Текст книги "Нежное насилие"

Катрин встала, разделась, приняла душ и натянула на себя ночную рубашку – не ту, легкую, шелковую, которую надевала для Жан-Поля, а весьма солидную, с длинными рукавами, из голубой фланели. Она скользнула в постель и очень быстро заснула.

На следующее утро Катрин без долгих размышлений решила, как быть дальше, – вернуться в Гильден и выполнить работу для журнала «Либерта».

Так она и сделала.

Было приятно хоть раз остаться одной в большой квартире матери, без оглядки на чье-либо присутствие, включая клиентов. Она с энтузиазмом окунулась в атмосферу работы, решая те задачи, которые сама перед собой поставила. Ощущая голод, она наскоро перекусывала, а уставая – ложилась спать.

Через три дня у нее были готовы две статьи, целый ряд рисунков модной одежды, эскизов вышивки и вещей, которые предлагалось вязать крючком и спицами.

Катрин была очень довольна собой. Ею овладело желание послать образцы связанных ею вещей или хотя бы статьи и рисунки прямо Эрнсту Клаазену, приговора которого она ждала с огромным нетерпением. Но потом возобладало более разумное решение. Она адресовала большой пакет на имя госпожи Пёль, которая пока еще занимала свою должность и могла почувствовать себя обиженной, если бы ее обошли. Катрин отправилась на почту, чтобы выслать пакет со своими оригинальными эскизами заказным отправлением.

Дождь прекратился, но стало очень холодно. Катрин колебалась, ехать ли в Винтерберг к матери и дочери сразу же или отправиться в дорогу на следующее утро.

Придя домой, она столкнулась около двери с Тилли, которая вела за руку маленькую Еву. Молодые женщины дружески поздоровались. Евочка, взглянув на Катрин, доверчиво улыбнулась.

– Ну, – спросила ее Катрин, вставляя ключ в замочную скважину, – как ты провела Рождество у бабушки и дедушки?

– Хорошо, – ответила малышка.

– А отчего вы с мамой так быстро вернулись?

– Ой, сейчас расскажу! – пообещала Тилли. – Вот только быстренько уложу Еву, а потом ненадолго заскочу к вам наверх, если не возражаешь.

– Мамы и Даниэлы дома нет.

– Тем лучше. Поболтаем спокойно.

– Отлично.

Тилли, курносая и голубоглазая, с веснушками на лбу и длинными светлыми волосами, все еще выглядела как девочка. Кто не знал, что она – мать маленькой Евы, никогда бы этого не предположил. Скорее, ее можно было принять за няньку. Легкая, быстроногая, она побежала вверх по лестнице, таща за руку ребенка.

Катрин воспользовалась случаем, чтобы убрать квартиру и почистить ванну: ведь за последние три дня она даже пальцем о палец не ударила по дому. Потом поставила на плиту бак с водой, накрыла стол в гостиной, положив рождественские лепешки в миску. Тилли еще не появилась, и Катрин начала паковать чемоданы к поездке. Она как раз покончила с этим, когда раздался звонок в дверь. Катрин открыла и, как и ожидала, увидела Тилли, одетую по-домашнему, похоже, без бюстгальтера, в домашних тапочках.

– Я подумала, – проговорила она, как бы извиняясь, и с легким смущением, – раз твоей мамы нет, то можно прийти и в таком виде.

– Заходи, не стесняйся, меня твой вид не волнует. Я сейчас быстренько приготовлю чай. Вода кипит вовсю.

Сама Катрин была в юбке и пуловере, черные волосы подобраны в пучок на затылке. Тилли вошла в гостиную.

– Не то чтобы я имела что-то против твоей мамы, – сказала она достаточно громко, поскольку Катрин еще не вышла из кухни, – нет, твоя мама вообще-то замечательная.

– Еще бы, – подтвердила Катрин.

– Только чуточку чопорная.

– Да, у нее уж все должно быть с иголочки.

– Я знаю.

Катрин, заварив чай, вошла с чайником в гостиную.

– Сливок нет, вот бери сахар.

Тилли уже сидела за столом.

– Хорошо бы кружочек лимона.

– Посмотри сама, не найдется ли в холодильнике.

Тилли, прикрыв рот рукой, зевнула.

– Да ладно, не так уж и важно.

