Текст книги "Краеугольный камень судьбы"

Дед ел размеренно, неспешно, хорошо прожевывая каждый кусок. Глядя на него, внучка тоже старалась, ела степенно, не торопясь. Они наливали горячий чай в блюдца, швыркая пили вприкуску с кусочками наколотого сахара. У Ивана Петровича краснело лицо и на лбу выступали капельки пота. Он промокал пот полотенцем, Машка, как обезьяна повторяла за ним, хотя никакого пота на лице у нее не было. Зоя Федоровна, отвернувшись, улыбалась этой утренней идиллии.

Отзавтракав, Иван Петрович собирался и уходил на работу. Машка оставалась с бабушкой толи в качестве наказания за грехи, толи активной помощницей. Примерно через час из своей комнаты, словно Пава, выплывала заспанная Наталья. Казалось еще с закрытыми глазами, она влезала в дежурные валенки с калошами, накидывала списанную из приличного обихода, шубейку своей матери и, приложившись плечом к двери, вываливалась сначала в сени, через них на застекленную терраску и только потом, прямиком во двор. Там, в самом конце огорода стоял туалет. Да, да! И в холод и в зной нужду справляли, что называется, на открытом воздухе, в одноместном, не отапливаемом помещении.

По возвращении облегчившейся тетки, неизменно случалась перепалка. Уж тут, кто первый начнет. Случалось Наталье первой удавалось подколоть Машку. Но чаще всего малолетка, острая на язык, умудрялась «выплюнуть» очередную издевку, не дожидаясь пока та откроет рот. Зоя Федоровна не обращала внимания на «обмен мнениями», расценивала выпады в адрес друг друга, как некую утреннюю разминку ума или пробу на реакцию.

Утром у пожилой женщины самое напряженное время. Пока топиться печь нужно успеть приготовить обед и ужин, нагреть воды для стирки, а стирать в связи с приездом детей приходилось каждый день. Удержать дома ребятишек было невозможно. На дворе стояла весна. В затененных местах еще чернели изрядно подтаявшие кучи черного снега, под ногами хлюпали, замерзающие на ночь и размокающие днем под теплыми лучами солнца, лужи. Природа медленно, но верно пробуждалась от зимней спячки и птичий переполох, хрустальная капель, звонко журчащие ручьи, притягивали к себе ребятню. А там случалось все. То провалилась по колено, то поскользнулась и упала прямо в грязную лужу, то из-под колес проезжающей машины швырнуло грязными комьями снега.

Глава 4. Этот День Победы . . .

Сегодня утро началось не совсем, как обычно. Вернее, ничто, на первый взгляд, не предвещало перемен. Дед принес дрова, зашуршал спичками. Обычно в это время каждый занимался своими обязанностями, обсуждать было нечего и некогда. И тут вдруг до искушенного слуха Машки стали долетать непонятные слова и выражения. Бабушка перечисляла какие-то странности вроде тех, что «большой праздник», «ответственность», «нарядный костюм», «обязательно подстричься». Дед, бурча, толи оправдывался, толи отмахивался от бабушкиных приставаний словами – «брось ты», «ничего особенного», «зачем это нужно». Девочку насторожил приглушенный шепот стариков.

Не дожидаясь знакомого гудения огня в печи и приятных запахов разогретого завтрака, Машка, как юная разведчица, изображая на лице полное равнодушие, вылетела из комнаты, застегивая на ходу пуговицы на теплой кофте. Разговор тут же прекратился. Разведчица поняла, что своей поспешностью дала маху. Нужно было постоять под дверью и послушать разговор. Ситуация упущена.

Недовольство быстро прошло, девочка совершенно забыла об утренних обстоятельствах. Вспомнила о тех непонятных словах только за ужином, когда бабушка открытым текстом заговорила относительно предстоящего мероприятия.

– Ты завтра, Иван, не черные брюки надевай, как обычно, а тот синий костюм с белой рубашкой. Галстук я тоже посмотрела, синий в полоску, в самый раз подойдет.

Дед вилкой сначала отломил кусок котлеты, не спеша переместил его в рот и после того, как тщательно пережевав, проглотил, выразил собственное несогласие.

– Зачем костюм-то? Ты же знаешь, я костюмы не люблю. Оденусь обычно. Брюки черные, пиджак и рубашку темненькую, немаркую.

Зоя Федоровна от такого непонимания сложившейся ситуации, всплеснула руками.

– Вань, ты что? Вас же будут награждать. Это же не просто поздравили, и будь здоров до следующего года. На глазах у людей, надо выглядеть достойно.

Иван Петрович отодвинул от себя пустую тарелку, вытер губы кухонным полотенцем, пододвинул к себе пол литровую кружку, только что наполненную женой, свежезаваренным горячим чаем. Бросил туда два куска сахара внушительных размеров.

– Да, ладно тебе хлопотать. Добро бы награды боевые, а это так, юбилейные. Оно, конечно, приятно, что не забывают. Главное, завтра с ребятами увидимся. Посидим.

Размешав столовой ложкой сахар, Иван Петрович по традиции отлил чай в блюдце, скорее напоминающее десертную тарелку. Внучка вслед за дедом вытянула из-под его руки полотенце. Помусолила об него мордашку и притянула к себе чашку предварительно остуженного бабушкой, чаю.

– Дедуля, а кто такие ребята? Зачем ты с ними посидишь? Почему ты с ними один посидишь? А мы? – сыпала девочка вопросами.

Иван Петрович смачно отхлебнул из блюдца.

– Это дяденьки такие. Я с ними на фронт уходил.

– Прямо на войну?

– Прямо. Только воевали мы в разных местах и на разных фронтах.

Машка задумалась. Как-то странно получилось, уходили на войну вместе, а воевали врозь.

– А почему вы вместе не попросились? Не разрешили?

– На войне, Машенька, не спрашивают, где и с кем хочешь воевать. Там приказывают. Определили нас в разные войска. Воюйте, ребята.

О приказах девочка уже слышала в своей жизни. Это по приказу она потеряла Игоря. А дед, тоже по приказу потерял на все время войны, тех самых ребят, с которыми встретится завтра. Внучке очень хотелось поподробнее расспросить деда о том, что ему предстоит завтра.

Иван Петрович от природы был человеком не многословным. Больше уважал дело, чем слова. Он не любил вспоминать войну. Его несколько раз приглашали в школу для того, чтобы рассказал о том, как воевал. Всякий раз бывший солдат скромно отнекивался, мол, ничего особенного не совершил. Предлагал послушать других фронтовиков, на его взгляд, более заслуженных. А он? Что он? Просто защищал Родину, как мог, как умел.

Ну, прополз от Москвы до Берлина на брюхе. Так кто на войне не ползал? Пробороздил пол Европы, так это за счастье. Сколько их полегло? А он дополз-таки. Случилось сибиряку воевать сапером. Через минные поля водил разведчиков за линию фронта, минировал подступы к своим высотам и объектам, разминировал дороги. Самая трудная и ответственная работа, когда приходилось разминировать живых людей в зданиях и сооружениях, заминированных отступающими фашистскими войсками. Здесь на карту поставлена не только жизнь сапера. От неумелого, неосторожного движения могут пострадать не то, что десятки, сотни людей.

Много горя и крови повидал боец Иван. Друзей-товарищей хоронил. Сам шесть раз между жизнью и смертью зависал. Через страшное горнило войны прошел, через боль и страдания. Всем смертям назло дошел сибирский мужик до фашистского логова. На войне он не только школу жизни прошел, там научился землянки строить, машину водить, плотницкому и слесарному ремеслу.

После войны устроился в автоколонну шофером.

Зое Федоровне за все время войны похоронки на мужа приходили дважды. Первая в самом конце сорок второго года, как раз перед новым годом. Сообщалось в той треклятой бумаге, что, мол, пал ее муж смертью храбрых в сражениях за город Сталинград. Вторая похоронка пришла в августе сорок четвертого и опять пал, только теперь в боях за освобождение Варшавы.

Когда сообщили в первый раз о смерти мужа, оборвалась в Зое жизнь, онемело все внутри. Несколько дней женщина от горя не могла прийти в себя. Сцепив зубы, закусив до крови губы, непослушными ногами брела на работу. Она не плакала, не кричала. Что толку убиваться? У всех вокруг, у всей страны, горе. А где-то там, под самым сердцем еле слышно тлел огонек надежды. Вроде и похоронка на руках, что ни говори, государственная бумага – документ. Только огонек надежды не затухал, больше того, все жарче и жарче разгорался с каждым днем. И уверовала Зоя, что не погиб Иван, жив.

Уверенность придавала сил пережить лишения. Через четыре месяца отозвался муж. Оказалось, что в том самом бою погиб его сослуживец, а он, тяжелораненый попал в госпиталь. Как появилась возможность черкнуть о себе пару строк, сразу сделал это. Еще через месяц пришло письмо.

Вторая похоронка в шок не повергла. Зоя твердила одно: «Жив Иван. Знаю, жив». Люди считали ее спятившей с ума. Уже один раз похоронила мужа, пережила страшное горе. Вот теперь второй раз. Разве здесь рассудок выдюжит? Говорили между собой, что дважды ошибки не случаются. Ладно, один раз. Второго просто быть не может. Оказалось, может. Иван отозвался почти через пол года. Что это чудеса? А может быть, вера? Кто разберет? Война. Вернулся Иван весь напичканный осколками, зато живой.

– Деда, а как это «в разных войсках»? У Советской Армии одно войско. Откуда взялись много?

– Войско то одно. Правда. Только состоит это одно войско из разных видов, так скажем. Военные самолеты воюют – авиация, корабли на море – военно-морской флот, танки сражаются – танковые войска и еще много чего, – подбирая слова, как мог, пояснял Иван Петрович.

– А ты, в какой войске воевал? – старательно расспрашивала внучка.

– Сапером воевал.

– А те, которые «ребята», в какой войске воевали?

Иван Петрович дабы не затягивать процедуру общения с любопытной девчонкой, старался не делать замечаний относительно ее неправильных выражений. Всякое замечание моментально обрастало лавиной «почему». Поэтому он старался отвечать кратко и по существу.

– Михаил – танкистом, Володя – связистом, Петр . . . , ну, вообщем . . . при орудии, при пушке, значит.

Ответ удовлетворил Машку, она швыркнула чаем.

– А почему они к нам в гости не ходят? Или вы прячетесь? – предположительно спросила внучка.

Дед задумался. В самом деле, каким образом объяснить девочке, что есть вещи, которые не терпят присутствия посторонних ни глаз, ни ушей. Есть люди, которые понимают тебя до «печенки», люди, которые прошли через тоже, что ты сам, испытали, пережили то, что пережил ты. Им не нужны посторонние, пусть даже самые близкие люди. Это их день, их военное братство.

– Так живут в других местах, – схитрил дед.

Вопрос прилетел моментально, как шарик в настольном теннисе.

– Где живут? Далеко?

– Михаил живет в Таежном, Володя – в Слюдянке, Петр – в Баргузинске.

– Чего они сюда ездят?

– Тогда на войну из Зареченска всех отправляли, потому и приезжают сюда. Отсюда для нас война началась, – с печалью в голосе, пояснял дед.

Машка замолчала, явно прикидывая что-то в голове. Ей очень хотелось хоть одним глазком посмотреть на это «награждать» и на этих «ребят». Но как подъехать к несговорчивому деду не знала. Зоя Федоровна, равнодушно слушая разговор между дедом и внучкой, поставила на стол широкую миску, напоминающую небольшой тазик, налила в нее кипятка из чайника и принялась разбавлять его холодной водой из ведра.

– Дедуля, на этом «награждать» много народа будет? – закинула камень хитрая девчонка.

Дед, не подозревая подвоха, сделал завершающий глоток из кружки, полотенцем, как водится, вытер пот со лба.

– Много.

Мария, ожидая именно этого ответа, быстро заявила:

– Дедуль, если там будет много народа, то и меня вместе со всеми пустят. Если не пустят, то я все равно незаметно проберусь.

Глаза девочки сверкнули хитринкой и сощурились. Ее детское личико вдруг стало напоминать лисью мордочку. Плаксиво-тягучим голосом начала канючить:

– Дедуль, я тоже хочу посмотреть, как тебя будут награждать. Хоть одним глазком . . . .

Единственный день в году для Ивана Петровича много лет, можно смело сказать, был святым. На его неприкосновенность никто никогда не решался претендовать. И вот теперь, маленькая соплюшка – Машка, пыталась нарушить установленный порядок. Дед растерялся от возмущения. Зато не растерялась Зоя Федоровна. Она уже начала мыть посуду после ужина, погружая в воду сначала кружки, потом вилки, тарелки. Мягким, но не терпящим возражения тоном, пояснила:

– Машенька, деточка, понимаешь, в первую очередь в большом зале Дома культуры железнодорожников состоится торжественное собрание, где твоего дедушку Ваню будут награждать медалью. Потом все люди выйдут на улицу, встанут колонной и пойдут в сквер, что напротив военкомата, там еще памятник стоит воинам, погибшим на войне. Возложат цветы, скажут речь. Только после всего этого наш дедушка вместе с дедушкой Мишей, дедушкой Володей и дедушкой Петей пойдут посидеть . . . .

Женщина сначала замялась, повернулась к мужу и спросила:

– Как теперь называется ваше любимое заведение?

– Пирожковая, – не раздумывая, бросил дед.

– Разве? Это же была пельменная?

– Была и сплыла. Теперь пирожковая.

Зоя Федоровна улыбнулась каким-то своим мыслям, вероятно, связанным с пельменно-пирожковой.

– А Степановна все там работает? Или на пенсию пошла, наконец?

Иван Петрович взял с подоконника свежие газеты и, давая понять, что больше не намерен заниматься пустой болтовней, развернул прессу, предварительно буркнув:

– Все там.

– Значит, пойдут дедушки в пирожковую, где будут отмечать праздник – День Победы, – завершила повествование бабушка.

– Не отмечать, а поминать, – поправил дед. – Отмечать будем дома все вместе.

Бабушка с готовностью согласилась:

– Хорошо, хорошо.

Внучка, между тем, не сдавалась:

– Ну и что? Я тоже пойду сидеть с ними.

Зоя Федоровна, жалея о том, что встряла в разговор, пыталась уговорить упрямую внучку:

– Маша, они долго будут сидеть. Ты устанешь, захочешь домой, испортишь дедушке встречу.

– Нет, не испорчу. Я тихонько посижу. Мешать не буду, – горячо заверяла девочка.

В кухню с Женькой на руках и детской книжкой под мышкой, вошла Наталья. Быстро сориентировавшись относительно предмета разговора, вставила свое мнение.

– Пап, да возьми ты ее с собой. Сделай нам подарок к празднику. Хоть один день отдохнем от нее.

Она посадила племянника на табуретку и открыла перед ним книжку с красочными крупными картинками.

– Купишь ей стакан сока и пирожное. Пусть клюет и радуется.

Иван Петрович откровенно недоумевал:

– Наташка, ты, что такое несешь? Какой сок? Какое пирожное? С ума сошла?

Наташа, не обращая внимания на возмущение отца, продолжала рассуждать:

– Подумаешь. Я ей с собой котомку соберу. Положу туда книжку, альбом для рисования, карандаши и недошитое пальто для куклы с иголкой и нитками. Вы будете выпивать и закусывать. Она – шить и рисовать.

– Совсем девка с ума съехала, – негодовал заслуженный ветеран. – Там никаких детей не будет.

– У всех не будет, а у тебя будет, – толи в шутку, толи всерьез заключила дочь с серьезным выражением лица.

Иван Петрович начинал злиться, что случалось чрезвычайно редко.

– Хватит всякую хрень нести! Мне только ее самой и ее хозяйства не хватало! Дайте, честное слово, хоть раз в году с ребятами посидеть!

Дочь опять не отреагировала на эмоциональное высказывание фронтовика.

– Посиди. Кто мешает? Вы займетесь своим делом, она – своим, а мы с бабушкой и Женей, в коем веке, первый раз отдохнем от этой зануды.

Молчавшей Зое Федоровне, неожиданное предложение дочери понравилось. Она, зная о патологически болезненной ответственности мужа, не боялась отправлять с ним внучку. Здесь были свои плюсы. Муж должным образом позаботится о внучке и та получит удовольствие от собрания, награждения и шествия. Присутствие ребенка рядом ограничит употребление спиртного.

– Слушай, Ваня, правда, возьми Машу с собой. Пусть девочка посмотрит, какой у нее дед герой.

Иван Петрович нервно вскочил со стула, направился к печи. Кряхтя, открыл дверцу, кочергой пошуровал прогорающие угли. Наталья налила чистой воды в другую миску и вслед за матерью начала полоскать уже помытую посуду. Маленького Женьку книжка не заинтересовала, он прямо по ней возил игрушечной машинкой, сопровождая езду беспрерывным гудением.

Маша умоляюще смотрела на деда, как голодная собака смотрит на хозяина, достающего из кармана обожаемую печенюшку. Может быть даст. Может быть, съест сам. При мысли «съест сам» у девочки непроизвольно на глаза навернулись слезы, мелкой дрожью затрясло подбородок. Она съежилась. В этот критический момент, Иван Петрович неосторожно бросил взгляд в сторону внучки. Маша сидела на табуретке, как подследственный на допросе. Голова ее обреченно опустилась на грудь, по щекам текли горькие, немые слезы.

Ему вдруг стало до боли в сердце жалко страдающую Машку. Действительно, что случится плохого, если он возьмет девчонку с собой. Посидит с ними. Он дружелюбно произнес:

– Ладно. Не реви. Поедешь завтра со мной. Договариваемся здесь, на берегу. Не ныть, не пищать. Слушаться, вести себя хорошо. Форма одежды – парадная.

Повернулся к дочери.

– Наталья, собери ей с собой, что обещала. Будет занята, меньше будет приставать.

Слезы будто ветром сдуло в один миг. Подбородок перестал трястись, автоматически задрался вместе с головой. Словно по мановению волшебной палочки, Машка из несчастной, обиженной судьбой брошенки, превратилась в довольную, счастливую девочку. Особенно понравилось пожелание деда видеть внучку нарядной.

– Мы привезли с собой нарядное голубое платье с рюшками и голубой бант, – похвасталась она деду. – Мама не хотела в чемодан уложить. Говорила здесь некуда в нем ходить. Оказывается, есть куда. Все пригодилось.

Маша, болтая на табуретке ногами, с удовольствием рассуждала о собственной прозорливости. Зоя Федоровна, глядя на радостную внучку, распорядилась:

– Оставь посуду, Наташа, достань из чемодана платье, погладь, и бант не забудь.

Дочь послушно вытерла полотенцем руки, не говоря ни слова, удалилась в комнату, где проживала Маша вместе со своими вещами. Та, буквально, слетела с табуретки, следуя хвостом за тетушкой. Только Зоя Федоровна, закончив хозяйственные дела, пошла в спальню стелить постели мужу и внуку, как из комнаты дочери раздался истошный крик возмущенной внучки. До смерти испуганная пожилая женщина ворвалась в помещение. Перед ее глазами предстала картина разборки.

Наталья, что было силы, отбирала у Машки, по всей видимости, еще горячий утюг. Мария, остервенело отбиваясь от нее свободной рукой, пиналась попеременно то одной, то другой ногой. Горячий утюг требовал от скандальной пары особой осторожности. Наталья тянула к себе утюг молча, Мария блажила на весь белый свет:

– Раз ты не хочешь, я сама поглажу рюшку. Ты плохо погладила. Надо хорошо. Нас завтра будут награждать. Мой дед герой. У героя не может быть внучка – хрюшка!

Вслед за женой, в комнате появился Иван Петрович. Понятная во всех сцена, не требовала его вмешательства. Здесь с успехом могла справиться Зоя Федоровна. И она справилась, грозно рявкнув на дебоширок:

– Хватит. Прекратите. Наташка, она, – кивнула головой на внучку, – еще совсем соплюха, зачем же ты с ней постоянно связываешься?

Девушка все же отбила утюг, с торжественным видом поставила его на подоконник за занавеску. Приступая к приготовлению кровати ко сну, с издевкой спросила:

– Ты хочешь, чтобы эта шмакодявка наш дом спалила?

Резким движением откинула прядь волос, упавших на глаза в процессе борьбы.

– Я ей все погладила, повесила на стул, как человеку. Нет. Ей, видите ли, не нравится. Дурацкие рюши, понимаете ли, не так поглажены.

Маша от несправедливого обвинения взвыла.

– Бабуленька, миленькая, – всклоченная внучка тянула бабушку к стулу с платьем, – посмотри, пожалуйста. Эта Наташка как попало погладила рюшки на платье. Видишь, видишь, – тыкала пальцем, – здесь замято, а здесь складочка, а здесь совсем чуть-чуть утюгом задето. Нас же завтра с дедом будут награждать! На меня будут люди смотреть.

Девочка от непонимания, громко всхлипнула.

– Я попросила ее по-хорошему лучше погладить. Она меня спать отправила. Тогда я сама решила погладить. Она не дает.

Зоя Федоровна внимательно осмотрела предмет раздора, не найдя изъянов в работе дочери, суровым тоном обратилась к внучке:

– Мария, если ты немедленно не отправишься спать, завтра с дедом не поедешь. Тогда платье тебе не понадобится вовсе. Поняла?

Бабушка – не Наташка. С ней шутки плохи. Как сказала, так и будет. Маша, втянув голову в плечи, поплелась в свою комнату, на свой диван.

Спала Мария беспокойно. Всю ночь ей снился почему-то поезд, которого они с мамой, папой и Женькой ожидали на перроне в Красногорске. Поезд долго не шел, и они уже стали подмерзать. Наконец, широкая физиономия паровоза появилась вдалеке, приближаясь к станции, машинист дал предупредительный гудок. Вдруг из здания вокзала высыпала огромная толпа народа. Вот уже и состав тормозит, а люди все прибывают и прибывают, оттесняя семью от края перрона. Поезд остановился, проводница открыла дверь. Началось полное сумасшествие. Те, кто покрепче, орудуя локтями, прокладывали себе путь к заветной двери. Маша смотрела на озверевших людей и понимала, что у них нет никаких шансов попасть в вагон. Раздался гудок, поезд тронулся, перед расстроенной девочкой замелькали вагоны, набирающего ход, паровоза.

Несостоявшаяся пассажирка проснулась с ощущением полного бессилия перед проказами судьбы, с чувством обиды на весь белый свет. Она открыла глаза. Никакого вокзала и в помине не было. Вокруг довольно темно и абсолютная тишина. Значит, все ее неприятности остались во сне, а здесь, наяву день только начинался. Странное дело, никаких тебе шарканий тапками, никаких шорохов или шепота. Складывалось впечатление, что она одна в доме. После крика, гомона людской толпы во сне, отсутствие какого-либо проявления жизни, можно сказать, напрягало.

Маша сунула раскрывшуюся ногу под одеяло, видимо, именно замерзшая нога и ассоциировалась во сне с холодом во время ожидания поезда. Замерла, приостановив дыхание и превратившись в один сплошной слух. В доме стояла полная тишина, дверь в комнату закрыта. Но даже через закрытую дверь она всегда слышала утреннее движение в соседней кухне. Спальня бабушки и дедушки тоже имела вход из кухни, только на другую сторону дома.

Ставни на окнах закрыты, через неплотно пролегающие половинки, сквозь щель, на пол падала полоска света. В другое время, Маша вряд ли стала рассматривать эту тонкую, светлую ленточку. Теперь, когда у нее впереди намечалось грандиозное мероприятие, связанное с награждением деда в Доме культуры, все мелочи имели значение. Полоска на полу показалась ей не сереньким проявлением рассвета, а ярким солнечным лучом. Следовательно, раз солнце светит в окно, время уже много. Тогда почему в доме тишина?

Ужасная догадка разве что не парализовала девочку. Она вдруг поняла тайный смысл отсутствия жизни в доме. Причина была одна – бабушка реализовала свою угрозу. Ведь она сама сказала, что Маша не поедет с дедом, потому что не умеет себя вести. Вот оно, взрослое коварство! Бабушка, наверняка напоила деда чаем у себя в спальне, запретила ему топить печь и открывать ставни.

Существовал давно отработанный порядок. Иван Петрович, перед тем, как утром загружаться дровами, обязательно открывал ставни на кухне, позже, направляясь на работу, открывал в Машкиной комнате потому, как внучка уже во всю носилась по дому. В комнате Наташи и спальне стариков, ставни открывала сама Наталья, когда выходила во двор.

От мысли, что она осталась без обещанного торжества, оскорбленная и обиженная девочка кубарем выкатилась из-под одеяла. В майке и трусиках бросилась в комнату дедов. Перед дверью перевела дыхание. Сердце в груди «молотом било по наковальне», грохот стоял в ушах. Маша на цыпочках прокралась в спальню. Здесь тоже непривычно темно. Теперь ей уже было не до разглядываний световых полос. Она потихоньку приблизилась к кровати деда. Тот мирно спал на правом боку. Обычно похрапывающий во сне на этот раз, дед обходился без шумовых эффектов. Внучка замерла в изголовье. Здесь хорошо слышно, как дед размеренно, спокойно дышит.

Бабушкино состояние, а уж тем более Женькино, проверять не имело смысла. Бабушка спала на своей кровати у противоположной стены. Рядом с ее койкой стояла старенькая, обшарпанная кроватка брата. Эту кроватку извлекли из-под груды ненужного хлама, хранящегося в сарае с давних времен. На ней еще, якобы, почивала маленькая Наташка. Две металлические ободранные спинки с вставленными в них прутьями и жесткая, упругая сетка. Металл очистили и отмыли. На сетку положили воздушную перину, получилось «королевское» ложе, на котором ночевал Женька.

Маша на носочках направилась к двери. Уже взялась, было, за ручку, чтобы незаметно выскользнуть из комнаты, но тут ее осенило. Хорошо, сейчас обошлось без обмана. Ее бдительность не подвела. Теперь она со спокойной душой заберется под одеяло и уснет крепким сном. А что потом? Пока она спит крепким сном, дедушка таки потихоньку соберется и уедет без нее. Или того хуже, проспит все награждение. Может быть, проспит, но не все. Приедет, а медали закончились. Он же сам говорил, что народу будет много. Нет. Любящая внучка такой несправедливости не допустит!

Девочка взяла стул, стоящий около Женькиной кровати и осторожно перенесла его к изголовью кровати деда. Забралась на него с ногами. Чтобы стало теплее, она поджала ноги, согнув их в коленях, обхватила руками. Положила на колени голову.

Когда Иван Петрович проснулся, не сразу понял что происходит. Прямо перед ним скорчившись от холода, в трусах и майке, сидела внучка. Дед приподнялся на локте, разглядывая в темноте немое изваяние, испуганно прошептал:

– Машенька, деточка, у тебя что-нибудь болит?

Маша не меняя позы, отрицательно покачала головой.

– Почему же ты здесь сидишь? – недоумевал дед.

Девочка еле слышно произнесла:

– Тебя караулю.

Иван Петрович растерялся.

– Зачем меня караулить?

Мария неторопливо опустила со стула затекшие от неудобной позы ноги.

– Вдруг ты не услышишь будильник, проспишь, и нам не достанется медаль. Народу много, может не хватить.

За спиной у девочки раздался голос проснувшейся Зои Федоровны. Она, с трудом сдерживая смех, обратилась к мужу:

– Давай, дед, вставай. Видишь, ребенок переживает, как бы медали не закончились.

Иван Петрович протянул руку к будильнику. Выяснилось, что спать можно еще целых двадцать минут. Вернув будильник на место, недовольный дед сладко потянулся под одеялом. Отправить неугомонную внучку опять в постель, практически, невозможно. Все эти двадцать минут она будет отчаянно перепираться. Спокойнее и безопаснее подчиниться обстоятельствам и досрочно начать сегодняшний день. Стараясь не срываться на раздражение, Иван Петрович спустил ноги с кровати.

Зоя Федоровна тоже поднялась, нащупав теплый, фланелевый халат, сунула руки в рукава.

– Маша, ступай к себе, одевайся.

