Текст книги "Царица поверженная"

Глава 10

Когда сумерки окутали небо своим туманным покровом, на мачтах и реях моего корабля вновь зажглись волшебные фонарики. На сей раз гостям предстояло взойти не на деревянную палубу, а на ковер из розовых лепестков. Не будь сверху наброшена сетка, люди проваливались бы в них по колено. Лепестки не только пружинили под ногами, но и источали восхитительное благоухание.

Аромат сотен тысяч роз – для обоняния, блеск золотых сосудов и мерцающие светочи – для зрения, шелковые покровы на ложах – для осязания, чистые голоса и нежная лютневая музыка – для слуха и изысканные блюда – чтобы ласкать и дразнить вкус. Прощальный пир, данный мною в Тарсе, должен был навсегда запечатлеться в памяти гостей как наслаждение для каждого из пяти чувств.

Я сочла уместным появиться на пиру в облике царицы Древнего Египта: в золотисто-голубом одеянии и золотой короне с лазуритовыми змеями. Когда Ирас заплетала мои волосы в косы и укладывала в сложную прическу, я невольно улыбнулась, вспомнив слова Антония. Он прав, эти торжественные церемониальные прически лучше не трогать. Ирас заглядывала лишь в отражение моих глаз в зеркале, но и этого хватало, чтобы на ее лице отразились тысячи вопросов, которые она не решалась задать. Но сегодня вечером мне все равно не до ответов. И ночью тоже.

Широкое, как воротник, наборное ожерелье из золота с сердоликом и лазуритом обхватило мою шею, широкие золотые браслеты украсили руки выше локтей.

Откупорив тонкую алебастровую бутылочку, Ирас стряхнула несколько капель благовоний себе на ладони, потом легко коснулась ими моего подбородка, локтей, предплечий и лба.

– Аромат роз должен исходить и от тебя тоже, – сказала она. – Это благоухание белых роз. Они пахнут иначе, чем красные, чьи лепестки покрывают палубу.

Ожидалось прибытие той же компании, что и в прошлый раз. На двенадцати ложах предстояло возлечь тридцати шести гостям.

Антоний не проявил интереса к подготовке прощального пира. Видимо, он решил, что удивить его мне уже нечем, и я настояла, чтобы он ушел до рассвета. Мой возлюбленный принял это за проявление вновь пробудившейся скромности. На самом деле мне не хотелось, чтобы он увидел дожидавшийся на палубе груз, хотя запах розовых лепестков нельзя было не уловить. Пусть это удивит его так же, как остальных.

– Сегодня у нас прощальный ужин, – сказала я. – А если ты не приедешь в Александрию, то это наша последняя ночь.

Он по-прежнему утверждал, что не сможет приехать. Ну а я заявляла, что в Тарсе больше не появлюсь.

Сходни накрыли ярким пурпуром из Тира, превратившим их в триумфальный мостик. По ним поднимались на борт гости. Один за другим они ступали на пружинивший под их сапогами ковер из розовых лепестков. На лицах римских воинов и старейшин Тарса было написано изумление, но я воспринимала это как должное. Более всего мне хотелось поразить и порадовать Антония.

Когда он остановился наверху трапа, опираясь о поручень, его глаза разом вобрали в себя всю картину: малиновый ковер из роз, пурпурные драпировки, искусственные созвездия на снастях – и я, раззолоченная и разукрашенная, как статуя. Зрелище получилось очень театральное, своего рода вызов природе.

– О дивный корабль! – промолвил Антоний. – Давайте обрубим канаты и уплывем в ту волшебную страну, откуда он явился.

С этими словами Антоний совершил высокий прыжок, а когда по приземлении толща роз прогнулась под его весом, потерял равновесие, упал и развалился на спине, раскинув руки.

– Ах! – воскликнул он. – Я задохнусь, опоенный эликсиром из роз. Помогите, помогите мне, ибо я теряю сознание!

Он устроил представление, якобы пытаясь встать на колени, в результате добрался до меня на четвереньках и ухватился за мои сандалии.

– Я умираю! – простонал он, и вся его компания покатилась со смеху.

