Текст книги "Унесенные ветром. Том 2"

– Будь она умнее, догадалась бы кое о чем, чего точно не одобрила бы, – закончил за нее Ретт. – Конечно, об этом вам известно больше, чем мне.

– Черт бы побрал вашу память и дурные манеры!

– Вашу неоправданную грубость я пропущу мимо ушей. Давайте вернемся к теме нашего разговора. Подумайте вот над чем. Если вы не такая, как все, вам суждено быть отрезанной не только от ваших сверстников, но и от поколения ваших родителей, а также от поколения ваших детей. Вы никогда не встретите понимания, и любой ваш поступок будет вызывать у них шок. А вот ваши деды и бабки наверняка гордились бы вами. Они сказали бы: «В нас пошла». А ваши внуки будут вздыхать от зависти: «Ох и давала жару эта старая перечница – наша бабушка!» – и постараются походить на вас.

Скарлетт расхохоталась от души:

– А вы порой бьете прямо в цель! Вот возьмите мою бабушку Робийяр. Меня Мамушка в детстве ею пугала, когда я шалила. Бабушка была холодна как сосулька, строго следила за манерами – своими и чужими, – но замуж выходила трижды, из-за нее случилось немыслимое количество дуэлей, она пользовалась румянами, носила платья с глубоким вырезом и совсем… гм… почти совсем не носила белья.

– Вы же ею безгранично восхищались, хотя изо всех сил старались походить на свою мать! Знаете, мой дед по линии Батлеров был пиратом.

– Неужели? Из тех, что лазали по реям?

– Я бы сказал, по реям он гонял других, если это могло принести ему денежную выгоду. Как бы то ни было, моему отцу он оставил приличное состояние. Но в семье его из осторожности называли «капитаном дальнего плавания». Его убили в пьяной драке в салуне задолго до моего рождения. Думаю, нет смысла объяснять, что его смерть стала огромным облегчением для его детей: старик, как говорится, «не просыхал», а напившись, забывал, что он почтенный капитан на покое, и принимался рассказывать истории, от которых у его детей волосы вставали дыбом. Я восхищался дедом и пытался походить на него, а не на отца, чрезвычайно благовоспитанного и богобоязненного джентльмена. Теперь понимаете, как это бывает? Я просто уверен, Скарлетт, что ваши дети будут вас осуждать – в точности, как сейчас вас осуждают миссис Мерриуэзер, и миссис Элсинг, и их дети. Ваши дети, вероятно, вырастут изнеженными и чопорными созданиями, какими обычно бывают отпрыски людей волевых, трезвомыслящих, лишенных сантиментов. А вы еще больше усугубите положение тем, что – как любая другая мать – постараетесь оградить их от всех тех трудностей, которые пережили сами. Это большая ошибка. Трудности либо ломают, либо закаляют людей. Так что одобрения вам придется дожидаться от своих внуков.

– Интересно, какими будут наши внуки!

– Уж не хотите ли вы сказать, что у нас с вами будут общие внуки? Постыдитесь, миссис Кеннеди!

Осознав свою оговорку, Скарлетт густо покраснела. Дело было не только и не столько в его шутке: ей стало стыдно, потому что она вдруг вспомнила о своем животе. Никогда в разговоре они не касались ее положения даже намеком; в его присутствии Скарлетт натягивала полсть до самых подмышек даже в теплые дни, с чисто женской наивностью внушая себе, что раз ничего не видно, значит, и стыдиться нечего. Но теперь, когда он так грубо напомнил ей о ее положении, ее замутило от злости на мешавшую ей беременность и от стыда, что он об этом знает.

– Убирайтесь вон из моей двуколки и заберите с собой ваши грязные мысли, – дрожащим голосом произнесла она.

– И не подумаю, – спокойно ответил Ретт. – Домой вы доберетесь затемно, а тут у ближайшего ручья недавно обосновалась новая колония негров – целый палаточный городок. Мне говорили, что эти черномазые настроены очень воинственно, и я считаю, что вы не должны лишний раз давать повод «горячим головам» из Ку-клукс-клана напяливать свои ночные рубашки и разгуливать в них по всей округе.

– Вон! – закричала Скарлетт, дергая вожжи, и тут вдруг ее одолела тошнота.

