Текст книги "Осколки голограммы"

Поэтическая формула «Любить и ненавидеть» у Н. А. Некрасова

Формула «любить и ненавидеть» – одна из знаковых и наиболее запоминающихся в поэзии Некрасова. Примеры хрестоматийны: «Как много сделал он, поймут, ⁄ И как любил он – ненавидя!» («Блажен незлобивый поэт…», 1852; I: 98); «То сердце не научится любить, ⁄ Которое устало ненавидеть» («Замолкни, Муза мести и печали!..», 1855; I: 182). Более того, как формула, она упоминалась в литературоведении[213]213
  Хотя и в несколько ином виде: А. М. Гаркави пишет о «некрасовской формуле “любовь – ненависть”» в статье: Гаркави А. М. Стихотворение Н. А. Некрасова «Блажен незлобивый поэт…» в литературной полемике середины XIX века // Наследие революционных демократов и русская литература. Саратов: Изд-во Саратовского ун-та, 1981. С. 196.


[Закрыть]. В корпусе лирики (в первую очередь нас интересует именно лирика) насчитывается десять употреблений этой формулы, включая две очень близких по смыслу.

Формула «любить и ненавидеть» в литературе широко известна. Латинское Odi et amo (ненавижу и люблю) встречается в знаменитом двустишии Гая Валерия Катулла (ок. 87 – ок. 54)[214]214
И ненавижу ее и люблю. «Почему же?» – ты спросишь.Сам я не знаю, но так чувствую я – и томлюсь.  (Валерий Катулл. Альбий Тибулл. Секст Проперций // Библиотека античной литературы. Рим. М., 1963. С. 138. Стихотворение LXXXV, рус. пер. Ф. Петровского)


[Закрыть], а со ссылкой на него и в новой литературе, например, у И. С. Тургенева («Дым»; Тургенев С. VII: 276), позже – у В. Я. Брюсова («Ответ»)[215]215
Так не кляните нас, что мы упрямоЛелеем песни всех былых времен,Что нами стон Катулла: “Odi et amo” —Повторен!  (Брюсов В. Я. Ответ (1911) // Брюсов В. Я. Собрание сочинений: в 7 т. М., 1973. Т. 2. С. 67).


[Закрыть]; нет необходимости в расширении примеров. Мы, однако, рассмотрим более близкую преемственность.

Отчасти она указана Тургеневым. В споре Потугина и Литвинова о «любви, неразлучной с ненавистью» Литвинов отзывается об этой связи полярных чувств: «Байроновщина <…> романтизм тридцатых годов» (Тургенев С. VII: 275), тогда как Потугин поправляет его: «Первый указал на подобное смешение чувств <…> римский поэт Катулл», и в авторском примечании приводится текст двустишия в оригинале и, по-видимому, в переводе Тургенева: «Odi et amo. Quare id faciam, fortasse requiris? Nescio: sed fieri sentio et excrucior. (Ненавижу и люблю. Почему это бывает, может быть, ты спросишь? Не знаю, но чувствую, что это так, и это мучительно (лат.). Катулл, LXXXVI)» (Тургенев С. VII: 275–276; см. также: 553).

Некрасовская формула в литературоведческой традиции увязывается прежде всего с ее социальным наполнением. Это и «Блажен незлобивый поэт…», и «Поэт и Гражданин» (1855–1856): «Клянусь, я честно ненавидел ⁄ Клянусь, я искренно любил» (2: 11). В стихотворении «Демону» (1855, опубл. 1860) поэт также вспоминает свое недавнее прошлое:

 
Прямо ли, криво ли вижу,
Только душою киплю:
Так глубоко ненавижу,
Так бескорыстно люблю! (I: 184)
 

Эта формула есть и в беловом автографе РГАЛ И: «Так [горячо] ненавижу, ⁄ Так бесконечно люблю» (I: 548). Отметим также, что поэт ищет эпитет, характеризующий чувство ненависти и любви.

Литературоведческая традиция, несомненно, опирается на восприятие современников. Приведем слова А. И. Герцена из письма к М. Мейзенбуг от 28 мая (9 июня) 1857 г.: «Почему не сказано ни одного слова о стихотворениях Некрасова, – хотя я его как человека не люблю, но это поэт весьма примечательный – своей демократической и социалистической ненавистью» (Герцен. XXVI: 97–98).