Я наклонилась, взяла его за руку и со словами: «Вернись же к жизни, благородный Антоний!» – подала знак слуге, чтобы тот поднес чашу. Это была большая чаша, украшенная кораллами и жемчужинами, наполненная хиосским вином.

Антоний сделал большой глоток и покачал головой:

– Никогда еще не бывало, чтобы вино избавляло от чар. Напротив, оно имеет свойство усиливать их действие.

– Добро пожаловать, и прошу всех выпить с нами! – возгласила я, и слуги начали обносить гостей чашами. – Я хочу, чтобы наш прощальный пир навсегда остался в вашей памяти.

Смесь изумления, восхищения и растерянности на их лицах говорила о том, что на сегодня они уже подпали под мои чары. Даже Деллий широко раскрыл глаза. Что ни говори, а театральный эффект – великая сила! При правильном использовании он дает немалую власть.

– С этого ли корабля я ушел сегодня утром? – тихо спросил Антоний.

– Да, с этого самого, – сказала я.

– А что ты сделала с каютой внизу?

– Увидишь немного позже. Если, конечно, не захочешь отправиться туда прямо сейчас.

Он огляделся по сторонам и с немного нервным смехом пробормотал:

– Думаю, тебе хватит смелости и на такое.

Я лишь улыбнулась. Пусть удивляется.

Между тем Деллий очень громко начал поносить сначала парфян, а потом Кассия, причем последнего он ругал такими словами, что даже один из тарсийцев, вряд ли имевший причины защищать разорителя своего города, попытался сменить тему.

– Деллий, – сказала я, мягко подойдя к нему, – что касается парфян, то, полагаю, когда ты отправишься против них в поход под началом благородного Антония, тебе представится возможность покарать их не на словах, а на деле. Но забудь Кассия – он за свои злодеяния заплатил. Человек умирает только раз.

– Нет, это не так. Можно умереть дважды. Можно лишить человека не только жизни, но и доброго имени. Причем это страшнее телесной гибели!

Его слова прозвучали с такой страстью, что впору было забыть, как сей обличитель служил Кассию и перешел к Антонию только после сражения при Филиппах.

– Значит, есть еще и третья смерть – когда тебя бросают прежние друзья, – проговорила я.

Деллий вымучил противную улыбку, и я отвернулась. Хотелось верить, что на войне у Антония будет на кого опереться, помимо этого лицемера.

Тем временем глава городского управления Тарса объяснял Антонию, чем он руководствовался, назначая человека на должность гимнасиарха города. Сам этот толстенький коротышка к стадиону и палестре явно не приближался, но, подобно многим изнеженным сибаритам, любил судить об атлетике и воинских искусствах.

Антоний кивал и не знал, как отделаться от назойливого магистрата, державшего его за плечо и жужжавшего как шмель. Округлый и широкий, он и внешне походил на шмеля.

Его жена, стоявшая рядом, привлекла мое внимание своим несуразным и невыразительным нарядом. Ну почему, скажите, многие считают унылую скуку непременным атрибутом респектабельности, а стремление к красоте и изяществу – признаком легкомыслия? Впрочем, я любезно приветствовала ее, выразила восхищение чистотой и порядком в городе и не преминула отметить его удачное расположение среди зеленых лесов и гор, защищающих от ветров.

Я не упомянула одного: что когда-то всем этим владели Птолемеи. Поросшие лесом склоны принадлежали нам так же, как морское побережье, пески пустыни и долина Нила. Когда я увидела их, во мне пробудилось желание вернуть моей стране как можно больше утраченных владений. Цезарь отдал Кипр Арсиное. Может быть, Антоний…

Женщина что-то проговорила в ответ тихим, застенчивым голосом. Я пыталась прислушаться к ее словам, но они были столь же невыразительны, как и ее лицо. Серая мышка, да и только.

Спускаясь в пиршественный зал, гости думали о том, чтобы не оступиться на пружинящем ковре. Поэтому глаза они подняли лишь у самого входа – и снова замерли в изумлении.

В сиянии светильников их взорам предстали новые ложа – еще более прекрасные, чем в прошлый раз, – а также мраморные столики с золотыми ножками и рубинами по ободу столешниц. Красные розы, алая обивка стен, рубины и малиновые покрывала на ложах – от этого смешения оттенков сам воздух мерцал красным сиянием.