Катрин подавила спонтанный порыв самой заняться поисками лимона: оснований обслуживать Тилли у нее не было. Она разлила чай и села.

– Ну что? Хорошо было? Рассказывай!

– Было довольно кисло. Не могу сказать, что мои старики не старались быть приветливыми, но именно этого-то я и не выношу. Либо человек тебе по душе, и тогда приветливость возникает сама собой. Либо он тебе ни к чему, и тогда незачем это скрывать.

– Мне кажется, ты должна набраться терпения, Тилли. То, что родители не одобряют твоего образа жизни, они дали тебе понять довольно давно. А теперь стремятся быть приветливыми. Но это, конечно, не всегда удается с первой попытки. Со временем все утрясется.

– Ну что же, будем надеяться. Евочка действительно заслуживает чего-то получше, чем кисло-сладкие дед с бабкой. – Тилли взяла лепешку и, пожевывая, добавила: – Кстати, вот еще одно из качеств твоей мамы, которым я восхищаюсь: она так заботится о Даниэле.

– Почему бы и нет?

Даниэла тоже привязана к ней.

– Но ведь твое замужество она не одобряла? Или я ошибаюсь?

– Без маминой помощи замужества вообще бы не было.

– Вот как? – удивленно переспросила Тилли. – Кстати, лепешки сказочно вкусные.

– Тоже мамина работа.

– Она и вправду одобрила твое замужество?

– Еще бы! Петер был электриком. Ему пришло в голову, что он может открыть собственное дело. Я тоже думаю, что идея была хорошая. Он внезапно получил наследство, понимаешь? – Катрин поднесла к губам чашку чая и сделала глоток.

– И ничего не вышло? – заинтересованно спросила Тилли.

– Да. Финансовое обеспечение было слишком скудным, как это принято изящно определять в кругах специалистов. Наверное, сыграло роль и то, что Петер еще не успел окончить училище и получить аттестат мастера, а потому вынужден был за очень большие деньги кого-то брать в штат, вместо того чтобы все делать самому. На это уходила большая часть доходов, а остальное пожирали проценты за кредит.

– Значит, он пользовался и кредитом?

– Вынужден был. Ты представляешь себе, во что обходится открытие собственного дела?

– Могу только догадываться.

– К тому же ему еще нужен был товар… Да что я тебе рассказываю эту грустную историю… Скучно…

– Вовсе не скучно, – прервала Тилли, – наоборот, я рада, что наконец узнаю, как это случилось.

– Короче говоря, вскоре ему пришлось отказаться от всяких попыток открыть дело. Едва удалось спастись от объявления банкротом. А позднее мне сказали, что это было бы для него благоприятнее, чем то, что случилось в действительности. Да только что мы тогда знали? Мы были совсем детьми. Короче, остался он совсем на мели, а его долг банку составлял пятьдесят тысяч марок.

– А ты была беременна?

– Да. Откуда ты знаешь?

– Но ведь иначе ты бы за него не пошла?

– Я его очень любила.

– Прости, я не хотела сделать тебе больно.

Катрин посчитала, что в ее рассказе слишком много драматизма, и чуть изменила тон:

– Да, возможно, все дело в том, что я была уж очень влюблена. Мы тогда еще не жили вместе и, по сути, совсем не знали друг друга. Но я считала, что это – самая большая любовь в моей жизни.

– Да, в беременности ли дело или в большой любви – в данном случае особого значения не имеет.

– Ну, конечно, и беременность тоже сыграла свою роль.

– А твоя мать, наверное, страшно разозлилась?

– Точнее сказать, она была шокирована. Как же так? Ее дочь, и вдруг добрачная половая связь. Фу-фу какой позор! Ну в общем, нечто подобное.

– Могу себе представить. В общем, похоже и на моих родителей.

– Петер тогда говорил, что в его отчаянном финансовом положении о женитьбе и думать нечего. Этого я понять не могла. Ведь я готова была сесть на хлеб и воду, только бы быть с ним вместе. А жить – хоть в шалаше! Я это не просто говорила, я именно так и думала. Совершенно искренне. В те дни я очень много плакала.

– А аборта ты боялась?

– Я о нем и не думала. Мыслей о ребенке у меня вообще не было. Мне был важен только Петер.