Если понятие «ненависть» в свете популярных социальных идей нс казалось ближайшему кругу поэта чем-то странным, то формула «любить и ненавидеть» ими воспринималась как недоразумение. Так, А. В. Дружинин высказался о стихотворении «Блажен незлобивый поэт» (1852): «При всем нашем добросовестном старании мы с вами ни разу не попробовали любить ненавидя или ненавидеть любя» (Дружинин СС. VIII: 468). В. П. Боткин писал Некрасову о стихотворении «Замолкни, Муза мести и печали!» (1855) в письме от 7 декабря 1855 г.:

«Стихи твои крепко огорчили меня – а какие прекрасные стихи! Из лучших твоих стихов. Только ты клевещешь на себя, говоря:

 
То сердце не научится любить,
Которое устало ненавидеть.
 

Не знаю я, насколько ты можешь ненавидеть, – но насколько ты можешь любить, я это чувствую»[216]216
  Переписка Н. А. Некрасова. Т. 1. С. 212.


[Закрыть].

В письме к И. С. Тургеневу Боткин пишет о стихотворении «Праздник жизни – молодости годы…» (1855): «Некрасов последнюю строфу своего прекрасного стихотворения “К своим стихам”, с которого я взял у тебя список, – переменил. Вышла дидактика, к которой он стал так склоняться теперь. Я разумею последнюю строфу, начинающуюся: “Та любовь etc”… Или ему стало совестно перед Авдотьей? Не понимаю»[217]217
  Переписка И. С. Тургенева. Т. 1. С. 360. Письмо В.П. Боткина от 5 (17) августа 1855 г. Ср.: в его же письме к Тургеневу от 10, 14 (22, 26) июля 1855 г.: «Я не люблю дидактических стихотворений Некрасова». (Там же. С. 356).


[Закрыть]. Отметим, что, усматривая в стихах Некрасова дидактику, Дружинин и Боткин тоже склоняются к интерпретации их как выражения социального протеста, притом, как можно догадываться, на тематическом уровне.

Окончательный вариант стихотворения «Праздник жизни – молодости годы…»:

 
Нет в тебе творящего искусства…
Но кипит в тебе живая кровь,
Торжествует мстительное чувство,
Догорая, теплится любовь, —
 
 
Та любовь, что добрых прославляет,
Что клеймит злодея и глупца
И венком терновым наделяет
Беззащитного певца…
 

(I: 162)

В первоначальных вариантах было:

 
[Та любовь, что умножает муки,
Над чужим страданьем слезы льет,
Вырывает ненависти звуки
 И венцы железные кует.]
 

Этот вариант зачеркнут автором. Вот второй вариант, по-видимому, одобренный Боткиным:

 
Та любовь, что много так сулила,
Что на миг высоко вознесла
И потом навеки придавила
И под сором жизни погребла…
 

(I: 538)

Певец упомянут в окончательном варианте стихотворения. Формула любовь и ненависть (выраженная в окончательном варианте чуть иными словами – синонимичными, но более прямолинейно обозначающими действие, – любить и клеймить, любить и мстить) вновь обнаруживает свою связанность с понятием творца и творчества, также как в стихотворениях «Блажен незлобивый поэт…» и «Поэт и Гражданин». Впервые в лирике Некрасова эта формула появляется именно в этом смысловом сопряжении. В стихотворении 1845 г. «Стишки! стишки! давно ль и я был гений?» поэт говорит о надеждах, которые он в юности возлагал на творчество, а между тем читатель по-прежнему «Любил корыстно, пошло ненавидел» (I: 20). Сравним в процитированных стихах: горячо ненавижу, глубоко ненавижу, бескорыстно люблю, бесконечно люблю. Любовь и ненависть – искренняя и честная или корыстная и пошлая – играют у Некрасова некую определяющую роль в отношении к миру и к поэтическому творчеству. Их спаянность в индивидуальной поэтике Некрасова, в уже рассмотренных стихотворениях 1845, 1852, 1855–1856, 1859 гг., явно означает некую целостность психологического и мировоззренческого характера.

