Текст книги "Про Иону (сборник)"

– Я с соседями договорилась, они не против, чтоб вы шили там. А за это вы им иногда какую-нибудь небольшую починку станете устраивать. Удобно, правда ж, и вам, и им?

Берта согласилась.

Постепенно она в коридоре так прижилась, что разместила там и раскладушку. Днем сложит – ночью поставит.

Все довольны: и соседи про оторванные пуговицы и прочее не думают, и Генриху с Галей приятно. Тем более в коридоре старый огромный шкаф стоял с зеркалом во всю дверцу – клиентам оказалось полезно. Берта только попросила разрешения общества вкрутить новую, яркую, лампочку, и расходы по ее эксплуатации взяла на себя. Понятно: чем ярче – тем дороже платить, а это ж лично для нее.

Еду себе варила отдельно и в комнату Генриха с Галей не заходила. Потому что в коридорном шкафу нашлось место и для ее носильного имущества.

Деньги за шитье Берта отдавала Гале в помощь, предупреждая, чтоб она Генриху не говорила. Галя и не говорила.

Ну, жили таким образом и жили.

И вот однажды звонок в дверь. Берта, как всегда, открывает. На пороге – мужчина очень пожилой, даже старик.

– Берта, – говорит, – ты меня, конечно, не узнаёшь.

– Как же, Дитер Францевич, узнаю, – спокойно отвечает Берта, потому что сто раз эти слова в уме прокручивала и репетировала выражение. – Проходите, проходите.

Проговорили часа три – в коридоре (комнату Галя запирала на ключ) и на кухне, чаю попили.

Дитер Францевич стал подводить итог:

– Я уже десять лет знаю, где ты, что. Думал, ни к чему беспокоить. А теперь решился. Хорошо поговорили, правда, Берточка?

– Очень хорошо, Дитер Францевич, – Берта плакала и сморкалась в передник, плакала и сморкалась.

– А Генрих скоро придет? Он меня и не помнит, наверное. А, Берта?

– Почему же, помнит немного. А так… Его Матвей Григорьевич усыновил и отчество свое дал. А нацию Геня сам выбрал, когда паспорт получал, – в честь Матвея Григорьевича.

– Да, Берточка…

– Он на дежурстве, так что вернется очень поздно. Хотите, подождите, а хотите – завтра приходите.

– Нет, Берта, я ждать не могу. Я сейчас на вокзал, в Москву, а оттуда отправляюсь навсегда в Германию. Потому и пришел сейчас, что больше никогда не увидимся. Жалко, Генриха не посмотрю.

Берта еще больше заплакала:

– Ой, жить не могу! Ой, заберите вы меня с этого света, Дитер Францевич! Заберите!

Кляйн обнял Берту и ничего не сказал на ее просьбу.

Думала-думала – посвящать ли Генриха про Дитера Францевича, и посвятила.

Генрих выразил сожаление, что не повстречался с Кляйном, хотя, конечно, почти его и не помнил. А Галя проявила заинтересованность и спросила, не оставил ли Дитер Францевич адреса для дальнейшего общения.

Какой адрес у отъезжающего? Адреса нет, а только будущее.

По счастливой случайности – в результате автомобильной катастрофы – освободилась комнатка, которую занимала соседка. Галя похлопотала, договорилась в домоуправлении обещаниями различного рода – и присоединила это пространство к имеющемуся лицевому счету.

Берта перебралась. Красота! Все-таки естественное освещение крайне важно. Правда, с шитьем стало трудновато – суставы. Генрих прописывал мази, уколы, но не помогало. Пришлось Берте оставить шитье.

Устроилась приемщицей грязного белья в прачечную.

И тут познакомилась при производственных обстоятельствах с мужчиной. Виктор Александрович, разведенный, заслуженный военный отставник. Он к ней отнесся с необычайной нежностью. Она и мысли не допускала до себя, что может что-то такое быть. Однако же случилось.

Он ей говорит:

– Дорогая Берточка, перебирайтесь ко мне. Захотим – распишемся со временем, не захотим – просто будем жить вместе. У вас ребеночек взрослый, ему ваша помощь больше не нужна, у меня дети взрослые, им до меня серьезного дела нет. Так что же мы будем себя в землю закапывать? Вам пятьдесят пять, мне шестьдесят пять. Очень хорошая разница для мужчины и женщины. Еще поживем.

