Текст книги "Некрасов в русской критике 1838-1848 гг. Творчество и репутация"

Номер «Пантеона» с авторецензией Некрасова вышел в тот же день (Летопись I: 79–80). В этом же номере было напечатано «Необходимое объяснение» Некрасова по поводу попавшего в его театральное обозрение спектакля, на котором он не был (XI-1: 261). Объясняя свой промах, Некрасов выдвинул аналогичный упрек «Северной пчеле», что стало еще одним поводом к публичному конфликту.

3 мая анонимный фельетонист «Журнальной всякой всячины» в «Северной пчеле» писал о бенефисе В. А. и А. М. Каратыгиных и, в частности, заметил:

«У нас в Петербурге, в последний бенефис, имел успех водевиль молодого автора г. Некрасова, скрывшегося под псевдонимом Перепельского: “Шила в мешке не утаишь”. Завязка основана на старом анекдоте, но игривость и веселость сцен возбудили веселость в публике, и довольно для водевиля!..…»[266]266
  СП. 1841. № 96. 3 мая. Смесь. II. С. 382.


[Закрыть].

Как явствует из текста, псевдоним «Перепельский» был раскрыт еще в фельетоне 3 мая, а не 20 мая.

В «Летописи» анонимная статья от 3 мая цитируется, но не комментируется; цитируя статью от 20 мая, Б. В. Мельгунов повторяет закрепившееся в некрасововедении мнение, что именно в этой статье Межевич раскрывает тайну псевдонима (Летопись I: 82, 83). Как представляется, авторство Межевича доказывается текстуальным сходством и смысловой связью фельетона от 3 мая с рядом других, подписанных криптонимом «Л. Л.», в первую очередь со скандально известным фельетоном от 20 мая.

15 мая вышел номер «Литературной газеты», редактируемой знаменитым водевилистом Кони, с анонимной авторецензией Некрасова, в которой молодой литератор пишет о сложности написания водевильных куплетов и о скудости удачных куплетов в настоящее время, публикует изъятые ранее в печати куплеты из своего водевиля и сообщает читателю, что автор был вызван публикой и раскланялся.

Стремясь к самоутверждению и позиционируя себя как успешного водевилиста и куплетиста на общем невыразительном фоне, Некрасов на страницах «Пантеона русского и всех европейских театров» напоминает публике, что Перепельский известен «читателям “Пантеона” по статьям его, помещенным в этом издании» (XII-1: 8), а в «Литературной газете» пишет, что он – «молодой, почтенный сотрудник» «Литературной газеты», и его «забавные повести, <…> вероятно, не раз заставляли вас улыбаться» (XII-2: 186).

Эти заявления давали богатую почву для иронии, в особенности человеку, знающему «кухню» издания «изнутри». Им и был Межевич. Его извещение о готовящейся премьере водевиля, опубликованное 7 апреля, нейтрально по тону. Вполне возможно, что для обозревателя Александрийского театра и автора фельетонов «Северной пчелы» возможность некорректного выпада приблизилась на спектакле, когда Перепельский был вызван публикой, а Некрасов раскланялся; авторецензия Некрасова, напомнившая читателю, что «автор был вызван», в каком-то смысле стала «зеленым светом».

20 мая в «Литературной газете» водевилю Перепельского посвящена процитированная выше анонимная краткая авторецензия:

«Водевиль “Ф. О. Боб”, как заметно, написан слишком наскоро, притом он слишком длинен, а потому не имел успеха. В нем, впрочем, есть несколько удачных куплетов, которые в представлении были выпущены» (XI-1: 290)[267]267
  Впервые опубликовано: Л Г. 1841. № 54. 20 мая, вторник. Русский театр. С. 214.


[Закрыть].

И в этот же день, 20 мая, вышел № 108 «Северной пчелы» со статьей Межевича «Александринский театр» (поди.: Л. Л.), в которой, как считалось до сих пор, критик раскрыл тайну псевдонима (на деле – повторно), чем вызвал печатное возмущение Кони[268]268
  Послесловие к Письму в редакцию «Литературной газеты» Н. А. Некрасова (ЛГ. 1841. № 66. 17 июня, вторник. С. 263). См.: Летопись I: 83, 86, 87.