Ретт мгновенно остановил лошадь, подал ей два чистых носовых платка и ловко помог наклонить голову над бортиком двуколки. Лучи вечернего солнца, косо бившие сквозь молодую листву деревьев, вдруг закружились у нее перед глазами тошнотворным водоворотом золотого и зеленого. Когда приступ миновал, Скарлетт закрыла лицо руками и разрыдалась от унижения. Мало того, что ее стошнило в присутствии мужчины – происшествие само по себе невыносимое для любой женщины, – теперь унизительный факт ее беременности уже невозможно отрицать. Скарлетт подумала, что больше никогда не сможет снова посмотреть ему в глаза. И надо же такому случиться, когда рядом был именно Ретт, человек, открыто презирающий женщин! Она плакала, ожидая хамских насмешек, которых ей уже никогда не забыть.

– Не будьте дурочкой, – тихо сказал Ретт. – А вы и в самом деле дурочка, если плачете от стыда. Успокойтесь, Скарлетт, вы ведете себя как ребенок. Я не слепой, как вам известно, и давно знаю о вашей беременности.

Она тихо ахнула и еще глубже зарылась пылающим от стыда лицом в ладони. Само это слово повергало ее в ужас. Фрэнк всегда осторожно называл ее беременность «вашим состоянием», Джералд деликатно намекал на «прибавление в семействе», а благовоспитанные леди говорили о беременности как о «положении».

– Вы действительно ребенок, если решили, что сможете что-то от меня утаить, закутавшись по уши в эту полсть. Ну конечно же, я знал. Отчего же, по-вашему, я все это время…

Ретт вдруг умолк, и между ними воцарилось молчание. Он взял в руки вожжи и прищелкнул языком, подгоняя лошадь. Дальше он говорил тихо, его тягучая южная речь как будто убаюкивала Скарлетт, ее спрятанное в ладони лицо постепенно стало приобретать обычный свой цвет.

– Вот уж не думал, что это вас так шокирует, Скарлетт. Я видел в вас разумную женщину, а вы меня горько разочаровали. Неужели в вашем сердце осталось место скромности? Боюсь, я поступил не как джентльмен, заговорив о беременности. Да и какой из меня джентльмен, если вид беременной женщины меня ничуть не смущает? Я нахожу вполне возможным общаться с ними как с обычными людьми, не устремляя при этом глаза в землю, в небо или еще куда-нибудь, лишь бы не на талию женщины; я не бросаю на них совершенно неприличных, по моему убеждению, взглядов исподтишка. С какой стати я должен так поступать? Я считаю беременность нормальным состоянием. В этом смысле европейцы куда более разумны. Они поздравляют будущих матерей с пополнением семейства. Правда, я бы не стал заходить так далеко, но все же такой подход более разумен, чем наши попытки делать вид, что беременности вовсе не существует. Это нормальное состояние, которым женщина должна гордиться, а не прятаться за закрытыми дверями, будто совершила преступление.

– Гордиться! – задыхаясь, вскрикнула Скарлетт. – Гордиться… фу!

– Разве вы не горды тем, что у вас будет ребенок?

– Нет, боже, нет! Я… я ненавижу детей!

– Вы не хотите иметь… детей от Фрэнка?

– Нет… от кого угодно.

На миг ей снова стало дурно от невольно сорвавшегося с языка ужасного признания, но Ретт как будто и внимания не обратил, его голос звучал по-прежнему ровно.

– Вот в этом и разница между нами. Я люблю детей.

– Любите? – воскликнула она, вскинув голову. Его слова настолько поразили ее, что она совершенно позабыла о своем смущении. – Какой же вы лжец!

– Я люблю новорожденных и маленьких детей, пока они еще не выросли и не начали думать по-взрослому, пока не научились лгать, как взрослые, обманывать и вести грязные игры. Но это не должно вас удивлять. Вы знаете, как сильно я люблю Уэйда Хэмптона, хотя, на мой взгляд, воспитывают его не так, как следовало бы.

А ведь это правда, неожиданно удивилась Скарлетт. Он всегда с радостью играл с Уэйдом и часто приносил ему подарки.