Мы с Антонием заняли свои места, и я подала знак к началу пира. Кушанья не представляли собой ничего необычного – да и как иначе? Корабельная кухня не в силах соперничать с дворцовой, да и продуктов с собой много не привезешь. Пришлось использовать местные – например, пурпурных моллюсков, павлинов и почки. Но копченых уток, гусей и нильских окуней я доставила из Египта, а также стебли папируса, поджаренные и позолоченные. У нас их (конечно, без позолоты) ел лишь простой народ, но для римлян и жителей Тарса они стали диковиной. Еще я привезла множество амфор с лучшим вином. Я знала, что сегодня вечером они опустеют. На обратном пути в Египет корабль станет легче.

Музыканты – тоже в красном – играли негромко, чтобы музыка не мешала вести беседу. Вино постепенно развязывало языки, и скоро разговорились все.

– Ты экстравагантна и расточительна, – заметил Антоний.

Его взгляд перебегал с одной диковины на другую.

– Не сказала бы, – возразила я. – По-моему, это скромный пир. Роскошный обошелся бы раз в десять дороже.

– Конечно, если пригласить вдесятеро больше гостей.

– Ну, количество гостей еще не делает пиршество роскошным. Я могу удесятерить его стоимость прямо сейчас, с теми же гостями и тем же меню. – У меня появилась идея, которую стоило осуществить. – Давай побьемся об заклад: если мне это удастся, ты приедешь в Александрию.

Ответ последовал лишь после долгого размышления.

– Согласен. Но при одном условии: тот же состав гостей, те же блюда и никаких дорогих подарков присутствующим. Идет?

– Да.

Я позвала слугу и приказала принести мне чашу не с вином, а с уксусом.

– Вроде бы не самый дорогой напиток, – съязвил Антоний.

Я оставила его слова без внимания, а когда уксус принесли, громко возгласила:

– Дорогие гости, мы с благородным Антонием заключили пари. Я утверждаю, что способна сейчас же довести расходы на этот пир до миллиона сестерциев. Он считает, что столы, накрытые на тридцать шесть гостей, никак не могут обойтись в такую сумму. Так вот…

Я подняла чашу с уксусом. Антоний, не отрывая от меня взгляда, подался вперед. Медленно, демонстративно я вынула из уха жемчужную серьгу и уронила в чашу. Она с плеском погрузилась на дно.

Я покрутила прозрачный сосуд, чтобы все видели, как жемчужина перекатывается внутри.

– Итак, сейчас жемчуг растворится, и я осушу чашу с самым дорогим напитком в истории.

Я подняла сосуд обеими руками, мягко покачивая его.

Все стихло, взоры гостей обратились ко мне. Антоний выглядел потрясенным. Я продолжала покачивать чашу, пока не почувствовала, что пора. Тогда я поднесла ее к губам, закинула голову и залпом выпила. Все ахнули.

– Горько! – сказала я. – Уксус, даже облагороженный жемчужиной, все-таки не самый вкусный напиток. Но пить так пить – слуга, еще чашу!

Когда появилась вторая чаша, я стала вынимать из уха вторую сережку.

– Нет, не надо! – воскликнул Деллий. – Не стоит губить драгоценности. Хватит и одной!

Антоний, опомнившись, остановил мою руку.

– Ты выиграла, – спокойно сказал он. – Нет нужды повторять то же самое.

Я вернула чашу слуге.

– Ты… ты неописуема! – промолвил Антоний. – Мало сказать «экстравагантность» или «расточительность». У меня просто нет слов!

Я взглянула на него и поняла, что выиграла нечто большее, чем это пари.

Слуги выносили угощения, а мне казалось, что облик пиршественного зала и царящая в нем атмосфера буквально пропитаны эротикой. Видимо, волнение от нашего пари переросло в чувственное возбуждение. Тело Антония, его загорелые мускулистые руки, державшие чашу, – все это кружило мне голову. Словно проглоченная мною жемчужина превратила напиток в любовное зелье такой силы, что трудно было дождаться окончания пира. Будь моя воля, я увлекла бы Антония в каюту прямо сейчас.