[Закрыть] и Белинского[269]269
  «Одна газета провозгласила, что г. Перепельский есть не г. Перепельский, а кто-то другой; но дело не в имени; притом же, и зная настоящее имя автора, газета или журнал могут и должны не знать его: литература имеет свои законы приличия, нарушение которых обнаруживает грубость, невежество и страсть к сплетням» (Белинский. XIII: 96). (Впервые опубликовано: ОЗ. 1841. Т. XIV. № 6. Отд. VII. Смесь. Театральная летопись. Русский театр в Петербурге. С. 119–120).


[Закрыть].

Рецензия Межевича, вышедшая 20 мая, пространная и на первый взгляд комплиментарная. Опуская пересказ сюжета, приведем ее оценочную часть:

«“Шила в мешке не утаишь, девушки под замком не удержишь”, водевиль г. Некрасова, принявшего псевдоним Перепельского, очень порадовал нас как первое произведение молодого писателя, только что вступающего на драматическое поприще. <…> Если хотите, в этом водевиле нет водевиля, нет пиесы <…>; но <…> куплеты так забавны и оригинальны, остроты и каламбуры так новы, что мы душевно порадовались за г-на Некрасова, порадовались тому, что он оставил Мечты и звуки и вступил на новое поприще, обличающее в нем дарование неподдельное. Он вступил на драматическое поприще скромно, так скромно, что даже с каким-то странным подобострастием написал в своем водевиле комплименты г-ну Кони, автору “Петербургских квартир”; положим, что господин Кони есть известный и опытный литератор <…>, драматический писатель <…>, первый русский остряк и водевилист <…>, но это нисколько не доказывает, чтобы молодой человек с неподдельным дарованием, только что выступивший на драматическое поприще, не оставил с первого шага далеко за собою препрославленного “Отечественными записками”, “Литературною газетою” и “Пантеоном” автора “Петербургских квартир” и “Женской натуры”. Смелее, г. Некрасов! Идите своей дорогой; зачем вам покровительство людей, которые едва ли сами не нуждаются в вашем покровительстве, в вашем таланте, по крайней мере, ведь это знают все, читавшие “Пантеон” и “Литературную газету”…»[270]270
  [Б. п.] Александринский театр // СП. 1841. № 108. 20 мая. С. 430–431.


[Закрыть].

Раскрывая тайну псевдонимов автора водевилей и автора сборника «Мечты и звуки», Межевич указывал на прозрачность тайны авторства анонимных статей Некрасова – обозревателя театральных новостей в «Пантеоне» и «Литературной газете», самовосхваление которого легко разоблачит читатель. Намек на признание его среди «читавших “Пантеон” и “Литературную газету”» указывал на самохвальство начинающего автора. Оценка его дарования носит двойственный характер. Напоминание о «Мечтах и звуках» характеризует его как неудачливого поэта; в свете этого похвала куплетам, которые у себя похвалил дебютант, обретает обращенный характер. Та же двойственность в похвале водевиля, в котором «нет пиесы». Благодаря утрировке Некрасов выглядит в фельетоне либо подобострастным новичком, ищущим покровителя, – либо неудавшимся поэтом, который преуспел в журнале и газете Кони, где он публикует свои произведения и свои статьи и в них же себя хвалит. Сравнение Некрасова с Кони в пользу Некрасова содержит и оценку двум изданиям, в которых хвастливый и подобострастный новичок даровитее «известного и опытного литератора» и редактора. Хвалебный тон давал Межевичу возможность впоследствии изобразить Некрасова как неблагодарного юнца, забывающего тех, кто принимает в нем участие[271]271
  Напр.: «Мы приподняли для вас небольшой клочок завесы, за которою разыгрывается более печальная, нежели забавная комедия…. Наше дело было дружески вас предуведомить, а там делайте, как знаете. Во всяком случае, мы пожалеем от души, если вы растратите свое молодое дарование на бенефисные водевили, на вздорные мелочи, а вас бы достало на что-нибудь получше и поважнее» (СП. 1841. № 111. 23 мая. Александринский театр. С. 442–443); «И это пишет, подумал я, тот самый, который некогда с таким, по-видимому, чистосердечием приносил на суд мой свои юношеские опыты, уверял в своем ко мне уважении, и пр.!!! <…> Как угодно! Если похвалами моими вы оскорбляетесь, вперед хвалить я вас не буду; бранить точно так же не буду, потому что слишком уважаю самого себя. Предоставляю почтенному наставнику вашему исправлять ваши орфографические и другие промахи» (СП. 1841. № 246. 3 ноября. Александринский театр. С. 981–983).


