Текст книги "Унесенные ветром. Том 2"

Со всех сторон до Скарлетт доносились одни и те же слова, повторяемые до одурения: «Я бы непременно принес эту чертову присягу сразу после поражения, если бы они вели себя как порядочные люди. Можете включать меня в Союз, но подстраиваться под него я не стану!»

Беспокойные дни и ночи сменяли друг друга, и Скарлетт просто умирала от страха. Необузданные негры и солдаты-янки представляли постоянную угрозу, но еще больше Скарлетт боялась конфискации имущества. Этот страх преследовал ее даже во сне, как и другие, безымянные страхи: она боялась, что все может стать еще хуже. Подавленная ощущением беспомощности – своей собственной, своих друзей, всего Юга, – она часто повторяла про себя страстные слова Тони Фонтейна: «Это недопустимо! Мы этого не потерпим!»

Несмотря на войну, пожар и Реконструкцию, Атланта снова переживала бум. Она как будто вновь превратилась в прежний молодой деловой город времен Конфедерации. Только улицы кишели солдатами в шинелях не того цвета, деньги оказались не в тех руках, а негры бездельничали, пока их бывшие хозяева трудились до седьмого пота и голодали.

Стоило хоть чуть-чуть присмотреться, всюду скрывались страх и нищета, но внешне стремительно поднимавшийся из руин город, казалось, процветал: суета и движение царили повсюду. Очевидно, Атланте на роду было написано при любых обстоятельствах быть кипучим, бурно развивающимся городом. В Саванне, Чарльстоне, Огасте, Ричмонде, Новом Орлеане ничего подобного не наблюдалось. Там спешка считалась дурным тоном. Спешка – это слишком в духе янки. Но Атланта была буквально пропитана насквозь этим самым дурным тоном и духом янки больше, чем когда бы то ни было. Приезжие стекались отовсюду, забитые толпой улицы так и гудели с раннего утра до глубокой ночи. Блестящие новеньким лаком кареты жен офицеров-янки и нуворишей-«саквояжников» обдавали жидкой грязью потрепанные экипажи старожилов, а кричаще безвкусные новые дома богатых чужаков все больше теснили солидные старинные особняки.

Война утвердила ключевую роль Атланты в делах Юга: ничем не примечательный город стал известным повсюду. Железнодорожные пути, когда-то давшие жизнь городу, те самые пути, за которые Шерман сражался целое лето и положил тысячи солдат, вновь стали его кровеносной системой. Опять, как и до разрушения, Атланта превратилась в деловой центр огромного региона, в город со всех сторон стекались новые жители – желанные и нежеланные.

Захватившие город «саквояжники» сделали Атланту своей штаб-квартирой, но в городе не только они оказались чужаками. На улицах им приходилось сталкиваться с представителями старейших семейств Юга, прибывшими из сельских округов. Их поместья сжег Шерман во время своего знаменитого броска на Юг, они лишились рабов и, будучи не в состоянии самостоятельно обрабатывать хлопок, переехали жить в Атланту. Переселенцы появлялись в городе каждый день: это были люди из Теннесси и обеих Каролин, где последствия Реконструкции оказались еще более жестокими, чем в Джорджии. Многие солдаты-наемники из ирландцев и немцев, служившие в армии Союза, после увольнения поселились в Атланте. Население города еще больше увеличилось с прибытием жен и других членов семей офицеров-янки, служивших в гарнизоне: за четыре года войны они прониклись любопытством и решили своими глазами взглянуть на легендарный Юг. В надежде на удачу понаехали разного рода авантюристы, а из провинций сотнями прибывали негры.

