Текст книги "Царица поверженная"

Олимпий крепко сжал мою руку и добавил:

– Пожалуйста, не бойся. Обещаю, я вернусь через несколько часов. Поверь… – Он помолчал. – Мне самому непросто нарушить клятву Гиппократа и дать тебе это снадобье. Нелегкое решение и для тебя, и для меня. Но оно необходимо.

Он тихо ушел, а я в нелепой неподвижности замерла у кровати. Почему он не мог остаться со мной? Впрочем, он прав: нужно не просто избавиться от плода, а стереть это событие из памяти и из прошлого, словно его никогда не было. Тут лучше действовать в одиночку, свидетели ни к чему.

Расстелив плотные простыни, я взяла бутыль. Руки мои были так холодны, что стекло не нагревалось. Я, поежившись, отложила сосуд и принялась энергично растирать ладони. Потом мне показалось, что нос мой тоже мерзнет. Я прикоснулась к его кончику – холодный, как камень. Словно кровь отхлынула от моей кожи еще до того, как я успела принять эликсир.

Я подняла сосуд к свету. Почему, интересно, все лекарства зеленые? Мне вспомнилось зелье, что мы пили в Канопе. Может быть, от его плодов теперь и требовалось противоядие – один зеленый напиток против другого. Я поежилась.

«Если не выпьешь его, – сказала я себе, – ты день за днем будешь раздуваться как пузырь, пока весь мир не узнает, что Антоний приезжал в Александрию развлечься и оставил на память о себе бастарда».

История рассмешит Рим и подвигнет Октавиана на новые язвительные стишки. А мне достанется сомнительная слава еще одной брошенной любовницы вроде Китерис или Глафиры.

И еще я поняла, что все это плохо отразится на Цезарионе.

Будут говорить, что Антоний использовал вдову Цезаря для своего удовольствия, а потом бросил. Выходит: что достаточно хорошо для Цезаря, то пустяк для Антония.

Да, люди скажут, что я покрыла позором память Цезаря. Я допустила, чтобы Антоний сначала занял его место, а потом наплевал и на меня, и на все последствия нашей связи. Да, именно так все и будет выглядеть!

Я потянулась к бутыли, взялась за пробку.

«Это самое малое, что можно сделать во исправление ошибки, – подумала я в отчаянии. – Цезарь, прости меня! Ты знаешь, что все было не так, как могут подумать люди, но ведь тебе это ведомо, а им нет. Есть лишь один способ избегнуть бесчестия. Я не подведу тебя во второй раз».

Однако, уже поднеся бутыль ко рту и ощутив губами гладкое стеклянное горлышко, я вдруг ощутила поблизости присутствие кого-то или, может быть, чего-то. Меня бросило в дрожь, я отдернула бутыль и поставила ее рядом с собой, а когда взглянула на нее со стороны, содрогнулась еще сильнее. Поблескивающее стекло напомнило о блеске змеиных глаз в Мероэ, а содержимое показалось ядом.

Я отпрянула, удивляясь тому, что едва не выпила снадобье, даже не потрудившись осмыслить доводы Олимпия, взвесить все за и против. Словно поддалась внушению.

Разумеется, его слова звучали убедительно и разумно, но… но он не учел главного.

Независимо от любых обстоятельств – других детей Антония, Фульвии, Рима, Октавиана, Цезаря, возможных насмешек – боги и Исида, Великая Мать, подарили мне дитя. Я – его мать, и в сравнении с величием этого факта все прочее ничтожно. Цезарион стал моим счастьем, и ребенок Антония подарит мне радость, а что там с их отцами – не имеет значения. То есть, конечно, имеет, но само по себе. Одно к другому не относится.

Я упала на постель и зарыдала от ужаса – я была так близка к страшной ошибке! Непоправимой ошибке, что бы ни говорил Олимпий.

Может быть, сейчас ко мне явилась сама Исида.

Сдернув с кровати принесенную Олимпием подстилку, я улеглась и с облегчением почувствовала, что мои руки снова теплеют. А потом провалилась в благодатный сон.