– А твоя мать?

– Она настаивала на том, чтобы все привести в порядок, потому что мы, молодые, жили в хаосе. Она говорила с нами обоими, читала нам нотации. Поясняла Петеру, что брак со мной никогда не будет для него обременителен. Я ведь уже работала в лавке и получала свою зарплату, а нам обоим предоставлялась возможность бесплатно жить в ее доме.

– И вы все-таки поженились? – спросила Тилли, продолжая грызть лепешки.

– Да. Но, конечно, без всяких торжеств – очень просто. Пошли в загс и сказали «да», а мама приготовила нам кое-что вкусное…

– А что именно? – поинтересовалась Тилли.

– Сейчас вспомню… Да, язык в соусе из мадеры. Это было любимое блюдо Петера.

– А потом, значит, вы жили все вместе вполне мирно в этой вот квартире? Так?

– Ну, чтобы совсем мирно, этого не скажешь. Бывали и конфликты. – Катрин вспомнила о тревогах Петера, его раздражительности, депрессиях. Но говорить об этом не хотелось. – Но мама действительно делала все возможное, чтобы сохранить мир, – продолжала Катрин. – Я была счастлива, что он со мною, что у нас будет ребенок. А Петер после банкротства очень скоро нашел себе работу.

– Вот только, наверное, потребовалось бы еще немало лет, чтобы расплатиться с долгами, – вставила Тилли.

– О, с этим-то мы бы справились. На себя мы почти ничего не тратили, а для Даниэлы использовали мои старые детские вещи. Мама, к счастью, их сохранила.

– Что же тогда не получилось? – спросила Тилли. Катрин помедлила. Она была близка к тому, чтобы довериться подруге. Но правда так и осталась невысказанной.

– Не получилось? – повторила она. – Я бы сказала иначе. Петер погиб. Он попал в автомобильную катастрофу. В Кёльне. Да, погиб на месте.

– Это все же лучше, чем остаться калекой, – хладнокровно прокомментировала Тилли.

Катрин была рада, что продолжает придерживаться версии, которую в нее, словно гвоздь в стену, вбила мать. Правды не узнал никто. Было исчезновение Петера, растущий страх за него, потом известие из полиции о его смерти. Он покончил с собой в одном кёльнском отеле. Снотворное. До сих пор она не могла понять, зачем и отчего. Ведь все уже шло отлично.

Тилли собралась было схватить еще одну лепешку, но опустила руку.

– Ты так побледнела, – произнесла она. – Неужели эта старая история все еще так сильно тебя волнует?

Катрин сглотнула слюну.

– Это случилось в годовщину нашей свадьбы. Мы поженились ровно за год до этого.

Тилли наклонилась к ней.

– Ах, бедняга! Но, с другой стороны, ты хотя бы побывала замужем, чего я не могу сказать о себе.

– Разве это так важно?

– Ой, ну конечно! Очень важно! Если бы Ганс-Георг женился на мне, я сейчас была бы совсем в другом положении. Даже не говоря о материальной стороне… У меня не было бы столкновений с родителями, Евочка носила бы фамилию отца, а я не казалась бы себе самой такой несчастной. Я ему слишком доверяла, иначе ничего бы такого не случилось. Могу тебе только посоветовать, Катрин: никогда не связывайся с женатым.

– Тут ты, видимо, права.

– А тот, который все время присылает тебе пестрые открытки, что у тебя с ним?

– Да! Ты ничуть не любопытна!

– Я только одно спрошу: Жан-Поль Квирин, верно? Он ведь женат?

– Да, – призналась Катрин, – но это никогда ничему не мешало. Вот разве только мы не могли встречаться в выходные.

– Не могли? – переспросила внимательно слушавшая Тилли. – А теперь что-то изменилось?

– Да. – Как бы пересиливая себя, Катрин добавила: – Теперь он собирается разводиться.

– Из-за тебя?

– Нет-нет. Правда, нет. Я тут ни при чем.

Тилли откинулась на спинку стула.

– Ну это все-таки кое-что.

– Что ты имеешь в виду?

– Не очень-то сходи с ума от веры в то, что он говорит.

– Я и не думаю.

