Текст книги "Про Иону (сборник)"

Жаботинская

Родители Фани Жаботинской всю жизнь опасались, что им припомнят родство с сионистом Жаботинским.

Сама Фаня помнила фотографию Владимира Жаботинского в военной форме с дарственной надписью, красиво пересекавшей лицо далекого родственника: «До встречи в Еврейском легионе. 38-й Королевский стрелковый батальон. Умм-а-Шарта. 1918». Но куда подевалась фотография, много лет простоявшая на виду, – Фаня не знала.

Снимок, на котором были запечатлены отец Фани и Жаботинский на фоне римского Колизея в 1901 году, тоже куда-то пропал, а рукописный экземпляр перевода Жаботинского бяликовской поэмы «Сказание о погроме» мать Фани изорвала на мелкие кусочки уже после смерти мужа – в 1936-м: «Это дело прошлое, и никому теперь пользы от таких стихов не будет. А будет только вред», – объяснила она Фане.

Сама Фаня мало что знала о родственнике и только была уверена, что рано или поздно он каким-то образом подведет ее под монастырь.

Страх то оседал, то снова поднимался на поверхность жизни.

Часто снился один и тот же сон – что она оказалась в синагоге на Солянке, когда туда зашла с визитом посол Израиля в СССР Голда Меир. Во сне Фаня ясно видела, как она подходит к Голде и представляется, а та ей дает билет в Израиль как родственнице Жаботинского.

Заканчивался 1948 год.

А когда вскоре разоблачили и арестовали Полину Жемчужину – лучшую подругу Голды и жену Молотова, – сон Фане сниться перестал, потому что все шло по заведенному порядку и этого порядка никто изменить не в силах, а потому и рыпаться нечего.

В январе 53-го Фаня провела важную операцию. Как и многие евреи страны, Фаня ничуть не удивлялась слухам о предстоящей вскоре высылке в холодные края. Фаня спокойно верила и только думала, как бы получше подготовиться к дальней дороге на новое место жительства. Слишком хорошо помнила, как впопыхах собирались в эвакуацию в 41-м и из теплых вещей почти ничего не взяли, зато мать сгрузила в большой чемодан бывшую посуду для Песаха и тем отняла место у ватных одеял, шуб и валенок. Посуду, конечно, не довезли и до первой пересадочной станции, а про оставленные в Москве одеяла и кофты вспоминали каждый день. Вспоминала мама про неудачные сборы и в день своей смерти, там же, на станции Адбасар в Казахстане.

Теперь же Фаня делала все по плану. Продала, что можно продать: напольные часы, четыре серебряные вилки, три ложки, мельхиоровую сахарницу и щипцы для колки орехов из неизвестного металла. На вырученные деньги купила две пары валенок, одни бурки, армейский ватник с ватной же ушанкой, ватные штаны, шерстяные носки, теплые чулки, несколько банок тушенки, кусковой сахар, чай, нитки катушечные черные и белые, иголки и прочие мелочи, предназначенные для обмена в будущем.

Фаня радовалась, что ее не застигнут врасплох, и несколько раз проводила в рамках своей жилплощади учебную тревогу, собирая «на скорость» вещи. Собрать необходимое и оставить в чемоданах посреди комнаты она считала рискованным, так как любопытных коммунальных соседей ее видимая готовность к чему-то могла раздразнить.

Единственное, что она упаковала заранее, – так это большая фотография покойных отца и матери, где они сняты вскоре после свадьбы, – за десять лет до наступления двадцатого века, – мелочи всегда в последнюю минуту забываются.

В общем, Фаня таким образом была за себя спокойна.

И вот Сталин умер.

Первым делом Фаня достала фото отца и матери, вставила в старую рамку.

Потом много лет ходила в валенках, бурках, а время узнавала по радио.

Ватные штаны и фуфайку Фаня положила в нижний ящик комода, так как носить их в Москве не представлялось возможным.

Однажды, в 64-м году, соседский парнишка спросил у Фани:

– Жаботинский – ваш родственник?

Фаня обмерла и мотнула головой.

– Я так и подумал! – обрадовался парень. – Так что же вы скрывали? Вы «Правду» выписываете?

– Да, конечно, – на всякий случай ответила Фаня и приготовилась к худшему, к очередному постановлению.

– Ну вот, прочитайте! Там про Жаботинского.

«Правду» Фаня не выписывала и потому побежала в киоск. Читая газету, поняла, что имел в виду сосед.

Штангист Леонид Жаботинский победил на Олимпийских играх 64-го. На фотографиях в газете был он чернявый, большеносый.

Соседи зауважали Фаню и стали звать смотреть телевизор. Фаня отказывалась от телевизора, но разговоры о Жаботинском поддерживала и как-то вдруг заявила, что скоро он придет к ней в гости.

Соседи просили предупредить – всем хотелось посмотреть на олимпийского чемпиона.

Шло время, Жаботинский не приходил, Фаня отговаривалась, отговаривалась и наконец сообщила, что сама была у Лени – ему дали трехкомнатную квартиру на Хорошевском шоссе, и он приглашал ее на новоселье.

Понемногу слава Леонида Жаботинского улеглась, соседи успокоились, иногда походя справляясь о семейных делах Фаниного родственника.

Фаня отвечала обстоятельно, рассказывала, как родственник обставляет квартиру, какие у него дети, что готовит жена и куда Лёня готовится поехать.

Однажды соседка спросила:

– Так, может, он вас к себе возьмет, по дому помочь, детей нянчить? И вам веселее, и им помощь.

Фаня покачала головой:

– Ой нет… У него жена… Не очень со мной. Лёня ко мне прислушивается, так она сердится. А то бы конечно.

Когда Жаботинский готовился к очередной Олимпиаде – в 68-м году, газета «Известия» поместила большую статью о нем, и корреспондент называл Жаботинского Леонидом Ивановичем.

Фаня прочитала эту статью и пришла в ужас. Не потому, что обнаружила русское отчество, а потому, что соседям тоже станет известно, что этот Жаботинский ей не родственник. Какой родственник, если он – Иванович?

Страх снова поселился в душе Фани. Позор, который ожидал ее, казался непреодолимым, чудовищным. После такого и жить нельзя.

И хоть в юриспруденции это называется добросовестным заблуждением, Фаня была в отчаянии.

Как ни странно, никому из соседей, тоже выписывавших «Известия» и, конечно, прочитавших злополучную статью, не пришло в голову, что Леонид Иванович Жаботинский не может быть родственником Фани Жаботинской.

И опять шло время. Про Лёню уже никто не спрашивал – его олимпийские победы заслонялись другими происшествиями, особенно для Фани.

В газетах и по радио рассказывали про зверства израильских оккупантов, и Фаня очень переживала, что Советский Союз может вступить в войну на стороне арабов. Снова стал являться призрак Владимира Жаботинского. Фане снилась эвакуация неведомо куда, она просыпалась, ходила по комнате, подолгу стояла у окна, прислушиваясь.

В том, что соседи не вели с ней бесед на военно-израильскую тему, Фане чудился умысел: ее бойкотируют как представительницу агрессора. Она сама заводила разговор, осуждая планы израильской военщины. Но разговор никто не поддерживал.

Прежние жильцы сменились, новые – молодые и, в сущности, совершенно незнакомые, не привыкшие к Фаниной манере продолжать вслух уже доведенную почти до конца про себя фразу, – не могли разобрать, что старуха хочет сказать.

В 1973 году дом Фани шел под снос.

Чего-то в райисполкоме не учли, кого-то вовремя не известили, а план не ждет! Расселяли граждан в пожарном порядке: в течение трех дней велено было явиться в райисполком за новыми ордерами, собраться и выехать.

Так получилось, что до Фани эти распоряжения не дошли в полном объеме. Она усвоила только, что в течение трех дней нужно собрать вещи и ждать дальнейших указаний.

Фаня собрала теплые вещи, ватные штаны и фуфайку, пролежавшие в комоде двадцать лет, обернула плотной бумагой родительскую фотографию, уложила кое-что из постельного белья, чашку, ложку, вилку, пару ножей, чайник и миску. Чай и сахар, которые Фаня всегда покупала про запас в больших количествах, теперь наконец обрели свое законное место.

Все уместилось в два чемодана, и Фаня принялась ждать.

Когда к ней в комнату заглянули соседи, приглашая выпить на дорожку, Фаня скромно ответила:

– Я там выпью, на месте, если доеду.

Соседи, давно считавшие Фаню придурочной, тихонько прикрыли дверь.

Во дворе гудели машины, люди с узлами, мебелью, цветочными горшками метались из подъезда на улицу и обратно. Оживленные, улыбчивые.

Фаня наблюдала из окна и плакала:

– Бедные, бедные! Их-то за что? Не может быть, чтоб все тут евреи… Вот радуются, что много вещей удалось взять. И ведь тащат самое бесполезное…

Железяка

Всю жизнь Марк Михайлович проработал весовщиком. Как с эвакуации начал – тогда ему было четырнадцать лет, и переживали они войну с мамой и младшими сестрами в Джезказгане, – так до самой пенсии и взвешивал что надо, без пристрастия и особой хитрости.

А что такое весовщик? Тем более если на пятитонных весах? Ножи наточи, отшлифуй, отрегулируй, на каждый край по четыре штуки двадцатикилограммовых гирь поставь – еще раз проверь на точность и не допусти перекоса угла.

А когда машины с грузом пойдут, на пару с шофером мешки с мукой, или с картошкой, или с зерном, или еще черт знает с чем – перекидай туда-сюда. А назывался – весовщик. За грузчицкое совместительство не платили.

Ну, конечно, с возрастом на более легкую работу перешел – мастер и все такое.

Больше всего Марк Михайлович уважал безмен – по внешнему виду и деловым качествам. «Тут вес в моих руках, я его чую. А гиря, противовес – так, для контроля».

Шестьдесят лет он на десятикилограммовом безмене взвешивал дома что надо по хозяйству, и даже нарождавшихся детей тоже взвешивал до поры на безмене: в кошелку укладывал младенца и взвешивал.

Всякие весы на пружинках, «уточкой», не говоря про электронные и так дальше, Марк Михайлович считал несерьезными, склонными к мухлежу. «Это вам не краснодарский Краснолит…» – спокойно выносил он приговор.

Свой безмен на прокат давал неохотно, лучше сам, куда просили, шел и бесплатно что надо взвешивал. «Инструмент любит одного хозяина».

Жена ворчала: «А ты подпишись на нем, если боишься, что подменят. Люди смеются, нашли дурачка, бесплатно ходит и вешает».

Марк Михайлович отвечал: «А ты кошку свою краской надпиши, шоб не спутать. Хорошо, да? А глупости говоришь».

После установления новой власти на Украине – в 91-м, размечтался открыть весовую мастерскую. Но потом, поразмыслив, от идеи отказался. Ненадежно. Сегодня разрешили – завтра запретили. Но все как-то старался найти себе применение в новых условиях. «Я, – говорил, – народ, коренное население, хоть и русскоговорящее, имею право знать, как мне взвешивают. Я же вижу – весы не оттаврованые, не пломбированые… Шо они в гири насовали – черт знает! Разве это вес? Это труха, а не чугун! Хто их пломбирует, как…» И поперся на городской базар со своим безменом. А в то время такой мухлеж шел, что только держись за карман. И тут – он со своим прибором. У одного перевешал купленный товар – кило недостача, у второго – кило, у третьего – триста граммов. «Я на вас в Верховну раду напишу, я тут вверх ногами поставлю ваши весы негодные, у нас демократия, и хватит теперь нечестно обманывать народ». К нему с вопросом: «Документики ваши, пан хороший». Он документов не показывает, а только пенсионной книжкой машет: «Я на общественных началах контролер». Чуть не побили. Прогнали.

Марк Михайлович не сильно расстроился: понимал, что идет установление нового мира и надо только подождать на своем месте.

Жена утешала по-своему: «А шо ты хотел, Марик? Тебя ж как еврея тем более побить могли. А не побили. Все-таки демократия. И то хорошо».

Безмен простаивал в углу на кухне: картошку, капусту, лук мешками и вязанками на зиму уже давно не закупали – перейди через дорогу и чего надо в расфасовке купи в любое время. И однажды, после того как Марк Михайлович чуть не упал, споткнувшись о тяжелый механизм, решил – пришла пора избавиться от металлолома.

Поручил это дело жене – выносить мусор было ее обязанностью.

Жена безмен вроде бы выбросила, как она заверила – «в самую мусорку», то есть в жерло мусоровоза.

Вечером, когда Марк Михайлович направился за хлебом через дорогу, в магазине у камеры хранения увидел свой безмен, завернутый в газету. Марк Михайлович решил подождать. Молодой мужик, загрузив покупки в портфель, нагнулся за безменом. Взвесил его в руке и, довольно улыбаясь, направился к выходу.

Марк Михайлович пошел за ним, сам не зная для чего.

Мужик торопился, шел скоро, безмен мешал, большая гиря елозила по коромыслу, серьга цеплялась за брюки. Мужик остановился, перемотал газетку, брезгливо посмотрел на руку и продолжил путь уже не так стремительно.

Марк Михайлович шел следом минут пятнадцать. Наконец окликнул:

– Молодой человек!

Мужик оглянулся.

– Вы меня?

– Вас, вас… Вы это… где взяли? – Марк Михайлович указал на безмен.

Мужик пожал плечами:

– Шо вы имеете в виду? Эту штуку? – Он приподнял безмен, и гиря переместилась, мягко скользнув вниз.

– Ну да… – Марк Михайлович подошел вплотную и снизу заглянул в лицо мужика: – Вы, конечно, извините… Я этот безмен выкинул. То есть жинке поручил, а она, видно, пожалела, оставила во дворе. Вы и взяли. Я против ничего не имею. Имеете право, раз бесхозный…

– Не поняв, шо вы хотите?

– Отдайте. Назад. Обратно, – неожиданно выпалил Марк Михайлович и осекся.

– И шо еще вам отдать, папаша? – Мужик вежливо, но крепко тронул за плечо Марка Михайловича, отстранил его с пути и пошел себе в нужном направлении.

Марк Михайлович поплелся домой.

– Ты безмен выкинула, как я сказал? – еще стоя в дверях, спросил он.

– Выкинула, – твердо ответила жена Раиса Моисеевна.

– А если не выкинула?

– А ты хлеб купил? – жена перешла в наступление.

– Я тебя просил, выкини безмен. Ты его не выкинула. Ты ж его во дворе оставила. Так или не так?

– Ну так, – согласилась жена. – А может, кому надо, так подберут. Зачем выкидывать? Все же ж инструмент. Если тебе так надо, иди и забери его – я возле заборчика поставила, под каштаном.

– Под кашта-а-аном… Забрали уже. Кому надо… – Марк Михайлович махнул рукой и опять пошел в магазин за хлебом.

Шел и говорил сам с собой: «Я хотел безмен выкинуть. И от его у меня нету. Порядок? Порядок. Нет, не порядок. Я просил жену выкинуть безмен. В мусорку. А она его оставила во дворе. И теперь мой безмен какой-то мужик взял и присвоил. Это как? Это непорядок».

Сделав короткий перерыв на расчет в кассе, Марк Михайлович возобновил разбирательство: «То есть непорядок в том, что жена безмен не выкинула в машину. Но все равно ж теперь у меня безмена нету, как я и хотел. Значит, порядок? Порядок».

Наступила зима. Скользотища, гололед, снег с дождем – в такую погоду не разгуляешься. Три месяца Марк Михайлович и его жена фактически просидели дома. Так, в магазин через дорогу выйдут, и ладно.

Весной стали готовиться к приезду детей. Жена затеяла фаршированную рыбу – надо идти на базар, не брать же перемороженную в гастрономе!

Марк Михайлович пошел. Не на тот, что неподалеку от дома – туда он семь лет не ходил, после инцидента с контрольным взвешиванием, а на центральный. Пошел в дальние рыбные ряды, потом в мясные – копченого сала купить, домашней колбасы, кровяночки, «шо-нибудь настоящего», как выразилась Раиса Моисеевна, отправляя мужа.

Купил все, что надо, остановился передохнуть и тут увидел в самом торце, где сходились две стены, огораживающие базар, новый пластиковый павильон с вывеской «Старый хозяин». Зашел. Торговали старой утварью, всякой всячиной, названия которой теперь уже забыты: бронзовые ступки, чугунные утятницы и сковороды, латунные тазы для варки варенья, сулеи и бутыли, утюги на углях, «полковые» чайники, глиняные макитры, глечики, горшки.

– Ищете шо-нибудь, гражданин, или так, посмотреть зайшли? – К Марку Михайловичу направлялся продавец, широко улыбаясь и делая поощрительные пассы руками. – Цэ у столыцях за валюту б покупали и спасибо говорили, а у нас – по дешевке, покупайте. Хорошее вложение. Когда-нибудь продадите – забогатеете. Точно вам говорю!

Марк Михайлович оглянулся:

– Красиво. И шо, покупают?

– А як же! Москвычи, з Лэнинграда, з Кыива… Иностранци тож… Ага, вы не думайте, цэ ж товар! Антикварьят, можно назвать. А наши – не-е, нэ розумиють.

– Были б гроши, понимали б, – добродушно заметил Марк Михайлович.

– Можэ, и так… – согласился продавец.

– А безмены у вас бывают? Скажем, десятикилограммовые? – зачем-то спросил Марк Михайлович.

– О, цэ рэдка вешш. От вы удивитесь, а таки есть у меня бэзмэн. Краснодарский, само собой. Токо в антисанитарному состоянии. Пошли, покажу. Договорымся. Нэ хвылюйтэся.

В крошечной подсобке продавец показал Марку Михайловичу безмен. Его безмен. Точно. Сошлись на 40 гривнях. Деньги немалые, но Марк Михайлович, будто во сне, и не торговался всерьез, так, гривен пять попросил скинуть, для порядка.

Продавец завернул безмен в ряднинку и торжественно вручил покупателю.

Трясясь в маршрутке, обложенный мешками и мешочками со всех сторон, держа безмен на коленях, Марк Михайлович бормотал: «Ничего, ничего, за глупость свою плачу. Так за свою ж. За свою и не жалко».

Дома он развернул ряднинку, осмотрел безмен со всех сторон на свету – точно, его безмен. Поставил на балкон, замаскировал ветошью, чтоб жена не враз обнаружила, – и успокоился.

Приехали дети с внуками, погостили целый месяц.

Потом месяца два Марк Михайлович с женой от гостей отходили – все-таки нагрузка, хоть радость.

Жена Марка Михайловича говорила соседкам:

– Как дети с внуками приехали – дак ни одной таблеточки не попросил! Вы подумайте – ни одной! И смеется, и шутит, и не бурчит. А то как сыч. Ой, как хочется, шоб дети чаще приезжали. То ж совсем другая жизнь!

Но дело было не в детях. И не во внуках. Каждое утро и каждый вечер он потихоньку выходил на балкон, отворачивал край маскировочной тряпки и смотрел на безмен, словно не веря, что пропажа снова дома.

Прошел год. Может быть, самый лучший год из последних десятилетий Марка Михайловича и Раисы Моисеевны.

Марк Михайлович поздоровел, даже характер смягчился. Неожиданно он заявил жене:

– Вот принято считать, что старость не радость. А почему укрепилось такое ошибочное мнение? Нам с тобой – разве плохо? Живем в тепле, в достатке, слава Богу, дети нас помнят, помогают. Ну, старые мы. Но живем и будем жить, сколько положено. И нечего паникерские слухи распускать. Правильно я говорю?

– Правильно. Ты всегда говоришь правильно, – со значением ответила жена, но Марк Михайлович, против своего обыкновения, сделал вид, что не уловил иронии.

И к обеду купил жене ее любимое пирожное – «вокзальное».

Перед самой зимой жена затеяла уборку на балконе и обнаружила безмен.

– А ты ж говорил, кто-то его забрал? Да кому он нужен, кроме тебя! Тоже мне, неразменный рубль. Ты б его почистил. Раз не выкинули. Спрятал, называется. Дитя малое.

Марк Михайлович и сам уже недоумевал, почему прятал безмен, почему раньше никогда его не чистил, как полагается. Так, тряпочкой по верхам обмахнет – и ладно. Непорядок.

Он решил вычистить безмен до блеска, насколько это возможно после шестидесяти лет эксплуатации. Купил дорогую импортную пасту и принялся за дело. Целый день просидел, не обедал, не ужинал. При электрическом свете работать было неудобно, но Марк Михайлович постановил завершить работу, пусть сидеть придется хоть до утра.

Ночью жена встала и пришла на кухню – гнать мужа спать.

Марк Михайлович протянул ей безмен – в некоторых местах металл очистился совершенно, кое-где оставались ржавчина и грязь, но общее впечатление хорошее.

Жена взяла безмен в руки и сказала то, что говорила все годы их совместной жизни:

– Ой, тяжеленный, убить можно!

Марк Михайлович торжествовал:

– Сказал – дочищу, и дочистил! Ты посмотри, каждая рисочка на делениях видна, ни на граммулечку не ошибесся!

Жена пристально рассматривала станину, водя пальцем по металлу.

– А это что, Марик? Разве ты его таки подписал? – На самом краю станины, возле цифры 10 по килограммовой шкале, четко проступали инициалы, тонко, хоть и неглубоко процарапанные кем-то и когда-то. Совершенно чужие буквы «ЛП».

Марк Михайлович застыл, будто окаменел:

– Дай посмотрю…

Смотрел долго, подносил ближе к свету, принес из комнаты настольную лампу, снял абажур и опять смотрел, щупал пальцами бороздки со следами белой пасты. Деваться оказалось некуда.

– Рая, это чужой безмен…

Марк Михайлович аккуратно поставил безмен в угол и молча направился в спальню. Лег на кровать и попросил вызвать скорую.

Скорая приехала быстро и вколола все, что надо.

«Вы должны понять, возраст, ничего не сделаешь, – равнодушно посочувствовала фельдшерица. – Звоните, если что».

– Если что? – переспросила Раиса Моисеевна.

– Если то… – ответила фельдшерица и аккуратно прикрыла входную дверь.