– Ну а теперь, раз уж мы заговорили на эту ужасную тему вслух и вы готовы признать, что ждете ребенка, причем в скором будущем, скажу вам то, о чем уже давно хотел сказать – вот уже несколько недель. Две вещи. Первое: вам очень опасно выезжать одной. И вы это знаете. Вам не раз об этом напоминали. Если вас не волнует, что вас могут изнасиловать, подумайте о возможных последствиях. Из-за вашего упрямства может возникнуть ситуация, когда вашим доблестным согражданам придется собраться и отомстить за вас, то есть вздернуть нескольких негров. За это их начнут преследовать янки, возможно, кого-то поймают и повесят. Вам никогда не приходило в голову, что местные дамы не жалуют вас, помимо всего прочего, еще и потому, что, разъезжая повсюду, вы можете поставить под угрозу жизнь их мужей и сыновей? Я вам больше скажу: если Ку-клукс-клан сильно прижмет хвост неграм, янки так прижмут Атланту, что Шерман покажется вам сущим ангелом. Я знаю, о чем говорю, ведь я тесно общаюсь с янки. Стыдно сказать, но они меня считают за своего и говорят при мне открыто. Они намерены раздавить Ку-клукс-клан, даже если для этого потребуется снова сжечь весь город и повесить каждого десятого. Это коснется и вас, Скарлетт. Вы можете потерять свои деньги. Это как пожар в прерии: стоит ему начаться, как его уже не остановить. Конфискация имущества, взвинчивание налогов, штрафы с подозрительных женщин… я слышал, как все это предлагалось. Ку-клукс-клан…

– А вы знаете кого-нибудь из Ку-клукс-клана? Томми Уэллберн или Хью Элсинг… они тоже?..

Он с досадой пожал плечами:

– Откуда мне знать? Ведь я изменник, прихлебатель, сума переметная. Кто ж мне скажет? Но мне известно, кто ходит у янки под подозрением, и любое неосторожное движение может привести этих людей на виселицу. Я знаю, вы и слезу не уроните, если кто-то из ваших соседей окажется в петле, но не сомневаюсь, что вам было бы жаль расстаться с лесопилками. Судя по упрямому выражению вашего лица, я вижу, что вы не верите. Все мои слова падают на каменистую почву. Поэтому мне остается сказать лишь одно: не расставайтесь с пистолетом, а я, бывая в городе, постараюсь сопровождать вас.

– Ретт, неужели вы… чтобы защитить меня, вы…

– Да, моя дорогая, именно мое широко известное рыцарство заставляет меня встать на вашу защиту. – В его черных глазах заплясали насмешливые огоньки, лицо утратило всю свою серьезность. – А все почему? Из-за моей глубокой любви к вам, миссис Кеннеди. Да, я молча вожделел вас и алкал вас, я боготворил вас издалека, но, будучи человеком чести, как и мистер Эшли Уилкс, я скрывал свои чувства. Увы, вы замужем за Фрэнком, и мое благородство не позволяло мне открыться вам. Но если даже благородство мистера Уилкса иногда дает сбой, то уж мне-то сам бог велел, и вот я признаюсь в своей тайной страсти и…

– Ради бога, замолчите! – прервала его Скарлетт. Она всегда злилась, когда он выставлял ее самовлюбленной дурой, к тому же она вовсе не жаждала продолжать разговор об Эшли и его благородстве. – Вы говорили о двух вещах. Что еще вы хотели мне сказать?

– Как? Вы меняете тему, когда я обнажаю перед вами свое истерзанное любовью сердце? Ну хорошо, вот что еще я хотел вам сказать. – Насмешливые огоньки исчезли из его глаз, лицо потемнело. – Вам нужно что-то сделать с этой лошадью. Она упряма, и у нее слишком жесткий рот. Вам трудно ею управлять, не так ли? Если она понесет, то остановить ее вы не сможете. А если она опрокинет вас в канаву, и вы, и ваш ребенок можете погибнуть. Надо достать для нее удила потяжелее, либо позвольте мне поменять ее на более смирную лошадку с чувствительными губами.

Скарлетт заглянула в его бесстрастное холеное лицо, и вдруг раздражение оставило ее, как раньше рассеялось смущение после разговора о ее беременности. Он был так добр к ней несколько минут назад, помог успокоиться, когда она готова была провалиться сквозь землю. А сейчас проявил еще большую доброту и заботу, побеспокоившись о ее лошади. Она почувствовала прилив благодарности. Ну почему он не может быть таким всегда?