Проснувшись, я увидела, что Олимпий склонился надо мной. Он поднял и убрал в корзину сложенную подстилку, легко коснулся меня с нежной гордостью во взоре, но тут увидел нетронутую бутыль и переменился в лице.

– Вижу, ты не смогла, – печально промолвил он.

– Не смогла, – прошептала я. – И не захотела.

– Тут нечего было бояться. Я же говорил…

– Я не боялась, – заверила я его. – Но понимаешь… Как трудно объяснить… Я люблю это дитя, хотя еще не видела его лица и не знаю имени.

Он покачал головой:

– Ты права, такое объяснить невозможно. Внятно, во всяком случае.

С понурым видом Олимпий забрал свое снадобье и удалился. Еще не наступил рассвет, и к тому времени, когда вошла Ирас и приветливо произнесла:

– Доброе утро! – вся история уже казалась мне сном.

Может быть, это Цезарь приходил ко мне и внушил: «Я не допущу, чтобы ты защищала меня, жертвуя собой».

Впрочем, с тем же успехом ко мне мог воззвать и будущий ребенок, и мой здравый смысл. Кто именно, так и осталось тай-ной.

Я просто лежала в постели, ощущая слабость. Ирас щебетала, болтала о погоде: гадала, достаточно ли тепло, чтобы накрыть стол на террасе.

– Ирас, – наконец сказала я. – Я чувствую себя усталой. Пожалуй, мне нужно отдохнуть подольше.

С этими словами я натянула одеяло на голову и отгородилась от света.

Шли дни, и я все более убеждалась, что поступила правильно. «Уже завтра останутся лишь воспоминания», – сулил мне Олимпий. Если бы я послушалась, все действительно отошло бы в прошлое. Но теперь я жила мыслями о будущем.

Поступали новости из внешнего мира. Антоний добрался до Тира, переправился на Родос, а оттуда в Эфес – парфяне были остановлены восточнее этого города. Все остальное они удержали, включая Тарс, место недавней нашей встречи. Интересно, как они обошлись с новым гимнасием – этим символом греческого образа жизни?

Да, странными вопросами способен задаваться человек, когда у него хватает и более серьезных забот.

Из Эфеса Антоний поплыл в Афины, где планировал собрать легионы из Македонии, но они были заняты отражением натиска с севера. Стало очевидно, что он может задействовать лишь легионы из далекой Галлии. На переброску потребуются месяцы.

В Афинах Антония ждали командир его войск Мунаций Планк и жена Фульвия. Я попыталась представить себе их встречу, но у меня не получилось – наверное, потому что я не хотела видеть этого. Но от информаторов Мардиана пришло длинное письмо, и он спешно принес его мне.

– Вот, вот новости из Афин! – сообщил он, протягивая свиток. – Можешь быть уверена в авторе: учился вместе со мной в дворцовой школе и рассказчик отличный.

Я взяла письмо без особой уверенности в том, что хочу знать эти новости.

Дорогой мой друг Мардиан… привет…

Скользнув взглядом по личной части письма, я перешла к основному содержанию.

Прибытие триумвира Антония здесь нас всех расшевелило, потому как мир ждет, что же он предпримет. Как нам стало известно, Антоний только сейчас узнал, что его товарищ по триумвирату Октавиан после столь своевременной кончины командира галльских легионов Калена не преминул прибрать эти войска к рукам. Таким образом, Антоний лишился разом одиннадцати легионов, причем парфяне к ним руки не приложили. Кроме того, военачальник Планк и Фульвия сильно разочарованы: они явно ожидали награды за свои труды, а Антоний (по слухам) не только не похвалил их, но и обвинил во всех бедах.

– Но ведь во всех его бедах виноват Октавиан! – произнесла я вслух, оторвавшись на миг от письма. Мардиан лишь поднял брови.

Секст направил к Антонию послов, в том числе и своего тестя, с предложением союза, чтобы вести переговоры о союзе. Недавно приехала и мать Антония, которая после недавних стычек нашла убежище у младшего Помпея, что вызвало в Италии много шума.