Маша мотнула головой, оставаясь на своем месте.

– Я тебе что сказала? Простудишься, заболеешь. Я что родителям скажу. Быстро одеваться! – грозно прошептала она непослушной внучке.

– Я уйду сейчас к себе одеваться, а дед опять под одеяло залезет. Пока не оденется, не пойду, – как ни в чем не бывало, заявила Машка.

Иван Петрович нарочито грозно сдвинул брови, пригрозил пальцем.

– Бегом одеваться! Ишь, какую моду взяла – условия ставить. Контролерша, понимаешь ли, выискалась!

От страха, что дед разозлился и теперь все усилия пойдут прахом, ее не возьмут награждаться, девочка моментально спрыгнула со стула и направилась к двери. Уже выходя из комнаты, спросила:

– Баба, прямо сейчас надевать нарядное платье или потом?

– Потом, – отрезала бабушка.

Довольная исходом дела, Мария быстренько оделась, убрала постель, без всякого хныканья умылась холодной водой и раньше всех уселась за стол. Дед, не торопясь, затопил печь, в топке затрещали дрова и по дому «потекло», «расплываясь» по комнатам, долгожданное тепло. Через освобожденные от ставней окна, в дом хлынули потоки яркого, весеннего солнца. Дух весны, праздника, радости наполнил домочадцев. За завтраком девочка быстро проглотила рисовую кашу, запила ее чаем и кинулась наряжаться.

Она особенно тщательно пристегивала пажи к чулкам. Потом долго кружилась в голубом платье около зеркала, пытаясь взглядом дотянуться до самых удаленных мест собственной внешности. В последний раз придирчиво осмотрев свою персону в зеркале, пришла к выводу, что Маша хороша, пожалуй, как никогда. Осталось наряд дополнить последним очень значимым штрихом – завязать на голове огромный бант в тон платью.

Для осуществления столь деликатной миссии она выбрала никого другого, как своего повседневного оппонента – Наталью. Чтобы явлению Марии с бантом к тетушке придать особенное значение, решила воспользоваться увиденным по телевизору поведением официантов в ресторане. Ей очень понравилось, как те, увидев клиента, сгибали левую руку в локте, перекидывали через нее белоснежную салфетку, а правой рукой предлагали жестом посетителю пройти к нужному столику. Все это проделывалось так изящно, что очень хотелось повторить.

Мария согнула левую руку точь-в-точь, как официант в кино, накинула на нее свой шикарный бант и, придерживая его правой рукой, двинулась в комнату Натальи. Девушка только что вернулась со двора. Поставив на подоконник небольшое настольное зеркало, восседала перед ним на стуле в лучах яркого света. Она словно настоящий художник, доставала кончиком пальца из баночки крем, наносила мазок на лицо и затем тщательно растирала его. Лицо прямо на глазах преображалось.

Наталья настолько была увлечена процессом совершенствования своих скромных внешних данных или делала вид, будто увлечена, что не обратила внимания на вторжение. Мария пересекла комнату, остановившись рядом с тетушкой. Та никак не реагировала на происходящее. Немного подождав, девочка также молча встала между Натальей и зеркалом на подоконнике. Девушка, напевая себе под нос какую-то веселую песенку, взяла зеркало с подоконника и пересела с ним на кровать, заодно прихватив баночку с кремом.

Из соседней комнаты, где находился шифоньер с одеждой, раздались голоса Зои Федоровны и Ивана Петровича.

– Ты посмотри, посмотри, как замечательно сидит, – восхищалась женщина. – Ты у меня будешь самым красивым.

– Зоя, не хочу я в костюме. Выгляжу, как дурак с гармошкой.

– Причем здесь какая-то гармошка. Хороший ведь костюм. Иди в нем.

– Да, в брюках мне ловчее.

Повисла непонятная тишина, опять раздался, теперь уже с нотками раздражения, голос Зои Федоровны:

– Зачем тебе ловчее? Ты же не блох ловить собрался.

– Не блох. Непривычно мне в костюме. Не хочу.

Жена настаивала:

– Перестань, Иван, капризничать. Не лучше Машки с ее рюшками. Случай ведь особенный, за медалью идешь.