Город бурлил, открытый всем ветрам, как приграничный поселок, даже не пытающийся скрыть свои грехи и пороки. Салуны вырастали словно грибы после дождя по два и порой даже по три на квартал; с наступлением ночи по улицам, качаясь от стены к стене, слонялись пьяные – белые и черные. В темных переулках прятались, поджидая «клиентов», грабители, карманники, проститутки. В игорных домах яблоку негде было упасть, ночи не проходило без стрельбы или драки с поножовщиной. Добропорядочные граждане Атланты были шокированы, когда выяснилось, что в их городе имеется процветающий район «красных фонарей» – куда более крупный и преуспевающий, чем в годы войны. Целыми ночами из-за задернутых портьер доносилось бренчание клавиш фортепьяно, непристойные песни и безудержный смех, прерываемые то воплями, то пистолетной пальбой. Обитательницы домов терпимости держались куда более нагло, чем проститутки военного времени: они высовывались из окон и зазывали прохожих. Воскресными вечерами по центральным городским улицам катили красивые закрытые экипажи местных «мадам», в которых девицы в лучших своих нарядах выезжали подышать воздухом за спущенными шелковыми занавесками.

Самой известной из таких «мадам» была Красотка Уотлинг. Она открыла новое заведение – большое двухэтажное здание, рядом с которым соседние дома оказались жалкими курятниками. На первом этаже располагался просторный бар, украшенный по стенам солидными, писанными маслом картинами, а по вечерам играл негритянский оркестр. Второй этаж, по слухам, был обставлен роскошной мебелью с бархатной обивкой, на окнах висели кружевные занавеси, а на стенах – зеркала в золоченых рамах. Дюжина прехорошеньких, хотя и чересчур ярко накрашенных девиц, составлявших главный предмет обстановки заведения, вели себя куда приличнее, чем их товарки из других домов. По крайней мере, в заведение Красотки Уотлинг полицию вызывали редко.

Об этом заведении добропорядочные дамы Атланты перешептывались украдкой, а священники в самых туманных выражениях предостерегали свою паству с амвонов от посещения сего вертепа порока и бесчестья. Все прекрасно знали, что такая женщина, как Красотка, никогда не смогла бы самостоятельно заработать денег на столь роскошное заведение. Для этого ей был необходим покровитель, причем очень состоятельный. А поскольку Ретт Батлер никогда не делал тайны из своих отношений с Красоткой Уотлинг, всем было очевидно, что финансовую сторону обеспечивал он. По внешности самой Красотки, когда она ненароком выглядывала из закрытого экипажа, запряженного парой великолепных гнедых с наглым желтым негром на козлах, было видно, что она процветает. Когда она проезжала по улице, мальчишки, сбежавшие из дома, чтобы поглазеть на нее, взволнованно шептали друг другу: «Гляди, гляди, это она! Та самая Красотка! Я видел ее рыжие волосы!»

Рядом со старыми зданиями, испещренными следами от снарядов, кое-как залатанными старой дранкой и черным от копоти кирпичом, вырастали дома «саквояжников» и спекулянтов, нажившихся на войне, – роскошные особняки с мансардами, коньками на крышах, башенками, окнами из цветного стекла и широкими лужайками. Каждый вечер окна новых домов загорались светом газовых ламп, из них доносились звуки музыки и стук каблуков танцующих. По длинным верандам, в сопровождении мужчин в вечерних костюмах, прохаживались женщины в ярких тугих шелках. Хлопали пробки от шампанского, на кружевных скатертях сервировались ужины из семи блюд. Окорока в вине, фаршированные утки, паштеты из гусиной печенки, редкие фрукты в любой сезон выставлялись на стол в изобилии.

А за обшарпанными дверями старых домов ютились бедность и голод, казавшиеся особенно горькими и мучительными из-за того, что обитатели этих домов переносили все лишения с безропотным мужеством и горделивым безразличием к материальным нуждам. Доктор Мид мог бы рассказать множество печальных историй о тех, кто был вынужден съехать из особняков в пансионы, а из пансионов в мрачные комнатушки на глухой окраине. Среди его пациентов было слишком много дам, страдающих «слабым сердцем» и «угасанием сил». Ему было известно, что всему причиной голодное существование, и они знали, что ему это известно. Он мог бы порассказать о туберкулезе, пожирающем целые семьи, о пеллагре, некогда поражавшей только белых бедняков, а теперь свирепствующей в лучших семьях Атланты. О младенцах с рахитичными ножками и матерях, у которых не было грудного молока. Когда-то старый доктор по привычке благодарил Бога за каждого принятого им новорожденного. Теперь жизнь уже не казалась ему бесценным даром. Этот мир был слишком жестоким для новорожденных, и многие умирали в первые месяцы жизни.