Наконец пришло время перейти к заключительной части представления. После того как гости расправились с последней переменой блюд, я встала, обвела жестом убранство зала и объявила:

– Это ваше. Ложа, посуда, столовые приборы – все.

Поскольку утварь была еще более изысканной и дорогой, чем в прошлый раз, они остолбенели.

– О доставке, как и раньше, не беспокойтесь – об этом позаботятся мои слуги. Кроме того, я желаю подарить вам еще и по скакуну. Мои эфиопские факельщики, – я указала на темнокожих юношей, один за другим заходивших в зал, – будут сопровождать вас, ведя в поводу лошадей.

Теперь пир действительно закончился. Осталось сделать лишь один эффектный жест. Взяв Антония за руку, я произнесла:

– Всего доброго, дорогие гости! Мы с благородным Антонием желаем вам спокойной ночи.

С этими словами я повернулась и, не отпуская его руки, пошла вместе с ним к своим личным покоям. Спутникам Антония не оставалось ничего другого, как подняться на палубу и сойти на берег. Они поняли, что Антоний за ними не последует. Где и как он проведет ночь, ни у кого сомнений не было.

В каюте я привалилась к двери и закрыла глаза. Все прошло удачно. Я хорошо сыграла свою роль, а ведь этого не предскажешь заранее.

Антоний стоял посередине комнаты и поглядывал вокруг с опаской, будто ожидал еще какого-то сюрприза. Вдруг змея выскользнет из-под кровати, или невидимые руки подадут чаши с вином, или начнет завывать призрачный хор.

– Мне весь вечер не терпелось сделать вот так. – Я обняла его.

– Тогда ты должна это убрать, – сказал он, наклонившись, чтобы снять с меня корону. – Все твои дорогие, но жесткие и холодные побрякушки. – Бережно расстегнув мое драгоценное ожерелье, Антоний положил его на столик. – И твои волосы. Пожалуйста, распусти их.

Я вынула гребни и стала расплетать косы; кожу на голове пощипывало от прилива крови. Ирас постаралась на славу, так что с прической пришлось повозиться. Когда мои волосы наконец свободно упали, Антоний прошелся по ним пальцами, как гребнем, и я ощутила слабость от нестерпимого желания.

– Теперь ты снова человек, – сказал Антоний.

Он прибавил к словам такой поцелуй, что мне стало ясно: весь вечер он чувствовал не меньшее возбуждение, чем ощущала я.

Наше вожделение было столь сильным, что мы немедленно слились воедино, пытаясь справиться с накалом страсти.

Потом, лежа рядом со мной в темноте, он сказал:

– Вижу, ты хочешь объявить о наших отношениях всему миру.

Слова прозвучали сбивчиво – Антоний еще не успел отдышаться.

– Да, – подтвердила я, положив голову ему на грудь, что, наверное, приглушило мой голос. – Скрывать их уже невозможно, да и желания прятаться у меня нет.

Он нежно поцеловал мою макушку.

– Значит, как говорится, «гори все огнем»?

– Не «все» – это мы горим. Огонь в нашей крови, его не потушить.

– Да, огонь, – пробормотал он, словно думал в тот момент о чем-то другом. – В Риме от него займется пожар, это точно. Там не любят ничего необычного. Мне и самому не понравилось, когда Октавиан явился туда, чтобы заявить о своих правах наследования.

– И лишил этих прав моего сына.

Я помолчала и добавила:

– Ведь у Цезаря есть родной сын, а не только приемный, присвоивший чужие права.

– И все же именно его Цезарь назвал наследником в своем завещании, – заметил Антоний. – Что касается тебя – я думаю, он не упомянул тебя из уважения. Понимал, что ты в состоянии обеспечить свои интересы и без его помощи.

«Обеспечить свои интересы». Да, оставалось еще одно дело, которое следовало уладить перед отплытием. Мне совсем не хотелось вмешивать в наши отношения политику, но другого выхода не было.