– Я это знаю по собственному опыту. То скажет: «Я развожусь», а в следующий раз: «Мне жаль, но я не могу причинить жене такое зло». А потом снова: «Конечно, сдержу слово, коли обещал». Просто с ума сойти. Я счастлива, что с этим покончено. Сегодня я его уже не приму, даже если на четвереньках приползет. И знаешь, что меня сердило больше всего? У них ведь и детей-то нет.

– У Жан-Поля тоже нет.

– От этого ничего не меняется. Ты всегда должна быть готова ко всяким фокусам.

– Ну, я так не думаю.

– Увидишь!

– Нет, нет. Определенно нет. Тут дело такое… – Катрин помедлила, не желая допустить бестактности. – Это жена от него ушла.

– Ничего не значит. Еще вернется.

– Поживем – увидим, – сказала Катрин примирительно.

– Правильно. Будешь держать меня в курсе, да? – Тилли встала. – Пойду посмотрю, как там Евочка.

– Думаешь, она еще не спит?

– У нее последнее время плохой сон. Неприятно, правда?

Катрин поняла, к чему клонит Тилли.

– Это не твоя вина, – спокойно сказала она.

– Верно, не моя, – энергично подтвердила Тилли. – Я знаю, все возмущаются, что я не работаю. Но я не могу отдать Евочку в ясли: я бы вся издергалась, а уж она… Даже подумать страшно.

– Никто тебя не упрекает, Тилли.

– Вы мне этого не говорите, но так считаете.

Катрин не хотелось этого отрицать только ради того, чтобы успокоить Тилли.

– Ничего, скоро она сможет посещать детский сад, – заметила она. – Тогда и вопрос сам собой отпадет. – Катрин встала. – Ты уже решила, чем будешь заниматься тогда?

Тилли откинула волосы назад.

– Может, пойду работать в бар. Ведь это для меня самое подходящее, правда? При моем-то легкомыслии.

– Не говори глупостей, дорогая. Ты – одна из самых ответственных матерей из всех, кого я знаю.

Когда Тилли ушла, Катрин убрала посуду на кухню, сполоснула ее и вытерла полотенцем. Посмотрела на часы. Было еще довольно рано, можно было бы и отправиться в Винтерберг. Но, с другой стороны, она бы с удовольствием провела совсем спокойный вечер в одиночестве, посвятив его «большой косметике».

Она решила позвонить в «Пансион Газельманн». Через некоторое время в трубке послышался голос матери.

– Катрин, это ты? – произнесла Хельга Гросманн с наигранным удивлением, словно рассталась с дочерью не пару дней, а несколько месяцев тому назад. – Как мило с твоей стороны дать о себе знать.

– Я звоню из Гильдена.

– Ты одна?

– Да, мама. Вот раздумываю, ехать к вам уже сегодня или завтра с утра пораньше.

– Как тебе больше по душе, дорогая. Конечно, никто не знает, какая завтра будет погода. Но уж определенно не лучше, чем сегодня. У нас здесь снег перестал.

– Ты права, мама. Лучше уж сразу.

– Но, конечно, если ты утомлена или есть другие планы…

– Да уж ладно, мама. Я приеду. Но вы не ждите меня, ложитесь спать.

– Надеюсь, ты будешь здесь не очень поздно.

– Буду ехать возможно быстрее.

– Но будь внимательна. Ради нас торопиться не надо.

– До скорого, мама! Не беспокойся. Ничего не случится.

Последние дни зимнего отпуска Катрин провела с матерью и дочерью – весело и с удовольствием. Только вот снова начались боли в желудке, что омрачило настроение. Катрин пыталась не обращать на них внимания, но окружающим бросалось в глаза, что она почти ничего не ест.

– Здешний стол не по тебе, – констатировала Хельга Гросманн, – чуточку потерпи, пока приедем домой: там я тебе буду готовить.

Но и когда они вернулись в Гильден, лучше Катрин не стало. Она питалась в основном молоком и бананами: эта пища доставляла ей меньше неприятных минут, чем любая другая.

– Просто смешно! – комментировала мать. – Язвы желудка у тебя нет, это установлено. Значит, и питаться ты могла бы нормально.