Яркий свет, вино, скрипки, танцы, парча и тонкое сукно в помпезных домах богачей, а за углом – медленная смерть от голода и холода. Завоеватели надменно и бездушно кичились своим богатством, уделом побежденных стала ненависть и горькая самоотверженность.

Глава 38

Скарлетт видела все, жила с этим день за днем, ложилась с этим в постель, страшась наступления каждого следующего дня. Она знала, что из-за Тони она сама и Фрэнк уже числятся в черных списках янки, и беда может обрушиться на них в любую минуту. Но именно теперь она не могла позволить себе вновь вернуться к исходной точке: ведь она беременна, лесопилка только-только начала окупаться, а в Таре нужны деньги, пока к осени не созреет урожай хлопка. А вдруг она все потеряет? Вдруг придется все начинать сначала? Что она со своими слабенькими силенками может противопоставить этому безумному миру? Смогут ли ее алые губки, зеленые глаза и изворотливый, но поверхностный ум одолеть янки и все, что за ними стоит? Измученная тревогой, она чувствовала, что скорее покончит с собой, лишь бы не начинать все сначала.

Среди руин и хаоса весны 1866 года она, ни о чем больше не думая, решительно бросила все свои силы на превращение лесопилки в прибыльное предприятие. В Атланте крутились большие деньги. Строительная лихорадка оказалась тем самым золотым шансом, которого она так ждала, и Скарлетт знала, что сможет заработать, если ей удастся избежать тюрьмы. Она постоянно напоминала себе, что нужно действовать осторожно и осмотрительно, оскорбления сносить безропотно, мириться с несправедливостью, не задевать ни черных, ни белых, способных нанести ей вред. Она всей душой ненавидела нахальных вольных негров, у нее мурашки бежали по коже от ярости всякий раз, когда до нее доносились их мерзкие шуточки и визгливый хохот. Но она ни разу не удостоила их даже презрительным взглядом. Она ненавидела «саквояжников» и прихлебателей, с легкостью наживавших себе богатство, пока ей приходилось биться за каждый цент, но ни разу не обмолвилась о них недобрым словом. Никто во всей Атланте не испытывал более страстной, чем она, ненависти к янки – при одном виде синей шинели ей становилось тошно от злости, – но даже дома в кругу семьи она держала свои мысли и чувства при себе.

«Болтливой дурой я не буду», – хмуро думала она. Пусть другие терзаются воспоминаниями о добрых старых временах и оплакивают тех, кто уже никогда не вернется. Пусть другие сгорают от бешенства из-за правления янки и утери права голоса. Пусть другие отправляются в тюрьму за свои откровенные высказывания, пусть их вешают за участие в делах Ку-клукс-клана. (Какое ужасное название они себе придумали! На Скарлетт оно наводило не меньший ужас, чем на негров.) Пусть другие женщины гордятся тем, что их мужья – члены Ку-клукс-клана. Слава богу, Фрэнк в этом не замешан! Пусть другие горячатся, кипят, возмущаются, суетятся и ломают головы над тем, что они все равно не в силах изменить. Что значит прошлое в сравнении с невзгодами настоящего и мучительной неопределенностью будущего? Какой смысл в голосовании? Разве оно даст тебе кусок хлеба или крышу над головой, разве оно спасет от тюрьмы? Прошу тебя, Господи, убереги меня от беды до июня!

Только до июня! Скарлетт уже знала, что к июню ей придется затвориться в доме тетушки Питти и оставаться в уединении до самого рождения ребенка. Ее и так уже осуждали за появление на публике в интересном положении. Ни одна леди не смела показываться на глаза людям во время беременности. И Фрэнк, и Питти хором умоляли ее не выставлять себя – да и их тоже! – в неловком свете, и она пообещала им, что прекратит работу в июне.

