Текст книги "Я иду тебя искать"

Всю свою жизнь я борюсь с демонами. С демонами, которые живут внутри меня. Они живут в моей голове и заставляют меня делать плохие вещи. Я понимаю, что это плохо и пытаюсь противостоять им. Пока у меня это получается.

Но когда-нибудь у меня не останется сил, и тогда они выйдут наружу.

***

– Шухер! Бочка идет! – Копытов бросился на своё место, отпрянув от двери.

Класс разбежался по своим местам. Гремели стулья и парты, шуршали пакеты, взлетали над партами ноги двоечников, спешащих на галерку.

Когда Наталья Борисовна Бочкина вошла в класс, все встали по стойке смирно. Наталью Борисовну боялись. В школе её называли «лютой».

Наталья Борисовна грозно окинула класс взглядом, не предвещающим ничего хорошего, и с ненавистью швырнула журнал на стол.

– Здравствуйте! Садитесь, – отчеканила она и, усевшись на стул, открыла журнал.

Класс замер. Двоечники, разместившиеся на задних партах, попытались пригнуться и съежиться так, чтобы стать как можно менее заметными. Лучше бы вообще стать невидимками. На сегодня было задано выучить любимое стихотворение, написанное Маяковским.

– Я надеюсь, все сегодня подготовились к уроку, – Наталья Борисова окинула взглядом класс и, остановившись на Копытове, медленно произнесла: – Мне совсем не хочется 45 минут слушать ваше блеяние, но придётся.

Наталья Борисовна прошлась взглядом по журналу. Класс пригнулся. Всем было страшно первыми выходить к доске.

– Копытов, – словно приговор, объявила Наталья Борисовна.

Копытов поднялся:

– А можно с места?

– Нет. Копытов, ты знаешь правила. Не тяни время. Не хочешь идти к доске, значит, сейчас в журнале будет стоять двойка, – грозно сказала Наталья Борисовна.

Шебакин повернулся к Копытову, поднял два пальца так, чтобы Наталья Борисовна не заметила, и пошевелил ими.

Копытов, словно приговорённый к смертной казни, медленно двинулся к доске. Все молчали, живо представляя себя на месте Вадима.

Копытов встал у доски и, сцепив сзади руки в замок, начал декламировать:

– Я памятник себе воздвиг нерукотворный,

К нему не зарастет народная тропа…

Класс оживился, как будто играл в игру «Море волнуется». И вот после фразы «морская фигура на месте замри» ведущий объявил наконец «море волнуется раз». С задних парт послышались робкие смешки. Девочки, тихони и отличницы, прикрыли рты руками, делая вид, что им вовсе не смешно.

– Ща Бочка из Копыта памятник отольет, – тихо шепнул Кузнецов Суворову.

Суворов лег на парту вниз лицом и затрясся.

Наталья Борисовна медленно повернулась в сторону Копытова и уставилась на него поражающим взглядом. Лицо её пошло красными пятнами.

– Копытов, я не поняла, ты что, смерти захотел?

– Копыто хочет умереть, чтоб ему памятник поставили. Как Пушкину, – выкрикнул с места Кузнецов.

Суворов приподнялся с парты, посмотрел на Копытова, стоящего у доски, и снова упал на парту, затрясшись ещё сильнее.

– А что не так, Наталья Борисовна? – с невинным видом спросил Копытов, незаметно показывая Кузнецову средний палец.

– Два, Копытов, – Наталья Борисовна резким движением нарисовала в журнале двойку. – И дневник на стол. Завтра я жду твоих родителей. Такое поведение и отношение к учебе недопустимо.

Копытов медленно подошел к парте, взял дневник и, подойдя к учительскому столу, положил его на самый краешек.

Наталья Борисовна начертала в дневнике Копытова красной ручкой резолюцию и, хлопнув дневник о стол, резюмировала:

– Ну что ж, продолжим.