Берта согласилась.

На прежней квартире телефона не было, и связь с Генрихом Берта утратила. Являться без предупреждения боялась, а предупредить – не телеграмму ж посылать?

Редко Генрих звонил сам и спрашивал о самочувствии, не надо ли оказать какую помощь по специальности. Помощи не требовалось.

Как-то Генрих попросился в гости.

Оказывается, пришло письмо от Кляйна из Германской Федерации. Генрих с Галей письмо тут же прочитали – интересно ж. И какие от них у Берты секреты могут быть! И вот Галя Генриха делегировала с визитом для разговора.

Дитер Францевич звал Берту в гости на неопределенный срок. Обещал принять по первому сорту – у него материальное положение обеспеченное, социальные блага, пособия.

– Тут он про нас с Галей не говорит насчет приглашения, но он этого просто не учел. А ты, Берточка, ему ответь, что мы все втроем готовы.

У Берты начались сомнения. Оформление документов в турпоездку – громадная ответственность. Сто раз всё проверят-перепроверят. За Галю и Генриха Берта была спокойна. А вот она сама – столько лет жила по ненастоящему, в сущности, документу, никаких подозрений никогда не вызывалось – меняла документ в связи с возрастом и переклейкой фотографии. Но заграница – дело другое.

Виктор Александрович об этих ее сомнениях не знал. Думал, она просто стесняется обременять человека. Ну, и это Берта, конечно же, учитывала. Однако документы беспокоили ее больше.

Вот она Виктору Александровичу и говорит:

– Я себя что-то очень неважно чувствую. Для меня такая нервная поездка будет непосильна. А Генрих с Галей пускай. Я сегодня же Дитеру Францевичу напишу. Даст Бог, поедут, посмотрят.

Виктор Александрович одобрил с пониманием.

Кляйн приглашение прислал. Генрих и Галя начали оформляться. Анкеты, то-се – как-то долго получилось. Но в конце концов поехали. Берта написала Кляйну записку с приветом от всей души, выражая надежду на встречу.

Возвратились довольные: Галя три чемодана одежды привезла и Берте гостинцы. Кляйн дал ответное послание – еще раз Берту приглашает и упрашивает во что бы то ни стало приехать на все готовое.

После приезда Генрих и Галя стали часто приходить к Берте и Виктору Александровичу. К себе тоже звали. И такая картина получалась – прямо счастье. Берта воспряла, наконец-то все вместе, по-людски.

Во время совместного обеда у Гали завелась беседа про Германию. Про то, как там живут в обиходе, про Кляйна – что человек прекрасный. Берта в тот раз была одна, без Виктора Александровича.

Галя и говорит:

– Берта Генриховна, вы же немка по национальности и язык, конечно, помните. Может, вам стоит подумать, чтоб отсюда уехать? Вы ж там родились, там ваши корни, мне Генрих рассказывал. Может, там даже ваши папа и мама живы, а вы тут сидите. Вас быстро отпустят.

Берта покивала, но заметила, что раньше, может, и поехала бы, а теперь Виктор Александрович у нее на руках, хоть и нерасписанный, да близкий, не бросишь.

– Вот он на вас гирей и висит, – намекнула Галя. Берта перевела разговор на другое:

– Нет ли надежды на ребеночка? Хочется понянчить.

Я бы ему шила рубашечки-распашонки. Если понемногу, я смогу. Вы простите такой вопрос, но это единственное, что меня интересует.

Галя посмотрела на Генриха и твердо ответила:

– Я абсолютно здоровая, а Генрих детей иметь не может. У него серьезное нарушение. Он, конечно, для женщины большой интерес представляет, но с детьми не получится никогда.

Помолчали, чаю попили с «Киевским» тортом и распрощались до следующего раза.

И тут начался террор.

Галя звонит каждый день и приходит к Берте с уговорами: езжайте на постоянное место, езжайте на постоянное место. Там вас Кляйн ждет и обеспечит. А здесь вы с Виктором Александровичем зачахнете. У него свой интерес, чтобы домработница была. А Кляйн вас на руках носить станет, как обещал. Он, конечно, совсем пожилой, но здоровье у него отличное, не то что у Виктора Александровича.

Берта недоумевала от такой настойчивости.