Катрин отказалась от своей щадящей диеты и приучила себя долго-долго пережевывать каждый кусочек, прежде чем проглотить. Однако, несмотря на это, тяжесть в желудке не проходила, а порции, которые она могла проглотить, были крошечные. Катрин продолжала пить цельное молоко. Давать ей советы было бесполезно, и мать перестала обращать внимание на питание Катрин.

Из Гамбурга пришло извещение о том, что ее работы получены и будут рассматриваться. Катрин была разочарована: вопреки всему прежнему опыту, она надеялась на быстрый положительный результат.

Внешне она оставалась непринужденно-веселой, обслуживала клиентов со своей обычной приветливостью. Она вязала изделия для себя и для лавки, обдумывала статьи и эскизы для следующего выпуска журнала «Либерта» и время от времени играла в карты с матерью и дочерью. Но единственное, что действительно поддерживало ее тонус, была перспектива встречи с Жан-Полем в Риме. Однако из осторожности она пока что ничего не говорила об этом матери.

Только когда приблизился срок, она спросила как бы между прочим:

– Ты, конечно, не будешь возражать, если я уеду на выходные, правда, мама?

Лавка уже закрывалась, в помещении они были одни. Хельга Гросманн чуть заметно вздрогнула, но сразу же взяла себя в руки.

– Ну конечно, нет, дорогая. Куда же ты собралась?

– В Рим.

– В разгар зимы? Как это тебе пришло в голову?

– У Жан-Поля там дела, мы хотим встретиться.

– Так, значит, у тебя эта поездка все время была на уме, а мне ты не обмолвилась ни словом?

Катрин избегала взгляда матери.

– Но ведь не исключено, что за это время обстоятельства могли бы измениться.

– И все же такие вещи следует друг с другом обсуждать. Ты знаешь, что я предоставляю тебе полную свободу.

– Да, конечно. Просто не хотела тебя зря волновать.

– Ты полагаешь, что я приду в волнение, узнав, что ты хочешь совершить путешествие?

– Я имела в виду, – растерялась Катрин, – что и радоваться тоже не будешь.

– Плохо же ты меня знаешь, дорогая дочь. Всякую твою радость я полностью разделяю.

– Мне было бы достаточно, если бы ты принимала ее хотя бы без огорчений.

– Разве когда-нибудь было иначе?

– Мама, прошу тебя! Не надо обманывать ни себя, ми меня. Я же понимаю, что тебе и Даниэле не по душе, когда я вас покидаю!

– Нет проблем! Мы уж как-нибудь обойдемся.

Катрин была рада, когда приход какой-то поздней посетительницы прервал этот разговор. Теперь она считала, что худшее позади. Во всяком случае, мать уже знает о предстоящем отъезде.

Однако вечером, когда Катрин уже собиралась пожелать матери спокойной ночи, а Даниэла спала, Хельга ее остановила:

– Подожди, дорогая.

Катрин демонстративно зевнула.

– Я ужасно устала.

– Всего один короткий вопрос: как это получилось, что именно в выходные у Жан-Поля нашлось для тебя время?

– Я тоже не знаю, мама, – произнесла Катрин, чувствуя себя не в своей тарелке от этой прямой лжи.

– Раньше ведь такого никогда не бывало.

– Это верно.

Хельга не спускала с Катрин глаз, спрятанных за поблескивающими от света стеклами очков.

– А ну, давай, выкладывай, дорогая. От меня тебе скрывать нечего.

Катрин, до этого стоявшая около двери, села рядом с матерью, как бы признавая свою неправоту.

– Ах, знаешь, идиотская история. Слишком глупо, чтобы обсуждать.

– Итак?

– Кажется, он поссорился с женой.

– Из-за тебя?

– О нет, вовсе нет. Ко мне это не имеет ни малейшего отношения.

– Я что-то в этом не очень уверена.

– Но он бы мне сказал, – промолвила Катрин, и ей вдруг стало жарко при мысли, что сначала Жан-Поль пытался представить события именно так.

– Я не хочу тебя предостерегать, – сказала Хельга. – Я уверена, ты и сама разберешься в своих проблемах. Но скверно, если ты будешь втянута в дело о разводе.

– Да, этого я, конечно, не хочу.

– И ты вполне недвусмысленно его об этом предупредила?

– Да, мама. – Чуть помедлив, она добавила – Может быть, я все же недостаточно ясно это выразила. Он-то понимать ничего не желает.