Антоний, однако, от предложенного союза отказался, а вместо того направился в Италию. Говорят, у него состоялся крупный разговор с женой, пытавшейся укорять его за скандальную связь с твоей государыней Клеопатрой. (Должен заметить, Мардиан, что тема эта и впрямь скандальная, ее обсуждали всю зиму! Мы слышали рассказы о гулянках, не прекращавшихся ни днем ни ночью, о том, как жарили на вертелах по двенадцать быков зараз, о пьяных оргиях, о каком-то «Сообществе оргий»… Судя по всему, обязанности у тебя, Мардиан, весьма интересные! Уже жалею, что не остался в Александрии и не сделал карьеру при дворе. Это наверняка выгоднее и веселее, чем моя нынешняя должность библиотекаря.)

Я почувствовала, как напрягается мое лицо: оказывается, обо всем, что мы тут делали, судачили и толковали досужие сплетники. И это я, я давала им почву для сплетен! Подумать только – «Сообщество оргий»!..

По пути Фульвия заболела, и нетерпеливый Антоний оставил ее в Сикионе, а сам продолжил путь с Планком. Они отплыли на запад. Это все, что нам на сегодняшний день известно. Проблема, однако, заключается в том, что море между нашими краями и Италией контролирует мятежный военачальник – убежденный республиканец Домиций Агенобарб, и Антоний плывет прямо ему в пасть.

Я опустила письмо. Рассказ об Антонии завершился, оставшаяся часть послания меня не касалась.

– Спасибо, – сказала я Мардиану. – Это гораздо более познавательно, чем официальная переписка.

Я помолчала и добавила:

– Значит, обо мне вовсю ходят сплетни.

– Как всегда, – отозвался мой друг, пожав плечами. – Так было даже во времена нашего детского «общества», помнишь, когда мы удрали из города? – Он рассмеялся. – Скандалы и сплетни вечно сопутствуют незаурядной личности. Если ты не такая, как большинство, и делаешь не то, чего от тебя ждут, ты даешь пищу для пересудов.

– Возможно, ты льстишь мне, но я не стану возражать, – заявила я.

При этом я подумала, что очень скоро, когда мое положение станет очевидным, у словоохотливых афинян появится новая тема для разговоров. Будет о чем чесать языками следующей зимой.

Однако после ухода Мардиана веселость моя пропала, ибо дела Антония складывались весьма неудачно. Значительную часть его восточных владений отвоевали парфяне, а Октавиан путем махинаций прибрал к рукам его легионы.

Египту тоже следовало позаботиться о безопасности на тот случай, если, раззадоренные успехом, парфяне обратят взоры в нашем направлении. Правда, благодаря хорошему урожаю у нас имелись средства, позволяющие хорошо вооружиться, да и мой новый флот почти готов. Мы удивим того, кто сочтет нас легкой добычей.

За окнами дворца безмятежно поблескивала на солнце гладь гавани, но эта летняя безмятежность обманчива. Всюду происходили события, мир пребывал в движении: корабли плавали, армии маршировали, из города в город галопом мчались гонцы. До шторма еще оставалось время, но он вызревал и набирал силу.

Наконец пришло письмо от самого Антония. Оно было отправлено из Афин до его отъезда, и содержавшиеся в нем фактические сведения уже устарели.

Где он сейчас? Что произошло с тех пор?

Душа моя!

С тех пор как мы расстались, мысли мои устремлялись к тебе каждый день, но они глухи и немы. Они не могут ни говорить с тобой, ни подхватить и пересказать мне твои слова. Следовательно, от них мало толку, хотя они и могут побывать там, где хотел бы быть я. О мысли, о счастливицы! Для меня же это время года, проведенное без тебя, было пасмурным и унылым, хотя весь мир и заявлял, будто это лето. Может быть, и лето, да только для других.

Теперь о том, в каком состоянии я застал дела. Развивая победоносное наступление на запад, парфяне дошли до Стратоникеи, но там их натиск был остановлен. Теперь мне необходимо отправиться в Рим, где нужно кое-что привести в порядок. Сексту я дал понять, что вступлю с ним в сепаратные переговоры в том случае, если мое официальное соглашение с Октавианом и Лепидом будет необратимо нарушено. Только так и не иначе.