Копытов с невозмутимым видом сел на свое место и стал слушать стихи Маяковского, которые все пытались рассказывать с выражением, чтобы не злить Наталью Борисовну. Многие стихи повторялись. Было скучно. «А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?» Какой раз он это уже слышит? Неужели Бочка не понимает, почему большинство выбрало именно это стихотворение? Нет, вовсе не потому что оно такое гениальное. Ответ был прост: это стихотворение – самое короткое из всех опусов, которые накропал Маяковский за свою не очень длинную жизнь. Нет, может, оно и не самое короткое, просто выучить ещё короче никому не позволила совесть, да и у Натальи Борисовны возникли бы вопросы, почему именно на это стихотворение пал выбор. Вот Люська молодец, целую поэму выучила. И как у неё только терпения хватило? Вместо того, чтобы заниматься чем-нибудь более весёлым, она торчала дома и пыталась запихнуть в свою и без того забитую память эти рваные строчки, написанные Маяковским в каком-то исступлении. Копытов Маяковского не понимал. У него было совсем другое восприятие мира. Он не ломал руки и не разбрасывал пальцы разломавши, его горло не бредило бритвой. Наверное, поэтому он и не поэт. Все поэты немного сумасшедшие: то ли алкоголики, то ли наркоманы. Копытов не мог поверить в то, что такие стихи, какие, например, писал Маяковский, можно написать в нормальном состоянии.

– Я люблю смотреть, как умирают дети.

У доски стояла Наташа Володина. Её голос дрогнул на этих словах.

Да уж, такое нормальный человек точно не мог написать. Копытов поднял голову и стал внимательно вслушиваться в строчки, которые лились из Володиной стройным потоком без запинок и остановок. Володина, как всегда, серьёзно подошла к заданию. Копытов подпёр голову руками.

– Время!

Хоть ты, хромой богомаз.

лик намалюй мой

в божницу уродца века!

Я одинок, как последний глаз

у идущего к слепым человека!

От последних строчек по телу Копытова побежали мурашки. Побежали они в самом буквальном смысле. Копытов отчётливо почувствовал их на своём теле. То ли это Маяковский так пронзительно написал, то ли Наташа так проникновенно прочитала, но строчки словно полоснули Копытова ножом по сердцу, оставив кровоточащую рану.

Мы все одиноки. Каждый из нас одинок. Мы окружаем себя друзьями, любимыми, но на самом деле каждый из нас одинок.

Что должно было случиться в жизни человека, который написал: «я люблю смотреть, как умирают дети»? Как такое вообще могло возникнуть в голове? Не важно в каком контексте это было написано. Сами по себе эти слова вызывали ужас. Они заставляли очнуться и задуматься.

Класс молчал. Не скрипели стулья. Не шуршали тетради и учебники. Не слышно было перешёптываний. Наташа тихо села на своё место.

Дальше опять пошла тягомотина. Плохо выученные тексты, монотонное чтение без выражения, лишь бы поскорей отстреляться и спокойно сесть на насиженное место.

Копытов открыл тетрадь по литературе, потихоньку вырвал из неё листок и, написав записку, сложил её и передал на заднюю парту. Сзади Копытова сидели Наташа Володина и Люська Серафимова. Вадим услышал, как зашуршала разворачиваемая записка, а потом Наташкино фырканье. В записке было написано: «Кто идёт сегодня на дело?» и внизу в скобочках: (Кто не идёт, тот ссыкло).

Записка погуляла по классу, вызывая у всех разную реакцию, и вернулась к Копытову. Копытов быстро её развернул и стал читать список. Зачитавшись, Копытов не заметил, как к нему подошла Наталья Борисовна и, резко вырвав у него из рук записку, стала её читать.

– Это что ещё такое? Что это за список? На какое это дело вы собрались?

Класс притих.

– Я вас спрашиваю, идиоты! – загремела Наталья Борисовна.

Повисла гробовая тишина.

– Кто написал записку?

– Я, – сказал Копытов.

– О каком деле идёт речь?

– Да ни о каком, Наталья Борисовна. Это просто шутка, игра такая, – крикнул Кузнецов.

– Я не с тобой разговариваю, – рявкнула Наталья Борисовна. – Копытов, о каком деле идёт речь?

– Вам же Кузнецов сказал, что это просто шутка такая, – сказал Копытов.

– Ну хорошо, не хотите говорить – вам же хуже. Эту записку я покажу директору, вот пусть он и разбирается, что с вами делать, – Наталья Борисовна сложила записку и убрала её в карман.

Наташа зашептала Люське:

– Я же говорила, что это плохая затея.

Люська повернулась к ней и молча кивнула.

Зазвенел звонок.