– Я так и подумала.

– В Риме, – заметила Катрин, – я хочу обговорить с ним все это подробно.

– Если ты действительно так думаешь, – а я могу это допустить, ведь ты, в конце концов, моя дочь, – то почему бы тебе ему об этом не написать? Всегда лучше излагать подобный «меморандум» на бумаге. Мужчины неохотно слушают других, не дают высказаться и забивают собеседника нелогичными аргументами.

– Я и сама об этом думала уже, – заметила Катрин, – но потом мне показалось, что письмо – мера слишком жесткая. Ведь мы с Жан-Полем не ссорились. Мы можем поговорить обо всем спокойно.

– В роли разрушительницы семьи ты бы мне определенно была не по душе, дорогая…

– Я и сама себе была бы не по душе, – вклинилась в ее речь Катрин.

– Мне бы определенно не хотелось видеть в тебе причину развода этого человека.

– Об этом и речи быть не может, мама.

– А что потом? Как это будет выглядеть в дальнейшем? Я имею в виду: после того, как он оформит развод.

– Думать об этом сейчас нет необходимости.

– Тут я иного мнения. Всегда лучше не просто плыть по течению, а ставить перед собой определенную цель. – Хельга поднялась. – Сделай одолжение, дорогая, принеси мне из холодильника бутылку пива. Выпьешь со мной стаканчик?

– Не знаю, не будет ли мне хуже.

– Не будь такой мнительной, дорогая. Стакан пива еще никому не вредил.

Когда Катрин вошла с подносом, неся на нем откупоренную бутылку пива и два стакана, Хельга уже принесла из своей спальни пачку сигарет. Катрин поняла, что разговор предстоит долгий, но это не вызвало у нее никаких неприятных чувств. Она решила быть по возможности откровенной.

В пятницу, когда обе женщины еще занимались уборкой квартиры, а Даниэла уже отправилась в школу, вдруг зазвонил телефон.

Как всегда, Хельга Гросманн первой подошла к аппарату и сняла трубку, тут же передав ее Катрин.

– Это тебя. Из Рима.

– Кто?

– Ну кто же еще? Он.

Катрин поставила на стол поднос с грязной посудой и взяла трубку из рук матери.

– Да? – спросила она, удивленная, но вовсе не обеспокоенная?

– Это я, chérie, Жан-Поль.

– Слышу. Ты хочешь, чтобы я что-нибудь тебе привезла?

– Нет, нет, дело не в этом.

– Мой самолет вылетает в 12.50, так что в Риме я буду приблизительно к пяти.

Жан-Поль на минуту умолк. Потом решился:

– Мне очень жаль, ma chérie, но все это ни к чему.

– Я что-то не понимаю.

Невольно Катрин оглянулась на мать, но та, проявив необычайную тактичность, удалилась.

– Тебе уже не надо лететь в Рим…

Катрин онемела.

– То есть, конечно, можешь прилететь, если захочешь, тем более что здесь очень красиво. Солнце просто сияет. Но я не смогу здесь остаться до твоего появления.

Катрин не знала, что сказать.

– Ты слышишь меня, Катрин? Ты у телефона? – закричал он.

– Да, – произнесла она через силу.

– Моя жена вернулась. Она лежала в больнице. Позже все расскажу подробнее.

– Что же тут рассказывать?

– Прошу тебя, chérie, не обижайся. Моей вины тут нет. Так получилось.

Катрин бросила трубку, прерывая разговор. Сделала она это не для того, чтобы показать ему, сколь сильно осуждает его непорядочность, а потому, что не хотела слушать его оправданий. Она была совершенно раздавлена.

Вошла Хельга с кухонным полотенцем в руке. – Ну что?

Катрин ответила не сразу. Мысли путались. В душе клокотала обида. Но потом осознала, что у нее есть выбор: она может слетать в Рим и сама по себе. Номер в гостинице найдется. Или уединиться в дюссельдорфской квартире? Тогда мать не заметит, что из встречи с Жан-Полем ничего не получилось. А может перетерпеть обиду на месте, никуда не выезжая? Катрин была не только безмерно разочарована, но и ощущала себя вконец посрамленной.

– С Римом ничего не вышло, так ведь? – спросила мать.

Катрин не хотелось сразу же капитулировать.