Я покачала головой: какое поразительное упрямство. Даже после того, как Октавиан отнял у него легионы, Антоний отказывается думать о нем плохо. Или, вернее, отказывается исходить из реального положения дел.

Мой друг и клиент Ирод ускользнул из Набатеи в Петру. Он ищет поддержки против парфян и собирается отправиться в Египет. Прошу тебя, предоставь ему корабль для поездки в Рим. Необходимо восстановить его на троне Иудеи.

Тысячу раз целую твои руки, твою шею, твои губы.

^{М. А.}

Почти физически ощущая его поцелуи, я убрала письмо под замок в ларец для личной корреспонденции. Я отметила, что он ни разу не упомянул о Фульвии.

Прошло несколько недель без новостей – во всяком случае, из внешнего мира. Я стала носить пышные многослойные наряды из легчайшего шелка, объявив это новой модой. Я специально заказала эти платья и нарядилась в них в ту пору, когда мой стан еще не округлился настолько, чтобы привлекать взгляды любопытных. Я надеялась как можно дольше сохранить свое положение в секрете. Хармиона и Ирас тоже надели подобные одеяния, и вскоре нам подражали все. Придворные дамы походили на ярких бабочек – порхающие многоцветные облака на фоне белого мрамора. Моя свита выглядела превосходно, то был один из прекраснейших сезонов на моей памяти.

Даже Мардиан принял новую моду: он выбирал более яркие цвета и более свободный покрой, найдя это очень удобным. Что и не диво, учитывая, что он продолжал раздаваться в талии. По должности он был вынужден одеваться официально, и тесная одежда становилась для него сущим мучением. Выходило так, что он от моего положения только выиграл.

Однажды жарким днем Мардиан явился в мои покои в крайне возбужденном состоянии. Мне сразу бросились в глаза его новые сандалии – с отдельным ремешком для большого пальца, разрисованные по коже золотыми лотосами. Но Мардиан, конечно, пришел не затем, чтобы похвалиться обновкой.

– Вот, только что прибыло! – объявил он, размахивая письмом.

– Судя по твоему виду, новости неплохие, – сказала я, взяв депешу. – Отдышись, налей себе вот это – смесь вишневого сока и тамаринда, охлаждает и бодрит.

Я указала ему на кувшин, стоявший на моем столике в окружении чаш.

Мардиан осушил первую чашу залпом, налил себе еще и только потом, со словами «да, и вправду освежает», аккуратно расправил одеяние и сел, выжидающе глядя на меня.

Письмо было от египетского посла в Аполлонии на западном побережье Греции, откуда начиналась великая Эгнатиева дорога. Расположенный на берегу узкого пролива Адриатического моря, непосредственно напротив Италии, этот город был прекрасным наблюдательным пунктом, позволявшим собирать сведения о событиях как в Греции, так и в Италии.

Грозная и могущественная царица, приветствую тебя.

Боюсь, что зрелище, которое нам довелось лицезреть, невозможно описать словами, но все же постараюсь рассказать так, чтобы ты смогла себе это представить. Огромный флот Агенобарба численностью в несколько сотен судов курсировал в наших водах, повергая всех в ужас. Памятуя, что совсем недавно эта сила атаковала Брундизий, мы высыпали на прибрежные утесы и наблюдали за происходящим с недобрым предчувствием. И тут с юга появились немногочисленные корабли – как выяснилось потом, принадлежащие триумвиру Антонию. Оставив основные силы позади, Антоний отважно направился навстречу Агенобарбу всего с пятью кораблями. Он рисковал оказаться в полной власти Агенобарба, если бы полученные им сведения – о том, что его командир Асиний Поллион заключил с Агенобарбом соглашение, – были фальшивкой.

Когда корабли стали сближаться, Агенобарб, казалось, изготовился к бою. Лишь после того, как корабли Антония подошли к нему на расстояние, уже не позволявшее спастись, он отвел тараны в сторону в знак мирных намерений. Два флота объединились и поплыли в Италию вместе.

