Текст книги "Поцелуй женщины-паука"

Мануэль Пуиг
Поцелуй женщины-паука

Часть первая

Глава 1

– Сразу видно, что она какая-то странная, не похожа на других. На вид довольно молодая, ну лет двадцать пять, может чуть больше, в лице что-то кошачье, оно скорее круглое, чем овальное, носик маленький, вздернутый, лоб высокий, скулы широкие и резко сужаются книзу, как у кошки.

– А глаза?

– Светлые, по-моему, зеленые, немного прищуренные – ей так легче рисовать. Она смотрит на черную пантеру – она ее рисует. Пантера поначалу спокойна, лежит, растянувшись на полу клетки. Но тут девушка чем-то скрипнула, то ли этюдником, то ли стульчиком, и пантера сразу вскочила. Ходит туда-сюда, рычит на девушку, но та этого не замечает, она смотрит уже на рисунок – ей нужно правильно наложить тень.

– А чего пантера ее раньше не учуяла?

– В клетке большой кусок мяса, она чует только его. Мясо специально кладется рядом с решеткой и перебивает все другие запахи. Наконец девушка замечает, что пантера пришла в ярость, и начинает торопиться, ее рука движется все быстрее и быстрее, и на бумаге появляется странная морда: не то зверь, не то дьявол. А пантера (это, кстати, самец) наблюдает за девушкой, и тут непонятно: она хочет разорвать ее на куски и сожрать, или ею движет еще более низменный инстинкт.

– В зоопарке больше никого нет?

– Никого. Зима, промозгло, деревья голые. Дует холодный ветер. Так что девушка практически одна – сидит на раскладном стульчике, перед ней этюдник с листом бумаги. Хотя нет, не одна, поодаль, у клетки жирафа, группа школьников с учителем, но они довольно быстро уходят – слишком холодно.

– А ей что, не холодно?

– Да нет, ей не до того, она будто в другом мире, она вся в себе, ее интересуют лишь пантера и рисунок.

– Вся в себе и одновременно в другом мире? Бред какой-то.

– Понимаешь, это одно и то же. Она впервые открывает в себе другой мир – свой внутренний мир. Она сидит нога на ногу, черные туфли на высоких толстых каблуках с открытыми носами – ногти покрыты темным лаком, а блестящие чулки такие тонкие, что непонятно – чулок это или шелковистая розоватая кожа.

– Но-но, мы, кажется, договорились: без эротики. Не нужно.

– Ладно, как хочешь. Пошли дальше. Одну перчатку она сняла – так удобнее рисовать. Ногти у нее длинные, на них почти черный лак, а пальцы белые, даже чуть синеватые – от холода. Она прерывается на минуту и, чтобы согреть руку, засовывает ее за пазуху. Пальто теплое, черное, с высокими плечами, из ткани с густым ворсом, знаешь, как шерсть персидской кошки, нет, даже еще гуще. И вот кто-то останавливается у нее за спиной. Этот кто-то пытается прикурить, но ветер тушит спичку.

– Кто это?

– Погоди. Она слышит чирканье спички, пугается, оборачивается и видит симпатичного мужчину, не красавца, но вполне ничего, на нем мешковатое пальто и очень широкие брюки, поля шляпы опущены. Он дотрагивается до шляпы, как бы здороваясь и в то же время извиняясь, и говорит, что рисунок просто замечательный. Она понимает, что перед ней человек неплохой: спокойный и добрый – это написано у него на лице. Она поправляет прическу, растрепанную ветром. У нее завитая челка и волосы до плеч с маленькими локонами внизу, по тогдашней моде, вроде перманента.

– Постой, сейчас угадаю: она брюнетка, невысокая, с хорошей фигурой и двигается, как кошка. Настоящая красотка.

– Ты же не хотел эротики…

– Ладно, давай дальше.

– Она говорит ему, что не испугалась. И в этот момент ветер подхватывает рисунок и уносит. Мужчина бежит за ним, ловит, приносит назад и просит прощения. Она говорит: ничего страшного, и по акценту он догадывается, что она иностранка. Девушка объясняет ему, что она беженка, изучала изобразительное искусство в Будапеште, а когда началась война, уехала в Нью-Йорк. Он спрашивает, не скучает ли она по родному городу, и тут будто туман застилает ей глаза, взгляд меркнет, и она отвечает, что приехала не из города, что выросла в горах. В Карпатах.