В комментарии А. М. Гаркави к стихотворению отмечается, что в первоначальном варианте слово «любовь» «осмыслялось в личном плане», а «переделка резко усиливала социальное звучание концовки и всего стихотворения». Отметим на приведенном примере, что, понимая «отрицание» в поэзии Некрасова как идею социального протеста применительно к конкретной исторической действительности, легко увидеть достаточно абстрактный характер противопоставляемых «добрых» – «злодея и глупца» (массовые представители общества) – «беззащитного певца» (здесь ассоциативная связь с формульной же антитезой «поэт и толпа»). Между тем поэтическая мысль Некрасова глубже, что иллюстрируют и другие употребления этой же формулы. Источники, питающие мысль поэта, просматриваются из анализа текстов.

Как известно, в середине 1840-х гг. (1844–1845) Некрасов получил признание как поэт: услышав начало стихотворения «Родина», Белинский «бросился к Некрасову, обнял его и сказал чуть не со слезами на глазах: “Да знаете ли вы, что вы поэт – и поэт истинный?”»[218]218
  Панаев И. И. Литературные воспоминания. М., 1988. С. 249. Далее в тексте с указанием страниц – Панаев ЛВ: 249.


[Закрыть]. Для Некрасова начался качественно иной этап литературного ученичества у Белинского, хотя это ученичество длилось уже два года[219]219
  П. В. Анненков вспоминал: «В 1843 г. я видел, как принялся за него Белинский, раскрывая ему сущность его собственной натуры и ее силы, и как покорно слушал его поэт, говоривший: “Белинский производит меня из литературной бродяги в дворяне”» (См.: М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке. СПб., 1912. Т. 3. С. 352).


[Закрыть].

Творчество Некрасова этого периода обращено к Лермонтову. В сборнике «Мечты и звуки» прочтение Лермонтова тоже заметно, однако с середины сороковых годов кардинально меняется его подход. Некрасов осваивает новые для себя формы стиха, и обращение к Лермонтову часто дает о себе знать в перепевах, пародийном обыгрывании тем и мотивов, размеров и рифм. Лермонтов значим для поэтического опыта Некрасова до конца его дней[220]220
  См.: Битюгова И. А. Некрасов Николай Алексеевич // Лермонтовская энциклопедия ⁄ гл. ред. В. А. Мануйлов. М., 1981. С. 338–339. Анализ одного конкретного примера дан в статье «“Мцыри” М. Ю. Лермонтова: К вопросу о литературной традиции стихотворения Н. А. Некрасова “Баюшки-баю”». См. ниже С. 253–261.


[Закрыть], а перед смертью поэт записывает в дневнике:

«Любимое стихотворение Белинского было “В степи мирской, широкой и безбрежной” (Пушкин).

Я же когда-то очень любил стих<отворение> Лермонтова “Белеет парус одинокий”» (XIII-2: 65).

После гибели Лермонтова в 1841 г. интерес к его творчеству возрастает, тем более что большая часть наследия поэта еще неизвестна публике.

Но отметим, что обращение к Лермонтову у Некрасова происходит в контексте разговоров с Белинским. В эти годы в массовом сознании Лермонтов ассоциируется с романтической традицией и, в частности, с творчеством А. А. Бестужева (Марлинского): полярностью и исключительной силой чувств героя, протестным пафосом, усилением субъективного, личностного начала. Белинский, называвший прозу Лермонтова «противоядием чтению повестей Марлинского» (Белинский. III: 188), в своих критических выступлениях много говорит об огромном поэтическом значении Лермонтова, оценивая его как одну из главных фигур в отечественной литературе. Некоторым современникам Белинского его восхищение иногда кажется преувеличенным и предвзятым. Так, П. А. Плетнев в письме к Я. К. Гроту от 6 марта 1843 г. замечает:

«Белинский задает себе тему, что должен писать поэт. После прикладывает к этой задаче произвольно выбираемые из него места, имеющие сходный предмет с его темою. Встречая у поэта особенности от его произвольных требований, он начинает глумиться над автором, называя его рабом идей того века или поклонником тогдашних пороков, и думает, что прекрасно уничтожает тем его достоинство, подтверждая, что оно прочувствовано лишь Лермонтовым, который по его воззрению везде верен одной высоко-философической идее: ругать и презирать человечество в виде произвольно сотворенных им уродов»[221]221
  Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым. Издана под редакциею К<онстантина> Я. Грота, ординарного профессора императорского Варшавского университета. Т. 1. СПб.: Типография Министерства путей сообщения, 1896. С. 28.