– На следующем уроке пишем проверочную работу по творчеству Маяковского. Готовьтесь, – прошипела Наталья Борисовна и, схватив со стола журнал, удалилась из класса.

Класс загалдел.

– Сусанин, а ты чего себя в список не написал? Ссышь, да? – крикнул Копытов, обращаясь к Суворову.

– Да иди ты, Копыто, – отмахнулся Суворов.

– А девки у нас вообще все ссыклища, – сказал Копытов, усаживаясь на парту Володиной и Серафимовой.

– Я не собираюсь в ваших дурацких затеях участвовать, – сказала Наташа, поправляя волосы. – Детский сад какой-то, честное слово.

– Вот и я о том же, – ввернула Люська.

– Ты вообще молчи, Люська-п…дуська, – сказал Копытов.

– Дурак, – обиделась Люська.

– Наташка, у меня к тебе деловое предложение, – сказал Копытов, ухмыляясь.

– Какое ещё предложение? – полюбопытствовала Наташа.

– Если ты с нами пойдешь, то я тебе свой х.. покажу.

Наташа закатила глаза и отвернулась от Копытова.

Люська хихикнула. Суворов заржал и начал биться головой о парту.

– Сусанин, мозг вытечет, – крикнул Копытов. – Так что, Наташ, пойдешь? – спросил Копытов, обращаясь к Володиной.

– Да ну тебя, Копытов, с твоими дурацкими шуточками, – отмахнулась Наташа.

– А ты зря, Натах, отказываешься. У Копыта знаешь какой? Ты ещё такого не видела, – подошёл Шебакин.

– А ты-то видел, что ли, Шебакин? – спросила Наташа.

– Шеба у нас – специалист по х..м, – крикнул Кузнецов.

– Ща как тресну, Серый, – Шебакин подскочил к Кузнецову.

– Не, Серый, Шеба не специалист по х..м, а просто х…вый специалист, – крикнул Копытов.

Суворов лег на парту и затрясся.

– Маринка, – крикнула Люська. – Иди сюда, а то всё пропустишь.

Марина, которая сидела в третьем ряду на последней парте, подошла к общему собранию.

– А что тут происходит?

– Да тут у нас Копытов собирается своё хозяйство показать тем, кто с ним на дело пойдет, – сказала Люська.

– Я-то думала, у вас тут правда что-то интересное, – вздохнула Марина Соловьева.

– А тебе разве не интересно, Марин? – ухмыльнулся Копытов.

– Нет, Копытов. Представь себе, это мне вообще не интересно.

– А у нас Соловьева только книжками интересуется, ее х..м не удивишь, – заржал Шебакин.

– Шеба, – ввернул Копытов, – еще неизвестно, что она там за книжки читает. Там, может, мой…, – Копытов помахал рукой возле своего причинного места, – детский лепет по сравнению с её книженциями.

Наташа и Люська прыснули от смеха.

– Дураки, – сказала Марина. – Ну что с вас возьмешь, если ваши интересы выше причинного места не поднимаются. Остается надеяться только на то, что вы это перерастете. – Марина смерила Копытова презрительным взглядом. – Хотя вряд ли.

Копытов фыркнул:

– Фифа какая.

– Маринка, застегни ширинку! – крикнул Шебакин.

Марина покрутила пальцем у виска, посмотрев на Шебакина как на полного идиота, и вернулась на свое место.

У десятого «в» сейчас должен быть последний урок, а потом по домам. Прозвенел звонок, но никто не спешил рассаживаться по партам. Была середина мая. Хотелось думать обо всем, кроме учебы. Хотелось гулять, дурачиться, беситься, влюбляться, но только не учиться.

В класс вошла математичка Надежда Петровна. Следом за ней шла девочка небольшого роста, белокурая, миниатюрная, с кукольным личиком.

– Здравствуйте, ребята, – поздоровалась Надежда Петровна. – Я привела к вам новенькую.

Класс с любопытством уставился на новенькую девочку. Девочки смотрели настороженно, почуяв в ней соперницу, мальчишки – с неподдельным интересом.

Копытов присвистнул:

– А чё на последний урок-то? Где она раньше-то шаталась?

– Копытов, где твое гостеприимство? Так вести себя просто неприемлемо. Что о вас новенькая подумает?

– Лично мне все равно, что она обо мне подумает, – вальяжно сказал Копытов.