А тут ей назначил встречу Генрих:

– Берточка, я тебе откровенно скажу положение. У меня здесь перспектив нет. Меня даже на завотделением не ставят, потому что я еврей по паспорту. Ну какой я еврей? Я всю жизнь терплю за свой романтический порыв. А я еще относительно молодой человек. Мне хочется работать на ответственном посту. Ты поедешь в Германию, оформишь супружеские отношения с Кляйном, а потом нас с Галей вызовешь как ближайших родственников по статье воссоединения семей.

– А Виктор Александрович? – всхлипнула Берта.

– Он себе еще устроит судьбу. Не сомневайся. Я с ним уже поговорил. Он не против, только бы тебе было хорошо.

Берта согласилась.

Согласилась-то она согласилась, но у нее в душе поселилась такая мука, что не выражается словесно.

Виктор Александрович вокруг нее ходит на цыпочках:

– Берточка-Берточка! Берточка-Берточка! У тебя же всего два выбора, не десять и не двадцать. Это ж просто: или ехать, или не ехать. Как ты сама примешь решение, так и сделаешь.

Она смотрит на него – и не видит:

– У меня, наверное, давление подскочило. Вызовите скорую.

В больнице оказалось: гипертонический криз от высокого нервного напряжения.

Прибегает Галя в больницу:

– Берточка, как мы счастливы, что вы оклемались! Теперь сто лет жить станете нам на радость. Так что вы решили?

Берта кивает-кивает, а молчит.

– Берточка, вы дар речи потеряли? Вы ответить голосом не можете? Ничего, в Германии врачи квалифицированные, они вас в порядок приведут.

Берта опять молчит и кивает.

Галя ушла. На кровать к Берте подсела соседка, уже ходячая, взяла за руку:

– Вы совершаете серьезную ошибку, что не желаете ни с кем говорить. Я через такое прошла и теперь осознаю пагубность. Надо говорить, в себе держать – только хуже для всего. Если что хотите сказать – мне скажите, я за вас помолюсь. Вы крещеная?

Берта помотала головой.

– И ничего страшного. Вы в таком положении сейчас, что это значения не имеет. Вы, главное, основное говорите, хоть шепотом. Я не разберу – Господь разберет.

– Ой, Готэню! Ой, вейз мир! Ой, финстер мир![9]9
  Ой, Боже! Ой, горе мне! Ой, темно мне! (Идиш.)


[Закрыть] – выдохнула Берта и первый раз за долгий период уснула в покое.

Из больницы Берту доставили к Гале с Генрихом. Она увидела, что все ее вещи разложены по местам в присоединенной комнате.

Галя пояснила:

– Мы с Виктором Александровичем всё решили. Он вас больше беспокоить не станет. Не такие его годы, чтоб за женщинами бегать. Хорошо, что вы не расписались, а то бы вы ему сиделкой служили. А у нас вам забота. Вы нам родная, а ему никто.

Если б в квартире был телефон, Берта позвонила бы Виктору Александровичу – а телефон не поставили, хотя обещали давно и Галя сильно хлопотала.

Берта просидела на больничном с месяц. Потом снова собралась на работу.

Галя спрашивает:

– Вы на работу собираетесь? Можете не собираться.

Я за вас заявление по собственному желанию оформила, с руководителем вашим договорилась – отдыхайте. Я раньше вас в известность не поставила, чтоб лишнее не волновать. А теперь вы оправились и только укрепляйтесь. И Генрих такого же мнения придерживается.

Ну что ж.

Берта размышляла и даже радовалась, какой ей дети ковет[10]10
  Уважение (идиш).


[Закрыть] оказывают. Вот Галю не слишком любила, а она вся выкладывается от заботы.

И что тут сидеть? Эстерку ждать?

Ну, рассмотрят ее документы, откроется изначальная поддельность. Так она готова ответить. Ни Генриху, ни Гале ничего не будет опасного.

Эстерка без вины пострадала, Кляйн тоже. Не говоря про Матвея и Кауфманов с их детками и Цилечкой.

А тут за серьезное преступление ответить – святое дело.

И Берта решилась.

Надо связаться с Кляйном.

Написали ему по адресу и принялись ждать ответа. Через месяц ответ пришел – но не от Дитера Францевича, а от кого-то другого, кто получил письмо на его месте.

Сообщалось по-немецки, что герр Кляйн скончался и потому лично ответить на письмо не в состоянии. Письмо вскрыли, опасаясь, что пропустят важный финансовый документ, и просят за это извинить.