– Лошадью трудно управлять, – покорно согласилась Скарлетт. – Бывает, у меня потом всю ночь болят руки. Сделайте, как посчитаете нужным, Ретт.

В его глазах мелькнул озорной огонек.

– О, это так мило и так по-женски, миссис Кеннеди. Совсем не похоже на вашу обычную бесцеремонность. Оказывается, стоит найти к вам правильный подход, и вы станете мягким воском в моих руках.

Она нахмурилась, ее гнев вспыхнул с новой силой.

– На сей раз вы уберетесь из двуколки, или я огрею вас кнутом. Не понимаю, зачем я вообще терплю вас… Почему… почему стараюсь быть с вами любезной. Вы дурно воспитаны. Вы безнравственны. Вы всего лишь… Убирайтесь. Я не шучу.

Но когда он выпрыгнул из двуколки, отвязал своего жеребца и остановился с дразнящей улыбкой на сумеречной дороге, проезжая мимо, она сама не удержалась от улыбки.

Да, он грубый, коварный, с ним опасно иметь дело, и невозможно угадать, в какой момент он превратит безобидные слова, оброненные вами при нем, в острый кинжал, обращенный против вас. Но общение с Реттом взбадривало ее словно выпитый тайком стакан коньяка!

За последние месяцы вкус коньяка стал Скарлетт хорошо знаком. Возвращаясь домой поздно вечером, промокнув под дождем, чувствуя ломоту во всем теле после многочасовых поездок в двуколке, она жила одной лишь мыслью о бутылке коньяка, спрятанной в запертом на замок от любопытных глаз Мамушки верхнем отделении секретера. Доктору Миду даже в голову не пришло предупредить Скарлетт, что в ее положении нельзя пить, он и представить себе не мог, что порядочная женщина станет пить что-нибудь крепче мускатного вина. Ну разве что бокал шампанского на свадьбе или стакан горячего пунша, лежа в постели при сильной простуде. Встречаются, конечно, на свете несчастные женщины, которые сильно пьют и позорят свои семьи, как попадаются и сумасшедшие, и разведенные, или такие, кто вместе с мисс Сьюзен Б. Энтон[7]7
  Э н т о н и С ь ю з е н Б. (1820–1906) американская общественная деятельница, боровшаяся за эмансипацию женщин, а также за освобождение негров в канун Гражданской войны.


[Закрыть] считает, что женщина тоже должна иметь право голоса. Но хотя доктор Мид не одобрял поведения Скарлетт, он и не догадывался о ее пристрастии к бутылке.

Скарлетт открыла для себя, что глоток чистого коньяка перед ужином – это чудодейственное средство, а запах можно устранить, пожевав кофейных зерен или прополоскав горло одеколоном. Отчего люди так строги к пьющим женщинам? Напиваются же мужчины до чертиков, когда им захочется! Порой, когда Фрэнк храпел рядом с ней, а она беспокойно ворочалась без сна, опасаясь голода, дрожа от страха перед янки, тоскуя по Таре и мечтая об Эшли, ей казалось, что она вот-вот сойдет с ума, и единственным спасением для нее была бутылка коньяка. Стоило ей почувствовать бегущее по жилам знакомое приятное тепло, как все ее страхи и горести начинали отступать. Выпив три рюмки, она уже могла сказать себе: «Я подумаю об этом завтра, когда у меня будут силы».

Но были ночи, когда даже коньяк не помогал утихомирить боль в сердце, боль более сильную, чем страх потерять лесопилки, – боль от желания вновь увидеть Тару. Скарлетт чувствовала, что задыхается в Атланте среди городского шума, растущих новых домов, незнакомых лиц, запруженных лошадьми, фургонами и суетливой толпой узеньких улиц. Скарлетт любила Атланту, но… до чего же мила сердцу мирная деревенская тишина Тары, ее красные поля и темные сосны! Бросить бы все и вернуться в Тару, несмотря на все тяготы жизни! И снова быть рядом с Эшли, хотя бы только видеть его, слышать его голос, черпать силы в одной мысли о том, что он ее любит! Каждое письмо от Мелани, где говорилось, что у них все хорошо, каждая коротенькая записка от Уилла, сообщавшая о распашке земли, о посеве и росте хлопка, вызывали у Скарлетт новый острый приступ тоски по дому.