[Закрыть].

Действительно, Белинского привлекает в лермонтовском творчестве пафос протеста и отрицания: «Отрицание – мой бог», – заявляет он Боткину (Белинский. XII: 70). Некрасов писал о впечатлении Белинского от его стихотворения «Родина»: «Белинский пришел в восторг, ему понравились задатки отрицания…» (XIII-2: 48). Белинский подробно говорит в печати о «Мцыри» и «Демоне»; правомерно предполагать, что в кружке близких людей его рассуждения звучат еще подробней. Некрасовское название «Демону» прямо восходит к поэзии Лермонтова. Приведем для примера и несколько строк из «Мцыри»:

 
Я молод, молод… Знал ли ты
Разгульной юности мечты?
Или не знал, или забыл,
Как ненавидел и любил[222]222
  Лермонтов М. Ю. Собрание сочинений: в 4 т. Изд. 2-е, испр. и доп. Л., 1980. Т. 2. Поэмы. С. 408. Далее в тексте, с указанием тома и страниц: Лермонтов. II: 408.


[Закрыть].
 

Любовь и ненависть в их слиянности предстают как цельность сильной души, делающей свой индивидуальный, сознательный выбор. Приятие благого означает полное неприятие его противоположности. Это – характерная черта Белинского, каким он предстает в воспоминаниях современников: «Белинский относился к одним людям симпатично, иногда до слабости, до пристрастия <…> – к другим, напротив, антипатично и тоже до крайности»[223]223
  В. Г. Белинский в воспоминаниях современников. М., 1977. С. 579. Письмо И. А. Гончарова к К. Д. Кавелину от 25 марта 1874 г. Далее в тексте с указанием страниц – Белинский ВС: 579.


[Закрыть]; «Ненависть и любовь его одинаково выражались страстно, подчас ребячески, с чудовищными преувеличениями…» (Белинский ВС: 176).

Переписка Белинского содержит еще одно признание, проясняющее формулу «любить и ненавидеть» в некрасовской интимной лирике.

5 декабря 1842 г. Белинский знакомится с повестью Жорж Санд «Мельхиор», доставленной ему И. И. Панаевым, и, во власти впечатления, пишет Панаеву письмо:

«Мне все слышатся Ваши слова: “Эта женщина постигла таинство любви”. Да, любовь есть таинство, – благо тому, кто постиг его; и, не найдя его осуществления для себя, он все-таки владеет таинством. Для меня, Панаев, светлою минутою жизни будет та минута, когда я вполне удостоверюсь, что Вы, наконец, уже владеете в своем духе этим таинством, а не предчувствуете его только. <…> Я люблю Вас, Панаев, люблю горячо – я знаю это по минутам неукротимой ненависти к Вам. Кто дал мне право на это – не знаю; не знаю даже, дано ли это право. Мне кажется, Вы ошибаетесь, думая, что все придет само собою, даром, без борьбы, и потому не боретесь, истребляя плевелы из души своей, вырывая их с кровью» (Белинский. XII: 121–122; полужирный курсив – Белинского. – М.Д.)

В словах Белинского о необходимом человеку душевном движении, сопряженном с преодолением себя, ощущается связь с идеей развития мысли до отрицания определения.

На тематическом уровне речь идет, однако, не о социальной сфере, а о глубоко личной. Разговоры о любви – об интимном чувстве, о близости, о возможности принадлежать любящему и любимому – велись в кружке Белинского и устно, и в переписке. Судьба Некрасова имеет прямое отношение к философским спорам кружка. В 1842 г. Некрасов входит в дом Панаевых. Вскоре зарождается его любовь к А. Я. Панаевой, вначале безответная; предположительно в 1846 г. они сближаются – на 18 лет. Перипетии внутри «треугольника», оставшегося таковым ввиду формально нерасторгнутого брака Панаевых, почти неизвестны и в литературоведении реконструируются по стихам Некрасова – так называемому «Панаевскому циклу», который составляют преимущественно стихотворения, написанные в 1850–1852 и 1855–1856 гг.[224]224
  Об условности этого цикла (в данном случае не авторского, а последующего литературоведческого объединения ряда текстов) и спорности принятых на сегодняшний день датировок входящих в него стихотворений см.: Софийская [Данилевская]М. Ю. Некрасововедческий семинар. Москва (МГУ, РГГУ) – Санкт-Петербург (Пушкинский Дом) // Русская литература. 2011. № 3. С. 238–239.