– Антоний… Ты должен сделать кое-что для меня. Моя сестра Арсиноя в Эфесе помогала убийцам. Замечу, что тебе следовало вызвать для объяснений ее, а не меня. Кассий и Брут даже провозгласили ее царицей Египта, и именно она убедила наместника Кипра Серапиона отдать им мой флот. Мне докладывали и о том, что в мое отсутствие она посылала своих людей в Александрию, чтобы разведать обстановку и поискать сторонников. К тому же объявился очередной самозванец, претендующий на имя Птолемея Тринадцатого – побежденного, как известно, самим Цезарем и мертвого настолько, насколько может быть мертв человек. Все это угрожает стабильности моего трона.

– И?.. – спросил он голосом человека, еще не опомнившегося от любовных утех.

– Уничтожь их.

– Да, любовь моя.

Антоний снова принялся ласкать мои плечи, но я решила заручиться его обещанием прежде, чем он опять позабудет обо всем.

– Обещай мне. Предай их казни.

– Да, любовь моя. И я возвращу тебе и Кипр.

Он вплел пальцы в мои волосы, нежно повернул мое лицо к себе, и я подставила губы для поцелуя.

Та ночь, как никакая другая, никогда не изгладится из моей памяти. Я запомнила все: как часто мы предавались любви, как именно мы делали это. Все мельчайшие подробности, о которых я не стану говорить публично, вспоминаются мне каждый раз, когда нужно отвлечься от печали, огорчения или боли. Та ночь была даром богов, какой редко дается и еще реже повторяется. Она подтвердила мое убеждение, что телесные восторги (хоть философы и утверждают иное) вполне могут сравниться с радостями мысли и духа.

Когда Антоний ушел, я не опечалилась. Да, эта ночь завершилась, ее нельзя ни продлить, ни сохранить во всем ее совершенстве. Но впереди нас ждут другие ночи, тоже совершенные, пусть и по-другому.

– Прощай, мой командир, – сказала я, целуя его на палубе.

Солнце поднялось над горизонтом и окрасило корабль алым и золотым цветом. Огни на корабельных снастях выгорели, и теперь там болтались обычные глиняные плошки – никакой магии.

– Прощай, моя царица. – Он обнял меня, на миг прижав к своему пурпурному плащу. – Я буду у тебя при первой возможности.

– Это так долго, – отозвалась я. – Мне бы хотелось, сойдя с корабля в Александрии, увидеть тебя на пристани.

– Умей я летать, так бы оно и было, – улыбнулся Антоний. – Но, увы, человеку крыльев не дано.

Он отстранился и несколько мгновений стоял молча. Восходящее солнце вызолотило каждую складку его одеяния.

Я потянулась, коснулась его лица и сказала:

– Прощай.

Оставшись одна в своей каюте, я упала на кровать, чтобы наконец отдохнуть – в прошедшую ночь, разумеется, о сне не было речи. Поскольку за окном уже ярко светило солнце, мне пришлось натянуть простыню и закрыть глаза.

На губах моих блуждала улыбка: да, роскошные пиры с дорогими подарками обошлись недешево, но это выгодное вложение. Как любят подчеркивать Мардиан и Эпафродит, «скупясь на расходы, не рассчитывай на доходы». Однако последний пир, при всем его великолепии, стоил вовсе не миллион сестерциев. В отличие от гостей, я, прилежная ученица александрийских наставников, прекрасно знала: жемчуг не растворяется в уксусе. Жидкость, способная растворить жемчуг, разъела бы и мой желудок. Нет, драгоценная жемчужина в целости и сохранности пребывала у меня во чреве, и вернуть ее не составит особого труда.

Но воинам и магистратам не посчастливилось слушать наставления ученых нашего Мусейона, и они простодушно поверили моему обману.

Умение управлять государством предусматривает, помимо прочего, наличие множества самых разнообразных познаний и навыков, и на первый взгляд они могут показаться ненужными. Засыпая, я поняла, что восприняла это у Цезаря, и теперь он мог бы гордиться мной. Не «мог бы» – он гордился бы мной. Возможно, Антоний прав: Цезарь знал, что я сумею позаботиться о себе.

ЗДЕСЬ ЗАКАНЧИВАЕТСЯ ЧЕТВЕРТЫЙ СВИТОК

Пятый свиток

Глава 11

– Сначала Цезарь, теперь Антоний! – воскликнул Мардиан, подняв брови. – Это у тебя что, особая болезнь – теряешь голову всякий раз, когда на горизонте появляется римлянин?

– Высокопоставленный римлянин, – сухо дополнил Олимпий.

– Не просто высокопоставленный, а поставленный на самую вершину власти, – уточнил Мардиан, качая головой.

– До чего же вы оба жестокосердны, – промолвила в ответ я, хотя особого раздражения не испытывала: к их укорам я привыкла.

– Мы твои друзья, – рассмеялся Олимпий. – Мы и не думали тебя порицать, а просто пересказали, что говорят римляне. Чтобы у тебя была возможность подготовиться к наветам.

Мы сидели у окна, выходившего на запад, откуда со стороны открытого моря надвигался очередной зимний шторм. Был отчетливо виден приближавшийся грозовой фронт. Я поежилась, уютно завернувшись в теплую шерстяную столу.

– Архелай – царского рода, но тебе он по вкусу не пришелся, – проворчал Мардиан. – Думаю, Олимпий прав: дело в общественном положении и реальной власти. Архелай знатнее этих римлян, но не обладает и малой толикой их могущества. Да, моя дорогая, именно власть тебя возбуждает.

– Ну и что с того? – ощетинилась я.

Олимпий пожал плечами:

– Наверное, не будь у тебя жажды власти, ты не принадлежала бы к роду Птолемеев.

– А может быть, – предположил Мардиан, – играет роль и то, что они женаты? В конце концов, Архелай…

– Да забудь ты об Архелае! Он мне понравился, он прекрасный человек, но…

– Он не женат и не правит миром. Мелкие недостатки! Ладно, притягательность власти ты уже признала, а как насчет наличия брачных уз? – спросил Олимпий.

– Ясное дело, соперничество разжигает интерес, – криво усмехнулся Мардиан.

– Не много ли вы на себя берете, обсуждая мое поведение? – не без досады осведомилась я.

– Это наше увлечение! – фыркнул Мардиан. – Надо же нам чем-то заняться в твое отсутствие.

– Но теперь я присутствую, и скоро в Александрию прибудет Антоний. Поэтому предлагаю вам обоим попридержать язык.

Я говорила вполне серьезно, однако только рассмешила Мардиана и Олимпия.

– Мы-то что, – пробурчал, подавляя смех, Олимпий. – Мы-то помолчим, но вот за народ на рынках я не поручусь.

После того как мои друзья, все еще посмеиваясь, ушли, я уселась у окна и задумалась, глядя на темнеющее небо над гаванью. Все, что они говорили, звучало вполне справедливо. Тем более некоторые аспекты сложившейся ситуации я и сама для себя не могла объяснить. Политическая целесообразность очевидна: дружба и союз с преемником Цезаря позволят и мне, и Египту в целом чувствовать себя гораздо спокойнее. Однако дружбу и союз можно обеспечить дипломатическими средствами, а не через постель.

Меня до крайности бесило то, что в постели Антония я испытала величайшее наслаждение. Было бы лучше (неужели?), окажись он человеком скучным, бесцветным, непривлекательным да и никчемным любовником. Тогда бы я, наверное, отбыла домой с превеликой радостью и постаралась забыть о нашей близости, убедившись, что целомудренная жизнь куда полезнее любовных историй, приносящих разочарования.

Однако разочарования не случилось. Мою уступчивость в первую ночь можно приписать растерянности и неожиданности, но дальше… я хотела этого ничуть не меньше, чем он. А в результате, нельзя не признать, поставила себя в неловкое положение. И это еще мягко сказано.

От окна повеяло влажным холодом. Я подошла к жаровне, от которой исходило хоть слабое, но тепло, и погрела над ней руки.

«О Исида, научи меня!» – мысленно твердила я.

Так или иначе, свершится то, что должно свершиться, и нелепо препятствовать предопределенному. Грядущее сокрыто от взоров смертных, однако ближайшее будущее очевидно: Антоний явится в Александрию, и это произойдет скоро.

Шторма, возможно, продлятся не одну неделю, и судоходство будет прервано.