И вот что примечательно. По рассказам моряков, полководец Планк пытался убедить Антония не полагаться безоглядно на добрую волю Агенобарба, на что Антоний ответил:

– Я предпочту погибнуть от чужого вероломства, чем спастись за счет своей трусости.

Я оторвалась от чтения и попыталась представить себе эту картину: корабли направляются навстречу друг другу, люди напряженно наблюдают за ними с берега, грозные тараны поворачивают в сторону в последнюю минуту, а Антоний, конечно же, непоколебимо стоит на палубе.

– Да, это свойственно ему, – сказала я.

– Что? – спросил Мардиан.

– Слова о том, что смерть из-за чужого вероломства предпочтительнее спасения ценой собственной трусости. Уж он-то никогда не проявит ни робости, ни коварства. Верность и безрассудная смелость – в этих качествах его честь и слава. Но не станут ли они когда-нибудь причиной его гибели? Тут он похож на Цезаря. Но Цезарь никогда не был столь доверчив, хотя свое слово держал свято… Итак, он на пути в Италию, а нам остается ждать новостей. Эта история будет иметь продолжение.

Я чувствовала, что ожидание убивает меня.

Мне казалось, что я не удивлюсь любому поступку Октавиана, однако следующее известие поразило и меня. Чтобы привлечь Секста на свою сторону, молодой триумвир женился на его тетушке! Невесту звали Скрибония, она была гораздо старше Октавиана и, по слухам, являлась сущей мегерой.

Я опустилась на табурет, смеясь и плача одновременно. В то время как Антоний на все предложения Секста реагировал с неколебимой честностью, Октавиан пустился во все тяжкие, лишь бы не допустить их союза.

– Говорят, она длиннющая и костлявая, – сообщил Мардиан, качая головой.

– Из того, что Октавиан женится, – отозвалась я, вспомнив историю с Клавдией, – еще не следует, что он намерен исполнять супружеские обязанности. Он уже был женат на маленькой девочке, а теперь вот – на старушке. Исключительно из политических соображений.

Ситуация казалась бы забавной, но холодная беспринципность Октавиана к веселью не располагала.

Глава 16

Лето продолжалось – самое прекрасное лето за последние годы. Морской ветерок радовал восхитительной прохладой, словно мы жили в тени алебастрового храма, солнце светило щедро, как дар богов. Вечерами я приглашала во дворец ученых друзей Олимпия из Мусейона, чтобы они наполнили знаниями наш досуг. Цезарион стал интересоваться математикой, и я надеялась, что учение станет для него не тягостной обязанностью, а приятным времяпрепровождением. Все учителя были добры, терпеливы и охотно отвечали на его вопросы, но особенно близко он сошелся с главным астрономом. Молодой ученый по имени Диодор легко находил общий язык и с седым мудрецом, и с семилетним мальчиком.

Ближе к сумеркам мы собирались в части дворца, что как нельзя лучше соответствовало нашим занятиям: широкие окна выходили на гавань, на стенах тоже изображался морской пейзаж, что создавало иллюзию пребывания на открытом воздухе. Легкий ветерок из окон усиливал это впечатление. Ели на наших встречах немного, зато по кругу гуляли чаши с прекрасным вином. Олимпий даже укорял меня, что я устраиваю сборища на манер эллинских симпозиумов, но я возражала: во-первых, я не призывала никого напиваться, а во-вторых, на наших встречах – в отличие от настоящих симпозиумов, куда приглашались только гетеры, – могли присутствовать добропорядочные женщины.

– Тебе как раз стоило бы поить гостей допьяна, чтобы узнать их получше, – с усмешкой говорил мой друг. – Как затеют спор о способах расчета длины земной окружности или о календарных вычислениях, мигом станет ясно, у кого что за душой. Ты увидишь, как люди, казавшиеся тебе самыми мудрыми и просвещенными на свете, способны браниться не хуже портовых грузчиков и даже драться, что твои гладиаторы. Да и не только драться! Иные, отстаивая свою теорию, на смерть пойдут.