«Поеду домой в июне. Все равно здесь мне делать будет нечего. Я проведу дома пару месяцев», – думала она, и эта мысль придавала ей сил. Она действительно поехала домой в июне, но совсем не так, как ей хотелось бы: в самом начале месяца от Уилла пришла коротенькая записка, извещавшая о смерти Джералда.

Глава 39

Поезд сильно опоздал, и землю уже окутали глубокие синие сумерки, когда Скарлетт сошла на платформу в Джонсборо. В окнах немногочисленных уцелевших деревенских домов и магазинов светились желтенькие огоньки масляных ламп. Тут и там среди домов на главной улице зияли черные провалы на месте разрушенных снарядами или сгоревших зданий. Пострадавшие дома, тихие и темные, взирали на нее дырами от снарядов в крышах и полуразрушенными стенами. У деревянного навеса над лавкой Балларда стояли на привязи несколько оседланных лошадей и мулов. Пыльная красная дорога выглядела пустынной и безжизненной, деревенскую тишину нарушали лишь пьяные крики и смех, доносившиеся сквозь сумеречный туман из салуна в дальнем конце улицы.

Сгоревшую при пожаре во время войны станцию так и не отстроили заново, ее заменял деревянный навес без стен, не защищавший от непогоды. Скарлетт зашла под навес, села на один из пустых бочонков, явно заменявших скамьи, и стала искать взглядом Уилла Бентина. Он уже должен был приехать и встретить ее. Ему бы следовало догадаться, что, получив его лаконичное послание о смерти Джералда, она сядет на первый же поезд.

Скарлетт собиралась в спешке, в ее маленьком ковровом саквояже лежала лишь ночная рубашка и зубная щетка, не было даже смены белья. Ей было тесно и неудобно в одолженном у миссис Мид черном платье, но на шитье траура просто не оставалось времени. Миссис Мид сильно похудела, а Скарлетт уже приближалась к середине срока беременности, и платье было ей вдвойне узко. Даже оплакивая смерть Джералда, она беспокоилась о своей внешности и оглядывала себя с отвращением. Талия раздалась, лицо и лодыжки распухли. До сих пор ей не было дела до того, как она выглядит, но теперь, когда через час ей предстояло встретиться с Эшли, все изменилось. Даже в глубоком горе она с ужасом думала о том, что придется предстать перед Эшли беременной от другого мужчины. Она любит его, он любит ее, а этот нежеланный ребенок словно уличает ее в измене этой любви. Но как ни угнетала ее мысль о том, что Эшли увидит ее с расплывшейся талией и потяжелевшей поступью, встреча была неизбежна.

Скарлетт нервно притопывала ногой. Уилл обязан встретить ее. Конечно, она могла зайти к Балларду и спросить, не видел ли кто Уилла, и даже попросить, чтобы ее подвезли до Тары, если окажется, что он не смог за ней приехать. Но ей не хотелось идти к Балларду. Субботним вечером там могла собраться половина мужского населения графства. У нее не было никакого желания выставлять напоказ свое положение в этом дурно сидящем на ней тесном черном платье, которое не скрадывало, а скорее подчеркивало фигуру. И уж тем более не хотелось выслушивать слова соболезнования по поводу смерти Джералда. Она не нуждалась в соболезнованиях. Скарлетт боялась расплакаться при одном упоминании его имени. Она твердо решила не плакать, зная, что стоит ей начать, и все повторится, как в ту ужасную ночь, когда пала Атланта. Ретт бросил ее на темной дороге за городом, и она рыдала, уткнувшись в лошадиную гриву, слезы разрывали ей грудь, и их невозможно было остановить.

Нет, не станет она плакать! Скарлетт почувствовала, как к горлу снова подступает ком – это случалось часто с тех пор, как пришла скорбная весть, – но она знала, что слезы не принесут облегчения. От них лишь туман в голове да слабость в теле. Почему, ну почему Уилл, или Мелани, или хотя бы одна из сестер не написали ей, что Джералд хворает? Она первым поездом отправилась бы в Тару, чтобы ухаживать за ним, даже привезла бы доктора из Атланты, если бы это понадобилось. Какие же они глупцы! Шагу без нее ступить не могут! Она не в силах оказаться в двух местах сразу, а в Атланте, видит бог, она делала для них все, что могла.