Только до июня! К июню она должна так наладить дело на лесопилке, чтобы та могла работать без нее. К июню она должна накопить достаточно денег, чтобы хоть немного оградить себя от беды. Времени мало, а дел много! Она мечтала, чтобы в сутках было больше часов, и считала каждую минуту в своей стремительной погоне за деньгами, за деньгами и снова за деньгами.

Она так долго пилила робкого Фрэнка, что дела в лавке пошли значительно лучше, и он даже сумел вернуть кое-что из старых долгов. Но основные надежды Скарлетт возложила на лесопилку. Атланта напоминала могучее дерево, которое срубили под корень, а оно снова выросло, уверенно, стремительно потянулось вверх, пуская прочные корни, выбрасывая многочисленные ветви и густую листву. Спрос на строительные материалы превышал предложение. Цены на лес, кирпич и камень взлетели вверх, и лесопилка Скарлетт начинала работу с рассветом, а заканчивала уже при свете фонарей.

Каждый день Скарлетт посещала лесопилку, заглядывая в каждый угол и по мере сил стараясь предотвратить неизбежное, по ее мнению, воровство. Однако основную часть дня она проводила в разъездах по городу, нанося визиты строителям, подрядчикам, плотникам, даже незнакомым людям, которые, по слухам, собирались в будущем что-то строить, и добивалась от них обещания закупать материал исключительно у нее.

Вскоре люди привыкли к ее постоянным разъездам. Высоко подтянув полсть и уложив на колени маленькие ручки в митенках, она сидела в двуколке с величественным, осуждающим ее поведение старым негром на козлах. Тетушка Питти сшила ей хорошенькую зеленую накидку, скрадывающую фигуру, и маленькую зеленую шляпку блинчиком под цвет глаз, и, отправляясь по делам, Скарлетт непременно надевала этот костюм. Немного румян на щеках и легкий запах одеколона придавали ей особый шарм, сохранявшийся, пока она не покидала экипажа. Но в этом почти никогда не возникало необходимости: стоило ей улыбнуться и кивнуть в знак приветствия, как мужчины сами подбегали к двуколке и, часто стоя с непокрытой головой под проливным дождем, обговаривали с ней дела.

Разумеется, не одна Скарлетт усмотрела возможность заработать деньги на пиломатериалах, но конкуренция ее не пугала. Она с гордостью сознавала, что не уступает им смекалкой и деловой хваткой. Она была истинной дочерью Джералда, а унаследованный ею деловой нюх еще больше обострился в условиях нужды.

Поначалу другие торговцы посмеивались над ней с добродушным презрением. Их смешила сама мысль о том, что женщина может занять место в деловом мире. Но вскоре их смех иссяк. Они начали мысленно изрыгать проклятия, когда Скарлетт проезжала мимо. Она беззастенчиво пользовалась преимуществами своего пола и при необходимости напускала на себя трогательно-беспомощный вид, от которого таяли мужские сердца. Безо всякого труда и даже без слов ей удавалось создавать впечатление отважной, но скромной леди, оказавшейся в ужасном положении под давлением жестоких обстоятельств: если клиент не купит у нее лес, это хрупкое, женственное, беспомощное существо может умереть от голода. А когда не удавалось добиться цели при помощи женских чар, Скарлетт становилась по-деловому холодной и расчетливой, беззастенчиво сбивала цены даже себе в убыток, лишь бы заполучить нового заказчика. Она могла запросто продать низкосортную древесину по цене высококачественной, когда была уверена, что ее не уличат, и без колебаний чернила своих конкурентов. Делая вид, будто ей тяжело раскрывать людям глаза на печальную правду, она со вздохом внушала потенциальным покупателям, что у ее конкурентов и цена завышена, и древесина гнилая, вся в свищах и вообще никуда не годная.