– Почему ты так решила?

– У тебя все на лице написано.

Катрин провела ладонью по лицу – от лба до подбородка.

– Это совсем не так!

– Так, так! Меня не проведешь.

– Я и не собираюсь. Мне, прежде всего, надо самой во всем разобраться.

В дверь позвонили. Хельга впустила Тилли, за которой топала маленькая Ева. Тилли уже раньше проявила готовность заменить Катрин на эти дни.

– Вот-вот пробьет девять, – бодро проговорила Тилли. – Лавку открывать?

– Кажется, Катрин в Рим вовсе и не летит, – объявила Хельга.

– То есть как? – удивилась Тилли.

– Ты была права, Тилли, – произнесла Катрин, – ты во всем была права. Вот и начинаются зигзаги. – Она расправила плечи. – Но я в этом участвовать не собираюсь.

– Что ты хочешь делать?

– Никогда с ним больше не встречаться.

– А не слишком ли поспешное решение?

– Даже если бы я поступила еще более резко, это был бы слишком мягкий ответ на проявленное ко мне пренебрежение.

– Тебе лучше знать. Но сможешь ли ты выдержать?

– Катрин совершенно права, – заметила Хельга. – В данном случае единственно разумное решение – подвести жирную черту под всем, что произошло.

– Это как раз то, что я собираюсь сделать, – подтвердила Катрин.

– Не получится ли так, что ты причинишь этим больше боли себе, чем ему? – спросила Тилли.

– Это мне все равно. Лучше полная ампутация, чем вечно гноящаяся рана.

– Совершенно верно, дорогая, – похвалила ее мать. – Я горжусь тобой.

– Ох, бедняжка! – вздохнула Тилли.

– Если бы вы обе сегодня занялись лавкой, – предложила Катрин, – то я могла бы спокойно распаковать чемодан, аннулировать заказ на воздушный рейс и написать письмо.

– Что за письмо?

– То, за которое я должна была сесть сразу же после того, как он заговорил о разводе. Просто в то время у меня еще не было решимости сделать это.

– А теперь-то есть? – с сомнением спросила Тилли.

– Да, – твердо ответила Катрин.

– Что ж, может быть, – пожала плечами Тилли. – Во всяком случае, бумага все стерпит.

Но когда Катрин села за письмо, то оказалось, что вовсе не так уж просто подобрать нужные слова. Письмо не должно было быть бесстрастным, но не должно звучать и как результат личной обиды. К тому же, не исключено, что оно может попасть в руки жены. Это тоже следовало учитывать, поскольку Катрин вовсе не собиралась создавать Жан-Полю дополнительные трудности.

Она долго сидела за пишущей машинкой, обдумывая текст.

Наконец приступила.

«Дорогой Жан-Поль, когда ты сказал мне, что твоя жена якобы собирается с тобой разводиться, я была в шоке. И хотя ты разуверял меня в этом, но все же осталось чувство, будто я каким-то образом причастна к краху твоего брака. Однако я этого ни в коем случае не желаю, о чем вполне внятно тебе сказала… Но, видимо, все же недостаточно внятно. Теперь, через несколько дней, мне это становится ясно. При возникших обстоятельствах мне вообще не следовало бы поддаваться уговорам на новую встречу. То, что я на нее согласилась, вина моя. Теперь, наконец, я созрела для того, чтобы сказать тебе без обиняков: я больше никогда не хочу тебя видеть. Не хочу я также, чтобы ты мне писал и звонил. Не хочу с тобой общаться. Я по горло сыта нашими отношениями.

Тебе, дорогой Жан-Поль, я желаю от всего сердца привести в норму твою личную жизнь. Так или иначе. Думаю, тебе будет легче это сделать, если я из твоей жизни исчезну. На роль громоотвода я не гожусь. Твоя…»

Она вынула лист из машинки, еще раз перечитала текст, подумала, что пару слов можно было бы изменить, но отказалась от этого и размашисто подписала.

На конверте она написала: «Мсье Жан-Поль Квирин. Женева. До востребования. Швейцария». Потом заклеила письмо, прилепила марки и выбежала к ближайшему почтовому ящику.

Опустив конверт, она почувствовала огромное облегчение. Жгучая боль и подтачивающие дух сомнения пришли позднее.