Но Антоний приедет сухопутным путем.

– Дело сделано, госпожа, – невозмутимо сообщил Мардиан, прибывший ко мне с очередным донесением. – Арсиноя мертва.

Я сломала печать и прочла о том, как по приказу Антония ее оттащили от главного алтаря храма Артемиды в Эфесе, где она просила убежища, и убили.

– Убили на ступеньках храма, – сухо и официально произнес Мардиан.

Я поежилась. Итак, Антоний не забыл о своем обещании, данном между делом, в темноте. С одной стороны, он показал, что держит слово, но с другой – Цезарь не позволил бы себе так легко поддаться на уговоры, он никогда не давал подобных обещаний. Ну что ж, это позволило мне лучше понять натуру Антония, а всякое знание можно использовать в своих интересах.

– Арсиноя не имела права требовать убежища, – сказала я. – Цезарь, милосердием которого пользовались многие, однажды уже даровал ей прощение. Но тех, кто совершал преступление во второй раз, он не щадил.

– Ее похоронили рядом с главной улицей Эфеса. Надгробие соорудили в виде Александрийского маяка, – сообщил Мардиан.

– Ну что ж, ей хотелось править под его сенью, пусть теперь покоится под его подобием, – отозвалась я и продолжила чтения.

Очередной самозваный Птолемей тоже был убит, а изменник Серапион бежал в Тир, но это ему не помогло – его схватили и казнили.

Что ни говори, а свои обещания Антоний выполнил в точности.

День за днем ко мне поступали донесения о его передвижениях и деяниях. Сначала он побывал в Сирии, где утвердил наместником Децидия Сакса, потом в Иудее, власть над которой вручил своему другу и союзнику Ироду, оттуда переместился в Тир и продолжал движение на юг, в направлении Египта. Мне сообщили, что он прибыл в Ашкелон, а потом, в сопровождении преторианской гвардии, выступил через Синайскую пустыню в направлении Пелузия – туда, где четырнадцать лет назад он возглавил кавалерийскую атаку, вернувшую этот город под власть моего отца. Отец хотел казнить за измену солдат тамошнего египетского гарнизона, но Антоний пощадил их.

Чем снискал благодарность и любовь египтян.

Он прибыл в Александрию в ясный холодный день. Гонцы возвестили о нем заранее, так что я распорядилась вывесить на вратах Солнца гирлянды, а широкую Канопскую дорогу вымести и украсить. Расставленные вдоль дороги гвардейцы должны были указывать ему дорогу ко дворцу, трубачи возвещать о его появлении сигналами, ворота надлежало распахнуть, едва он появится на виду.

Между первым звуком трубы, раздавшимся у городских ворот, и последним, зазвучавшим у ворот дворцовых, прошло немало времени, поскольку Антонию и его спутникам пришлось буквально протискиваться сквозь толпу людей, высыпавших на улицу приветствовать его.

– Антоний! – раздавались крики. – Радуйся, Антоний! Оставь трагическую маску для Рима, нам больше по душе комическая!

А потом я увидела, как он легкими уверенными шагами, с прямой спиной, высоко держа кудрявую голову, поднимался ко мне по широким ступенькам дворца. Голова его была не покрыта, он не надел ни лаврового венка, ни даже шлема, вместо парадных доспехов или официальной тоги на нем была обычная дорожная одежда. Да и зачем украшения тому, кто лучится жизнерадостной силой и уверенностью? Будь он простым гражданином, его атлетическая красота и горделивое достоинство все равно покорили бы сердца. Неудивительно, что и мое сердце радостно подскочило.

Увидев меня, он остановился на полпути на ступеньках, и его лицо озарила лучезарная улыбка. Отбросив назад закружившийся вокруг него плащ, Антоний протянул мне руки в радостном приветственном жесте.

– Моя прекрасная царица! – промолвил он, после чего медленно преодолел несколько оставшихся между нами ступеней.

– Мой самый желанный гость! – отозвалась я, протягивая ему руку.

Он поднес ее к губам, и я ощутила их волнующее прикосновение.