Когда Скарлетт впервые пришлось солгать подобным образом, ей стало стыдно и неловко: неловко оттого, что ложь так легко и естественно слетала с ее губ, а стыдно оттого, что в голову пришла мысль: «Что сказала бы мама?»

Она точно знала, что сказала бы Эллин, узнав, что ее дочь лжет и жульничает. Эллин была бы потрясена, она бы не поверила, что такое возможно, и мягким, кротким, но жалящим в самое сердце голосом заговорила бы о чести, честности и правде, о долге перед ближними. Стоило ей представить себе выражение лица матери, как Скарлетт внутренне съежилась. Но прекрасный и строгий образ поблек, стерся под неукротимым, беспощадным, беспринципным напором стяжательства, проснувшегося в Скарлетт, пока она голодала в Таре, и окрепшего под давлением нынешних неопределенных жизненных обстоятельств. Она преодолела и этот нравственный барьер, как преодолевала многие другие до него – со вздохом, что она не та, какой ее хотела бы видеть Эллин, пожала плечами и повторила, как магическую формулу, свои любимые слова: «Я подумаю об этом потом».

Впоследствии она никогда больше не вспоминала Эллин, занимаясь делами, ни разу не пожалела о том, какие средства приходится пускать в ход, чтобы переманить покупателей у других торговцев лесом. Клевеща на конкурентов, она была уверена в своей безопасности. На ее стороне было рыцарство Юга. Леди-южанка могла оболгать джентльмена, но джентльмен-южанин не мог оболгать леди или – хуже того – уличить леди во лжи. Остальные торговцы лесоматериалом могли лишь молча негодовать да изливать свой гнев в кругу семьи, поверяя женам заветное желание: ах, если бы хоть на пару минут миссис Кеннеди оказалась мужчиной!

Один белый бедняк, хозяин лесопилки на Декейтерской дороге, попытался бороться со Скарлетт ее же средствами, открыто заявив, что она лгунья и мошенница. Но навредил он этим лишь самому себе: все пришли в ужас от того, что белый человек, пусть всего лишь простая деревенщина, смеет так дурно отзываться о леди из благородной семьи, даже если она ведет себя неподобающим для леди образом. Скарлетт перенесла нападки молча и с достоинством, выждала какое-то время, а потом набросилась на обидчика и его клиентов. Она безжалостно и целенаправленно разорила беднягу, продавая его клиентам первоклассную древесину по бросовой цене, хотя при этом ей приходилось стискивать зубы, а когда он в конце концов обанкротился, она, к ужасу Фрэнка, с триумфом выкупила его лесопилку за гроши.

Получив в свое распоряжение вторую лесопилку, Скарлетт столкнулась с неожиданной проблемой: где взять надежного управляющего? Еще один такой, как мистер Джонсон, ее совершенно не устраивал. Она старалась не спускать с него глаз, но знала, что, несмотря на все ее усилия, Джонсон приторговывает ее лесом у нее за спиной, и все же думала, что найти нужного человека не составит труда. Все вокруг бедны, как Иов, на улицах полно некогда состоятельных людей, ставших безработными. Дня не проходило, чтобы Фрэнк не дал денег какому-нибудь бывшему солдату, а Питти с поварихой не завернули еды для кого-то из изможденных попрошаек.

Однако, сама не зная почему, Скарлетт не желала брать никого из них. «Зачем мне люди, которые за целый год себе работы не нашли? – думала она. – Если они так и не приспособились к послевоенным временам, значит, со мной им не сработаться. К тому же вид у них всех жалкий, как у побитых собак. Мне не нужна побитая собака. Мне нужен человек умный и энергичный как Рене, или Томми Уэллберн, или Келлс Уайтинг, или кто-то из Симмонсов, или… кто-то вроде них. И у них на лице не написано: «Мне все равно», как у солдат после капитуляции. Наоборот, у них такой вид, будто им есть дело до всего на свете».