Как ни несчастна была Катрин в последние дни, как ни сомневалась в верности своего решения, подчас даже раскаивалась в нем, но тем не менее чувствовала она себя лучше. Ночами плакала, часто страдала бессонницей, но на аппетит не жаловалась.

Неужели ее не поддающийся диагностике недуг был как-то связан с Жан-Полем? Выходит, она вылечилась потому, что рассталась с ним? Ей это казалось очень странным.

Хельга Гросманн выполняла свои обязанности цербера последовательно, вежливо и с нескрываемым удовольствием. Катрин немного досадовала, что матери так нравится разделываться по телефону с Жан-Полем, но, с другой стороны, упрекнуть ее в этом она не могла. Иногда он звонил в присутствии Катрин. И тогда ей хотелось заткнуть уши, но это было невозможно, так как обычно звонок раздавался в лавке, наполненной посетителями.

Но бывало и так, что он звонил утром, когда она выходила из дома, чтобы пробежаться трусцой, или после полудня, когда покупала продукты. Тогда мать почти с торжеством ей докладывала:

– Он опять тебя домогался.

– А ты? – спрашивала Катрин. – Что ты сказала?

– То, что и всегда. Что переговорить с тобой нельзя.

– Ты ведь могла бы сказать, что меня нет дома. Это было бы правдой.

– Зачем? Чтобы в следующий раз сказать то же самое, когда ты дома? То есть солгать? Проще ответить, что говорить с тобой ему нельзя, и все.

– А если у него что-то срочное?

– О, у него всегда что-то срочное. Для него это вопрос жизни и смерти.

– А разве не может быть так, что…

– Чепуха. Ты ведь знаешь его лучше меня. Может быть, ты ему действительно небезразлична, но главное в том, что задето его самолюбие. Он не может поверить в то, что нашлась женщина, которая дала ему отставку. Если ты теперь позволишь ему себя уговорить, он постарается при первом же удобном случае тебя унизить, а потом бросит, как собака обглоданную кость. Это позволило бы ему реабилитировать себя в собственных глазах.

– Может быть, ты и права, – признала Катрин.

– А если бы он оказался в отчаянном положении – битва не на жизнь, а на смерть, – то ты все равно не могла бы ему помочь.

Катрин понимала и это. И все же она страшно по нему тосковала! Конечно, их встречи были нерегулярны, достаточно редки… Но теперь, когда ждать их уже не приходилось, ее жизнь стала совсем блеклой.

Его видовые открытки со всех концов света прибывали, как и раньше, да и текст был таким же, ни к чему не обязывающим, скажем: «Я со вчерашнего дня в Бомбее. Очень, очень жарко. Много впечатлений. Должен тебе уйму всего рассказать».

Еще и тогда, когда отношения между ними были в порядке (если вообще можно говорить о «порядке» в подобных случаях), столь беспредметные сообщения ее и сердили, и разочаровывали. Обрадовавшись в первый момент получению весточки, Катрин вскоре ощущала чувство пустоты. Конечно, открытка свидетельствовала о том, что он ее помнит и даже тратит время на то, чтобы нацарапать пару строк, но ясно было и то, что ему все равно, чем она живет и как будет воспринимать написанное.

Теперь, когда все было кончено, его открытки даже помогали Катрин от него отвыкать.

Из Гамбурга наконец пришло письмо от госпожи Пёль с извещением, что большинство предложений Катрин принято. Был приложен и чек. Катрин обрадовалась. Этот чек означал для нее нечто большее, чем просто сумму денег, она воспринимала его как признание ее таланта и умения.

– Я знаю, мама, что сумма небольшая и после уплаты налогов денег почти не останется, – заметила она, – но мне это просто доставляет удовольствие.

– Могу это понять, – ответила Хельга Гросманн, – но вообще-то тебе нет необходимости работать на чужих людей.

– Ах, мама, мама! Ну не будь ты такой старомодной! Ты говоришь так, словно мы живем еще в прошлом веке.

– И наверное, тебе скоро придется снова ехать в Гамбург.

– Да, поеду. Но зато расходы на поездку можно будет учесть при уплате налога.

– И что же в итоге останется?

– Мне бы очень хотелось, чтобы ты была в состоянии разделить со мной радость успеха.