– А-а, родина Дракулы.

– Да-да. Там темные леса, там дикие звери, зимой они сатанеют от голода и спускаются с гор в поисках пищи. Люди в деревнях трясутся от страха, кладут для них у дверей туши овец и других животных и твердят заклинания, чтобы защитить себя. Потом мужчина говорит, что хотел бы встретиться с ней снова, и она отвечает, что на следующий день опять придет сюда и будет рисовать – всю зиму она работает здесь, когда на улице солнечно. И на следующий день мы видим его в мастерской (он архитектор) в окружении коллег. И видим его помощницу – молодую девушку. В три часа, когда на улице вот-вот начнет смеркаться, он откладывает в сторону циркуль и линейку, чтобы отправиться в зоосад – а тот прямо напротив мастерской, в Центральном парке. Помощница спрашивает, куда он собрался и почему такой веселый. Видно, что она влюблена в него, но пытается это скрыть, а он относится к ней как к другу.

– Она уродина?

– Совсем нет, приветливое лицо, каштановые волосы, не красавица, но довольно миловидная. Он уходит, так и не сказав куда. Она расстроена, но виду не подает и с головой окунается в работу, дабы окончательно не пасть духом. Он в зоопарке. Еще не стемнело, и вообще свет какой-то немного странный для зимы – все видно довольно отчетливо: черные решетки, стены клеток из белого кирпича, гравий – он тоже кажется белым, и серые деревья, на которых не осталось листьев. И налитые кровью глаза зверей. Но девушки, которую зовут Ирена, там нет. Проходят дни, архитектор все не может забыть ее, и однажды, когда он идет мимо витрины художественной галереи на одной из центральных улиц, что-то вдруг притягивает его взгляд. В витрине выставлены работы какого-то художника, на рисунках одни пантеры. Архитектор заходит в галерею и видит Ирену, ее все поздравляют… Я подзабыл, что там дальше.

– Ну давай вспоминай…

– Погоди-ка… Кажется, уже там с ней здоровается какая-то женщина, которая ее пугает… В общем, архитектор тоже поздравляет девушку и замечает перемену: похоже, она счастлива, и тот прежний тусклый взгляд исчез. Он приглашает ее в ресторан, и они уходят из галереи вместе, сбежав от гостей. Она выглядит так, будто в первый раз идет по улице, будто ее долго держали взаперти, а теперь она вольна идти куда хочет.

– Он же в ресторан ее повел, а не куда она хочет?

– Ты все слишком буквально воспринимаешь. В общем, когда он подходит к дверям ресторана, венгерского или румынского – что-то в этом роде, – она опять становится сама не своя. Он-то хотел доставить ей удовольствие, потому и привел туда, где собираются ее соотечественники, но получилось наоборот. Он видит: что-то не так, и спрашивает, в чем дело. В ответ она явно лукавит, говорит о воспоминаниях, связанных с войной, что они все еще сильны. Тогда он предлагает пойти в другое место. Но она понимает, что у него не так много времени – всего лишь обеденный перерыв – и он должен вернуться в мастерскую, поэтому делает над собой усилие, и они входят в ресторан. И все прекрасно, ресторан вполне приличный, еда неплохая, и она снова начинает чувствовать, как же хороша жизнь.

– А он?

– А он доволен, видя, что она пересилила себя, лишь бы угодить ему, ведь и он тоже хотел угодить ей. Так бывает, когда два человека встречаются и между ними что-то возникает. И она ему очень нравится, он даже не возвращается на работу после обеда, а остается с ней. Начинает рассказывать, что в галерее очутился случайно, что на самом деле был занят совершенно другим – искал подарок.

– Той самой помощнице?

– Откуда ты знаешь?

– Догадался.

– Ты смотрел фильм.

– Да ничего я не смотрел. Давай дальше.