[Закрыть]. Но объектом иронии в конечном счете оказывался Кони: он вытеснил Межевича, а теперь его самого явно вытеснил Некрасов, как это следует из иронического освещения событий Межевичем.

Преувеличение Межевича очевидно. Некрасову близки интересы газеты, он разделяет позицию людей, близких к изданиям Кони, что прочитывается в его фельетонной заметке «Что нового у нас?» (<1>)[272]272
  Впервые опубликовано: ЛГ. 1841. № 57. 27 мая. С. 225–226.


[Закрыть]:

«Один из наших водевилистов готовит водевиль, который должен произвесть большой эффект на сцене. Сюжет заимствован из замысловатого типа И. И. Панаева “Русский фельетонист”. Главное лицо пиесы чрезвычайно оригинально и хорошо очерчено. Это литературный скоморох, искатель приключений и доходов. Он перебегает от хозяина к хозяину, из журнала в журнал, в каждом меняет мнения, хвалит в одном тех, кого бранил в другом, и наоборот. <…> Он всеми силами таращится в люди. Кумир его – деньги. <…> Где у него не хватает силы к честному литературному бою, там он прибегает к клеветам, к намекам. За деньги пишет он статьи на кого угодно. <…> Наконец, герой водевиля попадает в компанию на акциях и в этой компании, между аферистами, вроде Присыпочки, торжествует, но во время дележа дивиденда приятели его обсчитывают и выгоняют» (XII-1, 9-10, 383).

В очерке И. И. Панаева, опубликованном в № 3 «Отечественных записок» за 1841 г., одним из прототипов героя был В. С. Межевич. Присыпочка – персонаж знаменитого водевиля Ф. А. Кони «Петербургские квартиры», в котором изображен Ф. В. Булгарин, в чьем издании печатался Межевич. В заметке Некрасова легко прочитывается и единство позиции в отношении ситуации в литературе и журналистике, и дань уважения к произведениям более опытных коллег по «своим» изданиям, и достаточно хлесткий ответ Межевичу, который в своей якобы хвалебной рецензии задел достоинство Ф. А. Кони. В известном смысле, в заметке анонимный фельетонист солидаризировался с названными им авторами во мнении о Межевиче, выказывая корпоративное единство.

Подлинное положение дел Некрасова на тот момент действительно несколько двойственно. Оно охарактеризовано им в письме к Кони:

«Не имея ничего верного, я метался из стороны в сторону, притом еще… Вы на меня смотрели как на работника, и я служил Вам как работник…» (XIV-1: 40).

Кони по-отечески, по-учительски принимал участие в Некрасове, о чем также сказано в письме поэта. Но в отношении трудоустройства Некрасов еще не имел твердой надежды стать его постоянным сотрудником. В письменном объяснении от 16 августа и 25 ноября Некрасов так описывает свое сотрудничество у Кони:

«В постоянные сотрудники я Вам не гожусь, а могу писать, когда вздумается, т. е., другими словами, отношения мои с Вашей газетой могут быть только такие, как и со всеми другими журналами; написав что-нибудь, я могу посылать в который мне угодно журнал, пожалуй и в “Л<итературную> г<азету>”» (XIV-1: 40).

В монографии Б. В. Мельгунова, напротив, говорится, что в 1841 г. Некрасов был в «Пантеоне» «ближайшим помощником редактора журнала»[273]273
  Мельгунов Б. В. Некрасов и Белинский в «Литературной газете». С. 25.


[Закрыть]; листаж его сочинений для печати в журнале определялся договором (XIV-1: 37). Но «по объему реальное участие Некрасова в “Литературной газете” 1841 года было гораздо более значительным, чем в “Пантеоне”»[274]274
  Там же.


[Закрыть]. Таким образом, фактически Некрасов был деятельным сотрудником изданий Кони. При этом он оценивал свое положение в газете как непостоянное и до известной степени необязательное для Кони, что его беспокоило.

Отметим еще, что всего лишь через полтора года в книге Л. В. Бранта «Жизнь, как она есть» будет дана оценка ума и деятельности Кони и Некрасова и их отношений:

«Один из таких газетчиков – облизанный франтик, середнего роста, с глупенькою рожицей, которую хочет облагородить очками, не подозревая, что они так же идут к нему, как к корове седло, как пастуху тога. <…> Он так мелок, ничтожен, просто сказать – глуп, что не стоит даже осуждения. Некоторые из его собратий и сотрудников несколько поумнее его; но тем хуже для них, потому что умишко, направляемый во вред себе и другим, умишко полуобразованный, вертящийся около того, чего сам порядочно не понимает, ниже и несноснее невинной природной глупости»[275]275
  < Гур ант Л. В.> Жизнь, как она есть. Записки неизвестного, изданные Л. Брантом. СПб., 1843. Ч. III. С. 116–117.


[Закрыть].

И хотя романы Бранта и личность их сочинителя были оценены современниками как графоманство не вполне адекватного человека, цитируемый фрагмент – описание «парижского» литературного вечера – был рассчитан на узнавание, и расчет оправдался[276]276
  См.: Белинский В. Г. Жизнь, как она есть. Записки неизвестного, изданные Л. Брантом. Санкт-Петербург. 1843. В тип. К. Жернакова. Три части. В 12-ю д. л. В I части – 236, во II – 230, в III – 260 стр. (Белинский. VIII: 123–139; см. также: XI-1, 76–80); письмо А. А. Краевского к А. В. Никитенко по поводу цензурных купюр в рецензии Белинского (Белинский. VIII: 663); Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым. Издана под редакциею К<онстантина> Я. Грота, ординарного профессора Императорского Варшавского университета. С.-Петербург. Типография Министерства путей сообщения, 1896. Т. II. С. 177. Далее ссылки на это издание даются после цитаты в круглых скобках; римская цифра обозначает том, арабская – страницы: Грот – Плетнев. II: 177.


[Закрыть]. Самая злая и гротескная карикатура преувеличивает реальные черты; кстати, об этом печатно напомнил читателю Белинский в статье, посвященной «Петербургским вершинам» Я. П. Буткова[277]277
  [Б. п.] Петербургские вершины, описанные Я. Бутковым. Книга первая. Санкт-Петербург. В тип. И. Греча. 1845 // ОЗ. 1845. Т. XLIII. № 12. Отд. VI. С. 96–97.


[Закрыть]: «Сама карикатура есть только преувеличение истины в смешном виде» (Белинский. IX: 356).

Следовательно, можно сделать вывод, что, пусть несколько позже анализируемого конфликта, с искажениями и преувеличениями, Брант отразил некоторые суждения, бывшие на слуху в литературных кругах, и в частности, суждение, что Некрасов умнее Кони.

Применительно к анализируемому эпизоду, речь идет не о том, насколько этот пассаж неэтичен (это самоочевидно), и не о том, насколько справедливой была оценка ума в этом сравнении Некрасова с человеком старше, образованнее и опытнее его. Речь о том, что эти суждения – даже на уровне слухов и сплетен – тоже часть литературной репутации Некрасова[278]278
  Отметим, что репутация Некрасова как исключительно умного человека была устойчивой. В позднейших отзывах о личности Некрасова содержится стабильная подчеркнуто высокая оценка его ума, напр.: «Он действительно был <…> человек великого ума» (Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений: в 16 т. М., 1950. Т. XV. Письма. С. 88); «Не говорю уже о том, что он необыкновенно умен» (А. Н. Плещеев; ЛН. 51–52: 437); «уже минут через пять свидания прелесть очень большого и деятельного ума выступила передо мною на первый план…» (Д. И. Писарев; Соловьев Е. А. Д. И. Писарев, его жизнь и литературная деятельность. 2-е изд. СПб., 1894. С. 142); «прежде всего это был необыкновенно умный человек» (П. И. Вейнберг; Фидлер Ф. Ф. Из мира литераторов. М., 2008. С. 288) и др.
  Укажем, однако, что, скорее всего, в первую очередь в этой оценке имелся в виду именно практический ум Некрасова. Очень иллюстративно в этом отношении свидетельство Ю. К. Арнольда, чье личное знакомство с Некрасовым, как пишет мемуарист, прервалось в 1841 г., но, судя по воспоминаниям, основные представления о личности поэта сформировались именно в это время: «Вообще, должно было признать за Некрасовым необыкновенную сметливость и великий практический ум, прозорливость и верное соображение тонкого администратора широких предприятий. Этот редкий талант он в особенности доказал как главный двигатель возобновленного в 1847-м году “Современника”» (Воспоминания Юрия Арнольда. Вып. II. С. 194).


[Закрыть]. И, пусть в менее определенной и менее резкой форме, такая репутация и такая оценка ситуации, может быть, отчасти существовали уже в момент конфликта в 1841 г. и точно существовали позднее, а развитие любого конфликта имеет в виду возможную перспективу. Эта оценка, и тем более породившая ее причина, – так же, как лидерский склад характера Некрасова и его укрепляющаяся репутация, – противоречили статусным отношениям «работодатель – работник» и «учитель – ученик».

Некрасов, искавший возможность упрочить свое положение, возможно, заявил об успехах своих литературных трудов чрезмерно, с точки зрения редактора на «работника», – и тем более чрезмерно, с точки зрения «воспитателя» на «воспитанника». Спровоцированный авторецензиями Некрасова, Межевич заявил о его роли и значении, «передернув», преувеличив их до гротеска, выставив действительно полезного молодого сотрудника фактически хозяином положения, самовольно и безнаказанно заявляющим об этом в изданиях Кони, а себя – человеком, произнесшим вслух нечто очевидное. Его похвала неудачливому дебютанту-поэту, который в драматургии и журнальном деле «с первого шага далеко» превзошел своего учителя и работодателя, косвенно выражает пренебрежение к Кони и к уровню редактируемых им изданий, а чтобы увериться в своей правоте, Межевич завуалированно предлагает читателю обратиться к «Пантеону» и «Литературной газете».

Высказанное Кони и Белинским требование, чтобы Некрасов напечатал опровержение, лишь внешне сводилось к вопросу тайны псевдонима. В ответном открытом письме Некрасова «В редакцию “Литературной газеты”» (XIII-2: 6–7), написанном после многословных печатных объяснений Межевича с «Отечественными записками»[279]279
  Л. Л. Фельетонная заметка // СП. 1841. № 123. 6 июня. С. 490.


[Закрыть], мы наблюдаем коррекцию с преуменьшением.

Опуская полемическую сторону открытого письма, адресованного Кони, рассмотрим автопортрет Некрасова, подписавшегося своим именем:

«Я <…> имею честь быть вашим сотрудником <…> Похвалы г. Л. Л. все то же, что явное намерение повредить молодому литератору с первого шага его на новое поприще. <…> Между обвинениями, вымышленными в противность всякой истине вашими недоброжелателями и повторяемыми г. Л. Л. в сотый раз совершенно некстати, заметно желание показать, что вы мне покровительствуете, и вооружить нас друг против друга. Если г. Л. Л. под словом покровительство разумел добрые советы и указания начинающему заниматься литературою, я священным для себя долгом поставляю с удовольствием сознаться, что вы мне действительно покровительствовали. Также долгом почитаю, по поводу намеков г. Л. Л., изъявить вам теперь печатно мою благодарность за ваши советы и замечания при сочинении водевиля “Шила в мешке не утаишь”» (XIII-2: 5–8).

Акценты расставлены: не Некрасов «покровительствует» Кони, а Кони – Некрасову, и уточнено, в чем выражается это «покровительство»: в «учительной роли». Некрасов предстает в этом письме «молодым литератором», делающим «первый шаг», благодарящим своего учителя, и – «сотрудником» Кони. Письмо опубликовано через десять дней после выхода заметки «Что нового у нас?»

Под письмом было напечатано «Послесловие к Письму в редакцию “Литературной газеты” Н. А. Некрасова», написанное Кони:

«Он (Л. Л., то есть Межевич, умышленно называемый его криптонимом. – М.Д.) говорит, что надо быть глухим, чтоб не узнать автора, когда его в театре вызывают и он раскланивается из ложи. Г. Перепельский в первый раз вступил на драматическое поприще; публика не могла знать, что это г. Некрасов: она вызывала автора пиесы; автор вышел, и она убедилась, что видела Перепельского, которого имя выставлено на афишке. Почему же может узнать публика, что Перепельский или вызываемый автор пиесы, – есть г. Некрасов?» – пишет Кони[280]280
  Послесловие к Письму в редакцию «Литературной газеты» Н. А. Некрасова (ЛГ. 1841. № 66. 17 июня, вторник. С. 263). См.: Летопись I: 83, 86, 87.


[Закрыть].

Перспективный, талантливый, деятельный, самобытный, вездесущий сотрудник объявлялся «начинающим» и не имеющим имени. Не только газета «может и должна» «не знать его», завсегдатая литературно-театральных кругов и обозревателя, но и публика в театре, даже если она его знает. Это – часть политики, но и часть «воспитания». Отметим – и косвенная критическая оценка.

Правомерно предполагать, что немногословность Кони в печатных отзывах о водевилях Некрасова тоже объяснялась отчасти трезвой оценкой произведения, отчасти – предугадываемой полемикой с Межевичем[281]281
  Выпады Межевича продолжались долго. Пренебрежение тайной псевдонима и называние настоящей фамилии Некрасова повторяется в статьях Межевича 23 мая (СП. 1841. № 111. 23 мая. Александринский театр. С. 442–443. Поди.: Л. Л.), 6 июня (СП. 1841. № 123. 6 июня. Фельетонная заметка. С. 490. Подп.: Л. Л.), 3 ноября (СП. 1841. № 246. 3 ноября. Александринский театр. С. 981–983. Поди.: Л. Л.); последней подробно пересказывается история с «Мечтами и звуками», уснащенная, по-видимому, вымышленными подробностями. Плохое умение писать куплеты отмечается в статьях Межевича 5 декабря (Л. Л. Александринский театр // СП. 1841. № 273. 5 декабря. С. 1091), 29 декабря (СП. 1841. № 290. 29 декабря. Александринский театр. С. 1157–1158. Подп.: Л. Л.), а также в анонимной статье, напечатанной 17 ноября 1842 г. ([Л. п.] Александринский театр // СП. 1842. № 258. 17 ноября. С. 1049–1051). Ирония в адрес Некрасова-водевилиста – в статьях 5 декабря, 29 декабря, в обзоре «Александринский театр», напечатанном 18 мая 1842 г. с подписью «М.» и цитируемом в «Летописи» как принадлежащем Межевичу. Анонимная статья от 17 ноября содержит критику куплетов, недовольство теми, «которые расхваливают эту драму, порицая в то же время безотчетно произведения лучших наших драматических писателей»; упрек переводчику, который «виноват в том, что он чрезвычайно дурно переводит пиесы, не зная вовсе французского языка и плохо владея русским», и неодобрительное упоминание «Литературной газеты», «которая долгом почла выписать <…> куплет в столбцы свои». В 1844 г., когда Некрасов отходит от театральной деятельности, Межевич говорит о его незначительности и вторичности по отношению к Ф. А. Кони: «Другая потеря есть выбытие из ряда небольших драматических писателей г. Перепельского, о котором не стало слышно около года, некоторые из его трудов приходились по вкусу невзыскательных зрителей, это был талант, зажженный искрами водевильного гения г. Кони» (Репертуар и Пантеон. 1844. № 5. С. 165, 171).
  Эти упреки закрепляются в фельетонах «Северной пчелы» (См., напр., ближайшую к ним по времени анонимную статью Ф. В. Булгарина (СП. 1842. № 261. 20 ноября. Александринский театр. С. 1041–1043; Летопись I: 119) и частично в памфлетных изображениях Некрасова (Счастье лучше богатырства. Рукопись, найденная и изданная Ф. В. Булгариным и Н. А. Полевым. Часть третья // БдЧ. 1847. № 2. С. 50–51).


[Закрыть], уже начавшим публично «хвалить» Некрасова, до этого высмеянного им в рецензии на «Мечты и звуки».

С точки зрения журнальной этики, шаг был целесообразным. Фактический сотрудник назван сотрудником (а перспективы сотрудничества не обсуждаются), начинающий назван начинающим, редактор и «учитель» – главой издания, направляющим дебютанта. Тайна псевдонима восстановлена в правах, а читателю продемонстрирована взаимная договоренность редактора и сотрудника.

С той же точки зрения журнальной этики, Некрасов признал ошибочным свой следующий шаг, когда он высказал третьему лицу неудовольствие необходимостью выступать с «письмом против Межевича», так как он «в этом деле руководствовался не самим собою, а внушениями других» (XIV-1:36)[282]282
  Отметим, что это признание подтверждает авторство Некрасова, хотя бы и при участии Кони.


[Закрыть].

Этот шаг объясняется им в ряду других, повлекших конфликт с Кони и необходимость взаимного объяснения. В не дошедшем до нас письме к Кони, упоминаемом в письме Некрасова от 16 августа, Некрасов предлагал ему «известные условия»:

«Не корысть была причиной этих условий, а, поверьте, желание сколько я могу быть полезным “Л<итературной> газ<ете>”; условия, на которых до того я работал у Вас, были мне гораздо выгоднее. Я мог писать сколько хочу и притом когда хочу, а не когда нужно газете, что хочу, а не то, в чем более есть нужды. Чего бы для меня лучше… Но я видел, что от этого я не столько полезен газете, сколько бы мог. И добросовестно решился связать самого себя условиями… Вы поняли мое предложение в другом смысле… Что делать» (XIV-1: 37).

С точки зрения журнальной этики, настороженность Кони объяснима, как и длинный перечень требований к своему сотруднику. Некрасов проявляет избыток лидерских качеств при недостатке исполнительских («аккуратности, деятельности, постоянной любви к труду»; XIV-1: 40). Ведь даже в стремлении быть полезным газете он, а не работодатель, выступает инициатором перемен в условиях работы. Подобная активность способного сотрудника на неопределенных правах и трудноуправляемого великовозрастного «воспитанника» могла вызвать у Кони желание либо дистанцироваться, либо жестче подчинить. Несмотря на то, что Кони, по отзыву современников, был «приветливый, отзывчивый и добрый человек, идеалист и романтик, <…> до гроба сохранивший доверие к людям»[283]283
  Цит. по: Кошелев В. А. Кони Федор Алексеевич // РП III: С. 57.


[Закрыть], его отношения с младшими строились явно не без оглядки на служебный опыт в Кадетском корпусе и Дворянском полку: именно об этом говорит обращение «командир» в письмах Некрасова к нему (XIV-1: 32, 33, 34)[284]284
  В прозе Некрасова, ориентированной на активное задействование реалий, обращение «командир» адресовано «издателю газеты, знаменитой замысловатостью эпиграфа», прототипом которого послужил Ф. А. Кони (VII: 327) («Необыкновенный завтрак»).


[Закрыть].

С точки зрения «педагогики», политика Кони тоже объяснима. «Командир» и «воспитатель» дает заниженную оценку способному, самолюбивому молодому человеку, который сейчас переживает двойное сиротство: потерю матери и разрыв с ним, объясняет Некрасову его реальные возможности работы у него и ставит высокую (якобы слишком высокую для него) планку для перехода на другой уровень. В ситуации стресса и стремления вернуться в литературу строгость Кони оказала на Некрасова мобилизующее действие.

Вместе с тем, по-видимому, в 1841–1842 гг. учтены и пожелания Некрасова. Кони дает в своей газете печатные отзывы о водевилях Перепельского, и имя Некрасова появляется в списке сотрудников газеты в объявлении редакции о подписке в 1842 г.[285]285
  Подробней об этом см.: Мельгунов Б. В. Некрасов и Белинский в «Литературной газете». С. 32.


[Закрыть]. Более того – в анонимном «Обзоре прошедшего театрального года и новостях наступающего» Перепельскому посвящено полтора столбца: упоминаются пять его водевилей и вновь подробно излагается версия конфликта с «г. Л. Л.» (XI-1: 309–311)[286]286
  ЛГ. 1842. № 16. 26 апреля. С. 330–331. М. Я. Блинчевская атрибутирует Некрасову именно этот фрагмент обзора (XI-1: 457). По форме это авторецензия и очередное литературное объяснение, но по объему – самореклама.


[Закрыть]. Вскоре в анонимном обзоре «Петербургские театры» почти на пяти столбцах пересказывается водевиль «Похождения Петра Степанова, сына Столбикова», оценка которого одобрительная, хотя и сдержанная[287]287
  ЛГ. 1842. № 18. 10 мая. С. 369–371.


[Закрыть]. В № 42 в статье Кони (подписанной его инициалами) семь столбцов посвящено подробному разбору драмы «Материнское благословение, или бедность и честь», действительно имевшей успех[288]288
  ЛГ. 1842. № 42. 25 октября. С. 863–867.


[Закрыть]. Этот автор, таким образом, оказывается признан газетой и известен газете.

* * *

Анализ отношений Некрасова и Кони в конце 1830 – начале 1840-х гг. позволяет сделать вывод, что Кони не только указал Некрасову путь литературного заработка, но, рекомендовав ему заниматься прозой, драматургией и критикой, стремился раскрыть потенциал молодого литератора. Возможно, в 1841 г., в момент объяснения, он недостаточно представлял себе «профиль» Некрасова, что выразилось в «намеке» на «недостаток таланта» и в относительной скупости печатных положительных отзывов. Так, несмотря на видимую похвалу, Кони[289]289
  Рецензия предположительно атрибутирована Ф. А. Кони Б. В. Мельгуновым (Летопись I: 97).


[Закрыть] критически высказался о водевиле «Актер»:

«Г. Перепельский хотел представить нам только актера, а не художника, потому что он вывел человека, высоко думающего о своем призвании, а в самом деле пускающегося на фарсы, на переодевания, на передразнивание разных народов. Настоящее искусство состоит в создании характеров, в обрисовке духовной стороны человека, в верной передаче различных чувствований, а не в быстрых переменах костюмов и выговора. Следовательно, его актер – есть артист, в материальном значении. Но г. Перепельский имел в виду посмешить и вполне достиг своей цели. Сцены у него ведены очень хорошо, есть несколько острых куплетов, и потому пиеска имела большой успех»[290]290
  ЛГ. 1841. № 119. 21 октября. Русский театр. С. 474–475. Отметим, что эта статья вышла за месяц до того письма Некрасову, в котором Кони дал оценку его деловым качествам, включая возможный «недостаток таланта», и на которое поэт ответил, по-видимому, незамедлительно (25 ноября) (XIV-1: 39–42).


[Закрыть].

Многогранность Некрасова-литератора тоже могла быть еще не столь ясна Кони, поскольку основные художественные, редакторские и издательские свершения Некрасова – вехи последующих лет. Но в целом оценка Федором Алексеевичем Кони деятельности Некрасова – критика, прозаика и водевилиста – была выше той, которую он высказал печатно и в письме. Этот факт подтверждается уровнем востребованности, которую нашел Некрасов в его издании по возвращении в Петербург.

Что именно в этот период их знакомства было сказано между Кони и Некрасовым о достоинствах и недостатках литературных произведений, о технике литературного мастерства, о литературе и театре вообще, осталось неизвестным. Этой информации нет ни в рецензиях Кони этого периода, ни в автобиографических записях или записях устных автобиографических рассказов Некрасова. Известные нам печатные отзывы Кони о Некрасове содержат лаконичную оценку; степень их информативности, как показано в данной главе, значительно повышается при рассмотрении в контексте журнальных и межличностных отношений. Последующие отзывы Кони о Некрасове свидетельствуют о внимании к его творчеству, но в целом не идут далее частных замечаний.

* * *

В завершение главы интересно вспомнить задачу «педагогической критики» в формулировке Ф. Н. Менцова и в свете сказанного взглянуть на ситуацию с точки зрения потенциала Некрасова. Менцов писал:

«…Молодые поэты, подобные г. Некрасову и госпоже Шаховой, как бы просят критику только решить: “есть ли у меня дарование, и видит ли критика во мне поэта, могущего, если не составить прочное украшение той словесности, на языке которой я начинаю писать, то по крайней мере, могущего обогатить ее достойными внимания и памяти произведениями?”»[291]291
  ЖМНП. 1840. Т. 25. № 6. Январь, февраль, март. Отд. VI. Новые книги, изданные в России. С. 118.


[Закрыть].

Как показал ход событий, Некрасов всю жизнь успешно реализовывал свои лидерские качества, причем масштаб его литературных предприятий рос. В 1840–1841 гг. он вполне проявил склад своей натуры: разносторонние способности, обучаемость, самостоятельность, инициативность, предприимчивость, отсутствие страха перед новым и перед авантюрными решениями, сильную профессиональную хватку. В то же время его художественный потенциал еще не был раскрыт, и «педагогические» критические выступления начала 1840-х гг. в основном были продиктованы спецификой личных или производственных отношений и содержали слишком общие замечания и рекомендации. Ф. А. Кони тому – яркий пример. Исключение составляет критика Белинского, сыгравшая свою роль в следующий период литературной деятельности Некрасова.