Он добродушно рассмеялся.

– Ты настоящий циник, – заметила я. – О чем ты говоришь? Разве наши скромные вечера – это пьянство? Или с отъездом Антония в Александрии забыли, что такое настоящий разгул?

– Потому что город оплакивает его отъезд, – ответил Олимпий. – Он и Александрия прекрасно подходили друг другу.

Антоний… Александрия… Ученые вечерá помогали мне отвлечься от постоянной, непреходящей тревоги – и о том, что происходит в Италии, и о моем собственном положении. Просторные одеяния были прекрасной находкой, но они позволяли лишь протянуть время. Сама проблема оставалась нерешенной.

Как-то раз Диодор объявил, что хочет показать кое-что всем нам, а особенно Цезариону. Для успешного опыта ему требовалась темнота.

– Я покажу вам, как Земля и Луна отбрасывают тени в солнечном свете и как это позволяет нам вычислить размер Земли. А еще я покажу, как происходят затмения.

Люди постарше пренебрежительно заворчали, но Диодор воздел руки:

– Я понимаю, что вы знаете все теории. Но можете ли вы придумать модель, способную показать нам их в действии? Я намерен продемонстрировать именно это.

Худощавый, малорослый, он напоминал мне кузнечика: двигался, как будто прыгал с места на место. Едва успевал приземлиться, как совершал новый прыжок. Он наклонился и, обращаясь непосредственно к Цезариону, сказал:

– Смотри внимательно.

Потом Диодор занялся подготовкой светильника и полированного металлического листа, которому предстояло сыграть роль огромного зеркала. Слугам он велел развесить между колоннами шары на веревках, обозначающие небесные тела.

– А вы тем временем налегайте на вино, – призывал астроном. – Чем больше выпьете, тем правдоподобнее будет выглядеть мой опыт.

Этот призыв встретил одобрительный отклик. Правда, Цезариону я пить не позволила и сама не стала.

Пока мы дожидались наступления полной темноты, Диодор спросил меня, что я планирую предпринять в связи с ожидаемым – настоящим! – солнечным затмением.

– А мне и невдомек, что оно будет, – призналась я.

– Ну и ну! – искренне удивился ученый. – Это ведь основное астрономическое событие года. Видать, ты была очень занята, если о нем не слышала.

Да, я была слишком занята, это точно. Другой вопрос – чем.

– Пожалуй, ты прав, – согласилась я. – А когда оно произойдет? Я никогда не видела затмения.

– Через пятнадцать дней, – ответил он. – Конечно, ты его не видела, оно ведь будет первым за пятьдесят лет. О, это выдающееся событие! Все ученые готовятся наблюдать за ним. Представь себе: небо потемнеет, и звери решат, что наступила ночь. Все стихнет, похолодает… Ни в одном театре такого не поставят!

– Но сильно ли стемнеет?

– Как ночью! – с воодушевлением заявил Диодор, но потом, замявшись, признался: – Правда, своими глазами я тоже ни одного не видел. Рассказываю лишь то, о чем читал. Жду с нетерпением, когда оно произойдет.

Затмение. Что бы это значило? Надо проконсультироваться с моими придворными астрологами и с чужеземными тоже – наверняка к затмению их понаедет немало.

Когда все было готово, Диодор устремился к светильнику, чтобы зажечь огонь и начать опыт.

– Представьте себе, что это Солнце, проливающее свет и тепло…

Указав на Землю – деревянный шар, висевший между двумя колоннами, – и Луну, он потянул за веревки и заставил шары пройти один мимо другого так, чтобы их тени перекрывались. Когда «Луна» проходила между «Землей» и «Солнцем», это вызывало затмение «Солнца», а когда «Земля» проходила между «Солнцем» и «Луной», случалось затмение «Луны».

– Видите, как изогнута тень? – спросил он возбужденным голосом. – Это кривизна земной сферы. Если измерить ее и установить, на каком расстоянии находится Луна, мы узнаем размер Земли. Ты все понял?

Вопрос был обращен к внимательно наблюдавшему за опытом Цезариону.