– Помолчи, Копытов, – резко осадила его Надежда Петровна. – Девочку зовут Алиса Крылова. Теперь она будет учиться в вашем классе. На последний урок она пришла, потому что сначала её распределили в «а» класс, но там … в общем, вышла накладка и её перевели к вам. Так что прошу любить и жаловать.

– Алиска, пососи мою пиписку! – крикнул Шебакин.

– Шебакин, замолчи! Как тебе не стыдно? Девочка к вам только пришла, а ты вон её как встречаешь. Бессовестный, – сказала Надежда Петровна. – Алиса, не обращай на них внимания. Садись рядом с Суворовым, – Надежда Петровна указала на свободное место рядом с Димой Суворовым.

Алиса прошла за парту и села. Пока она вытаскивала из сумки учебник и тетрадь, Суворов внимательно её разглядывал.

– Сусанин, глаза не сломай! – крикнул Копытов.

Суворов показал ему кулак.

Если бы не появление новенькой девочки в классе, то урок можно было бы считать самым скучным и нудным из всех, что когда-либо были. Время тянулось медленно-медленно за решением скучных, никому не нужных уравнений. Всем хотелось поскорее вырваться на свободу и вдохнуть опьяняющий весенний воздух. Окна хоть и были открыты, в классе стояла духота и пахло пылью.

Звонок показался всем самой лучшей мелодий из когда-либо слышанных. Класс похватал свои сумки и рюкзаки, на ходу засовывая в них учебники и тетради, теряя полусломанные ручки и обгрызенные карандаши.

Надежда Петровна диктовала домашнее задание, но её уже никто не слушал. Спустя полминуты класс опустел. Остались только новенькая Алиса и Суворов. Надежда Петровна вздохнула и, прихватив журнал, вышла из класса.

Алиса аккуратно сложила учебники в сумку и посмотрела на Суворова:

– Слушай, а почему тебя называют Сусаниным, если ты Суворов?

Суворов пожал плечами:

– Сам не знаю. Как-то прицепилось – и всё. Теперь только Сусанин да Сусанин.

Алиса улыбнулась:

– Не люблю прозвища. Люди ведь не собаки, чтобы им клички давать. У каждого есть имя. Тебя как зовут?

– Дима.

– Вот видишь, Дима – очень красивое имя. А то – Сусанин.

– Алис, а ты где живешь?

– На Школьной.

– Ух ты, а я рядом. Хочешь провожу?

– Давай, – согласилась Алиса.

Суворов и Алиса вышли из школы. Народу уже почти не было. Все разбежались. Остались только несколько человек.

– Какая погода хорошая, – сказала Алиса.

– Так весна ведь, – сказал Суворов.

– Обожаю весну.

– Алиса, а ты чего так странно в школу новую пришла, под конец учебного года? – спросил Суворов.

– Так получилось, – коротко ответила Алиса.

– Понятно.

– Дим, а этот Шебакин всегда себя так ведёт? – спросила вдруг Алиса.

– А ты на него обиделась?

– Да нет. Просто.

– Алис, ты на него не обижайся. Он… ну просто он веселый такой. Он не может без своих шуточек. А вообще он безобидный.

– Шуточки у него какие-то… дурацкие… – сказала Алиса.

– Согласен. Но на то он и Шеба. Без него скучно было бы. Хотя, знаешь, Алиса, иногда мне кажется, что за этой его показной бравадой и веселостью скрывается ранимая натура.

Остаток дороги Суворов с Алисой шли молча. У одного из домов Алиса остановилась:

– Ну вот и пришли. Здесь я живу.

– Алиса, слушай, мы с пацанами и девчонками из нашего класса сегодня вечером на дело идем. Ты не хочешь к нам присоединиться?

– А что за дело? – с интересом спросила Алиса.

– Это секрет. Но мы тем самым хотим проверить, на что каждый из нас способен. Помнишь, как Раскольников рассуждал: «тварь ли я дрожащая или право имею?»

Алиса с беспокойством посмотрела на Суворова:

– Вы что, кого-то убить собрались?

Суворов засмеялся:

– Нет, до такой степени мы, конечно, ещё не дошли. Но будет страшно.

– А как же я пойду, если даже не знаю, что там будет? – спросила Алиса.

– Я не могу тебе это рассказать, потому что ты ведь не в нашей компании пока. Неизвестно даже, пойдешь ты с нами или нет. В общем, ты подумай. Это на самом деле интересно. Если надумаешь, приходи в одиннадцать часов вечера ко входу на кладбище.

– Звучит зловеще, – сказала Алиса.

– На деле будет ещё более зловеще, чем на словах, – уверил Суворов Алису.

– А вас родители отпустят в такое время на кладбище? – спросила Алиса.

Суворов непонимающе уставился на Алису:

– А ты думаешь, что кто-то родителям скажет, что на кладбище пойдет ночью?

– А как тогда? Что вы родителям говорить будете?

– Да что-нибудь придумаем, – весело сказал Суворов. – Я, например, скажу, что к Шебе на ночёвку пошёл.

– Ладно, Дим, я подумаю, – сказала Алиса.

– Подумай, Алиса, – сказал Суворов и, многозначительно посмотрев на Алису, добавил: – Я тебя буду ждать.

Алиса посмотрела Суворову в глаза пристальным взглядом. Суворов, не выдержав этого пронзительного взгляда огромных серых глаз Алисы, отвел свои глаза в сторону. Алиса молча отвернулась и пошла в сторону дома.

Она была такая хрупкая, как будто соткана из воздуха. Суворову казалось, что ещё совсем чуть-чуть – и она взлетит в воздух как воздушный шарик. Да он и сам готов был подняться в воздух от странного незнакомого ощущения в животе, казалось, что он наполнился легким воздухом, который вот-вот потянет его в самое небо.

***

– Люсь, ты видела, как Суворов на новенькую смотрел?

Наташа и Люся шли по улице, никуда особо не направляясь, просто гуляли.

– Видела, – нервно ответила Люся. – Не понятно только, что он в ней нашел. Доска доской.

– Да уж,– сказала Наташа. – Ничего интересного. Но кто этих парней разберет?

Суворов нравился Люсе уже давно. Наташа об этом знала. Никакой симпатии со стороны Суворова Люся не замечала, а сама предпринимать в его сторону какие-то шаги боялась. А вдруг он её отвергнет? Сама эта мысль повергала Люсю в тихий ужас. Такого она просто не переживёт. Уж лучше просто молчать и мучиться неизвестностью. Люся периодически изливала душу Наташе. Наташа с пониманием её выслушивала, давала посильные своему возрасту и жизненному опыту советы, заключающиеся в том, что Люся наконец-то должна перестать трусить и признаться Суворову в своих чувствах, и томно вздыхала, тайно мечтая, чтобы у неё появился пылкий воздыхатель. Пылкий воздыхатель в её понимании обязательно должен был курить заграничные сигареты, слушать какую-нибудь крутую модную группу и вообще выглядеть круто, чтобы все девчонки, видя её с новым парнем, молча ей завидовали.

– Вот ведь под конец года мне такую подлянку устроить, – с грустью произнесла Люся. – Не ждали, не гадали. Может, Димка на меня обратил бы внимание наконец, но нет же, приперлась эта…

– Да успокойся ты, Люсь. Может, и не понравилась она ему вовсе. Просто интересно, новенькая ведь. У парней на всё новое всегда глаза загораются.

– Посмотрим, Наташка, посмотрим.

Наташа с Люсей подошли к парку.

– Ну что, Наташ, пойдём в парк? – предложила Люся.

– Пойдём. А что ещё делать? – согласилась Наташа.

Парк этот был – одно название. Его никто не благоустраивал. Краска с ворот, которые служили входом в парк, давно облупилась, и эти ворота больше напоминали не вход в парк, а врата в преисподнюю. Все тропинки, которые пересекали парк во всех направлениях, были беспорядочно протоптаны прохожими. Кругом совершенно бессистемно росли кусты и деревья. Недалеко от входа в парк возвышался заржавевший аттракцион в виде лодочек. Конструкция настолько прогнила и заржавела, что даже приближаться к ней было опасно, но никому до этого не было дела. Рядом с лодочками стояла еще одна ржавая конструкция, которая когда-то была каруселью. Разглядеть в этой конструкции карусель могли только люди, которые при своей жизни застали её в рабочем состоянии или люди, обладающие огромной фантазией. Карусель когда-то представляла собой круг с крышей и сиденьями в виде лошадок, на которых садились ребятишки и весело неслись по кругу. Лошадок уже давным-давно растащили, а крыша и пол сгнили. Всё это представляло довольно жалкое зрелище. Заходя в этот парк, казалось, что ты переносишься на машине времени и попадаешь в Чернобыль. Всё было какое-то заброшенное, ни к чему уже давно не прикасалась рука человека. От мамы Наташа знала, что этот парк —историческое место, на месте этого парка раньше располагалась усадьба каких-то князей. Но никому никакого дела до каких-то там никому неизвестных князей, по всей видимости, не было, поэтому парк постепенно приходил в полный упадок. Иногда Наташа задумывалась об истории этого парка. Она с благоговением представляла, что когда-то очень давно, лет сто назад, по тем же самым тропинкам, мимо тех же самых деревьев прогуливались дамы в пышных юбках с кружевными зонтиками в руках, держа под руку кавалеров. Неужели это на самом деле когда-то было? Наташа подходила к дубу, который выглядел особо старым во всём этом парке, прижималась к нему, гладила ладонью его шершавую кору и думала, что возможно кто-то так же давным-давно прикасался к этому дубу. Ей было странно осознавать, что дуб, впитавший сто лет назад чье-то прикосновение, точно так же впитывает сейчас её прикосновение, а лет через сто какая-нибудь девочка подойдёт к этому же дубу и будет думать про Наташу, не зная ни кем она была, ни как выглядела, представляя её просто мифической дамой из прошлого. Да, да, именно из прошлого. Когда-то и сама Наташа станет прошлым для тех, кто будет жить в будущем. Так же, как её папа, от которого останутся скоро одни только призрачные воспоминания. Человеческая жизнь так коротка. Даже деревья, и те живут намного дольше, они могут жить веками, а человек, дотянувший целый век, – это раритет.

– Наташ, а ты пойдёшь сегодня с пацанами на дело? – спросила Люська.

– Что я там забыла, Люсь? Дура я, что ли, с ними идти? – фыркнула Наташа. – А ты пойдёшь?

– Нет, конечно. Я сначала думала пойти, потому что Димка туда тоже идёт. Но после сегодняшнего… – Люська замолчала.

– И правильно. Нечего там делать. Пусть сами идут. Ещё неизвестно, что из этого выйдет. Вон Наталья Борисовна обещала записку директору показать. И зачем Копытов начал записку по классу гонять? Дурак он, что ли, совсем? А если они там дел каких наворотят? С нас всех потом шкуру спустят.

– Люсь, знаешь что? – помолчав, спросила Наташа.

– Что? – спросила Люся.

– У меня папа заболел. Врачи сказали, что ему недолго осталось.

– Как? – с тревогой спросила Люся.

– Вот так, Люська. Пошёл в поликлинику, а ему там сказали, что всё… И он, главное, не знал, что с ним что-то не так. Пошёл туда, потому что плохо себя почувствовал. Никто не подозревал, что у него смертельное заболевание, – в глазах у Наташи показались слёзы. – Я даже не могу это слово вслух произносить, потому что это… так страшно.

– Натусик, и как же вы теперь? – уголки губ Люси как-то странно опустились вниз, и она стала похожа на грустного клоуна. Люся обняла Наташу. Наташа от проявленной заботы со стороны своей подруги разрыдалась. Люся молчала, просто гладила Наташу по голове, пока её рыдания не стали затихать, перейдя во всхлипывания.

– Я не знаю… не знаю, как мы теперь будем. Как буду я. Я вообще не могу в это поверить. Мне хочется, чтобы это был какой-то плохой сон. Я проснусь, а у нас всё нормально, как прежде, и папа здоров и не умрёт, – сказала Наташа. – Но я прекрасно понимаю, что это не сон, Люська. Я не знаю, как с этим жить. Каждый день видеть папу и знать, что скоро его не станет, – это невыносимо.

Наташа многого не рассказала Люсе. Да и как об этом расскажешь? Как расскажешь о том, как ты целыми ночами напролёт плачешь в подушку, втихаря, чтобы никто не видел и не слышал? Как рассказать о том, как и твоя мать плачет навзрыд, разрывая душу на части? Как рассказать о том, что твой папа ходит погруженный в себя и ни с кем не хочет разговаривать, а когда мама однажды попыталась его утешить, он накричал на неё, а потом заплакал и, хлопнув дверью, закрылся в комнате и два дня потом оттуда не выходил? У Наташи до сих пор в ушах стояли его слова: «Светка, да кому нужны твои утешения? Тебе ни за что меня не понять, даже и не пытайся. Ведь ты-то здесь останешься жить дальше, а я умру. Вот и не лезь ко мне, потому что все твои слова – это лишь пустое сотрясение воздуха. Ты – будешь жить, а я – умру». Как обо всём этом рассказать? Люська всё равно не поймет. У неё никогда никто не умирал. У неё все живы и, слава богу, более или менее здоровы. Ей не понять.

Наташа села на траву, положила рюкзак на колени и уткнулась в него лицом. Люся опустилась рядом и просто сидела и смотрела вдаль. Вокруг жужжали шмели и мухи, пахло травой. Солнце припекало, грея колени, выглядывающие из-под коротких юбок. Мир был слишком хорош, чтобы уходить из него навсегда. Это так несправедливо – умирать, когда так хочется жить, когда вокруг всё благоухает и звенит от счастья. Наташа всхлипнула. Интересно, а как это, знать, что ты завтра умрёшь и больше никогда ничего не увидишь и не почувствуешь? Как это знать, что завтра все проснутся утром, как обычно, примутся за свои повседневные дела, а тебя уже не будет в этом мире? Как это, знать, что ты просто уснёшь и больше никогда не проснёшься? Этот мир больше никогда не распахнёт для тебя свои объятия, ты канешь в пучину небытия, несуществования. Тебя просто больше не будет. И возврата из этого состояния нет. Наташа почувствовала, как по её телу пробежал холодок, несмотря на то, что солнце припекало всё сильнее. Наташа поёжилась. Люся погладила Наташину ногу.

– Наташ, ты вся в мурашках. Ты что, замерзла?

Наташа непонимающе посмотрела на Люсю, потом на свои ноги. Они и в самом деле были покрыты мурашками. Наташа обняла свои колени.

– Я не знаю, Люська. У меня сейчас такие мысли в голове. Даже не думала, что такие могут быть. Весь мир как будто покрасили чёрными красками. Я не верю, что смогу теперь когда-нибудь чему-то радоваться.

***

Копытов, Кузнецов, Шебакин и Лысенко вывалились из школы. Рюкзаки полетели на газон. Туда же полетели пакеты со сменкой. Дурацкие правила не позволяли приходить в школу без сменки, даже несмотря на то, что погода была идеальная и испачкать пол было просто невозможно. С утра при входе в школу стояли дежурные и проверяли у каждого сменку. Если сменки не было, отправляли домой. Никакие ухищрения не помогали, потому что дежурные про них знали, а рядом еще обязательно стоял кто-нибудь из учителей и зорко следил за процессом проверки. Поэтому приходилось таскать с собой ненавистную сменку даже в теплое и сухое время года.

– Да здравствует свобода! – закричал Копытов.

– Ура! – подхватили остальные.

– Слушай, Лысый, а ты на дело точно идёшь? – спросил Копытов.

– А я пока ещё думаю. Чисто теоретически это дело, конечно, интересное, но надо брать в расчет риск, которым мы все себя подвергаем, – сказал Лысенко.

– Лысый, ты давай прикидывай быстрее, а то без тебя всё пройдет. Пропустишь такое событие, – сказал Шебакин.

Ребята подхватили рюкзаки и пакеты со сменкой и зашагали подальше от школы. Куда угодно, лишь бы подальше отсюда.

– Пацаны, – сказал Лысенко. – Я бы на вашем месте не стал брать с собой девчонок, потому что они все такие трёпла. Сегодня сходим – завтра весь посёлок будет знать про наши дела.

– Вот лично я с ним согласен, – подхватил Шебакин. – Бабы – это зло.

– Как говорится, шерше ля фам, – ввернул Лысенко.

– Во-во, – сказал Шебакин.

– Так ведь позвали их уже, – сказал Кузнецов. – Куда теперь от них деваться?

– Да не пойдут они, пацаны, – сказал Копытов. – Вы список вообще видели? Все зассали.

– А если припрутся? – спросил Кузнецов.

– Давайте решать проблемы по мере их поступления, – сказал Копытов.

Лысенко наклонился, чтобы завязать развязавшийся шнурок на кроссовке. Копытов подскочил к нему сзади и отвесил ему пинка.

– Копыто, я тя ща урою! – заорал Лысенко.

Кузнецов и Шебакин заржали.

– Лысый, ты сначала очки сними, прежде чем урывать-то будешь, а то ненароком разобьются, как до дома-то добираться будешь? В первую канаву упадёшь, – орал Копытов.

Лысенко подскочил к Копытову сзади, запрыгнул ему на спину, обхватив коленями живот, и начал его душить.

Шебакин с Кузнецовым загибались от смеха.

– Лысый-то, Лысый-то разъярился, – кричал Шебакин. – Щас он Копыто оприходует.

– Я сейчас тебя оприходую, Шеба, – крикнул Лысенко, не отпуская Копытова.

Шебакин скрючился от смеха.

Немного успокоившись, ребята продолжили путь.

– Слушайте, пацаны, а где Сусанин? – спросил Кузнецов.

– Ой, и правда, Сусанина нет, – сказал Шебакин. – Наверное, новенькую в болото повёл.

– Вы видели, как он на неё сегодня пялился? – заметил Кузнецов. – Я думал, у него глаза выпадут.

– Да это весь класс заметил, – сказал Копытов. – Не ты один такой внимательный. – Серафимова, наверное, уже позеленела от злости. У неё ж теперь конкурентка появилась.

– Да ну, – отмахнулся Шебакин. – Чё там за конкурентка? У Серафимовой хоть подержаться есть за что. У неё сиськи, никак, третий размер, а эта… мосол ходячий.

– На вкус и на цвет, как говорится, товарища нет, – сказал Лысенко. – Мне, например, Алиса понравилась.

– Ну всё, – заржал Копытов. – У Лысого с Сусаниным теперь война. Они теперь, как рыцари, на копьях сражаться будут из-за новенькой.

– Да ну тебя, Копыто, – обиделся Лысенко. – Никто ни с кем сражаться не собирается. Я сказал, что она ничего. Но не до такой степени, чтобы из-за неё драться с кем-то. Это вам всё сиськи да жопы подавай, а девушка… в девушке должна быть загадка.

– В девушке должны быть сиськи, Лысый, – сказал Копытов. – А всё остальное – лишнее.

– Да дебилы вы. Чё еще сказать? – махнул Лысенко рукой, как бы прекращая разговор.

– Серый, ты козла-то нашёл, а? – спросил Шебакин Кузнецова.

– Нашёл, обещал же.

– Всё принесешь, как требуется?

– Зуб даю, – сказал Кузнецов и щелкнул ногтем по переднему зубу.

– Замётано, – сказал Шебакин. – Ну по домам тогда? В одиннадцать на кладбище?

– Давайте, пацаны, – сказал Копытов и пошел в сторону своего дома.

Все остальные тоже разошлись в разные стороны.

***

Клава стояла в цеху на бутылках. «Господи, – думала она. – Да когда же это кончится?» Бутылки мелькали перед её глазами неровными рядами. Изо дня в день одно и то же. От монотонного движения конвейера начинала кружиться голова, глаза болели. Ноги от постоянного стояния то ли деревенели, то ли становились ватными – было уже не разобрать. Даже мысли как будто куда-то пропадали из головы, усыплённые движением бутылок. Шлёп – акцизная марка на движущейся бутылке. Шлёп – вторая. Акцизные марки были нововведением. Раньше никаких марок на водку не клеили. Стояли себе бутылки в магазинах без всяких там марок, а тут вот нате, марки надо клеить. Надо было успевать, чтобы на каждую проходящую мимо бутылку была наклеена марка. К концу конвейера все бутылки должны были попасть промаркированными. Перед Клавой на конвейере стояли еще Оксана, Валя и Таня – молодые девчонки, только со школы. Так как Клава стояла последняя, то на все проходящие мимо нее непроклеенные бутылки она обязана была шлёпнуть марку иначе бутылки к концу конвейера придут непромаркированными. Ей казалось, что бутылок без марок слишком много, если учесть, что перед ней стоят целых три человека. Такое впечатление, что они вообще не работают, а просто треплются языками. Клава злобно посмотрела в сторону филонящей троицы. Точно, стоят, еле шевелятся, будто парализованные. Другое дело она, у нее руки летают туда-сюда. Она даже думать не успевает. Все движения доведены до автоматизма.