Вот примерно так.

Ну, отношение тут же переменилось. Галя намекнула, что раз никто никуда уже не отправляется, то надо Берте на работу ходить, а не дома рассиживаться.

– Мы сами с Генрихом проблему решим, без вашего участия. От вас ничего не ждем. Вы теперь хоть сто раз обещайте уехать самостоятельно, мы не заинтересованы. Кто вы такая? Вы только на общем основании можете претендовать. Не то что Кляйн. У него выслуга всякая. А у вас сплошной пшик, – заверила Галя.

Берта пошла в ту же прачечную.

Сидит, в стирку белье принимает, пересчитывает, пришитые номерочки сверяет, квитанции выписывает. Кому с крахмалом, кому без. А кому и с ароматизаторами. Прогресс в этом деле появился значительный, и людям приятно.

Вот сидит Берта в своем закутке в прачечной – и заходит Виктор Александрович. Берту увидел на рабочем месте и аж отпрянул, как от привидения.

– Ой, Берточка, я с тобой простился навек! Мне Галя сказала, что у тебя смертельная болезнь и они с Генрихом твои оставшиеся дни скрасят. А потом позвонила и сообщила, что ты отошла и мне последний привет передала. Ой, Берточка! А ты живая! Что ж такое? Как это?

Берта не знает, что и говорить.

– Обычное недоразумение, Виктор Александрович. Не будем заострять внимание.

– А я обходил эту прачечную. Страшно было заходить. Боялся тронуть память о тебе.

После такой беседы Виктор Александрович предложил снова сойтись. Берта решительно отказалась и попросила никогда больше не затевать подобный разговор, не тревожить судьбу.

– А белье тут и сдавайте, я следить буду, чтоб все в порядке и быстро. Вы через два дня приходите, я девочек попрошу ваш заказ исполнить и листики с ароматом положить бесплатно. Вам с лавандой или хвойный?

– С лавандой, Берточка. А то хвойный наводит грусть.

Как-то Генрих зашел в Бертину комнату и заявил:

– Берта, мы с Галей на Израиль документы подали. Галя рассудила, что раз с Германией не вышло, то надо туда. Мы просто ставим тебя в известность. Осознай правильно, с собой не приглашаем. Тебе, как немке, там будет нехорошо. Останешься тут полной хозяйкой, может, личную жизнь устроишь на закате.

Не скоро, но выехали.

Осталась Берта одна. Ходи по двум комнатам, властвуй, отдыхай.

Письма от Генриха не было года три. Потом пришло. Не из Израиля, а из Америки, что устроился хорошо, свой диплом подтвердил, получает приличный оклад как травматолог по спортивной медицине.

И снова пропал на годы.

Потом вдруг с оказией прислал письмо с сообщением, что прибудет в составе американской делегации на Олимпиаду-80 в Москве. Как приедет, даст знать, где остановился.

Берта просидела над письмом ночь: читала-читала, читала-читала.

Пошло время на новый отсчет. Со всем народом Берта ждала Олимпиаду. А тут капиталистические государства объявили бойкот спорту. Берта покупала газеты, слушала радио, смотрела программу «Время» – не отменят ли бойкот. Нет и ни за что – из принципа.

Когда по телевизору надувной Миша улетал в небеса, Берта помахала рукой:

– Ой, как же ты там будешь? Где упадешь? Кто тебя найдет? Ой-ой… Зо зайн мир! Зо зайн мир![11]11
  Пусть прежде это случится со мной! (Идиш.)


[Закрыть]

Про Иону

Чего-чего, а силы у Ионы Ибшмана всегда было много. На войне проявлял чудеса. Ему комбат Вилков замечал с юмором: «Тебе бы быть не танкистом, а разведчиком. Ты бы таких языков натаскал, любо-дорого. Кого хочешь скрутишь».

Разведчиком – хорошо, и с людьми больше контактируешь. Но Иона сильно любил свой танк и все, что находилось там внутри. Чуть протяни руку – и в твоей власти любой механизм.

– Мы с вами, дорогие товарищи, – говорил Иона на политинформациях перед боем, – владеем чудесной машиной. Мы есть ее внутренности, мы даже ее кишки, мы ее кровь, мы ее печенка. Без нас она – чучело. А с нами – непревзойденная мощь. И помните, что снаружи – весь мир вместе с беспощадной войной не на жизнь, а на смерть. Броня – это наша шкура. Наша, понимаете? Так что в целом надо чутко относиться к танку. А он нас отблагодарит.

И только после такого вступления – про политику на данный момент.

Должность командира экипажа давалась Ионе легко. Во-первых, люди подобрались первостатейные. Кроме него – еще трое. Во-вторых, общее бескрайнее горе.

Сидит Иона внутри – снаружи по броне стучат снаряды, а он спокойно отдает различные приказы стрелку.

И всегда точно в цель. Конечно, танк в конце концов подбили враги. И любимый друг, стрелок-молдаванин, погиб. И другие товарищи тоже.

В 1944-м, под Кенигсбергом, Иона выжил нечеловеческим образом. В Каунасе в военном госпитале его полтора года спасали-спасали и спасли. Сохранили ноги-руки. Спасибо хирургу Каплану.

Иона очень мечтал остаться в армии на всю жизнь. Но по здоровью его комиссовали. Дело совсем шло к победе, и с такими ранениями, как у Ибшмана, в строй категорически не рекомендовали, к дальнейшему офицерскому направлению пути не было.

– Иди, – сказали, – домой. Орденов у тебя полно, хоть кому не стыдно показаться. Только помни: руки-ноги у тебя существуют условно-досрочно. Исключительно для вида.

И пошел гвардии старший лейтенант Иона Ибшман домой – в город Хмельник Винницкой области, откуда в 41-м проследовал с большой группой добровольцев на Великую Отечественную.

Было ему к моменту 9 мая 1945-го двадцать один год. Так как он себе годик приписал, чтобы без осложнений попасть на передовую.

Про то, что застал в родных местах, описывать не стоит. Ничего он там не застал, что можно потрогать вещественно и на что трезво посмотреть глазами. Все близкие в земле. В родном доме чужие люди. Разводят руками:

– Якшо б твои родычи нэ еврэи булы, хто б их тронув просто так… А вы ш еврэи. Ты ш сам еврэй, розумиешь. Тут же ш иншого нэ було: еврэй – зразу гэть у зэмлю лягай. Ты дэ був? На фронти. А воны дэ? Тут. Так шо ш ты тэпэр горло дэрэш?

С неделю походил по Хмельнику, послушал рассказы, выл-выл, с кулаками лез на всякого встречного.

Потом выпил последнюю чарку. И поехал в Чернигов. Поехал по доброй, так сказать, памяти. То был единственный город, кроме Винницы, который Иона видел до войны – в школе организовали длительную экскурсию по месту биографии выдающегося украинского писателя Михаила Коцюбинского. Первая его родина, конечно, Винница. А вторая – Чернигов. Там его и похоронили на Троицкой горе, впоследствии с большим памятником-бюстом.

Иона любил Коцюбинского за одно только заглавие его лучшего произведения – «Фата Моргана». О чем неважно.

Вот и поехал. Как раз начало лета. Тут и цветы, и трава, и небо, и птицы. А города нет. Разбомбили подчистую – начиная с вокзала и так и дальше. В самом центре, на Красной площади, уцелело несколько зданий. Там заседала фашистская администрация. Бывшее земское статистическое управление, где Михайло Михайлович трудился до своих последних дней, стояло невредимым. Еще магистрат. Ну, банк – местами. А так – погорельщина. До самого тысячелетнего Вала и за Валом тоже.

Постоял Иона и двинулся в сторону Троицкой горы. Не то что на знакомую могилу, а просто не имел другого направления.

Людей встречалось немного. И радостные, и не сильно веселые.

Пока добрался до Троицкой, почти стемнело. Заблудился за курганом, среди громадных дубов. Прошло пять лет. Забыл дорогу. Решил заночевать в полевых условиях. Вынул из вещмешка фляжечку, отхлебнул хмельниковской самогонки:

– Ну что, Ёнька, лягай спать. А утром пойдем на прорыв.

Только примостился, задремал, слышит над собой голос:

– Эй, ты хто? Наш чи немец?

Иона, конечно, ответил, что сейчас как даст по мордасам, так сразу станет ясно, кто он.

Ответил еще с закрытыми глазами. А как глаза открыл – увидел над собой дядьку совершенно без рук – рукава рубашки заправлены под ремень. Скорей даже не дядька, а пожилой старик. В картузе.

Иона встал:

– Извиняюсь, я по привычке сказал, не хотел никого обидеть. Вы, отец, простите.

Старик мотнул головой, мол, ладно, а потом задал вопрос второй раз:

– Ты хто такой?

– Иона Ибшман. Гвардии старший лейтенант в демобилизации. Устраивает такое объяснение?

– Дуже устраивает. Только ты проясни, по какому поводу ты Иона. По тому, которого кит проглотил? Или в честь героя врагов народа Якира? Ты руками не маши, я тебя наскрозь вижу, и имя твое мне до задницы. А я – буду Герцык. Фамилия до тебя не касается. Ты шо, без дома тут?

– Так точно. Приезжий. Отдыхаю по знакомым местам.

– Пошли. В таку жару треба пид крышу. Согласен?

А что тут несогласного?

Жил старик неподалеку – можно сказать, совсем рядом, под горой. Место называлось Лисковица. Улица хорошая, зеленая. Домики жмутся один к одному. А заборы крепкие. Те, что уцелели, конечно. А в большинстве разобранные на отопление.

Старик открыл калитку на одной петле:

– Проходь, Иона. Допоможешь, а я тебя накормлю.

– Я ведь в вашем городе до войны был и по улице вашей проходил. Собаки брехали, аж страшно! А теперь что-то не слышу, – для продолжения знакомства сказал Иона.

– Нема собак. Немцы перестреляли. Сначала собак, потом людей. А новые не позавелись.

– Ну за этим дело не станет, – невпопад сказал Иона и тут увидел девушку – стояла на крыльце. Руки, как на картинке, сложила под грудью и качает головой:

– Ой, молодой человек, идить отсюдова, я вам по-хорошему говорю. У меня папа больной на голову. Он сюда любого демобилизованного ведет, мне под бок уложить, а я никого не хочу. Идить, я вам советую.

Старик топнул ногой:

– Не твое дело, Фридка! Это ж особый человек. Аид[12]12
  Еврей (идиш).


[Закрыть]. Чистый аид. Таких теперь пошукать. И красивый. И молодой. И ляжешь с ним, и встанешь, и под хупу пойдешь. Правильно я говорю? – старик обернулся к Ионе. А тот утратил способность речи от такого поворота.

Девушка спустилась с лестнички в три ступеньки, подошла к Ионе и стала рукой водить по лицу:

– Ой, какие бровки, ой, какие глазки… Оставайся, хлопчик. Ладно, я согласна.

Старик развеселился:

– От хорошо! Знакомьтеся, товарищ Ибшман, товарищ Фрида Серебрянская. Если вы подумали, шо она мне родная, так вы не то подумали. Она мне нихто. А выкаблучивается, чисто родственница. Ну шо, молодые, в хату, в хату идить!

Иона от подобного растерялся.

А Фридка тащит на стол угощение: самогон, сало, яйца, картошку. Вроде было наготовлено заранее.

Иона садится за стол – из интереса, не придавая большого значения.

Старик мотнул головой – Фридка разлила самогон из сулеи по стаканам.

Старик поднялся с места и сказал тост:

– Я хочу выпить за вас, молодые, за тебя, Фридочка, и за тебя, Иона. Живить в радости. И будьте здоровые. Лехаим!

Иона выпил, как в тумане. И Фридка выпила. А старик подождал, пока они поставят стаканы на стол, свой стакан зубами зажал и выцедил до капли. Потом еще выпили, поели со словами и без слов. Фрида кормила старика с руки. Тот прожует, что она даст, и говорит:

– Хорошего, Фридочка, я тебе жениха доставил?

– Хорошего, хорошего, – соглашается, а сама под столом толкает Иону ногой и делает глазами знаки о молчании.

– Ну, теперь и умру, так не жалко. Правда ж, Фридочка?

Фрида утирает рушничком лицо старику и кивает:

– Та не жалко, не жалко, ни капелечки. Такое ж дело сделали, такое дело!

На четвертом стакане – хоть Фридка наливала тактично, по половиночке – старик попросился спать.

Фридка его уложила в соседней комнате. И тут Иона ее не узнал. Перед ним стояла не Фридка, а совершенно посторонняя женщина. Не молодая, как показалось ему с налету, а средних лет, даже, может быть, под тридцать пять.

И голос у нее стал другой, чем сразу:

– Ну шо, солдатик… Ты не думай плохого, Герцык проснется утром – ничего не вспомнит, шо было. Знов пойдет жениха шукать. Кого только он сюда не приводил! Однажды немца пленного завел. Они ш есть и расконвоированные. Строители. Вокзал разбирали, шо осталося. Ой, Господи! И за стол усадил, и выпивал с ним. Тот ему по-немецки, а Герцык по-еврейски. Комедия! Он чего на тебя такую надежду возложил – в первый раз привел еврея, не ошибся. Ты ж еврей?

– Ну еврей, – согласился Иона.

– Знаешь, шо я тебе скажу, если бы он зараз умер, он бы таким счастливым умер, перший сорт.

– Пускай живет, зачем ты его хоронишь? – спросил Иона.

– Он уже похороненный. У него рук почему нету? Потому шо из могилы вылез раненый, когда немцы тут наводили чистоту. Лез-лез, через пять рядов покойников, потом землю разрывал ногтями, а руки простреленные. От, спасся – добрые люди выходили, своей жизнью рисковали, между прочим. Теперь без рук. Гангрена и разное такое же. Слава Богу, конечно. Там в яме все его – и дочка, и внуки, и жена. Я к нему просто так пристала – без места ходила, из эвакуации в Прилуки явилася, а там меня никто не ждет. Я сюда. На базаре с Герцыком познакомилася. Он сначала хотел со мной жить как муж, но не получилося. Дак у него цель: выдать меня замуж. От, с полгода еврея шукал. Нашел.

Фрида налила еще:

– У меня мужа никогда не было. Я ж некрасивая. А теперь хто на меня посмотрит? Он сколько девушек, как лялечки! И молоденькие. А мужчин мало. А я, в чем дело самое обидное, точно знаю, шо и как. Если б я не знала, а так образование давит. Я спецкурсы родовспоможения прошла до войны.

Фридка выпила, откусила большой кусок хлеба:

– Поешь, поешь. Ты не думай, я не гулящая. Я ни с кем не была. Герцыку говорила, а не была. Мне удовольствие ни к чему. Мне не для того… Выпей, выпей, Ёничка, помяни своих. А то Герцык лехаим провозгласил. Ну дак сумасшедшему можно и лехаим устроить. А мы ж с тобой нормальные люди. Мы за упокой и выпьем, и покушаем.

И выпили, и покушали.

Иона остался с Фридой.

Герцык радовался и все спрашивал про внуков, когда ждать, чтобы не прозевать. Но вышло – вроде прозевал. Не дождался – умер.

Фрида сказала над могилой:

– Спи спокойно, дорогой Герцык. А мы за тебя поживем.

И всё. И весь кадиш.[13]13
  Поминальная молитва (идиш).


[Закрыть]

Жили Иона с Фридой мирно. Так на Лисковице и жили, на улице Тихой.

Состав населения потихоньку менялся, из бывшего еврейского пункта улица получилась сильно интернациональной. При немцах освободилось полно домов, особенно в этом районе. Хотя некоторые евреи из эвакуации вернулись. К тому же разные не местные явились к родственникам искать счастья и покоя, пристраивали с разных сторон кто халабуду черт-те из чего, а кто верандочку из ящичных досок, прикроют со всех сторон – и ладно. Даже на зависть.

Иону на улице уважали, а Фриду побаивались. Особенно женщины. Говорили, что она странная, так как разговаривает исключительно с мужчинами – и все о детях. Интересуется про детское здоровье, про то, какие планы на будущее: еще намерен рожать или на достигнутом остановится. Сначала считали, у нее такие шутки – согласно специальности. Потом вообще перестали с ней говорить. А женщины так прямо крутили пальцами у виска:

– Против поведения ничего нельзя сказать, а по словам – дура и дура. Мишугене. Сумасшедшая.

Фрида знала, конечно, общее мнение.

– Я, Ёничка, выше этих положений, когда люди друг друга судят. Нихто ничего не знает, а судит от всей души.

Я плюю, Ёничка. И ты плюй. Нам надо жить, а не слухать всех подряд.

Иона, со всей своей силой, при Фридке оказался заколдован. Она его почти что не отпускала из дому. Чуть высунется на улицу – сразу: «Ты куда, Ёнька? Ты зачем, муженек?»

У Фриды специальность доходная – повитуха. Так что без куска хлеба не сидели.

Иона к жене приступит:

– Дай и мне плечи развернуть!

Фрида его рукой осаживает:

– Сиди дома. Мы не голодные, шоб ты работал. Набирайся силы. На тебе ж нет живого места. Ты в долговременном отпуске по ранениям.

Особенно Фридка любила рассказывать, как ребеночек завязывается в животе, как растет там и как потом она его освобождает – санпросвет на дому. Ну, а когда выпьет, чуть-чуть, полстакана, тогда говорит:

– Тут же ж всё от меня зависит. Как я ребеночка достану, такая у него и жизнь будет. Я на Бога не надеюсь и никому не советую. И ты, Ёнька, пока со мной – будешь жить. А без меня – дак я подумаю.

Году в сорок шестом, в конце зимы, объявился вроде зять Герцыка – Суня. Самуил. Заявил, что он и есть пропавший без вести на фронтах Великой Отечественной, а это его родное гнездо, и чтобы все сию минуту выметались вон.

Иона его легонько встряхнул, приводя в чувство, и стал объяснять, что они тут живут семьей и обихаживали Герцыка как родного до последней минуты.

Самуил артачился:

– Вы посторонние, а я пострадавший со всех сторон. Все родные погибли, теперь посторонние выставляют на мороз. Не двинусь с места! Буду вам глаза колоть таким образом!

Тут приступила Фрида:

– Вы, – говорит, – уважаемый Самуил, с дороги, весь в нервах, мы вас понимаем. Мы и сами в таком же положении. Мы вас каждую минуту ждали. И вот вы наконец-то явились. И мы так рады, так рады, шо не знаем, как вам угодить, шобы все было добре.

Самуил успокоился, смягчился. Смотрит на Фриду, руки ей целует:

– Фридочка! Как вы на мою покойную жену похожи! От всей души вас благодарю! Вы мне такую радость доставили своим приемом!

Фрида Ионе шепчет:

– Отойди от него! Я сама улажу дело.

И уладила. Стали они жить одной семьей.

Мужчины для заработка вместе кололи дрова по соседям, заделывали крыши.

Вся улица судачит: у Фриды два мужа. Толька Иона ничего не знает. Беседует по душам с Самуилом, тот воевал в пехоте.

Однажды Самуил говорит:

– Ты, Ёнька, даром что орденоносец, ты жизни не видел из своего танка. Запросто мог сгореть, а смерти своей в лицо не увидел бы – ты ж за броней. А я ей все время в глаза смотрел. И тут ты меня никогда не догонишь на веки веков. Твои ордена-медали надо бы на танк вешать, а не тебе на грудь. А мои медали мне через шкуру к самим костям прибитые.

Иона ему:

– Ну и, допустим, даже так. Зато ты теперь навек смертью своей напуганный. А я непуганый, – и запел во все горло: – Броня крепка, и танки наши быстры!

Противоречие у них имелось, но не глубокое: просто Иона был очень молодой, а Суня сильно наоборот.

А Фрида то Ионе поддакнет, то Самуилу, никогда не ясно, на какой она стороне окончательно: вроде на качельках качается. То туда, то сюда. А сама думает про свое.

Иона к ней с нежностями, а она:

– Сегодня все впустую, не надо.

Когда ей в голову стукнет, сама зовет:

– Ёнечка, милый, иди ко мне ложись.

Ну, когда Фрида родила девочку – даже Иона прозрел. Вылитая Сунька в женском роде.

Он к Фриде:

– Ну и сука же ты, Фридка! Это ради жилья? Да мы бы с тобой новый дом построили, хоть из травы, хоть какой. Как ты на такое пошла?

А Фрида гладит его по голове:

– Ничего ты не понимаешь, Ёничка. Ни капельки не понимаешь. Мне ж на дом наплювать. Мне на все наплювать. Мне только на деток не наплювать. И на тех, что есть, и на тех, что будут у меня. А от тебя, от Суньки, от третьего кого – не мое дело. Моя забота – рожать.

– И что, все равно, от кого рожать? – Иона задал такой глупый вопрос от бессилия. А задал – так и получил:

– Нет. Я ж с разбором. Если б без разбора – ждала бы я тебя! Сам подумай головой своей оставшейся! Тебе сколько лет минус на войну? А мне сколько? Почти сорок. Это для женщины под завязку. Может, ты мне ребенка еще пять лет собирался бы сделать. А тут сразу… Мы с тобой по разному времени живем: ты по годикам, а я по хвилиночкам.