– Да, конечно, – отвечал мальчик очень серьезно. – Проблема в том, как точно вычислить расстояние до Луны.

Диодор был поражен его кратким и точным ответом.

Как и я.

В ту ночь, прощаясь со мной перед сном, Цезарион сказал:

– Может быть, мне нужно стать астрономом. Или математиком.

Да уж, хорошие занятия. Достойные и, главное, безопасные.

– Может быть, – ответила я. – Зависит от того, к чему призовет тебя судьба.

Разумеется, почему бы царю Египта не быть математиком? Одно другому не мешает.

Теперь я с нетерпением ожидала дня затмения и каждую ночь наблюдала, как убывает, истаивая кусочком бледного воска, Луна. Солнечное затмение наступит тогда, когда Луна станет совершенно темной.

Рассказы Диодора так повлияли на Цезариона, что в предвкушении великого события мальчик потерял сон и несколько раз являлся ко мне посреди ночи со словами:

– Я не могу спать!

Однажды он сказал:

– Расскажи мне еще раз про Артемиду и Аполлона, как они гоняют по небосводу на лунной и солнечной колеснице. Правда, что затмение случается, когда их колесницы сталкиваются?

Он рассмеялся.

Я обняла его и накинула ему на плечи легкое одеяло.

– Ты знаешь, что Артемида, Аполлон и солнечная колесница – это лишь образы? – спросила я. – С их помощью поэты пытаются описать такие прекрасные и таинственные небесные тела, как Луна и Солнце.

Раз уж он занялся математикой, ему придется распроститься с верой в старые предания.

– Значит, на самом деле Аполлона не существует? – Его голос прозвучал жалобно.

– Ну, он… Он существует, но вовсе не ездит по небу в колеснице, запряженной четверкой лошадей. На самом деле его больше интересует творчество. Например, музыка и все светлые стороны жизни, за которые в ответе Солнце.

– Вот оно что! – Мальчик прильнул ко мне, обнял меня и невинно спросил: – А почему ты стала такой толстой? Вроде бы и ешь немного.

Только ему я позволяла обнимать себя, и сейчас на мне не было обычного пышного одеяния. Вопрос захватил меня врасплох, да еще в середине ночи, и я не нашла ничего лучшего, чем растерянно пропищать:

– Потому что внутри у меня ребеночек.

– Правда? – Голос Цезариона тоже чуть не сорвался на писк. – А это мальчик или девочка?

– Пока не знаю, – ответила я. – Придется подождать, пока выяснится.

– Когда? Когда?

– Ну, где-то осенью. Ты доволен?

– Еще как! У всех есть братья или сестры, и мне всегда хотелось иметь кого-нибудь.

Как для него все просто!

Наступил день великого затмения, и мы собрались на самой высокой террасе дворца, на открытой площадке, откуда открывался широкий обзор. Солнце в тот день светило особенно ярко и неистово, словно бросало вызов попыткам затмить его. Оно обжигало открытые участки кожи и в конце концов заставило меня скрыться в тени навеса. Наблюдателям пришлось нацепить широкополые шляпы. Они щурились, прикрывали глаза от слепящего света и чувствовали себя немного глупо – ведь их ожидания основывались на абстрактных математических расчетах. Никаких зримых признаков того, что сегодня случится нечто необычное, пока не было.

Тут же, на террасе, находилась группа астрологов, намеревавшихся истолковать затмение с точки зрения своей науки. Они оживленно переговаривались и, похоже, спорили.

– А я вам говорю, что Луна женского рода, а Солнце мужского, – горячился один. – Если Луна затмевает Солнце, то женщина возвысится над мужчиной, будет править или уничтожит его.

– Верно, но о чем идет речь? – подхватывал другой. – Не о том ведь, надеюсь, что жена какого-нибудь сапожника будет командовать своим муженьком? Наверное, это относится к политике.

– Само собой, – хмыкнул первый. – Небеса управляют судьбами сильных мира сего и не снисходят до простонародья.

– Но гороскоп можно составить для любого человека, – заметил третий астролог. – Значит, небеса правят жизнью каждого.