[Закрыть]

В процитированном письме Белинского к Панаеву содержится концепция любви как таинства и одновременно как сознательного выбора предельной искренности и решимости, которая дается борьбой с самим собой. Так же как начинающий литературный критик Некрасов услышал наставление Белинского: «Надо ругать все, что нехорошо, Некрасов, нужна одна правда» (XIII-2: 59), в сфере его поэтического выражения глубоко личных отношений любовь и ненависть выступают как некий их критерий.

Но и в этом случае интерпретация некрасовской лирики рискует остаться на уровне лобового прочтения, сводимого примерно к следующему: в стихах описывается сильное и противоречивое чувство, отношения и судьбы, отягощенные социальными и психологическими сложностями, «правдивое описание» «прозы жизни». Подобная интерпретация совершенно увязывается с общим местом о новаторстве Некрасова – прозаизации им русского стиха, эпическом начале в его поэзии. Но понимание актуальности этого аспекта порождает и подвох для исследователя. Попытки увязать произведения Некрасова с общественно-политическими и общественно-литературными событиями и полемиками, определить прототипы и протосюжеты при всей их продуктивности выдают подход к этим стихам как к прозе – с оговоркой о стихотворном размере и рифме. Между тем еще Ю. Н. Тынянов в статье «Стиховые формы Некрасова», посвященной роли прозаизмов в произведениях поэта, констатирует применительно к Некрасову: «Поэтическое произведение отличается от прозаического вовсе не имманентным звучанием, не ритмом как данностью, не музыкою, непременно осуществленною», а «заданным рядом, ключом. Это создает глубокую разницу между обоими видами; значение слов модифицируется в поэзии звучанием, в прозе же звучание слов модифицируется их значением. Одни и те же слова в прозе значат одно, в поэзии другое»[225]225
  Тынянов Ю. Н. Литературный факт. М., 1993. С. 221.


[Закрыть]. Осмысление поэтической мысли Некрасова на уровне «значения слов» остается неполным.

Между тем развитие его мысли прослеживается на примере текстов, содержащих формулу «любить и ненавидеть», и контекст стихов – беседы поэта с Белинским и идеи критика – указывают путь анализа.

Кажущаяся, по свидетельствам мемуаристов, антитетичность мышления Белинского корректируется его признанием, сделанным в письме к В. П. Боткину: «Безумная жажда любви все более и более пожирает мои внутренности, тоска тяжелее и упорнее. Это мое, и только это мое. <…> Я начинаю любить человечество маратовски: чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнем и мечом истребил бы остальную» (Белинский: XII: 52). Оставим сейчас в стороне социальное наполнение этого признания.

Этот ход мысли отражает усвоенное Белинским понятие диалектики в философии Гегеля: переход одного определения в другое и заложенное в определении отрицание самого себя [226]226
  Ильенков Э. В. Гегель (Hegel), Георг Вильгельм Фридрих // Философский энциклопедический словарь. 2-е изд. М., 1989.


[Закрыть]. Несмотря на декларируемое Белинским отчуждение от идей Гегеля, судьба учения немецкого философа в его наследии была более сложной. И мысль о «задатках отрицания» в поэзии Некрасова и Лермонтова на языке Белинского означала не только протестное отношение к социальной системе. В таком ракурсе мысль художника действительно способна переродиться в статичную оценку, опирающуюся на антитезы (благо – зло, порицать – прославлять и т. п.), и поэтическое произведение будет сведено к «дидактике», в которой упрекали поэта[227]227
  См. выше письмо В. П. Боткина к И. С. Тургеневу. С. 136, примечание.


[Закрыть]. В словах о «задатках отрицания», как представляется, необходимо видеть не наличие антитез, отражающих полярные явления и вызываемые ими чувства, но контекстуальные семантические отношения между антитезами. Развитие этих смысловых нюансов и дает основания для оценки потенциала поэтической мысли. В данном случае анализ должен учитывать исторически актуальный для критика и поэта – его ученика – тезис об отрицании как необходимом условии развития отдельной мысли.