– И девушка, Ирена, говорит, что они могли бы пойти за подарком вместе. И он прикидывает, хватит ли у него денег купить два подарка – один для помощницы ко дню рождения, а другой для Ирены – так она ему нравится. По дороге она говорит, что сегодня ей почему-то не так грустно наблюдать, как в три часа дня уже темнеет. Он спрашивает, почему она не любит вечер, может, потому, что боится темноты? Она задумывается на секунду и потом отвечает, что да, боится. И вот они подходят к магазину, и она растерянно смотрит на вывеску. Это лавка, где продают птиц, очень красивых, снаружи видно, как они в клетках летают с жердочки на жердочку и сидят на обручах; много-много птиц, ну просто все возможные виды. Они клюют зерна, листья салата, пьют свежую водичку, которую им постоянно меняют…

– Стой, а у нас есть вода?

– Есть, я налил, когда выходил в туалет.

– Тогда ладно.

– Тебе дать? Водичка что надо.

– Нет, хотел убедиться, что утром будет чай. Ну, дальше.

– Не беспокойся. Воды хватит на целый день.

– А я забыл, когда ходил в душ. Если б не ты – сидеть нам без воды.

– Я же говорю – ее полно… Так вот, когда они заходят в магазин, начинается что-то невообразимое, будто туда сам дьявол зашел. Птицы мечутся как безумные, в страхе бьют крыльями. Владелец не знает, что делать. Птицы кричат, и крик такой, будто это не маленькие пташки, а стервятники. Она хватает архитектора за руку, и они выбегают на улицу. Птицы тут же успокаиваются. Она спрашивает, не обидится ли он, если она сейчас уйдет. Тогда они договариваются о свидании и прощаются до следующего вечера. Он снова входит в магазин, и птицы не обращают на него никакого внимания, он покупает маленькую канарейку. А потом… не помню, что дальше. Наверное, устал.

– Ну еще немного.

– Очень спать хочется, поэтому не могу вспомнить. Может, отложим до завтра?

– Ну если совсем ничего не помнишь, давай до завтра.

– Тогда днем продолжим.

– Вечером, днем мне и так есть о чем подумать, не об этой же ерунде.

– Если я не читаю и при этом молчу, значит, я думаю. И не обижайся, ты тут ни при чем.

– Да нет, все в порядке. Я не буду тебя отвлекать, не волнуйся.

– Рад, что понимаешь. До завтра.

– Спокойной ночи. Пусть тебе приснится Ирена.

– Уж лучше помощница.

– Я так и знал. Чао.

– До завтра.

* * *

– Мы остановились на том, как он вернулся в магазин, а птицы на него и внимания не обратили. Значит, они боялись ее.

– Это ты сам додумал, я такого не говорил.

– Ну хорошо, чего там дальше?

– Они продолжали встречаться и полюбили друг друга. Она свела его с ума, потому что была совсем не такая, как все; ну вот представь: смотрит на него ласково-ласково, видно, что любит, обнимает нежно-нежно, а как только он попытается поцеловать ее, она отстраняется, не позволяет прикоснуться к себе губами, говорит, что сама будет его целовать. И целует, но очень осторожно, сжатыми губами, словно ребенок, и губы у нее детские – мягкие и нежные.

– В те времена секса в кино еще не было.

– Погоди, не торопись. Однажды он снова ведет ее в тот ресторан – помнишь? – не первоклассный, но вполне ничего. На столах скатерти в клетку, всё из темного дерева, нет, из камня, нет, подожди, сейчас вспомню, ага, кажется, так: внутри это как деревенский дом – газовые лампы, на столах свечи. Он поднимает стакан с вином за ее здоровье, потому что сегодня он, влюбленный без памяти, собирается сделать ей предложение и надеется, что она его примет. Ее глаза наполняются слезами. Слезами счастья. Они молча чокаются, пьют, и он берет ее за руку. И вдруг Ирена резко руку высвобождает – она видит, что кто-то приближается к их столику. Это женщина, довольно красивая на первый взгляд, но буквально через секунду замечаешь что-то странное в ее лице. Что-то пугает тебя в нем, но что – сразу не понять. Потому что лицо женщины одновременно похоже и на кошачью морду. У нее раскосые глаза, и самое невероятное, даже не знаю, как передать, – нет белков. Глаза совершенно зеленые с черными зрачками посередине, и больше ничего. Кожа очень бледная, словно под толстым слоем пудры.

– Ты же сказал, что она красивая.

– Да-да, очень красивая. Одета по-европейски, волосы уложены короной.

– Что еще за корона?

– Ну, это когда… как бы тебе объяснить? Когда заплетают косу и укладывают ее вокруг головы.

– Ладно, неважно, давай дальше.

– Ну, может, я ошибаюсь, но мне запомнилось что-то вроде косы вокруг головы, что-то необычное, как носят в той стране. Длинное платье до пола, а на плечах лисья накидка. Она подходит к столу и смотрит на Ирену с ненавистью или, скорее, словно гипнотизируя ее, но в любом случае смотрит недобро. И вдруг начинает говорить на каком-то странном языке. Архитектор, будучи истинным джентльменом, встает, как только она подходит к их столику, но женщина даже не смотрит в его сторону и обращается исключительно к Ирене. Та отвечает ей на том же языке, и видно, что она очень напугана. Архитектор не может понять ни слова из их разговора. Потом, явно для того чтобы и он слышал, женщина внятно произносит: «Я сразу тебя узнала, и ты понимаешь почему. Еще увидимся…» И она уходит, так ни разу и не взглянув на него.

Ирена сидит как неживая, глаза полны слез, но не прозрачных, а мутных, будто грязная вода из лужи. Не говоря ни слова, она встает, набрасывает на голову газовый шарф, а он оставляет на столе деньги и, взяв ее за руку, уводит из ресторана. Оба молчат, он видит, что она смотрит в сторону Центрального парка и в ее глазах страх. Медленно идет густой снег и приглушает все звуки улицы: машины скользят совсем бесшумно, слабый ветер неслышно покачивает фонари, и они выхватывают из темноты белые хлопья снега, в тишине еле различимо рычание диких зверей, клетки неподалеку – в Центральном парке. Ей трудно идти, она просит обнять ее. Он прижимает ее к себе, она дрожит, то ли от холода, то ли от страха, хотя звери уже вроде затихли. Почти шепотом она говорит, что боится возвращаться домой и ночевать в одиночестве. Он останавливает такси, они садятся в машину, не произнося ни слова, едут к нему домой и молчат всю дорогу. Он живет в старом, но хорошо сохранившемся доме: высокие потолки с балками, везде ковры, резная лестница из темного дерева, а внизу, где начинаются ступеньки, стоит гигантская пальма в великолепном китайском горшке, во всяком случае рисунки на нем китайские. Пальму отражает зеркало в резной деревянной раме под стать лестнице. Ирена напряженно смотрит на себя в зеркало, словно пытается отыскать что-то необычное в своем лице. Лифта нет, они поднимаются на второй этаж. Их шаги по лестнице почти не слышны – звуки тонут в ковре, как в снегу. Квартира у архитектора огромная, мебель прошлого века, все очень благородно – раньше тут жила его мать.

– Ну и что он? Что он делает?

– Ничего, он понимает, что с Иреной что-то происходит, что-то ее мучает. Он предлагает ей кофе. Она отказывается и просит его присесть – хочет кое-что рассказать. Он закуривает трубку и смотрит на нее мягким, добрым взглядом, как он смотрит на нее всегда. Она же не может заставить себя взглянуть ему в глаза и сидит потупясь, потом обнимает его и начинает рассказывать страшную легенду своей родной деревушки – эта история с детства внушала ей ужас. Вот тут я точно не помню, что-то там связано со средневековыми войнами, когда все мужчины ушли на войну, и деревня оказалась на многие месяцы отрезанной от остального мира снежными завалами, и жители умирали от голода, а дикие звери в поисках пищи подбирались прямо к людскому жилью… Точно не помню, но, по-моему, именно тогда в селении появился дьявол и сказал его обитателям, что, если им нужна еда, они должны отдать ему одну женщину. И тогда самая храбрая из жительниц вышла к нему и увидела, что рядом с дьяволом сидит голодная черная пантера. Так вот, чтобы остаться в живых, эта женщина заключила с дьяволом какой-то договор, и не знаю, что произошло, но спустя некоторое время у нее родилась дочь с лицом кошки. С тех пор время от времени в деревне рождались женщины-пантеры. А когда солдаты вернулись с войны и муж этой женщины тоже пришел домой и хотел, как водится, поцеловать свою жену, она, словно свирепая пантера, разорвала его на куски.

– Что-то я не все понимаю, слишком уж много неясного.

– Просто я не очень хорошо помню. Но это не имеет значения. Важно, что дальше, а дальше я помню. Друг погибшего воина узнал о случившемся и явился к его жене, но она скрылась от него в заснеженной чаще. Он пошел по ее следам и, когда подошел к лесу, обнаружил, что следы женщины превратились в следы пантеры. Он шел очень долго, забрел далеко в лес и не заметил, как наступила ночь. И вот в темноте он увидел два светящихся зеленых глаза – кто-то, затаившись, поджидал его. Он сложил меч и кинжал в виде креста и держал перед собой, и тогда пантера превратилась обратно в женщину. Она лежала словно в полусне, как загипнотизированная, и вдруг воин в ужасе отступил – к женщине, учуяв ее, с грозным рычанием подбирались дикие звери. Еле живой от страха, он вернулся в деревню и все рассказал жителям. Так вот, легенда о женщине-пантере не умерла в этой глухой деревушке до сих пор. По легенде женщину-пантеру можно встретить где угодно, с виду это обычная женщина, но стоит мужчине поцеловать ее, как она превращается в дикого зверя.

– Так что, Ирена – женщина-пантера?

– Просто эта история вселяла в нее ужас, когда она была маленькой: а вдруг и она пантера? – и этот страх остался.

– А та, в ресторане, что она сказала?

– Вот и архитектор спрашивает Ирену о том же. А она, исступленно обнимая его, рыдая, говорит, что та подходила лишь поздороваться с ней. Но потом она набирается мужества и рассказывает: женщина говорила на ее родном языке и сказала, что, едва взглянув на лицо Ирены, сразу поняла, что они сестры, и велела ей помнить об этом и остерегаться мужчин. Архитектор смеется: «Разве ты не понимаешь, она узнала тебя, потому что земляки всегда узнают друг друга, куда бы их ни занесло. Если я увижу американца в Китае, я подойду к нему и поздороваюсь. А поскольку она женщина, к тому же несколько старомодная, она и дала тебе такой наказ – остерегаться мужчин».

Он говорит, и Ирена успокаивается. Она больше не нервничает, и глаза у нее начинают слипаться. Он укладывает ее на диван, подсовывает под голову подушку и приносит одеяло со своей кровати. Она быстро засыпает. Он идет к себе в комнату, и сцена заканчивается тем, как он в добротной, но не очень дорогой пижаме стоит на пороге своей комнаты и любуется Иреной. Потом закуривает трубку и продолжает задумчиво смотреть на спящую. Горит огонь в камине, нет, не помню, свет, наверное, идет от лампы на ночном столике. Когда она просыпается, огня уже нет, лишь тлеют угольки. Занимается заря.

– Она просыпается от холода, как и мы.

– Нет, не от холода. Так и знал, что ты это скажешь. Ее будит пение канарейки. Сначала Ирена боится подходить к клетке, но потом ей кажется, что птичка вполне безмятежна, и она решается. Затаив дыхание, приближается и сама успокаивается, видя, что канарейка ее совсем не боится. Ирена идет на кухню, делает тост с маслом, берет хрустящие хлебцы и…

– Не надо о еде.

– И пончики…

– Я серьезно. Никакой еды и никаких голых женщин.

– Ладно, она будит его, и он так счастлив видеть ее у себя в хорошем расположении духа, что спрашивает, не хочет ли она остаться здесь навсегда.

– Он в кровати?

– Да, она принесла ему завтрак в постель.

– А я не любил завтракать в постели – мне надо сначала почистить зубы. Извини, продолжай.

– Так вот, он хочет поцеловать ее, но она не позволяет.

– У него изо рта воняет – он же зубы не почистил.

– Если ты будешь издеваться, всё – рассказ окончен.

– Ладно, прости, я слушаю.

– Он спрашивает, хочет ли она выйти за него замуж. Она отвечает, что да, очень хочет и хочет остаться у него навсегда, ей здесь так хорошо. Она осматривается и видит, что на окнах висят портьеры из темного бархата, она раздвигает их, и свет заливает комнату. А за портьерами – прозрачный тюль. А потом мы видим все старинное убранство комнаты. Она спрашивает, кто выбирал такие красивые вещи, и, кажется, он рассказывает ей, что это его мама, и что он ощущает ее присутствие в этих вещах, и что она вообще была очень хорошей матерью и наверняка полюбила бы Ирену как родную дочь. Ирена подходит к нему и целует его почти с благоговением, знаешь, как целуют икону. В лоб. И просит никогда не покидать ее – она хочет остаться с ним навсегда и каждый день, просыпаясь, видеть его рядом… Но прежде чем стать его женой по-на-стоящему, она просит дать ей немного времени, чтобы прошли все страхи…

– Ты понимаешь, в чем тут дело?

– Она боится превратиться в пантеру.

– А по-моему, она просто фригидна и боится мужчин. Или боится секса и поэтому придумывает невесть что.

– Может, помолчишь немного? Он соглашается, и они женятся. И в первую брачную ночь она спит на кровати, а он на диване.

– Сторожит мамину мебель?

– Говорю серьезно: будешь издеваться – не стану ничего рассказывать. Мне фильм очень нравится. К тому же он мне не просто так нравится, я как раз хотел тебе сказать одну вещь, но теперь не скажу.

– Да ладно, скажи.

– Нет, я хотел, но ты смеешься, а меня это, честно говоря, выводит из себя.

– Почему? Мне фильм тоже нравится, но тебе-то хорошо – ты рассказываешь, а мне ведь тоже иногда хочется хоть слово вставить. Думаешь, легко молча слушать тебя часами?

– Я думал, тебе будет не так скучно, да и заснуть легче.

– Да, верно, время это убивает и заснуть помогает.

– Ну так?

– Понимаешь, если ты не против, я хотел бы обсудить кое-что, поговорить о том, что ты рассказал. Не против?

– Если будешь издеваться над фильмом, который мне нравится, – против.

– Да нет, я не издеваюсь, а просто хочу обсудить. Например, мне интересно, как ты представляешь себе мать этого архитектора.

– Ты больше не будешь смеяться?

– Обещаю.

– Ладно… Я даже не знаю, думаю, она очень хороший человек. Прекрасная женщина, которой все в жизни удавалось, которая постаралась сделать счастливыми своих детей и мужа.

– Ага, думаешь, она целыми днями занимается уборкой?

– Нет, я вижу ее безукоризненно одетой, на ней платье с высоким воротником и кружевами, которые прикрывают увядшую шею. Она из тех редких женщин, которые при всей своей серьезности никогда не теряют некоторой доли кокетства. Невзирая на возраст, они остаются женщинами и желают нравиться.

– Да, всегда безукоризненна. Отлично. У нее есть слуги, которых она эксплуатирует, потому что у них нет другого выхода, кроме как прислуживать за гроши. Понятно, что она была счастлива с мужем, который, в свою очередь, эксплуатировал ее, заставлял исполнять его малейшие прихоти, держал дома, как рабыню, ждущую своего хозяина…

– Слушай, ты…

– …ждущую, когда он вернется из своей фирмы или от врача. И она была всем довольна и никогда не протестовала и в том же духе воспитывала своего сына, а он теперь втюрился в эту женщину-пантеру. Ну и флаг ему в руки.

– Но скажи, разве ты бы не хотел, чтоб у тебя была такая мать? Любящая, всегда аккуратно одетая… Я серьезно спрашиваю…

– Нет, и скажу тебе почему, если до тебя не доходит.

– Слушай, я устал, и меня бесят все эти твои штучки. Потому что я чувствовал себя превосходно и даже забыл об этой вонючей камере, в которой мы сидим, я думал лишь о фильме.

– Я тоже обо всем забыл.

– Тогда зачем? Зачем нужно было опускать все с небес на землю? Чего ты добиваешься?

– Похоже, тебе надо все на пальцах объяснять.

– Замечательно придумал. Все равно в темноте я твоих пальцев не разгляжу.

– Я тебе и так объясню.

– Ладно, только завтра, потому что сейчас все это у меня уже вот где сидит. Так что до завтра… И почему мне именно ты достался, а не тот архитектор из фильма, например?

– О, это совсем другая история, к тому же мне это неинтересно.

– Боишься говорить на такие темы?

– Нет, не боюсь. Просто мне это неинтересно, к тому же про тебя я все знаю, хотя ты мне ничего и не рассказывал.

– Я говорил тебе, за что сижу – за совращение несовершеннолетних, вот и все, так что не надо разыгрывать из себя психолога.

– Да ладно, признайся, он нравится тебе потому, что курит трубку.

– Нет, потому, что он добрый и понимающий человек.

– Все очень просто – мать его кастрировала.

– Мне он нравится, и довольно. А тебе по душе его помощница – неотесанная девица!

– Уж поверь, она лучше, чем пантера.

– Чао, завтра объяснишь почему. Дай поспать.

– Ну как хочешь.

* * *

– Мы остановились на том, что она хочет выйти замуж за этого, с трубкой. Давай дальше. – А чего ты ухмыляешься?

– Ничего, давай дальше, Молина, рассказывай.

– Сам и рассказывай. Ты, как выясняется, знаешь о нем больше меня, хотя фильм-то смотрел я.

– Он тебе не подходит.

– Почему же?

– У тебя на уме ведь не только платонические мысли, так? Признайся.

– Естественно.

– Хорошо, Ирена нравится ему потому, что фригидна, и он знает, что ему не придется к ней приставать, вот он и ухаживает за ней и приводит домой, где все напоминает о матери – и мебель, и занавески, в общем, весь этот хлам, ты сам так рассказывал.

– Ну?

– Если он оставил барахло своей маменьки нетронутым, как оно было при ее жизни, это значит, что ему все еще хочется быть маленьким мальчиком, жить с мамочкой и домой он привел не женщину, а просто подружку.

– Но это всего лишь твои домыслы. Я не утверждаю, что квартира принадлежала матери. Я сказал так, потому что его обиталище мне очень понравилось, а раз вещи старинные, я предположил, что там жила его мать, вот и все. Может, он снял квартиру уже с мебелью.

– Тогда ты половину фильма просто выдумываешь.

– Нет, клянусь, я не выдумываю, но некоторые вещи, конечно, приукрашиваю, чтобы ты мог лучше представлять, видеть все так, как вижу я. Например, его дом.

– Признайся, тебе самому хотелось бы жить в таком.

– Да, конечно. А приходится сидеть здесь и выслушивать банальности, от которых меня уже тошнит.

– Да? А что же я должен тебе говорить?

– Все вы одинаковые, все время талдычите одно и то же, всегда!

– Что именно?

– Что меня слишком баловали в детстве и поэтому я стал таким, что я все время держался за мамин передник, и вот теперь я такой, и что человек всегда может стать нормальным, и поэтому мне нужна женщина, ведь ничего лучше женщины быть не может.

– И все тебе говорят банальности?

– Да, и на это я отвечаю: отлично! я согласен! Поскольку лучше женщины ничего нет, я хочу быть женщиной. Таким образом, я отделываюсь от бесполезных советов, потому что сам знаю, что для меня лучше. Для меня все уже давно ясно.

– А мне не так ясно, по крайней мере из того, как ты объяснил.

– Мне совершенно не нужно, чтобы кто-то учил меня, что и как делать, поэтому, если хочешь, буду рассказывать дальше, нет – пожалуйста, буду рассказывать сам себе шепотом и «saluti tanti, arrivederci, Sparafucile».[1]1
  Всего хорошего, до свидания, Спарафучиле (итал.). (Здесь и далее, кроме специально оговоренных случаев, – прим. перев.)


[Закрыть]

– Спарафучиле?

– В опере ты, конечно же, не разбираешься? Это злодей из «Риголетто».

– Хватит спорить, и рассказывай, мне же интересно, что дальше.

– На чем мы остановились?

– На брачной ночи. Когда он даже не дотронулся до нее.

– Точно, он спит в гостиной, на диване и… О, я не сказал тебе – они договорились, что она пойдет к психиатру. И вот она начинает ходить к врачу и во время первого же приема обнаруживает, что психиатр чертовски симпатичный и не прочь с ней пофлиртовать.

– «Чертовски симпатичный»? Интересно, а что это значит в твоем понимании?

– Он стройный, темноволосый, с усами, выглядит великолепно, у него высокий лоб, а усики такие тоненькие, как у сутенеров… Даже не знаю, как тебе объяснить: эти усики выдают в нем человека довольно умного. И раз уж мы заговорили об этом, мужчина, который его играет, абсолютно не в моем вкусе.

– А что за актер?

– Не помню, ведь у него не главная роль. Он симпатичный, но, по мне, худоват. Знаешь, таким очень идут двубортные костюмы, а если они носят обычный, то с жилеткой. Как правило, такие мужчины пользуются популярностью у противоположного пола. Не знаю почему, но сразу видно, что он насквозь положительный, что он нравится женщинам. А вот у зрителя он сразу вызывает антипатию. Ирене он тоже не нравится; она лежит на кушетке, рассказывает о своих проблемах, и ей как-то неуютно, она чувствует, что разговаривает не с врачом, а с мужчиной, и ей от этого не по себе.

– Да, то еще кино.

– Что, глупое?

– Нет, все очень связно, давай продолжай. Только не злись.

– Она начинает рассказывать о том, что боится, как бы из нее не вышла плохая жена, и они договариваются: в следующий раз она расскажет ему о своих кошмарах и как однажды ей приснилось, будто она превратилась в пантеру. На этом они и заканчивают сеанс, но в следующий раз она не идет на прием, врет мужу и направляется не к врачу, а прямиком в зоопарк, к пантере. И стоит возле клетки словно зачарованная. На ней то же пальто, ткань черная, но ворс серебрится на солнце, точь-в-точь как шерсть пантеры. Животное ходит туда-сюда по огромной клетке, не спуская глаз с Ирены. И тут появляется смотритель, открывает дверь вольера… открывает лишь на секунду, бросает внутрь мясо и снова закрывает, но он так сосредоточен на крюке с мясом, что забывает ключ в замке. Ирена все видит, но молчит, смотритель берет метлу и начинает подметать дорожку, на которой валяются бумажки и окурки. Ирена неслышно подходит к двери клетки. Вынимает ключ из замочной скважины и долго смотрит на него. Ключ такой большой, ржавый… Она стоит задумавшись; проходит несколько секунд…

– Что она хочет сделать?

– …нет-нет, она просто подходит к смотрителю и отдает ему ключ. Старик, с виду хороший человек, благодарит ее. Ирена возвращается домой и ждет мужа, обычно он в это время приходит с работы. И еще я забыл упомянуть, что каждое утро она заботливо кормит канарейку, меняет воду и наслаждается ее пением. Наконец приходит муж, она обнимает его и вот-вот поцелует, ей так хочется поцеловать его, а он радуется, думает, что, наверное, сеансы у психиатра ей помогли и что наконец-то они станут настоящими мужем и женой. Но он совершает ошибку – спрашивает, как сегодня прошло ее общение с врачом. У нее сразу портится настроение, потому что она ведь никуда не ходила и чувствует себя виноватой. Она выскальзывает из его объятий и говорит, что все прошло хорошо. Так что момент упущен. Ему остается лишь улыбнуться и молча это проглотить. И вот через несколько дней он опять на работе со своими коллегами. И его помощница, которая с него глаз не сводит, потому что он ей небезразличен, видит, что он чем-то обеспокоен, и предлагает после работы пойти куда-нибудь выпить для поднятия настроения, но он отказывается, ссылаясь на большое количество дел, и говорит, что, вероятно, он останется в мастерской подольше, и в конце концов помощница, которой никто никогда не нравился так, как он, говорит, что она тоже может остаться и помочь ему.

– А она мне нравится. Странно, ты о ней почти ничего не рассказывал, но она мне нравится. Интересная штука – воображение.

– Она остается с ним в конторе допоздна, хотя ее никто не держит. Она уже потеряла надежду на взаимность после того, как он женился, но хочет просто помочь ему, как друг. И вот они работают вечером. Мастерская большая, там много всяких столов, у каждого архитектора свой, но все уже разошлись, и студия погружена в полумрак, видно только его рабочее место. Столешница стеклянная, и свет идет из-под нее, поэтому их лица освещены снизу, а тела откидывают на стены гигантские зловещие тени, а когда кто-то из них берет в руки линейку, ее тень напоминает меч. Они работают молча. Она, как всегда, наблюдает за ним, и хотя ей ужасно интересно, она так и не решается спросить, что же его беспокоит.