Но к ее удивлению, и братья Симмонсы, открывшие свое дело по обжигу кирпича, и Келлс Уайтинг, торговавший приготовленным на кухне его матери чудесным составом для выравнивания негритянских завитушек после шестикратного применения, вежливо улыбнулись, поблагодарили и отказались. То же самое повторилось и с дюжиной других кандидатов, к которым она обращалась. Скарлетт в отчаянии повысила предлагаемое жалованье и вновь нарвалась на отказ. Одному из племянников миссис Мерриуэзер хватило наглости заявить, что, хотя ему и не доставляет удовольствия сидеть на козлах подводы, по крайней мере, это его собственная подвода, и лучше уж он будет работать сам на себя, чем на Скарлетт.

Как-то к вечеру Скарлетт подъехала в своей двуколке к фургону с пирожками Рене Пикара. Она поздоровалась с Рене и с увечным Томми Уэллберном, которого Рене по-дружески предложил подвезти до дому.

– Послушайте, Ренни, почему бы вам не поработать у меня? Управлять лесопилкой куда больше к лицу мужчине, чем развозить пироги. По-моему, это ниже вашего достоинства.

– Я и думать забыл о достоинстве, – расплылся в улыбке Рене. – Да и кто теперь о нем думает? Всю свою жизнь я был респектабельным, пока война не сделала меня свободным, как и негров. Никогда больше не буду респектабельным, и не придется мне умирать от скуки. Свободен, как птица! Люблю я свой фургон с пирогами. И мула люблю. Люблю этих милых янки, покупающих пироги моей обожаемой мадам тещи. Нет, моя дорогая Скарлетт. Я стану Королем Пирогов. Это судьба! Как Наполеон, я следую за своей звездой.

Он красноречиво и эффектно взмахнул кнутом.

– Но ведь вас воспитывали не для того, чтобы торговать пирогами, да и Томми не для того, чтобы возиться с кучкой полудиких ирландских каменщиков. Работа у меня куда более…

– А вы, надо думать, воспитывались, чтобы управлять лесопилкой, – заметил Томми, и уголки рта у него дрогнули в улыбке. – Так и вижу маленькую Скарлетт на коленях у мамочки, шепеляво лепечущую свой первый урок: «Никогда не продавай хороший лес, если плохой можно продать дороже».

При этом Рене покатился со смеху, в его обезьяньих глазках заплясали веселые огоньки, он одобрительно хлопнул Томми по искривленной спине.

– Нечего дерзить, – холодно сказала Скарлетт, не увидев в словах Томми ничего смешного. – Да, меня не готовили к управлению лесопилкой.

– О, я вовсе не хотел вас обидеть. Но вы все-таки управляете лесопилкой, готовили вас к этому или нет. Причем у вас отлично получается. Никто из нас, насколько мне известно, не занимается тем, чем должны были, но тем не менее все мы так или иначе справляемся. Можно лишь пожалеть того человека и тот народ, что опускает руки и проливает слезы, потому что жизнь оказалась не такой, какой хотелось бы. Скарлетт, а почему бы вам не нанять какого-нибудь предприимчивого «саквояжника»? Видит бог, леса ими так и кишат.

– Мне не нужны «саквояжники». «Саквояжники» крадут все, что не раскалено добела и не прибито гвоздями намертво. Если бы они что-то собой представляли, сидели бы дома, а не ехали бы сюда, чтобы обирать нас до нитки. Мне нужен приличный человек из хорошей семьи, сообразительный, честный, энергичный и…

– Только и всего? За ту цену, что вы предлагаете, такого не найдете. Все приличные да сообразительные, за исключением разве что тяжелых инвалидов, уже при деле. Может, они и не своим делом заняты, но все же пристроены. И каждый, заметьте, работает на себя, а это лучше, чем работать на женщину.

– Стоит копнуть глубже, становится ясно, что мужчины не больно-то и умны.

– Может, и так, зато у них еще хватает гордости, – рассудительно заметил Томми.

– Гордость! Гордость, конечно, хороша на вкус, особенно если корочка хрустит, а с меренгами так и вовсе объедение, – ядовито бросила Скарлетт.

Мужчины дружно, но несколько натянуто рассмеялись, и Скарлетт показалось, что они как будто сомкнули ряды против общего врага, отгораживаясь от нее своим мужским неодобрением. «А ведь Томми прав», – подумала она, перебирая в памяти всех, к кому уже обращалась с предложением, и тех, к кому только собиралась обратиться. Каждый из них был при деле, каждый чем-то занят, причем все трудились так, как им и не снилось до войны. Возможно, они занимались не тем, чем хотели, не тем, к чему их готовили, и работа у них была не из легких, но все же каждый из них был при деле. Времена настали такие, что выбирать не приходилось. Может, они и оплакивали несбывшиеся мечты, может, и тосковали по прошлому, но об этом было известно только им самим. Теперь они сражались в новой войне, куда более жестокой, чем прежняя. И они опять принимали все близко к сердцу, им до всего было дело, они торопились жить так же отчаянно и неистово, как раньше, до того, как война разрубила их жизни пополам.

– Скарлетт, – смущенно начал Томми, – мне неловко просить вас об одолжении после того, как я наговорил вам дерзостей, но я все же попрошу. Может, и вам оно на пользу пойдет. У моего шурина Хью Элсинга дела с дровами идут не очень хорошо. Все, кроме янки, сами собирают себе хворост. И мне известно, что у всего семейства Элсинг дела не клеятся. Я сам делаю все, что в моих силах, но вы ведь понимаете, мне нужно Фанни обеспечивать, а у меня еще мать да две сестры вдовами остались в Спарте, о них тоже заботиться надо. Хью – хороший парень из приличной семьи, как раз то, что вам нужно, и вы сами знаете, он честный.

– Но Хью смекалки не хватает, иначе он преуспел бы в поставке дров.

Томми пожал плечами.

– Вы слишком жестоки в своих суждениях, Скарлетт, – ответил он. – Подумайте хорошенько насчет Хью. Вы можете и дальше искать, но ничего хорошего не найдете. Я считаю, что его честность и усердие – достойная замена смекалке.

Скарлетт промолчала в ответ, ей не хотелось быть слишком грубой. Но она осталась при своем мнении, а по ее мнению, ни одно качество не могло заменить смекалку.

Она объездила весь город и переговорила буквально со всеми, но безуспешно, отказала всем назойливым «саквояжникам» и в конце концов решила последовать предложению Томми и встретиться с Хью Элсингом. На войне он был находчивым и смелым офицером, но пара серьезных ранений и четыре года участия в боях, похоже, не оставили и следа от былой находчивости, к тяготам послевоенного лихолетья Хью оказался неподготовленным как ребенок. Он продавал дрова с видом потерявшегося пса и меньше всего на свете походил на нужного Скарлетт человека.

«Он же глуп, – думала Скарлетт. – И ничего не смыслит в делах. Бьюсь об заклад, он не знает, сколько будет дважды два, и вряд ли когда-нибудь научится. Но он хотя бы честный малый и не станет меня обкрадывать».

В последнее время Скарлетт не обременяла себя особой честностью, но чем больше она обманывала сама, тем больше ценила честность в других.

«Как жаль, что Джонни Гэллегер связан работой на стройке у Томми Уэллберна, – подумала она. – Вот человек, который мне нужен. Твердый, как железо, скользкий, как змея, но будет честным, если за эту честность заплатить. Я прекрасно понимаю его, а он меня, мы бы отлично поладили. Может, мне удастся его залучить, когда закончится строительство отеля, а пока придется довольствоваться Хью и мистером Джонсоном. Если я доверю Хью новую лесопилку, а мистера Джонсона оставлю на старой, мне самой не придется ездить за город. Я смогу оставаться в городе и следить за продажей материалов, а они там пусть пилят и грузят товар. Пока не переманю к себе Джонни, мистер Джонсон, конечно, будет меня обворовывать в свое удовольствие, а мне придется сидеть в городе. Ах, если бы он не был вором! Пожалуй, надо будет занять половину участка, что мне достался от Чарли, под склад пиломатериалов. А на второй половине построю салун. Вот только бы Фрэнк перестал на меня орать! Ладно, пусть думает что хочет, все равно построю там салун, как только заработаю побольше денег. Ах, если бы Фрэнк не был таким чистюлей! Господи, и до чего же не вовремя этот ребенок! Ну почему именно сейчас? Еще немного, и меня так раздует, что я не смогу и носа высунуть на улицу! Если бы не этот ребенок! И если бы проклятые янки оставили меня в покое! Если…»

Если! Если! Если! Вся жизнь состояла из этих «если», ни малейшей уверенности ни в чем, никакого чувства защищенности, и вечный страх все потерять, снова терпеть голод и холод. Конечно, теперь Фрэнк стал зарабатывать немного больше, но он то и дело простужался, и ему приходилось оставаться в постели целыми днями. А вдруг он вообще сляжет? Нет, на него рассчитывать нельзя. Вообще ни на кого и ни на что рассчитывать нельзя, полагаться нужно только на себя. Все, что ей удавалось заработать, казалось ничтожно малым. А что ей делать, если придут янки и все отберут? Если! Если! Если!

Половину заработанных денег Скарлетт отправляла Уиллу в Тару, часть уходила на выплату займа Ретту, а остаток она копила. Ни один скряга в мире так часто не пересчитывал свои сокровища, как это делала Скарлетт, и ни один скряга так не боялся их потерять. Класть деньги в банк она не желала: вдруг банк лопнет или янки конфискуют вклад? Что могла, Скарлетт носила с собой в корсете, а маленькие пачки бумажных денег рассовала по всему дому: под расшатавшиеся кирпичи в кладке камина, в альбом с вырезками, между страницами Библии. С каждой неделей росла ее раздражительность: случись что, каждый заработанный доллар станет потерянным долларом, и чем больше она заработает, тем больше потеряет.

Фрэнк, Питти и слуги сносили вспышки бешенства Скарлетт с выводящим ее из себя спокойствием, приписывая их ее положению, но не догадываясь об истинных причинах. Фрэнк знал, что беременным женщинам нужно угождать, он спрятал свою гордость в карман и перестал попрекать ее тем, что она управляет лесопилками и появляется в городе в неподобающем для леди положении. Ее поведение служило для него источником постоянной неловкости, но он готов был еще немного потерпеть. Он считал, что после рождения ребенка Скарлетт вновь превратится в нежное, хрупкое и женственное существо, за которым он когда-то ухаживал. Увы, несмотря на все его попытки ее успокоить, истерические припадки у нее продолжались, и Фрэнк уже начал опасаться, что его жена просто одержима.

Причины ее одержимости не видел никто, никто не понимал, что доводит ее до безумия, а ведь ею владело лишь страстное желание привести дела в порядок перед вынужденным затворничеством, заработать как можно больше денег на случай новой беды, воздвигнуть дамбу из наличных денег против поднимающейся волны ненависти янки. Все последние дни она ни о чем не способна была думать, кроме денег, а если и вспоминала о будущем ребенке, то лишь в приступе безудержного гнева от того, как не вовремя он вздумал появиться на свет.

«Смерть, налоги и роды всегда приходят не вовремя!»

Атланта была в немалой степени шокирована уже и тем, что Скарлетт, презрев свой пол, принялась сама управлять лесопилкой, но в скором времени всем стало ясно, что эта женщина способна на все. Ее торгашеские манеры сами по себе приводили в ужас, – а ведь ее бедная покойная матушка была из благородной семьи Робийяров! – но мало этого, она упорно продолжала разъезжать по городу, хотя всему свету уже было известно о ее беременности. Ни одна уважающая себя белая леди, да и мало кто из негритянок, если на то пошло, не показывалась за порогом собственного дома, заподозрив у себя первые признаки беременности, а миссис Мерриуэзер возмущенно заявила, что при таком поведении Скарлетт, скорее всего, родит прямо на улице.