Рассмотрим одно из стихотворений, в котором поэтическая формула использована в несколько измененном виде, – «Песню Еремушке» (1859):

 
С этой ненавистью правою,
С этой верою святой
Над неправдою лукавою
Грянешь божьею грозой…
 

(II: 67)

«Вера святая» в этой формуле занимает место «любви», но эпитеты «правая» и «святая» делают «веру» (и по ассоциации с другими стихотворениями «любовь») и «ненависть» синонимами, тогда как бытовое сознание рассматривает любовь и ненависть как антонимы. Таким образом, два этических понятия – «любовь» и «ненависть» – в структуре поэтической формулы Некрасова не являются дихотомией личного отношения (то есть разделением целого на две взаимоисключающие части)[228]228
  Дихотомическое деление // Философский энциклопедический словарь. С. 177.


[Закрыть], а представляют его диалектику (то есть мышление, имеющее противоречие в своей основе как предмет для развития мысли)[229]229
  Ильенков Э. В. Гегель (Hegel), Георг Вильгельм Фридрих. С. 111.


[Закрыть]: ненависть предстает гранью любви.

Повторно обратимся к трем вариантам заключительной строфы стихотворения «Праздник жизни – молодости годы…»:

 
1. [Та любовь, что умножает муки,
Над чужим страданьем слезы льет,
Вырывает ненависти звуки
И венцы железные кует.]
 
 
2. Та любовь, что много так сулила,
Что на миг высоко вознесла
И потом навеки придавила
И под сором жизни погребла…
 

(I: 538)

 
3. Та любовь, что добрых прославляет,
Что клеймит злодея и глупца
И венком терновым наделяет
Беззащитного певца…
 

(I: 162)

Второй вариант – любовь и возносит, и погребает под «сором жизни» (разделение понятия на два взаимоисключающих – дихотомия); первый и третий, окончательный, варианты – любовь пробуждает в душе добро и сострадание и одновременно силу ненависти против злодейств и глупости, причем глупость контекстуально выступает синонимом зла. Любовь претворяется в ненависть, сила ненависти, питаемой любовью, косвенно свидетельствует о мере этой любви.

Переход понятия в свою противоположность совершается, мысль пластична и подвижна. Но на словесном уровне антитеза «добрых» – «злодея и глупца» и адресованных им действий со стороны любви: «прославляет» – «клеймит» – наводит на мысль о прямолинейном этическом решении (ср.: «Надо ругать все, что нехорошо, Некрасов, нужна одна правда», XIII-2: 59). Суждение Боткина о «дидактике» закономерно, хотя и несколько поверхностно. Оно опирается на предметное значение слова, а не на смысловое, тем более не на контекстуальное значение словосочетания.

Упоминание «тернового венка», которым любовь «наделяет» «беззащитного певца», усложняет структуру. Этот жест означает и ниспослание страданий певцу, и молитвенное сострадание ему по ассоциации со Спасителем: «терновый венок» римские воины возложили на голову Иисуса Христа в знак поругания[230]230
  «И, сплетши венец из терна, возложили Ему на голову и дали Ему в правую руку трость; и, становясь пред Ним на колени, насмехались над Ним, говоря: радуйся, Царь Иудейский!» (Евангелие от Матфея; Мф. 27: 29).


[Закрыть]. Любовь наделяется функцией Бога («Бог есть любовь»)[231]231
  Первое послание Иоанна Богослова (1 Ин. 4: 16).


[Закрыть], притом Бога ветхозаветного: он «клеймит» («Мне отмщенье, и Аз воздам»)[232]232
  Послание Павла к римлянам (Рим. 12: 19). У Некрасова:
Торжествует мстительное чувство,Догорая, теплится любовь… (I: 162)  Понятия «мстить» («мстительное чувство») и «клеймить» выступают как синонимы «ненависти».