– Наконец-то ты вернулся в город, который любит тебя, – сказала я, побуждая его встать рядом со мной. С верхней площадки лестницы мы могли обозревать большую часть Александрии: длинные портики Гимнасиона, обширный комплекс Мусейона, а дальше, на юг, – массивную громаду храма Сераписа и поблескивающую водную гладь озера Мареотис. – Ты помнишь?

– Я помню все, – ответил он.

Навстречу ему вышли все мои сановники, кроме Олимпия: Мардиан, Эпафродит, командир македонской придворной гвардии, гимнасиарх, глава Мусейона, верховные жрецы Исиды и Сераписа. Цезарион тоже был здесь, но приветствовал гостя отдельно от всех – он восседал на троне, с диадемой на голове.

Антоний направился к нему, и Цезарион сказал:

– Добро пожаловать, мой родич Антоний.

Они и в самом деле приходились друг другу хоть и не близкими, лишь в четвертой степени, но родственниками. Это свойственно Цезариону – знать такие подробности.

– Благодарю тебя, мой царственный родич, – отозвался Антоний, преклонив перед ним колено, после чего вдруг запустил руку за пазуху своей туники. Стражи по обе стороны трона напряглись, сжав рукояти мечей.

– Вот, смотри, какую диковинную ящерицу я поймал в Тире, в своей резиденции! – промолвил Антоний, показывая мальчику пупырчатое зеленое существо с выпученными глазами. – Мне подумалось, что в Александрии таких нет, и я решил преподнести его вашему величеству.

Цезарион улыбнулся, подался вперед и принял подарок. При этом от меня не укрылось, что на лице Антония появилось нечто вроде удивления, но он тут же замаскировал его словами:

– Думаю, вы с ней подружитесь. Или с ним. Должен признаться, я не умею их различать.

Цезарион рассмеялся, как обычный шестилетний мальчонка.

– Я тоже, – признался он. – Но я с этим разберусь.

– Конечно разберешься, – согласился Антоний. – Я уверен, с ящерицами можно поладить, а никаких хлопот не будет.

После официальной церемонии встречи, взаимных представлений, приветственных речей, преподнесения даров, раздачи указаний о размещении свиты и личной охраны мы с Антонием наконец остались наедине в одном из отведенных ему дворцовых покоев. Апартаменты были достаточно просторны, чтобы служить и местом отдыха, и резиденцией. Он мог заниматься здесь теми делами, что неизбежно следуют за ним по пятам даже на край света. Правда, пока неотложные заботы его не догнали, и по окончании обеда он был свободен. Небосклон еще окрашивали последние отблески вечерней зари, но во всех помещениях уже зажгли светильники.

– Я давно мечтал вернуться в Александрию, – сказал Антоний, выглядывая в окно.

– Почему же было так трудно тебя уговорить? – спросила я.

– Потому что Александрия – не просто город: это ты. И всем понятно, что я приехал не для того, чтобы побывать в Мусейоне или посетить маяк, но чтобы увидеть царицу.

– Это была шутка, – сказала я. – Мне тоже понятно, что это значит.

Потом я вспомнила его разговор с Цезарионом, а особенно мимолетно промелькнувшее на его лице удивленное выражение и спросила:

– Что ты думаешь о моем сыне?

Антоний покачал головой:

– Меня поразило сходство с Цезарем, особенно в движении. Вот уж не думал, что увижу Цезаря снова.

– Да. Меня это и радует, и навевает грустные воспоминания.

– Увидев его, никто не усомнится, что он сын Цезаря.

– Даже Октавиан? – спросила я.

– Особенно Октавиан, – ответил Антоний.

– Антоний, что мне делать? – вырвалось у меня. – Я не могу стоять и смотреть, как сына Цезаря оттесняют в сторону, пренебрегают им. Я знаю, что у него нет законного права претендовать на что-либо в Риме, но… ты видел его. Ты меня понимаешь.

– Понимаю. – Он помолчал. – Но правда сильна. Я знаю, что наступит день…

– Мы должны приблизить этот день! – страстно заявила я. – Разве ты не понимаешь, что у судьбы лишь один ключ от дверей удачи, а остальные – у решимости и воли? Судьба не высечена в камне, она переменчива. Она ждет. Мы должны показать ей, что намерены добиваться результата.