября 1759 года).


[Закрыть]. Начиная с этого момента они будут очень далекими, но Кант и Гаман никогда не были очень близки. Это и не удивительно. Удивительно, пожалуй, то, что Кант и Гаман вообще дальше продолжали общаться. С другой стороны, между Вейманом и Кантом не могло быть никаких отношений. Кант нажил себе врага, который с тех пор будет горячо, но мало что понимая, нападать на его работу.

Канта увлекало преподавание – по крайней мере поначалу. К октябрю 1759 года оно стало обременительным. Так, он писал своему другу Линднеру:

Я сижу ежедневно у наковальни моей кафедры и кую тяжелым молотом мои похожие друг на друга лекции в одинаковом такте. Иногда у меня возникает более благородное желание несколько выйти из этой узкой сферы, однако сразу же раздается грозный голос, всегда истинный в своих угрозах, и заставляет меня вернуться без промедления к тяжелой работе.

Тем не менее, учитывая место, где я нахожусь, и небольшое ожидание изобилия, я рад аплодисментам, которыми меня награждают, и преимуществами, которые я из этого извлекаю, и я провожу мою жизнь в мечтаниях[491]491
  Частично цит. по: Кассирер, Жизнь и учение Канта, с. 41; Ak 10, p. 19.


[Закрыть].

Кант кажется уставшим и несчастным. Тем не менее, письмо могло быть написано в минуту отчаяния, а такие минуты вовсе не обязательно характеризуют взгляд на жизнь в целом.

Гиппель, который был его студентом летом 1758 года и зимой 1758-59 годов – сначала «посетив полный философский курс Бука», лекции Теске по физике, Лангхансена и Бука по математике, Кипке по логике, Флотвела по немецкой стилистике и древнееврейскому языку, занятия греческим с И.Г. Боком и несколько курсов по теологии – мало что говорит о Канте как о лекторе[492]492
  См.: Paul Tschackert, “Theodor Gottlieb Hippel, der christliche Humorist, als Student der Theologie in Königsberg 1756 bis 1759,” Altpreussische Monatsschrift 28 (1892),p. 355–356.


[Закрыть]. Хотя он посещал лекции Канта по «философии и физической географии», а также по метафизике, они ему ничем не запомнились. Гораздо больше его впечатлили лекции старика Шульца по догматическому богословию[493]493
  Ferdinand Josef Schneider, Theodor Gottlieb von Hippel in den Jahren von 1741 bis 1781 und die erste Epoche seiner literarischen Tätigkeit (Prague: Taussig & Taussig, 1911), p. 47-49.


[Закрыть]. Находясь под большим влиянием пиетизма, чем Кант, он, вероятно, считал Канта не только слишком сложным, но и вредным. Это не означает, что Кант менее тщательно подходил к подготовке и чтению лекций; он просто не мог позволить себе пренебрегать ими, поскольку от них зависели его средства к существованию. Однако это говорит о том, что его стиль не нравился всем студентам в равной мере[494]494
  После того как Гиппель испытал освобождение души в Петербурге, он стал ценить Канта больше – по крайней мере, так кажется. Но как бы то ни было, он никогда, кажется, не считал себя «учеником» Канта, и ему казалось странным, когда позднее его характеризовали таким образом.


[Закрыть]. Иоганн Шульц (1739–1805), ставший под конец жизни другом Канта, тоже тогда был студентом. Как и Канта, Шульца подготовили к обучению в университете во Фридерициануме. Ходил ли он на лекции Канта, не совсем ясно. Он не называл себя учеником Канта, когда его позже об этом спрашивали, но Боровский, который должен бы знать о таких вещах, говорит, что он на самом деле был одним из лучших студентов Канта[495]495
  Шульц начал обучение 25 сентября 1756 года. Боровский не единственный, кто упоминает его как одного из важных учеников Канта. То же говорит и Вальд. См.: Reicke, Kantiana, p. 31, 37. Поскольку Шульц в своем ответе Вальду сказал, что он не «осмеливается» решать, кто были самые важные ученики Канта, и таким образом оставил место пустым, то, возможно, скромность помешала ему указать, что он ученик Канта.


[Закрыть]. Как бы то ни было, философия Канта, кажется, начала оказывать влияние на Шульца только в 1770 году. В первые годы преподавания Кант был, возможно, хорошим лектором, но он был одним из многих, и его идеи не были радикально новы.

Близким к Канту студентом в то в время был Иоганн Фридрих фон Функ (1738–1760), который позже умер от истощения в Кёнигсберге. Одна из самых необычных публикаций Канта посвящена его безвременной кончине. Она была написана в виде письма матери Функа, в котором Кант хвалил характер ее сына и использовал его смерть как повод для размышлений о смысле жизни.

Каждый человек намечает собственные планы своего назначения в этом мире. Искусства, которым он хочет научиться, почет и удобства, которых он от этого ожидает в будущем, прочное счастье в супружеской жизни и множество удовольствий или начинаний – таковы картины волшебного фонаря, которые он с такой изобретательностью рисует себе и заставляет в игре последовательно проходить перед своим живым воображением; смерть, замыкающая эту игру теней, виднеется лишь в туманной дали, ее заслоняет и делает незаметной свет, распространяющийся над более привлекательными местами. Мы предаемся подобным мечтаниям, а в это время наша истинная судьба ведет нас совершенно другими путями. Жребий, действительно выпадающий на нашу долю, бывает редко схож с тем, который мы сами себе начертали; на каждом шагу мы обманываемся в своих ожиданиях, пока смерть, все еще кажущаяся далекой, не кладет внезапно конец всей этой игре[496]496
  Иммануил Кант, “Мысли, вызванные безвременной кончиной высокоблагородного господина Иоганна Фридриха фон Функа”, в: Кант, Собр. соч. 2, с. 18–19; Ak 2, p. 41.


[Закрыть].

Под влиянием таких размышлений мудрый человек обращает свой ум «на свое великое назначение после смерти». «Разумный в своих замыслах, но без всякого упрямства, уверенный в исполнении своих надежд, но чуждый нетерпения, скромный в своих желаниях, ничего никому не приказывая, полный доверия, но ни на чем не настаивая, он ревностен в исполнении своих обязанностей, но с христианским смирением готов покориться велению Всевышнего, если тому будет угодно среди его порывов отозвать его со сцены, на которую он был поставлен»[497]497
  Кант, “Мысли, вызванные безвременной кончиной высокоблагородного господина Иоганна Фридриха фон Функа”, с. 20; Ak 2, p. 42.


[Закрыть]. Мы должны всегда это помнить и привыкнуть размышлять о таких вещах в суете наших ежедневных трудов и отдыха. Скуке, равно как и волнению, спорам и удовольствиям, может скоро прийти конец.

Гердер, студент Канта (1762–1764): «Посвящен, так сказать, в руссиану и юмиану»

Русские покинули Кёнигсберг в 1762 году. Императрица Елизавета скончалась 25 декабря 1761 года, и ее место занял Петр III, человек недалекий и пруссофил, который лучше чувствовал себя в Гольштейне, чем в России. Горячий поклонник Фридриха, Петр III не только прекратил все враждебные действия, но и заключил с Пруссией союз, чтобы объявить войну Дании (традиционному врагу Гольштейна). Неудивительно, что ему удалось в короткие сроки оттолкнуть от себя практически всех в России, кто имел вес. В Кёнигсберге русский командующий официально снял с себя полномочия, но войска остались там. 28 июня к власти в результате государственного переворота, возглавляемого ее любовником, пришла Екатерина II. Почти сразу же русский командующий объявил, что русские снова являются оккупационными силами. Новая императрица, однако, не была заинтересована в сохранении оккупированных территорий и приказала русским солдатам, которым не платили уже несколько месяцев, вернуться на родину, таким образом фактически аннулировав союз с Пруссией и выйдя из войны. Когда русские ушли, вернулось прусское руководство. Гаман писал Линднеру 10 июля: «В понедельник здесь объявили мир. Вчера вечером собралась администрация. Желание Лаусона исполнилось. Он всегда молился, чтобы профессор поэзии не умер, пока здесь не будет опять прусского руководства». И. Г. Бок умер за два дня до этого, и место профессора поэзии оказалось вакантным. Новым назначением будет заведовать король Пруссии, а не русская императрица.

Опять-таки, как представляется, никаких серьезных проблем, связанных со сменой администрации, не возникло. Кант, во всяком случае, не испытал сложностей из-за перемен. Как раньше он давал privatissima русским офицерам, так теперь он учил прусских офицеров. Его связям с офицерами способствовала небольшая военная школа (école militaire) в Кёнигсберге, роль которой возросла после Семилетней войны. Поскольку Фридрих Великий хотел, чтобы его офицеры были лучше образованы, он требовал, чтобы они учились математике и другим полезным предметам[498]498
  Я благодарен Вернеру Штарку за эту информацию.


[Закрыть]. В феврале 1764 года Гаман писал, что Кант «теперь проводит занятия (Collegium) для генерала Мейера и его офицеров, что приносит ему много чести и преимуществ, потому что он обедает [с генералом] почти каждый день и его привозит экипаж, чтобы читать лекции по mathesis (математике) и физической географии»[499]499
  Hamann, Briefwechsel, I, p. 234.


[Закрыть].

Генерал Мейер, командир драгунского полка в Кёнигсберге, был человеком редкой образованности. Кант читал курс лекций по математике и физической географии для нескольких офицеров в его доме. Он часто обедал там, потому что генерал был холостяком, как и Кант. Кроме офицеров, приглашали многих из самых достойных ученых. Мейер очень заботился об элегантности и сурово поглядывал на своих офицеров, если они плохо вели себя за столом. Когда Кант, сидевший напротив генерала, однажды пролил красное вино на в высшей степени изысканный стол, все были потрясены. Генерал, чтобы избежать неловкой ситуации, сам пролил целый бокал и, поскольку речь шла о Дарданеллах, начертил пальцами их контуры в пролитом вине…[500]500
  Хаген, цит. по: Malter, Kant in Rede und Gespräch, p.76. Анекдот, вероятно, выдуманный, но он иллюстрирует общественный климат того времени. Преподаватель, казалось, значил меньше, чем офицер. См. также: Malter, Kant in Rede und Gespräch, p. 75.


[Закрыть]

Кант стал хорошим другом генерала Мейера. В то же самое время он продолжал ходить к Кейзерлингам и выполнять другие социальные обязательства.

В эти годы жизнь элегантного магистра становилась все более беспокойной и все более мирской. Даниель Фридрих фон Лоссов (1721–1783), генерал гусарского полка в Кёнигсберге, стал важной фигурой в жизни Канта. Он не только часто приглашал Канта в свое имение в Голдапе на восточной границе Восточной Пруссии (примерно в 75 милях от Кёнигсберга), но и просил Канта раздобыть для него бинокли и очки. Кроме того, он весьма ценил советы Канта по поводу назначений на должности полевых проповедников. Кант был невысокого мнения о простых солдатах. Тот, кто мог вынести жизнь солдата, с ее отсутствием независимости, должен был иметь, на его взгляд, низкий (niederträchtiger) характер. С другой стороны, ему нравилось общество более образованных офицеров.

Канта отвлекали и другие вещи, кроме светских дел. Так, он рассказывал Боровскому, что был свидетелем того, как оперировали некоего лейтенанта Дункера, и обсуждал по этому случаю с врачом вопрос об операции слепого, чтобы тот прозрел. Врач

…был готов провести такую операцию при условии, что после осмотра посчитает, что пациент для нее подходит. Компания хороших друзей уже взяла на себя расходы по уходу, пока будет продолжаться лечение. Соответственно, нельзя терять времени. Я смиренно прошу Вас назвать мне имя мальчика из Лихтенхагена, или как там называется то место, о котором мы говорили ранее. [Пожалуйста, скажите мне также] название прихода, к которому принадлежит его отец и, если возможно, имя и местонахождение дворянина или главы администрации, который отвечает за то селение[501]501
  Ak 10, p. 34 (письмо от 5 апреля 1761 года). Боровский оказался в доме Кноблохов по рекомендации Канта.


[Закрыть].

Интересы Канта были не только и даже не столько филантропическими. Его больше интересовали непосредственные наблюдения за операцией и ее последствиями. Вполне вероятно, что он хотел больше узнать о том, что и как слепорожденный увидит в первую очередь. Знаменитая задача Молинё интересовала и Канта в Кёнигсберге[502]502
  В 1690 году в письме к Локку Молинё предположил, что вопрос о том, сколько в восприятии прирожденного, а сколькому мы научаемся, можно было бы решить, лишив людей с рождения всего зрительного сенсорного опыта, а следовательно, и возможности зрительного перцептивного обучения. Если потом восстановить нормальную сенсорную функцию, то можно будет проверить, сохранились ли какие-либо перцептивные функции. Эта проблема горячо обсуждалась в XVIII веке. Такие операции, как та, на которой присутствовал Кант, давали лишь неоднозначные свидетельства, которых было недостаточно, чтобы ответить на этот вопрос.


[Закрыть].

Гердер приехал в Кёнигсберг в августе 1762 года[503]503
  Schneider, Hippel, p. 124.


[Закрыть]. Рекомендованный Гаманом, он сначала работал в книжном магазине Кантера, почти целыми днями читая, и вскоре Кантер заметил талантливого молодого человека, заслуживающего помощи и поддержки. По-видимому, Кантер попросил Канта позволить Гердеру ходить на его лекции бесплатно. После экзамена, на котором Кант обнаружил, что Гердер достаточно хорошо подготовлен к университетским занятиям, ему разрешили посещать лекции. Как сказал сам Гердер, он изучал «у магистра Канта в особенности различные разделы философии, филологию у профессора Кипке, богословие в его различных областях у доктора Лилиенталя и Арнольдта»[504]504
  Johann Gottfried Herder, Briefe, Gesamtausgabe 1763–1803, ed. Karl-Heinz Hahn (Weimar: Herman Böhlaus Nachfolger, 1977-88), I, p. 95. Кант также рекомендовал Гердера Шифферту в качестве преподавателя во Фридерициануме. Но для Гердера, как кажется, преподавание в этом заведении не оказалось приятным опытом.


[Закрыть]. Он посещал и лекции Теске по физике. В самом деле, в то время они были для него, пожалуй, самыми важными [505]505
  Dobbek, Herders Jugendzeit, p. 94.


[Закрыть] .

В то время Кипке жил уже не вместе с Кантом, а далеко за городом (в Форштадте), где выращивал морковь и лук и торговал ими со своего огорода[506]506
  Dobbek, Herders Jugendzeit, p.93. Он, по-видимому, переехал в собственный дом в 1761 году (см. также: Hamann, Briefwechsel, II, p. 119).


[Закрыть]. Кант жил и преподавал в так называемом Магистерском переулке (Magistergasse или Magisterstraße), гораздо ближе к университету[507]507
  Неизвестно, когда Кант переехал из своей квартиры в доме Кипке в Магистерский переулок. Вероятно, это произошло в какой-то момент в начале шестидесятых.


[Закрыть]. По традиции на этой улице жили многие университетские преподаватели. Можно предположить, что Кант не выращивал ни лука, ни моркови; будучи гражданином и академического, и элегантного миров, он не имел ни времени, ни желания этим заниматься. Он наслаждался жизнью элегантного магистра. Иной раз, перебрав с беседами и вином, он не мог самостоятельно «найти проход (Loch') в Магистерский переулок»[508]508
  Stark, “Wo lehrte Kant,” p. 90.


[Закрыть].

Когда приглашений на обед не поступало, Кант обедал у Герлаха, в «бильярдной в Кнайпхофе», рядом с которой жил. Боровский указывает, что в «молодые годы он выходил после обеда, закончив лекции, в кофейню, беседовал там о событиях дня или играл в бильярд. В то время он также любил играть в ломбер на званых ужинах по вечерам, потому что считал, что игра оживляет ум»[509]509
  Borowski, Leben, p. 73–74, 69.


[Закрыть]. Затем следовала долгая прогулка, часто в компании друзей или студентов, которых он приглашал присоединиться к нему после лекций. Опять же, темы разговоров не обязательно были научными, а варьировались гораздо шире[510]510
  Borowski, Leben, p. 72.


[Закрыть]. Вернувшись домой, он продолжал работать, по большей части читать. Конечно, по вечерам его часто приглашали в гости к друзьям и знакомым, поэтому ему иногда и было трудно найти дорогу домой.

Гердер, в целом соглашаясь с рассказом Боровского о преподавательсской деятельности Канта, писал, что его

…лекции были самым интересным общением. Так же, как он проверял выводы Лейбница, Вольфа, Баумгартена, Крузия и Юма и следил за действием законов природы, открытых Кеплером, Ньютоном, физиками, он интересовался появляющимися тогда сочинениями Руссо. а также каждым ставшим ему известным открытием в области естествознания, отдавал ему должное и все время возвращался к непосредственному знанию природы и моральной ценности человека[511]511
  Цит. по: Кассирер, Жизнь и учение Канта, с. 76. В другом месте Гердер говорит: «Я слышал его оценки Лейбница, Ньютона, Вольфа, Крузия, Баумгартена, Гельвеция, Юма, Руссо.» Цит. по: Гулыга, Кант, с. 59. См.: Johann Gottfried Herder, Sämmtliche Werke, 33 vols., ed. Bernhard Suphan (Berlin: Weidmann-sche Buchhandlung, 1877–1913), XVIII, p. 325; VIII, p. 211.


[Закрыть].

Канту было 38 лет, когда Гердер у него учился, и Гердер всегда думал, что это были лучшие годы Канта. Спустя много лет после их ссоры Гердер восхищался: «больше тридцати лет назад я знал молодого человека, самого создателя критической философии, и ходил на все его лекции, на некоторые по нескольку раз, в годы его величайшего расцвета»[512]512
  Herder, Werke, ed. Suphan, XXI, p. 12–13.


[Закрыть]. Он

…обладал веселой бодростью юноши. Его открытое, как бы созданное для мышления чело несло печать просветленности, из его уст текла приятная речь, отличавшаяся богатством мыслей. Шутка, остроумие и юмор были средствами, которыми он всегда умело пользовался, оставаясь серьезным в момент общего веселья. Его лекции носили характер приятной беседы; он говорил о каком-нибудь авторе, но думал за него сам, развивая дальше его мысли, при этом ни разу за три года, в течение которых я слушал его ежедневно, я не заметил у него ни капли заносчивости. У него был противник, стремившийся его опровергнуть.[513]513
  Цит. по: Гулыга, Кант, с. 59. См.: Herder, Werke, ed. Suphan, XX, p. 324–325.


[Закрыть]

Гердер подчеркивал, что Канта интересовала только истина, что он не желал участвовать ни в каких сектах и партиях и не искал простых последователей. Кроме Веймана, у него, по-видимому, не было врагов. Философия Канта «пробуждала самостоятельную мысль»[514]514
  Гулыга, Кант, с. 59; Herder, Werke, ed. Suphan, XX, p. 325.


[Закрыть]. Он был человеком мира. «Естественная история и жизнь природы, история народов и человека, математика и опытное знание были теми источниками, откуда он черпал своею всеоживляющую мудрость»[515]515
  Гулыга, Кант, с. 59; Herder, Werke, ed. Suphan, XVII, p. 404.


[Закрыть].

Гердер преувеличивал. Он писал скорее агиографическое, чем биографическое сочинение. Тем не менее его рассказ об этом периоде не столь уж ошибочен. Другие думали так же. Так, другой студент, Христиан Фридрих Йенш (1743–1802), поддержал Гердера, рассказав

…как интересно было слушать лекции Канта. Полный энергии, он появлялся и говорил: «Здесь мы остановились в прошлый раз». Он так глубоко и живо усвоил свои главные идеи, что жил теперь в них и в соответствии с ними все время; и часто почти не обращал внимания на учебник.

Он читал лекции по Баумгартену. Его экземпляр весь был испещрен заметками. Юм, Лейбниц, Монтень, английские романы Филдинга и Ричардсона, работы Баумгартена и Вольфа упоминались Кантом как работы, из которых он узнал больше всего. Он высоко ценил «Тома Джонса»[516]516
  Ab egg, Reisetagebuch, p. 251.


[Закрыть].

Гердер говорил и о том влиянии, которое на него оказал Кант. Его «захватило изящество изложения Канта и охватила (umschlungen) диалектическая паутина слов, в которой он забыл о себе»[517]517
  Гердер, предисловие к «Каллигоне». См.: Herder, Werke, ed. Suphan, XXII, p. 12.


[Закрыть].

Сохранились некоторые конспекты Гердера, сделанные на лекциях Канта[518]518
  Некоторые были переведены на английский. См.: Kant, Lectures on Metaphysics, p. 3–16; Immanuel Kant, Lectures on Ethics, tr. Peter Heath, ed. Peter Heath and Jerry Schneewind (Cambridge: Cambridge University Press, 1997), p. 1–36.
  Есть также записи лекций Канта по физической географии, которые будут опубликованы в 26 томе академического издания. [С момента написания книги Кюна этот том уже вышел. – Прим. ред.]


[Закрыть]. Из очень кратких и неполных конспектов по логике мы узнаем, что стоики «преувеличивали добродетель» и что «философ не может быть вольфианцем и т. п., потому что он должен думать самостоятельно. Вольф и Крузий сами должны были все формулировать и доказывать. Хотя у них перед глазами были примеры таких ошибок, они все же отстаивали собственные ошибки». Кант защищал эклектику, говоря: «мы возьмем все хорошее, откуда бы оно ни исходило», и говорил о «благородной гордости думать самостоятельно и распознавать в первую очередь собственные ошибки». Хотя, прежде чем искать красоту, мы должны искать истину, говорил он студентам, тем не менее «во всяком знании нам нужны красивые вещи, иначе оно отвратительно»[519]519
  Ak 24.1 (Logik Herder), p. 3–6.


[Закрыть]. Гердеровские записи лекций по математике мало говорят нам о взглядах Канта, а просто следуют учебнику, а заметки по физике показывают, что Кант все еще занимался проблемой делимости математического и материального пространства, обвиняя учебник в том, что там путают два вида пространства. Обе темы, кажется, мало интересовали Гердера, и его записи о них не содержат ничего интересного[520]520
  Ak 29.1,1 (Mathematik Herder and Physik Herder), p. 49–66, 69–71.


[Закрыть]. В этом отношении они резко контрастируют с записями лекций по моральной философии и метафизике, очень подробными и интересными[521]521
  См.: Ak 27.1 (Praktische Philosophie Herder), p. 3–89; Ak 28.1 (Metaphysik Herder), p. 1–166.


[Закрыть].

Заметки по моральной философии показывают, что Кант действительно считал основой морали нравственное чувство. Он рассказывал о Хатчесоне и утверждал, что «нужно исследовать чувство естественного человека, оно лучше, чем наше искусственное: Руссо искал это чувство»[522]522
  Ak 27.1, p. 6.


[Закрыть]. «Высший закон нравственности гласит: действуй согласно природе. Мой разум может ошибаться; а мое нравственное чувство – только когда я придерживаюсь обычая вопреки естественному чувству»[523]523
  Ak 27.1, p. 6.


[Закрыть]. Он спрашивал: «Значит ли это, что мы можем установить нравственный закон без Бога?» И отвечал: «Да, конечно». В действительности его легче найти в нашей природе: «культура нравственных чувств должна предшествовать культуре послушания»[524]524
  Ak 27.1, p. 11.


[Закрыть]. «Можно ли терпеть атеистов в обществе?» Смотря по обстоятельствам: если они основывают свой атеизм на нравственных началах, они опасны и их нельзя терпеть; если их атеизм основан на логических причинах, то они «не опасны для общества»[525]525
  Ak 27.1, p. 23.


[Закрыть]. Поэтому Спинозу не следовало проклинать. «Должна ли христианская этика предшествовать философской?» Нет, наоборот! Когда «пиетисты делают идею религии главной во всех разговорах и рассуждениях, в то время как из их общего поведения можно заключить, что эта идея потеряла чувство новизны, это всего лишь болтовня»[526]526
  Ak 27.1, p. 8.


[Закрыть]. Спартанцы позволяли своим женщинам ходить голыми, «пока им не исполнялось девять, мальчикам – до тринадцати, наши искусственные добродетели химеричны и сами становятся пороком, когда то, что они скрывают, объявляется порочным»[527]527
  152. Ak 27л, p. 49.


[Закрыть].

Общительность (Umgang) – это истинная соль жизни, и она делает достойного (würdige) человека полезным; когда ученые не способны к общению, то это результат или их усердия (assiduitas), или презрения к обществу. Последнее основано на недостатке знания мира и ценности учености. Ученый должен уметь общаться со всеми сословиями, потому что он стоит вне любых сословий[528]528
  153. Ak 27.9 p. 85.


[Закрыть].

Руссо играет важную роль в этих лекциях, и не только из-за литературных предпочтений самого Гердера. Кант и сам к тому времени попал под влияние Руссо. В известных автобиографических размышлениях того периода в заметках Канта к его же «Наблюдениям над чувством прекрасного и возвышенного» (Bemerkungen zu den Beobachtungen über das Gefühl des Schönen und Erhabenen) он рассуждает:

Сам я по своей склонности исследователь. Я испытываю огромную жажду познания, неутоляемое беспокойное стремление двигаться вперед или удовлетворение от каждого достигнутого успеха. Было время, когда я думал, что все это может сделать честь человечеству, и я презирал чернь, ничего не знающую. Руссо исправил меня. Указанное ослепляющее превосходство исчезает; я учусь уважать людей и чувствовал бы себя гораздо менее полезным, чем обыкновенный рабочий, если бы не думал, что данное рассуждение может придать ценность всем остальным, устанавливая права человечества[529]529
  Иммануил Кант, “Заметки в книге ‘Наблюдения над чувством прекрасного и возвышенного’”, в: Кант, Собр. соч. 2, с. 372–373; Ak 20, p. 44. Чтобы получить некоторое представление о предпосылках его прежней точки зрения, следует обратиться к «Платоническим размышлениям о человеке» (Platonische Betrachtungen über den Menschen) Виланда от 1755 года (Wieland, Sämmt-liche Werke, XIV, p. 65–100). Виланд делит людей на четыре класса, и только классы спекулятивных умов и гениев обладают сколько-то реальной ценностью. Два других класса несчастны, потому что ими движет только их чувственная природа. Любопытным образом, зрелые взгляды Канта в некотором смысле являются возвращением к таким «Платоническим размышлениям о человеке».


[Закрыть].

Эти «Заметки» были написаны почти сразу после публикации «Наблюдений». По ним видно, насколько Кант находился под впечатлением от Руссо – он считал, что должен «читать Руссо до тех пор, пока меня уже не будет отвлекать красота его слога, и только тогда я начну читать его с пониманием»[530]530
  Кант, “Заметки в книге ‘Наблюдения над чувством прекрасного и возвышенного’”, с.365; Ak 20, p.30. Есть известный анекдот о том, как Кант забыл совершить свою ежедневную прогулку, настолько он был поглощен Руссо. Поскольку в 1764 году он не жил еще столь размеренной жизнью, как в последующие годы, этот анекдот, вероятно, выдумка.


[Закрыть]. Руссо проявил такую «необыкновенную остроту ума, такой благородный гений и такую чувствительную душу», что, пожалуй, никогда не было писателя, которого можно было бы с ним сравнить. Это положительное впечатление, однако, почти сразу же сопровождается «отчуждением, вызванным странными и противными здравому смыслу мнениями, столь сильно расходящимися со всем общепринятым»[531]531
  Кант, “Заметки в книге ‘Наблюдения над чувством прекрасного и возвышенного’”, с. 372 (перевод изменен. – Прим. ред.); Ak 20, p. 43.


[Закрыть].

Соответственно, Кант скоро стал критически относиться к Руссо. Хотя он какое-то время следовал методу Руссо, и хотя «Эмиль» Руссо повлиял на философские вопросы, которыми он занимался во второй половине шестидесятых, Кант не был его рабским последователем. «Заметки» Канта показывают, что он считал метод Руссо важным для учения о добродетели и считал, что Руссо может помочь улучшить древних.

Тем не менее Руссо был важен для Канта в начале шестидесятых годов и по философским, и по личным причинам. Грин и Кант, должно быть, довольно часто говорили о Руссо. Руссо повлиял на характер Канта, который он начинал формировать. Руссо «исправил его». Возможно, не будет преувеличением сказать о «сократическом повороте» Канта, произошедшем в тот период. Однако в уведомлении о его лекциях по этике в 1765 году Руссо даже не упоминается[532]532
  См. также: Klaus Reich, “Rousseau und Kant,” Neue Heftefür Philosophie 29 (1989), p. 80–96. В этом отношении интересны также работы Ernst Cassirer, Rousseau, Kant, Goethe, tr. James Gutmann, Paul-Oskar Kristeller, and John Hermann Randall (Princeton: Princeton University Press, 1970) и Richard L.Velkley, Freedom and the End of Reason: On the Moral Foundation of Kant’s Critical Philosophy (Chicago: University of Chicago Press, 1989).


[Закрыть].

Руссо, возможно, и был первым, кто «открыл в многообразии человеческих образов глубоко скрытую природу человека и тот скрытый закон, согласно которому, по его наблюдениям, провидение находит свое обоснование», но это не значит, что Кант считал, будто Руссо описал эту скрытую природу верно[533]533
  Кант, “Заметки в книге ‘Наблюдения над чувством прекрасного и возвышенного’”, с. 381; Ak 20, p. 58_59. Руссо повлиял на Канта и в другом. См.: Reinhard Brandt, “Rousseau und Kants ‘Ich denke,’” in Autographen, Dokumente und Berichte, ed. Brandt and Stark, p. 1–18.


[Закрыть]. Хатчесон, Шефтсбери и Юм были лучшими проводниками в этом отношении – по крайней мере, так думал Кант в 1765 году.

Самые подробные и тщательные записи Гердер делал на лекциях Канта по метафизике. Они дают очень хорошее представление о том, что думал Кант в тот период: «принцип Крузия» – все, что есть, должно быть в каком-то месте и в какое-то время – убог и неистинен[534]534
  Ak 28.1, p. 5.


[Закрыть]. Метафизика должна быть не только обстоятельной, но и красивой[535]535
  Ak 28.1, p. 6.


[Закрыть]. Местами конспект очень прямолинеен. Так, «Вольф ошибается», и «Крузий ошибается», и «Баумейстер – жалкий толкователь Вольфа»[536]536
  Ak 28.1, p. 14.


[Закрыть]: возможно, «философия Мальбранша лучше философии Лейбница»[537]537
  Ak 28.1, p. 102.


[Закрыть]; но именно пространство «должно быть первым актом божественного всеприсутствия, через которое вещи вступают в связь (nexus)»[538]538
  Ak 28.1, p. 103–104.


[Закрыть]. С другой стороны, «status post mortem (посмертное состояние) очень вероятен, [ведь] все состояние мира есть ничто без разумных существ; разумные существа же, которые прекращают быть, суть как если бы их никогда не было» и так далее[539]539
  Ak 28.1, p. 108.


[Закрыть].

Кант очень сжато излагал различные концепции, аргументы, объяснения и гипотезы, а также собственные теории. Разные мысли быстро сменяли друг друга, и, должно быть, молодым студентам было трудно за ним успевать. Таким образом, кантовское влияние на студентов отчасти было связано с их ощущениями от его лекций. Они пришли к убеждению, «что самые важные вещи говорятся о вещах чрезвычайной срочности: о вещах, которые [они] любой ценой должны понять», но, к их огорчению, они не могли их понять, и поэтому занимались тем, что стремились достичь их понимания[540]540
  Это описание влияния Канта на молодые умы взято из Робина Джорджа Коллингвуда (R. G. Collingwood, An Autobiography (Oxford: Oxford University Press, 1939), который пытался читать «Основоположения метафизики нравов» в девять лет. Оно также описывает мое собственное знакомство с Кантом лучше, чем я сам когда-либо смог бы его описать, – мое и, уверен, многих других.


[Закрыть]. Сам Гердер нашел другой выход. Он писал Каролине Гердер:

Моя душа не могла остаться здоровой в этом царстве смерти, безжизненных понятий без основ и оснований. После каждой лекции по метафизике я выбегал на воздух читать какого-нибудь поэта – или читал Руссо или подобного писателя, чтобы пробудиться и избавиться от этих впечатлений, поскольку они ранили меня[541]541
  Malter, Kant in Rede und Gespräch, p.66; см. также: Dobbek, Herders Jugendzeit, p. 111. Руссо производил на Гиппеля схожий эффект. См.: Emil Brenning, “Hippel und Rousseau,” Altpreussische Monatsschrift 16 (1873), p. 286–300.


[Закрыть].

В это время Гердер написал черновик «Опыта о бытии», который, хоть его часто и считали чисто гердеровским текстом, вероятно, ближе к идеям Канта того времени, чем традиционно считается[542]542
  Herder, “Versuch über das Sein,” в работе Gottfried Martin, “Herder als Schüler Kants, Aufsätze und Kolleghefte aus Herders Studienzeit,” Kant-Studien 41 (1936), p. 294-3o6.


[Закрыть]. Гердер: «Бытие не может быть доказано – существование Бога не может быть доказано – никакой идеалист не может быть опровергнут – все экзистенциальные высказывания, наибольшая часть человеческого познания не может быть доказана – напротив, все неопределенно; нет! не неопределенно, [хотя и] не доказуемо…»[543]543
  Martin, “Herder als Schüler Kants,” p. 304.


[Закрыть] До нас дошел ряд стихотворений, в которых Гердер излагал идеи Канта и Руссо в стихах. По меньшей мере одно из них Кант даже позволил Гердеру прочесть на своей лекции[544]544
  См.: Herder, Werke, ed. Suphan, XXIX, p. 255.


[Закрыть].

Вряд ли можно сомневаться в том, что Кант был вдохновляющим лектором в то время. Не может быть сомнений и в том, что он хотел обучить своих студентов не только философским теориям, но и научить их жить, советуя вести определенный образ жизни. Тогда он считал, что философские размышления должны занимать в жизни важное место, но это не все и, возможно, даже не самое важное. Изящество и удовольствие от прекрасного в природе и литературе были для него важнее сухих книжных знаний. Гердер тоже обращает на это внимание, описывая Канта как «наблюдателя общества», который ищет «великое и прекрасное в людях и в человеческих характерах, темпераментах и побуждениях полов, в добродетелях и, наконец, в национальных характерах». Он хвалит тонкие взгляды и наблюдения Канта в психологических вопросах, называя его «немецким Шефтсбери»[545]545
  Herder, Werke, ed. Suphan, IV, p. 175.


[Закрыть]. Гердер снова преувеличивает, но его преувеличение все же добавляет дополнительную грань к нашему пониманию интеллектуального темперамента Канта. Кант не был сухим физиком и метафизиком, как можно было бы ожидать, читая его латинские диссертации. Кант определенно был европейцем по своим взглядам. Он не только читал и ценил современных немецких, французских и английских писателей, но и пытался применить их теории на практике. Более того, его жизнь сама обладала определенным литературным колоритом. Он стремился быть литератором, а не просто ученым, и это отличало его от большинства коллег по университету.