Скарлетт беспокойно ерзала, сидя на бочонке. Уилла все не было. Куда он запропастился? Тут у нее за спиной захрустел шлак на железнодорожных путях. С трудом повернувшись, она увидела пересекающего пути Алекса Фонтейна. Он направлялся к фургону с мешком овса на плече.

– Господи, Скарлетт, это вы? – воскликнул он, опустив мешок, и бросился к ней. Он взял ее за руку, его смуглое измученное лицо светилось искренней радостью. – Как же я рад вас видеть! Я видел Уилла в кузне, он повел лошадь подковать. Поезд опаздывал, и он решил, что у него есть время. Хотите, я сбегаю позову его?

– Да, будьте так добры, Алекс, – улыбнулась Скарлетт, несмотря на траур. До чего же приятно снова увидеть одного из старых друзей!

– Э-э-э… Скарлетт, – все еще держа ее за руку, смущенно начал он. – Мне очень жаль вашего отца…

– Спасибо, – ответила Скарлетт, втайне сожалея, что он заговорил об этом. Его слова тут же воскресили в памяти багровое лицо Джералда и его громоподобный голос.

– Скарлетт, если вам станет легче от этого, знайте, что все графство бесконечно гордится вашим отцом, – добавил Алекс и отпустил ее руку. – Он… мы все считаем, что он умер как солдат за правое дело.

«Что он имеет в виду? – удивилась Скарлетт. – Солдат? Разве в него кто-то стрелял? Неужели он ввязался в драку с прихлебателями, как Тони?» Она больше ничего не хотела об этом знать. Она расплачется, если будет говорить о нем, а плакать нельзя, по крайней мере, пока она не окажется в фургоне с Уиллом, пока они не отъедут подальше, туда, где никто ее не увидит. Уилла можно не стесняться. Он как брат.

– Алекс, я не желаю об этом говорить, – строго сказала она.

– Я вас прекрасно понимаю, Скарлетт, – ответил Алекс. Его лицо налилось кровью и потемнело от гнева. – Будь это моя сестра, я бы… Знаете, Скарлетт, за всю свою жизнь я не сказал дурного слова о женщине, но я считаю, что Сьюлин следует хорошенько выпороть.

Скарлетт слушала его с растущим недоумением. Что за глупости? При чем здесь Сьюлин?

– Мне очень жаль, но здесь все придерживаются такого мнения. Один только Уилл за нее заступается, ну и, конечно, мисс Мелани, но мисс Мелани – известное дело! – святая, она ни в ком дурного не видит, к тому же…

– Я сказала, что не желаю говорить об этом, – холодно повторила Скарлетт, но Алекса это не смутило.

Он вел себя так, словно понимал, чем вызвана ее грубость, и это ее раздражало. Ей не хотелось выслушивать дурные вести о своей семье от постороннего. Он мог догадаться, что она ничего не знает о случившемся, а этого ей хотелось еще меньше. Почему же Уилл не написал обо всем подробно?

Скарлетт не нравился напряженный взгляд Алекса. Казалось, он понимает, что она в положении, и это ее смущало. Но на самом деле, вглядываясь в ее лицо сквозь вечерние сумерки, Алекс про себя поражался, насколько же оно изменилось, и удивлялся, что вообще сумел ее узнать. Возможно, на нее так повлияло ожидание ребенка. В таком положении все женщины на черта похожи. Ну и, конечно, она сильно расстроена смертью старика О’Хара. Она всегда была его любимицей. Нет, нет, перемены лежат глубже. По правде говоря, Скарлетт выглядела намного лучше, чем при их последней встрече. По крайней мере сейчас похоже было, что она питается три раза в день и ест вдоволь. И взгляд затравленного животного почти пропал из ее глаз. Теперь эти глаза, раньше полные страха и отчаяния, смотрели сурово. Властность, уверенность в себе и решимость просвечивали даже в улыбке. Надо полагать, она устроила старине Фрэнку веселенькую жизнь! Да, Скарлетт изменилась. Нет слов, женщина она красивая, но нежное очарование исчезло с ее лица, как и это лестное для многих умение смотреть на мужчину, словно он умнее самого Господа Бога.