– Может быть, – неохотно согласился его оппонент. – Но это грандиозное событие предупреждает нас о чем-то столь же грандиозном. Небеса определяют все, вплоть до мелочей, но они не умаляются до того, чтобы возвещать нам о пустяках.

– А ведь есть пророчество о женщине с Востока, что будет править Римом, – подал голос второй астролог.

– Возможно, затмение как раз и знаменует приближение ее правления, – подхватил третий.

– А возможно, все это чушь, вздор и пустая болтовня, – прозвучал прямо у меня над ухом голос Олимпия.

Я резко обернулась к нему и спросила:

– Есть ли на свете хоть что-то, во что ты веришь?

Мне тоже доводилось слышать о подобных пророчествах. Я даже имела намерение приказать найти их для меня, но признаваться в этом я не стала.

– Ты хорошо знаешь, во что я верю, – сказал он. – Я верю в силы человеческого тела и в умение исцелять его, если есть малейшая возможность. Верю в благотворность доброго сна и необходимость поддержания чистоты. Еще верю в то, что избыток жгучего перца вызывает расстройство желудка. Но более всего – в то, что внимать пророчествам крайне вредно для здоровья. Они сбивают людей с толку.

– Не знаю, не знаю… – покачала я головой. – Подумай о людях, что высоко вознеслись как раз благодаря тому, что верили в пророчества.

– Ага. Наверное, любящие матери с младенчества внушали им, что они предназначены для особой доли. Они уверовали, будто эти бредни касаются именно их, и чего-то добились в жизни. Но мы ничего не знаем о тех, кто поверил сказкам и свернул себе шею. Ведь их имена так и остались неизвестными. Таких наверняка гораздо больше.

Это заставило меня призадуматься.

– Ну а как насчет Александра и оракула в Сиве?

– Он уже был царем и завоевателем. Что, скажи на милость, изменилось после посещения оракула?

– Ты такой скептик?

– Не всем же быть болтунами, – хмыкнул он, кивнув в сторону споривших астрологов.

Миг, когда по расчетам должно было начаться затмение, приближался. Вот он наступил – и прошел. Казалось, ничего не произошло. Но постепенно мы уловили угасание света. Нет, не угасание, это было нечто иное – особое рассеяние света. Он истончался, не порождая при этом темноты. Когда я смотрела на белые камни маяка и на корабли в гавани, мне казалось, что между ними и мной возникла пелена, искажавшая цвета. То был самый странный, необычный свет, какой мне доводилось видеть.

На солнечный диск медленно наползала тень с резко очерченными краями, и в какой-то момент нам почудилось, что тающий свет вытягивает воздух и становится трудно дышать.

Не знаю, где вычитал Диодор, что на землю падет ночная тьма. Дело обстояло не так. Ведь солнце продолжает освещать небо и после того, как закатывается за горизонт; естественно, оно светило и сейчас, находясь в зените. Небо вокруг затемненного диска осталось голубым. Птицы замолчали, но затмение продолжалось недолго, и дневные животные не успели принять его за ночь и залечь спать, а ночные – вылезли из нор.

Потом тень начала сползать с солнца так же неспешно, как накрывал его. Она ушла, и мы заморгали под желтыми лучами, вновь обретшими яркость, силу и, кажется, ощутимую плотность.

Несколько дней спустя, отпустив Ирас и Хармиону, я уединилась в дальнем покое, где меня никто не мог потревожить, и принялась читать доставленный мне без лишней огласки список пророчества. Несмотря на насмешки Олимпия, я чувствовала, что затмение было знамением, тайным знаком, требующим правильного истолкования. Если небесное явление, какого не случалось полвека, происходит одновременно с событиями в Риме, решающими судьбу целого мира, трудно поверить в случайное совпадение. И коль скоро это не лунное, а солнечное затмение – Луна затмевала Солнце, – знамение явно имело отношение к женщине. Как и сказали астрологи.

Длинное предсказание из книги Сивиллы тоже говорило о женщине, а значит, могло относиться ко мне. Во всяком случае, это касалось двух следующих стихов: