Текст книги "Кант. Биография"

Гердер, напротив, был застенчив, замкнут и лишен светских манер. Друзей у него было немного, хотя он был близок к Гаману и учился у него литературе, богословию и английскому языку. Гиппель, который надолго уезжал в Россию, вернулся в Кёнигсберг примерно в то же время, когда Гердер впервые туда приехал. В путешествии Гиппель понял, что он не создан для богословия, и начал вести куда более светскую жизнь. Ему не нравился Гердер – или, по крайней мере, он не воспринимал его всерьез. Он постоянно высмеивал этого студента Канта и друга Гамана и пренебрегал его первыми литературными трудами[546]546
  Schneider, Hippel, p. 124. См. также: Hamann, Briefwechsel, IV, p. 65, где Гердер пишет: «Насколько я знаю, я никогда не причинял ничего Гиппелю ни словом, ни делом. Мой жизненный путь никогда не стеснял его пути, пусть даже он всячески высмеивал все мои первые шаги в Кёнигсберге».


[Закрыть]. Подобно Канту, Гаману и Гердеру, Гиппель тоже имел литературные амбиции и, подобно им, был склонен к сентиментальности. Но напыщенный, эмоциональный и преувеличенный стиль Гердера был ему не по вкусу. Кант был снисходительнее, надеясь, что энтузиазм Гердера с возрастом утихнет.

Кант также испытывал сомнения относительно подхода Гердера к жизни. Когда тот уехал из Кёнигсберга, Кант велел ему «не чахнуть слишком много над книгами, а следовать его [Канта] собственному примеру. Он [сказал, что он сам] очень общительный (gesellig) и что только в мирских делах можно образовать себя. (И действительно, магистр Кант был тогда галантнейшим (galanteste) человеком в мире, носил сюртук с оторочкой и postillion d’amour и ходил на все званые вечера.)»[547]547
  Böttiger, Literarische Zustände und Zeitgenossen (1838), p.133 (Malter, Kant in Rede und Gespräch, p. 27).


[Закрыть]Гаман писал о том же периоде:

…охваченный водоворотом светских развлечений, он [Кант] держит в уме множество работ: [работу о] морали, статью о новой метафизике, отрывок из физической географии и множество мелких идей, из которых я тоже надеюсь извлечь пользу. Выйдет ли из этого хоть что-нибудь, все еще под вопросом[548]548
  Hamann, Briefwechsel, 1, 234.


[Закрыть].

Кант «большей частью проводил обеды и вечера в обществе вне дома, нередко принимал участие в карточных играх и возвращался лишь около полуночи. Если он не был приглашен на обед, то обедал в ресторане в обществе нескольких образованных людей. Именно там он встретил. фон Гиппеля и тогда они узнали друг друга лучше, и в это время они часто встречались»[549]549
  Частично цит. по: Кассирер, Жизнь и учение Канта, с. 49. См.: Rink, Ansichten, p. 81.


[Закрыть]. Другими словами, Кант был центральной фигурой в кёнигсбергских светских кругах. Он подавал большие надежды, но оставалось под вопросом, воплотит ли он их в жизнь. Гаман счел необходимым заверить Мендельсона в Берлине, что «Кант – человек, который истину любит так же сильно, как и тон хорошего общества»[550]550
  Hamann, Briefwechsel, II, p. 188.


[Закрыть]. Однако сам Гаман был далеко в этом не уверен. Некоторые друзья Канта вели вольный образ жизни, и это, казалось, влияло на Канта. Гаман ощущал, что Кант может пойти как тем, так и иным путем: он может полностью потеряться в развлечениях света или же извлечь что-то более прочное из своих «ярких догадок». Из «дикого» философа может получиться что-то достойное. А может и нет.

Философские работы Канта того времени: «Следы его духа»

К тому времени, когда Кант начал преподавать в университете, он уже опубликовал ряд книг, диссертаций и статей. В 1756–1762 годах он издал только три брошюры, рекламирующие его лекции, и один очерк личного характера. Это были «План лекций по физической географии и уведомление о них» (Пасха 1757 года), «Новая теория движения и покоя» (Пасха 1758 года), «Опыт некоторых рассуждений об оптимизме» (осень 1759 года), и «Мысли, вызванные безвременной кончиной высокоблагородного господина Иоганна Фридриха фон Функа» (1760 год). Все это были работы по случаю. Они дают нам некоторое представление об интересах Канта в то время, но едва ли вносят существенный вклад в философию – да и цели такой у них не было. Они предназначались для местного контекста, а не для того, чтобы упрочить за ним статус философа. На самом деле, последовавшая за этим повышенная продуктивность Канта отчасти, возможно, была связана с Иоганном Якобом Кантером (1738–1786), предприимчивым книготорговцем, который начал издавать в это время книги и нуждался в новых публикациях[551]551
  Это предположение Вернера Штарка.


[Закрыть].

Для сравнения, в конце этого периода жизни Кант опубликовал пять гораздо более значительных работ, не только предназначенных для более широкой аудитории, но и призванных стать оригинальным вкладом в философскую дискуссию того времени. Это «Ложное мудрствование в четырех фигурах силлогизма» (1762), «Опыт введения в философию понятия отрицательных величин» (1763), «Единственно возможное основание для доказательства бытия Бога» (1763), «Наблюдения над чувством прекрасного и возвышенного» (1764) и «Исследование отчетливости принципов естественной теологии и морали» (1764), или так называемый «Очерк на премию». Кроме этих основных работ, Кант также издал короткий «Опыт о болезнях головы» в Königsberger Gelehrte und Politische Zeitungen в феврале 1764 года, а также рецензию на книгу, в которой предлагалась теория появления в небе 23 июля 1762 года «шаровой молнии». Эта рецензия была опубликована в марте 1764 года в том же журнале[552]552
  Первая из этих двух работ – попытка описать болезни познавательной способности. Кант говорит о слабоумии, глупости, безумии, сумасшествии, меланхолии (депрессии), энтузиазме, ипохондрии и т. д. в легкой манере. Его описание ипохондрии интересно с биографической точки зрения (см.: Иммануил Кант, “Опыт о болезнях головы”, в: Кант, Собр. соч. 2, с. 143–158; Ак 2, p. 259–271). Второй же текст (Ak 2, p. 272–273) – это просто короткий обзор книги о комете. Но Кант не мог удержаться от того, чтобы не посмеяться над Вейманом; ранее он говорил о метеоритном взлете Веймана, здесь же он характеризовал метеор как «яркий и ужасный, порой подобно колоссальным человеческим существам, но так же быстро поглощаемый широкой пропастью небытия» (p. 272).


[Закрыть]. Таким образом, этот период жизни Канта закончился так же, как и начался: бурной литературной деятельностью.

Большая часть этих работ была написана после октября 1762 года, то есть после того, как русские покинули Кёнигсберг. Кажется, что Кант возобновил свою деятельность ровно с того момента, где остановился, когда русские вошли в город, и теперь снова начал добиваться более широкого философского признания в Германии. Первая из этих «послерусских» публикаций не особенно отличалась от брошюр, рекламирующих его лекции. На самом деле она, скорее всего, и была изначально задумана как такая брошюра. Кант описал «Ложное мудрствование» как «плод нескольких часов» труда, и сообщил, что его главная цель состояла в том, чтобы представить некоторые материалы, которые он не мог подробно рассмотреть в своих лекциях по логике[553]553
  Иммануил Кант, “Ложное мудрствование в четырех фигурах силлогизма”, в: Кант, Собр. соч. 2, с. 36; Ak 2, p. 57. На самом деле он говорит «в логической презентации» (in dem logischen Vortrage).


[Закрыть]. Работа, вероятно, была завершена к началу осени 1762 года. Во всяком случае, Гаман уже цитирует ее в пассаже, написанном 17 ноября[554]554
  См.: Ak 2, p. 466–467.


[Закрыть]. Эту работу нельзя назвать особо оригинальной. Тезис о том, что теория силлогизмов Аристотеля слишком усложнена, был уже хорошо известен. Большую часть того, что говорит здесь Кант, уже можно было прочесть у Вольфа, Томазия, Мейера и Крузия[555]555
  Ср.: Kant, Theoretical Philosophy, 1755–1770, p. lvii-lviii. Однако рецензию на книгу написал Резевиц, а не Мендельсон, как утверждается у Форлендера и в Kant, Theoretical Philosophy, 1755–1770, p. lx. На самом деле Резевиц написал рецензии на большинство работ Канта этого периода.


[Закрыть]. Не следовало, впрочем, ожидать большего от развернутой брошюры, рекламирующей его лекции.

«Очерк на премию» был написан для конкурса, который проводила Берлинская академия. Вопрос заключался в том, «допускают ли метафизические истины вообще, и первые начала theologiae naturalis и нравственности в частности, ясное доказательство в той же степени, что и геометрические истины; и если они такого доказательства не допускают, то какова же собственная природа их достоверности, до какой степени такая достоверность может быть установлена и достаточна ли эта степень для полного убеждения»[556]556
  Kant, Theoretical Philosophy, 1755–1770, p. lxii.


[Закрыть]. Вопрос был опубликован в июне 1761 года, но Кант начал работать над ним позже и отправил исследование на конкурс в самый последний момент (31 декабря 1762 года). Кроме того, он сам отмечал, что это был далеко не законченный текст[557]557
  Иммануил Кант, “Исследование отчетливости принципов естественной теологии и морали”, в: Кант, Собр. соч. 2, с. 190; Ak 2, p. 301.


[Закрыть]. Это логично. Поскольку русская оккупация продолжалась до начала июля 1762 года, и поскольку русские, несмотря на их большое дружелюбие, вряд ли смотрели бы с благосклонностью на члена университета, который ведет дела с врагом, он, вероятно, принялся за эту работу только после того, как Кёнигсберг вернулся в руки Пруссии[558]558
  Его друг Функ опубликовал в Данциге книгу, которая не прошла цензуру в Кёнигсберге при оккупации, и это было воспринято не очень хорошо. См.: Hamann, Briefwechsel, II, p. 52.


[Закрыть]. Первую премию в итоге получил Мендельсон, но исследование Канта было признано почти равным по достоинству. По правде говоря, оно даже рядом не стоит с гораздо более проработанным трудом Мендельсона. Возможно, тут отчасти сыграли роль политические мотивы – академии надо было наградить кого-то из Кёнигсберга.

Исследование Канта представляло собой более радикальный отход от традиционной немецкой философии, и это тоже могло сыграть свою роль. Мендельсон отвечал на вопрос Академии утвердительно на традиционный вольфианский (или скорее баумгартеновский) манер. Кант же следует Ньютону. В самом деле, он открыто утверждает, что его метод – ньютоновский и что математическая достоверность отличается от философской. Хотя одна не больше другой, но их методы совершенно разные. В то время как математика может следовать синтетическому методу, метафизика обязана следовать аналитическому. Условным дефинициям, составляющим основу математического построения, нет места в философии. Философия должна идти аналитическим путем. Построение и созерцание здесь недоступны. Метафизик должен брать понятия, как они даны в опыте, и анализировать их. Тем не менее в метафизике существуют примеры достоверного знания. Нет ничего удивительного, что они оказываются его собственными аргументами, которые он ранее приводил в «Новом освещении». Удивительнее, быть может, то, что Кант при этом убежден, что в метафизике нравов достигнуто гораздо меньше, чем в остальной метафизике. В самом деле, название последнего параграфа этой работы выражает его убеждение в том, что «первым основаниям морали в их настоящем состоянии еще не доступна требуемая очевидность». Такая формулировка резко контрастирует с предпоследним разделом, который должен был установить, что «первым основаниям естественной теологии доступна величайшая философская очевидность». Кант заключает в последнем разделе своего исследования,

…что хотя и возможно достигнуть высшей степени философской очевидности первых оснований нравственности, но прежде всего должны быть точнее определены высшие основные понятия обязанности, и в этом отношении недостатки практической философии еще более значительны, чем недостатки умозрительной философии, поскольку еще должно быть выяснено, только ли познавательная способность или же чувство (первое, внутреннее основание способности желания) имеет решающее значение для первых принципов нравственности[559]559
  Кант, “Исследование отчетливости принципов естественной теологии и морали”, с. 190; Ak 2, p. 3°°.


[Закрыть].

Причина этого утверждения, кажется, кроется в недостатке ясности по поводу формальных принципов нравственности. Кант утверждает, что хотя мы знаем, что принципы естественной теологии являются принципами разума, мы не знаем этого о моральных принципах. Он говорит, что философы только недавно поняли, что способность истины есть познание, тогда как моральная способность – это «чувство» или «ощущение». Именно «чувство» открывает нам, что нечто является добром. Он утверждает, что важно не смешивать то и другое. Кант здесь склоняется к тезису, что в морали чувства являются основанием и что перед рассудком может только стоять задача прояснения моральных понятий и того, как они возникают из «неразделимого чувства добра». Он утверждает, что «если добро есть нечто простое, то суждение это есть добро совершенно недоказуемо и будет непосредственным действием сознания чувства удовольствия вместе с представлением о предмете». Он также утверждает, что в нас на самом деле имеется множество простых ощущений добра и что мы должны поэтому признать множество аналитически неразложимых представлений о добре. Они приводят, согласно Канту, к определенным материальным принципам нравственности, которые являются необходимым условием любой конкретной обязанности. «Хатчесон и другие, положили здесь начало прекрасным рассуждениям»[560]560
  Кант, “Исследование отчетливости принципов естественной теологии и морали”, с. 190; Ak 2, p. 299.


[Закрыть]. Кант, должно быть, также имеет в виду «приятное чувство одобрения» Юма[561]561
  Давид Юм, “Исследование о принципах морали”, в: Давид Юм, Сочинения: в 2 т., т. 2 (Москва: Мысль, 1996), с. 284.


[Закрыть], которое испытывает незаинтересованный зритель, который много рассуждал и провел много прекрасных различий. Таким образом, рассуждения Канта о материальных принципах морали в значительной степени выводятся им из британских источников.

Однако для Канта этих материальных, основанных на чувстве принципов недостаточно. Он считает, что они нуждаются в первичных формальных принципах, которые являются необходимым условием нравственного поведения в целом[562]562
  Юм, “Исследование о принципах морали”, с. 188–189; Ak 2, p. 299: Кант утверждает, что «точно так же как из первых формальных принципов наших суждений об истинном ничего не вытекает, если не дано первых содержательных оснований, так и из одних только этих двух правил добра не следует еще никакой особо определенной обязанности, если с ними не связаны недоказуемые содержательные принципы практического познания». Он считает, что и обратное верно тоже.


[Закрыть]. Кант говорит, что «после долгого размышления над этим предметом» он знает, что это за первые формальные принципы. Это основные принципы вольфианской этики совершенства: «Делай совершеннейшее из возможного для тебя» и «не делай того, что с твоей стороны было бы препятствием к возможно большему совершенству». Кант не уверен, откуда исходят эти формальные принципы, из ощущения или из познания. В этом состоит основная проблема, которую еще только нужно решить, прежде чем можно будет «достигнуть высшей степени философской очевидности первых оснований нравственности»[563]563
  Юм, “Исследование о принципах морали”, с. 188–190; Ak 2, p. 299–300. Paul Arthur Schilpp, Kant’s Pre-critical Ethics, 2nd ed. (Evanston: Northwestern University Press, 1960), p. 22–40; возможно, автор слишком стремится опровергнуть все, что Менцер говорил о влиянии британцев на Канта. Во всяком случае, он не обращает достаточно внимания на скептическую ноту, которой Кант завершает работу.


[Закрыть].

В это время Кант, кажется, считает, что хотя мы очень мало знаем о моральной обязанности, мы можем многое знать о Боге. Принципы естественной теологии имеют высшую философскую достоверность. Принципы же метафизики нравов такой достоверностью не обладают – по крайней мере так говорит Кант. Это вполне соответствует его «Единственно возможному основанию для доказательства бытия Бога», написанному примерно в то же время. Кант заканчивает книгу словами: «Безусловно необходимо убедиться в бытии Бога, но вовсе не необходимо в такой же мере доказывать это»[564]564
  Иммануил Кант, “Единственно возможное основание для доказательства бытия Бога”, в: Кант, Собр. соч. 1, с. 498; Ak 2, p. 163.


[Закрыть]. Нет никаких оснований полагать, что Кант был неискренен, говоря это. Хотя он решительно возражал против определенного рода богословия, он верил в то, что Бог есть. Более того, он был убежден, что предложил лучшее – и даже единственное – доказательство. Позже он, по-видимому, потерял веру как в свое доказательство, так и в Бога. Как свидетельствовал его друг в старости Карл Людвиг Пёршке: «Кант часто уверял меня, что даже когда он уже был магистром в течение длительного времени, он не сомневался ни в одной догме (Satz) христианства. Мало-помалу, одна за другой, они отпадали»[565]565
  Abegg, Reisetagebuch, p. 184.


[Закрыть].

«Опыт введения в философию понятия отрицательных величин» – еще одна важная работа тех лет. Кант, вероятно, закончил ее к июню 1763 года, и она была опубликована в том же году. В ней Кант выступает против использования математического метода в философии, в то же время утверждая, что математику можно с пользой применять в философии. Он различает логическую противоположность, или противоречие, и реальную, или конфликт сил. Ничто, что содержит логическое противоречие, существовать не может. Соответственно, всё, что противоречиво, в логическом смысле есть ничто. Однако предмет, содержащий реальную противоположность, возможен. Пример тому – непроницаемость. Это «отрицательное притяжение», или сила, посредством которой тело мешает другому телу занять то место, которое оно занимает. Кант приводит и другие примеры, взятые из психологии и морали, чтобы показать, что имеет смысл говорить об отрицательных величинах. Существует множество объектов, которые содержат противодействующие друг другу силы, даже если кажется (поскольку эти силы уравновешивают друг друга), что ничего не происходит. Однако чтобы привести в движение нечто, основанное на этих противоположных силах, может быть достаточно одной лишь искры.

Все это, как кажется, вполне согласуется с его прежней системой, согласно которой внешнее влияние может пробудить внутреннее изменение. В самом деле, эту работу можно рассматривать как дальнейшее разъяснение этой точки зрения. Объяснение реальных оснований (Realgründe), по-видимому, опять основано на Баумгартене, и оценка функции живых сил кажется той же, что и прежде[566]566
  См.: Иммануил Кант, “Опыт введения в философию понятия отрицательных величин”, в: Кант, Собр. соч. 2, с. 80–82; Ak 2, p. 200–202.


[Закрыть]. Реальные основания являются внутренними, не внешними. Есть нечто «великое и. очень верное» в мысли Лейбница, что «силой своего представления душа охватывает всю Вселенную»[567]567
  Кант, “Опыт введения в философию понятия отрицательных величин”, с. 89; Ak 2, p. 199.


[Закрыть]. Тем не менее кантовское различие между реальными и идеальными основаниями задумано как отличное от того же различия у Крузия и Вольфа. Реальные основания – это те основания, которые не просто следуют закону противоречия. Они познаются не посредством суждений, а посредством понятий. Эти понятия можно свести к «простым и далее уже неразложимым понятиям о реальных основаниях, отношение которых к следствию уже никак нельзя сделать понятным»[568]568
  Кант, “Опыт введения в философию понятия отрицательных величин”, с. 84; Ak 2, p. 204.


[Закрыть]. Здесь проходит предел познания всякой причинности.

Кант впервые четко ставит вопрос об истинности отношения причинности: «Как должен я понять, что, благодаря тому что есть нечто, есть также и что-то другое»[569]569
  Кант, “Опыт введения в философию понятия отрицательных величин”, с. 82; Ak 2, p. 202.


[Закрыть]. Это отношение не может быть логическим или только эпистемологическим (как идеальное основание Крузия). Должно быть реальное основание, но вопрос в том, каково оно. Возможно, мы никогда не узнаем. Только анализ покажет. Кант обещает провести такой анализ. Он не удовлетворится такими «словами, как причина и действие, сила и действование». Он попытается показать, что можно выразить «отношение реального основания к чему-то, что оно полагает или устраняет, посредством понятия, которое, если разложить его, можно, правда, привести к более простым понятиям о реальных основаниях, однако лишь таким образом, что в конце концов все наши познания об этом отношении сведутся к некоторым простым и далее уже неразложимым понятиям о реальных основаниях»[570]570
  Кант, “Опыт введения в философию понятия отрицательных величин”, с. 83–84; Ak 2, p. 204.


[Закрыть].

Это точка зрения, с которой лейбницианец мог бы вполне прекрасно ужиться. В любом случае антилейбницианства, которое многие исследователи видели в этой работе, тут попросту нет. Реальные основания всех понятий должны покоиться на «деятельности нашего духа. Вещи внешнего мира могут, конечно, содержать в себе условия, при которых они так или иначе обнаруживаются, но они не заключают в себе той силы, которая их действительно порождает»[571]571
  Кант, “Опыт введения в философию понятия отрицательных величин”, с. 79; Ak 2, p. 199.


[Закрыть]. С другой стороны, эта работа явно предвещает последующее принятие Кантом критики причинности Юма. В этом не нужно видеть никакого противоречия. Мендельсон чуть ранее утверждал, что анализ причинности Юма совместим с точкой зрения Лейбница, и Кант, возможно, придерживался того же мнения[572]572
  См.: Manfred Kuehn, “Mendelssohn’s Critique of Hume,” Hume Studies 21 (1995), p. 197–220.


[Закрыть].

Хотя «Единственно возможное основание» – вероятно, самая важная книга Канта этого периода – вышла в 1763 году, она восходит к гораздо более раннему времени. Действительно, ее истоки можно проследить по крайней мере к пятидесятым годам, когда Кант работал над космогонией. Зачаточная версия аргументации этой работы уже присутствует в «Новом освещении». Как пишет сам Кант: «Мысли, излагаемые мной здесь, – плод долгого размышления, но способ их изложения носит на себе отпечаток несовершенной разработки, поскольку различные занятия не оставляли мне нужного для этого времени»[573]573
  Кант, “Единственно возможное основание для доказательства бытия Бога”, с. 385–386; Ak 2, p. 66.


[Закрыть]. Нетрудно догадаться, на какие «занятия» ссылается Кант. Хотя, возможно, у него были и другие философские проекты, здесь речь по большей части о социальных обязательствах[574]574
  Kant, Theoretical Philosophy, 1755–1770, p. lix. Редакторы этого издания говорят только о других философских проектах. Возможность того, что подготовка Канта к лекциям мешала его работе более чем обычно, еще менее вероятна.


[Закрыть]. Кант совершенно точно закончил «Единственно возможное основание» к середине декабря 1762 года. До этого он, вероятно, какое-то время уже работал над этим текстом. Боровский сообщал, что перед публикацией Кант целый семестр читал лекции о «критике доказательств существования Бога» [575]575
  Арнольдт, согласно Malter, Kant in Rede und Gespräch, p. 43.


[Закрыть].

В «Единственно возможном основании» Кант стремится показать, что аргумент от замысла, или физико-теологическое доказательство существования Бога, недостаточен. В лучшем случае он может доказать Бога как ремесленника, но не Бога как творца самой материи. Он также отвергает аргументы Декарта и Вольфа, которые пытаются доказать существование Бога при помощи одних лишь понятий. Онтологический аргумент, как его сформулировал Декарт, не работает, потому что «существование вообще не есть предикат»[576]576
  Кант, “Единственно возможное основание для доказательства бытия Бога”, с. 491; Ak 2, p. 156.


[Закрыть]. Аргумент Вольфа, основанный на эмпирическом понятии существования и понятии независимой вещи, тоже терпит неудачу. Кант утверждает, что «здесь исследуется, не надлежит ли для того, чтобы нечто было возможно, предположить нечто существующее, и не содержит ли в себе то существование, без которого не бывает даже никакой внутренней возможности, такие свойства, которые мы объединяем в понятии божества»[577]577
  Кант, “Единственно возможное основание для доказательства бытия Бога”, с. 491; Ak 2, p. 157.


[Закрыть]. Его ответ заключается в том, что да, надлежит. «Внутренняя возможность всех вещей предполагает некоторое существование»[578]578
  Кант, “Единственно возможное основание для доказательства бытия Бога”, с. 400; Ak 2, p. 78.


[Закрыть]. Следовательно, должно быть что-то, несуществование чего уничтожило бы всякую внутреннюю возможность. Это – некоторая необходимая вещь. Затем Кант пытается показать, что эта необходимая вещь должна обладать всеми характеристиками, обычно приписываемыми Богу. Поэтому Бог необходимо существует. За этим априорным шагом в рассуждении Канта следует апостериорный шаг, цель которого – установить необходимость абсолютно необходимого бытия. Кант утверждает, что сама материя содержит принципы, порождающие упорядоченную вселенную, и это, по его мнению, приводит нас к понятию о Боге как о высшем существе, которое «объемлет все, что только можно помыслить» Кант, “Единственно возможное основание для доказательства бытия Бога”, с. 484; Ak 2, p. 151.. Бог включает в себя все, что возможно или действительно. Другими словами, Кант предлагает изобретательный аргумент, сочетающий своего рода онтологический аргумент с «очищенным» физико-теологическим.

Эта работа показывает Канта на вершине его спекулятивных сил, но во многих отношениях она представляет собой возврат к пятидесятым годам. На нее повлияли Essai de Cosmologie (1750) и Examen philosophique (1758) Мопертюи. Заметно также влияние Эйлера. В основном она состоит из критики Вольфа и Крузия, а также предлагает важные изменения в метафизику Баумгартена. Кант также высоко отзывается об Abhandlungen von den vornehmsten Wahrheiten der natürlichen Religion («Рассуждения о важнейших истинах естественной религии», 1754) Германа Самуила Реймаруса (1684–1768) и об Уильяме Дереме (1657–1735), который уже упоминался во «Всеобщей истории». Форлендер не так уж и ошибался, рассматривая «Единственно возможное основание» как последнюю работу «натурфилософского» периода Канта. Даже если можно усомниться, что был такой «период» в жизни Канта, эта работа, несомненно, продолжает исследовать давно занимавшие Канта вопросы, а не представляет собой начало чего-то нового.

Учитывая столь явную критику Крузия, магистр Вейман не мог не ответить на «Единственно возможное основание». Так он и поступил, причем довольно скоро. 14 января 1764 года он опубликовал «Сомнения относительно единственно возможного основания господина Канта для доказательства бытия Бога». Он обвиняет Канта в том, что тот не понял Крузия и не смог привести аргументы против атеизма. В качестве примера нескромности Веймана достаточно, пожалуй, привести следующие два отрывка:

Вы несколько пренебрежительно говорите о логической плавильне, в которой очищаются понятия. Этот жар должен в годы учения испытать каждый философ. Вот причина, по которой в философском мире так мало основательных мыслителей. Ибо страх перед этой плавильней держит большинство на расстоянии, и чтобы называть, несмотря на это, себя философами, они прикрывают истинную философию маской изящества (Galanterie)[579]579
  Daniel Weymann, Bedenklichkeiten über den einzig möglichen Beweisgrund des M. Kant vom Daseyn Gottes (Königsberg, 1763), p. 30. Ср.: Stark, “Kants Kollegen.”


[Закрыть].

Кроме того,

Вы защищаете учение идеалистов, ибо они тоже полагают мир в некотором «где-то» (Irgendwo), но только в мыслительном где-то, подобно тому как, смотря на сад через оптическую коробку, мы приписываем его существованию ту форму (Gestalt), которую мы в этой коробке видим[580]580
  Weymann, Bedenklichkeiten, p. 12–13. Позже он говорит: «Неуместно сомневаться в принципах, которые в нас вложил Господь. Из-за этого идеалисты стали посмешищем».


[Закрыть].

Таким образом, Канта обвиняли в том, что он идеалист, уже в 1763 году, почти на 20 лет раньше, чем это стали делать повсеместно.

Реакция за пределами Кёнигсберга была более благосклонной. Рейзевиц положительно отозвался о книге во влиятельных Briefe die neueste Literatur betreffend[581]581
  Briefe die neueste Literatur betreffend 18 (1764), p. 69–102.


[Закрыть]. Эта рецензия сделала имя Канта хорошо известным во всей Германии. Самым главным для Канта, однако, было то, что она сделала ему имя в Берлине. Самуил Крикенде, который учился в Кёнигсберге, а затем уехал в Берлин, написал Шеффнеру в ноябре 1764 года:

Магистр Кант завоевал здесь [в Берлине] необычайное доверие. Зак и Шпалдинг спели ему настоящий панегирик и назвали тончайшим философским умом, обладающим даром излагать наиболее абстрактные истины самым простым образом и делать их ясными для всех. Магистр Вейман – это нелепость в глазах всех, кто разбирается в предмете, и даже если он будет строчить еще две жизни подряд, ничего не изменится. Скоро в Кёнигсберге на университетском небосводе увидят знамения и чудеса. и метеорьры[582]582
  Scheffner, Briefe an und von Johann Georg Scheffner, I, p. 447.


[Закрыть].

По правде сказать, предсказание Крикенде было преждевременным.

Если «Единственно возможное основание» представляло собой переработку старых идей, то «Наблюдения над чувством прекрасного и возвышенного» касались новых проблем. В них на первый план выходят эстетические и литературные занятия Канта. Работа написана больше с точки зрения «наблюдателя», чем «философа». В ней четыре раздела. Первый вводит понятия прекрасного и возвышенного, во втором показано, как эти понятия представлены у человека вообще, в третьем говорится, как они представлены в мужчинах и в женщинах, а в последнем – как они представлены в различных нациях. Многое в «Наблюдениях» покажется нам устаревшим, как выражение чувств, которые уже давно passé. У женщин «прекрасный ум», у мужчин – «глубокий ум»; так что образованной женщине остается разве что отрастить бороду. «Испанец серьезен, скрытен и правдив». «Итальянец как бы сочетает в себе чувства испанца и француза» – и так далее. Некоторые его наблюдения кажутся сегодня глупыми, иные раздражают, третьи трогают. Конечно, в некоторых из этих пассажей содержится ирония. Кант порой пишет игриво, но это не значит, что он не согласен с большей частью того, что говорит.

Я не уверен, что эта маленькая книга «богато раскрывает личность автора»[583]583
  John T.Goldthwait, “Translator’s Introduction,” in Immanuel Kant, Observations on the Feeling of the Beautiful and Sublime, tr. John T. Goldthwait (Berkeley: University of California Press, 1960), p. 13.


[Закрыть]. На самом деле это довольно сомнительно. Если какая-то из книг Канта и носит «маску изящества» или Galanterie, то именно эта. Мы видим тут не столько искренние чувства, сколько предрассудки эпохи. Хотя Кант и разделял их, они, конечно, не определяют его личность. Тот факт, что некоторые из этих предрассудков были настолько живучими, что он воспроизводил их в своих лекциях по антропологии до конца своей преподавательской деятельности, не делает эти предрассудки менее устаревшими. Их следует понимать как знаки времени, а не как собственные достижения Канта. Еще важнее, возможно, то, что Кант позже откажется от многих взглядов, представленных в этой работе. В ней он пишет:

Людей, поступающих согласно принципам, совсем немного, что, впрочем, очень хорошо, так как легко может случиться, что в этих принципах окажется ошибка, и тогда вред, отсюда проистекающий, распространяется тем дальше, чем более общим будет принцип и чем более непреклонным лицо, которое им руководствуется[584]584
  Иммануил Кант, “Наблюдения над чувством прекрасного и возвышенного”, в: Кант, Собр. соч. 2, с. 109; Ak 2, p. 227.


[Закрыть].

Принципы плохи, потому что они могут множить ошибки. «Это точно!» – можно было бы сказать в свете дальнейшего развития событий. Зрелая моральная философия Канта опирается на ровно противоположную точку зрения. Как отличался галантный магистр от себя более позднего! Яркие идеи могут быть опасны, но не настолько, как идеи, превращенные в твердые принципы.