А разве не изменились они все? Алекс оглядел свою грубую одежду, и его лицо прорезали привычные горькие морщины. Он часто не спал ночей, ломая себе голову над тем, где бы раздобыть денег на операцию для матери, как дать образование малышу бедного покойного Джо, как бы купить еще одного мула, и ему хотелось, чтобы все еще шла война, чтобы она никогда не кончалась. Они тогда просто счастья своего не знали! В армии их всегда кормили, пусть хоть кукурузной лепешкой, но все же кормили, всегда кто-то отдавал приказы, и не приходилось самому смотреть в лицо неразрешимым проблемам: на войне они жили беззаботной жизнью и боялись лишь оказаться убитыми. А сейчас ко всему прочему прибавилась еще и Димити Манро. Алекс хотел жениться на ней, но понимал, что это невозможно: слишком много людей нуждались в его поддержке. Он так давно любил ее, а теперь розы увядали на ее щеках, а в глазах затухала прежняя радость. Если бы только Тони не пришлось бежать в Техас! Останься в семье еще хоть один мужчина, все выглядело бы иначе. Но его любимый вспыльчивый младший брат без гроша в кармане теперь скрывается где-то на Западе. Да, все они изменились. Разве нет? Он тяжко вздохнул.

– Я еще не поблагодарил вас и Фрэнка за то, что вы сделали для Тони, – сказал он. – Ведь именно вы помогли ему бежать, так? Вы очень добры. До меня дошли слухи, что он устроился в Техасе. Я боялся писать вам, чтобы спросить… скажите, вы с Фрэнком, вероятно, одолжили ему денег? Я бы хотел вернуть долг…

– Ох, Алекс, прошу вас, замолчите! Только не сейчас! – вскричала Скарлетт. Впервые в жизни ей не было никакого дела до денег.

Алекс замолк.

– Пойду найду Уилла, – сказал он наконец. – А завтра мы все приедем на похороны.

Только он подхватил мешок с овсом и сделал шаг, как из-за угла, скрипя разболтанными колесами, вывернул фургон Уилла.

– Простите, что опоздал, Скарлетт.

Он неуклюже слез с козел, проковылял к ней и, наклонившись, поцеловал ее в щеку. Никогда раньше Уилл ее не целовал, как и не называл ее по имени без «мисс». Скарлетт удивилась, но ей это понравилось и согрело душу. Он осторожно поднял ее над колесом и подсадил в фургон. Взглянув себе под ноги, Скарлетт поняла, что это все тот же расшатанный фургон, в котором она бежала из Атланты.

Господи, как он до сих пор еще не развалился? Видимо, Уилл его исправно чинит. Узнав фургон, она вспомнила ту ночь, и ее замутило. Лучше она будет ходить босиком и оставит тетю Питти без еды, но в Таре будет новая повозка, а этот фургон она пустит на дрова.

Поначалу Уилл ничего не говорил, и Скарлетт была благодарна ему за молчание. Он бросил свою старую соломенную шляпу в заднюю часть фургона, причмокнул на лошадь, и они тронулись. Уилл ничуть не изменился: все такой же худой и нескладный, рыжеватый, с добрым взглядом, терпеливый, как вьючное животное.

Выехав из поселка, они повернули на красную глинистую дорогу, ведущую к Таре. На краю небосвода еще держались розовые отсветы заходящего солнца, плотные перистые облака, подернутые золотом, окрасились в бледно-зеленый цвет. Деревенские сумерки окутали их миром и покоем, словно молитва. Как могла она прожить так долго вдали от свежего деревенского воздуха, пахотной земли и красоты летних ночей? Влажная красная земля пахла невыразимо сладко – такая родная, такая своя, что Скарлетт захотелось выпрыгнуть и набрать полную горсть. Кусты жимолости, стоявшие по обочинам плотной стеной спутанной зелени, источали, как и всегда после дождя, пронзительно сладкий запах – слаще не было во всем мире. Над головой, трепеща крыльями, стремительно промелькнула стая ласточек, вьющих гнезда в дымоходах; через дорогу, тряся на бегу белым, как пуховка, хвостиком, проскочил заяц. Проезжая среди обработанных полей с торчащими из красной земли крепкими зелеными кустиками, Скарлетт искренне радовалась высоко поднявшемуся молодому хлопку. Какая красота! Легкий серый туман в болотистых лощинах, красная земля и поднимающийся хлопок, расстилающиеся на пологих холмах поля с извилистыми рядами зеленых посадок, а над всем этим стена высоких черных сосен. Как могла она так долго оставаться в Атланте!

– Скарлетт, пока я не рассказал вам о мистере О’Хара, – а я хочу рассказать вам все, прежде чем мы окажемся дома, – мне нужно знать ваше мнение насчет одного дела. Вы теперь за старшего в семье, как я понимаю.

– В чем дело, Уилл?

Он повернулся и устремил на нее свой кроткий и серьезный взгляд.

– Я хочу получить у вас разрешение жениться на Сьюлин.

Скарлетт ухватилась за сиденье – от неожиданности она чуть не опрокинулась на спину. Жениться на Сьюлин! С тех самых пор, как она отбила у Сьюлин Фрэнка Кеннеди, Скарлетт и в голову не приходило, что кто-то еще может захотеть жениться на Сьюлин. Да кому она нужна?

– О господи, Уилл!

– Значит, вы не против?

– Против? Нет, но… Уилл, я ушам своим не верю! Ты хочешь жениться на Сьюлин? Уилл, мне всегда казалось, что тебе больше нравится Кэррин.

Не сводя глаз с лошади, Уилл хлестнул ее по крупу вожжами. Его лицо осталось неподвижным, но Скарлетт показалось, что он тихонько вздохнул.

– Наверно, так и было, – ответил он.

– Значит, она тебе отказала?

– Я не спрашивал ее.

– Ну и дурак же ты, Уилл! Спроси ее. Она стоит двух таких, как Сьюлин!

– Скарлетт, вы многого не знаете из того, что произошло в Таре. В последние месяцы вы нас не баловали вниманием.

– Не баловала? – вспыхнула она. – Чем, по-вашему, я занималась в Атланте? Разъезжала в карете, запряженной четверней, и танцевала на балах? Не я ли каждый месяц присылала вам деньги? Не я ли заплатила все налоги и дала денег на ремонт крыши, на покупку нового плуга и мулов? Не я ли…

– Не стоит так злиться, обуздайте ваш ирландский нрав, – невозмутимо прервал ее Уилл. – Если кто и знает, что вы там не гуляли, так это я. Двое мужчин не справились бы лучше вас.

Скарлетт слегка смягчилась и спросила:

– О чем тогда речь?

– Вашими трудами у нас есть и крыша над головой, и еда в кладовой, я не спорю, но вы не очень-то беспокоились о том, что творится на душе у тех, кто остался в Таре. Я вас ни в чем не виню, Скарлетт. Такой уж вы уродились. Вам никогда дела не было, что думают другие. Вот я и хочу вам объяснить, что никогда не просил руки мисс Кэррин, потому как в этом толку нет. Она была мне все равно что младшая сестренка и говорила со мной всегда без обиняков, доверяла, как никому другому. Но она так и не забыла того погибшего мальчика и никогда не забудет. И теперь я могу вам сказать, что она собирается уйти в монастырь в Чарльстоне.

– Шутишь?

– Что ж, я знал, что вам это не понравится, и как раз хотел просить вас, Скарлетт: не спорьте с ней, не браните и не смейтесь над ней. Отпустите ее. Ей больше ничего не надо. Ее сердце разбито.

– Но, Боже Всемогущий! Сердца разбиты у многих, но они не бегут в монастырь. Взгляни на меня. Я лишилась мужа.

– Но ваше сердце не разбито, – спокойно заметил Уилл. Подобрав соломинку с пола фургона, он сунул ее в рот и принялся медленно жевать. Его слова ошеломили Скарлетт, она так и не нашлась с ответом. Всякий раз, как ей приходилось слышать правду, пусть даже самую неприятную, врожденная честность заставляла ее признать эту правду. Она замолчала, пытаясь свыкнуться с мыслью, что Кэррин решила податься в монашки.