[Закрыть]. «Суровый, неуклюжий стих» Некрасова (к которому автор обращает два последних катрена) оказывается наделен подлинным Божьим даром, а ниспосланное «беззащитному певцу» страдание – в логике человеческой справедливости антитеза «прославлению добрых» и наказанию «злодея и глупца» – выступает как знак Божьей любви и избранности: Творец послал страдания и терновый венец Сыну. В образе певца посредством знаковой детали («венок терновый») обозначена поэтическая параллель со Спасителем. Обращение к стиху, наделенному любовью, которая клеймит («мстит») и налагает венок, заявляет о параллели творца (художника) и Творца. Этот финал отрицает начальный тезис стихотворения: заявление поэта, что он «поэтом <…> не был никогда», что в его стихе «нет <…> творящего искусства».

«Стих» в стихотворении есть синекдоха (стих – то, что произведено поэтом, его дар, продукт его деятельности, его части»). Это отношение подтверждается упоминанием крови: «Нет в тебе творящего искусства… ⁄ Но кипит в тебе живая кровь». Кровь выступает как метафора («кипит» – еще одна метафора, контекстуально слитая с гиперболой): любовь для стиха то же, что кровь для живого человека. В этом метафорическом освещении отношения «стих – поэт» остаются синекдохой, но меняются местами: не стих — «часть» поэта, но певец (живой человек, наполненный «живой кровью»), его кровь — лишь русло, сосуд для стиха и для любви. Стертая рифма «кровь – любовь» обновляется и переосмысляется: взамен гедонистического представления о любви (страстной любви, чувственной любви, трагической любви мужчины, частного человека; эти значения как утраченные в последней редакции и подразумевал Боткин) понятие любовь обогащается другими ассоциациями – «страсть» в евангельском (противопоставленном гедонистическому, родственном аскезе) значении – «страдание», что почувствовал Ф. М. Достоевский, сказавший о Некрасове: «наш любимый и страстный поэт! Страстный к страданью поэт!» (Достоевский. XXV: 31)[233]233
  Ср. также: Михайловский Н. К. Сочинения. Т. 5. СПб., 1897. Стб. 432.


[Закрыть].

Недоумевая по поводу перемены концовки стихотворения, Боткин ищет объяснения в причинно-следственных связях жизненного сюжета («совестно перед Авдотьей»). Между тем отвергнутый вариант концовки развивал мотив обманчивости любви посредством цепи антитез, усиленных рифмой: сулила – придавила, вознесла – погребла, высоко вознесла – под сором жизни погребла, на миг вознесла – навеки придавила. Такой финал стихотворения, начинающегося словами «Праздник жизни – молодости годы – ⁄ Я убил…», развивал тему смерти и утраты, сближая стихотворение с плачем: «рифмованные звуки» приходят, «если долго сдержанные муки, ⁄ Накипев, под сердце подойдут», и напоминают «внезапно хлынувшие слезы ⁄ С огорченного лица» (I: 162). Окончательный же вариант концовки, не отвергающий заданного начальными строками мотива смерти («догорая, теплится любовь»: образ певца, наделенного «венком терновым», т. е. присужденного к смертному страданию), одновременно утверждает противоположность смерти: «но кипит в тебе живая кровь». Поэтический параллелизм «беззащитного певца» и стиха (Божьего дара) неявно вводит антитезу мотива смерти – мотив бессмертия, а утверждение жизни в этом контексте обнаруживает преемственность по отношению к пушкинскому «И божество, и вдохновенье, ⁄ И жизнь, и слезы, и любовь», но в оригинальном преломлении. Такое развитие поэтической мысли более последовательно, нежели в отвергнутых вариантах, опирается на отрицание, в результате чего концовка обретает энергию и многозначность. Их как характерную черту, присущую поэзии Некрасова, почувствовал И. С. Тургенев, ранее писавший, что в другом его стихотворении нет «энергического и горького взрыва, которого невольно от тебя (Некрасова. – М.Д.) ожидаешь» (Тургенев П. II: 168)[234]234
  Письмо к Н. А. Некрасову и И. И. Панаеву от 18, 23 ноября (30 ноября, 5 декабря) 1852 г.


[Закрыть]. Не случайно в письме к П. В. Анненкову Тургенев, приводя стихотворение Некрасова «Замолкни, Муза мести и печали!..» (1:182,547), которое «крепко огорчило» В. П. Боткина[235]235
  См. выше письмо В. П. Боткина к Н. А. Некрасову. С. 136, примечание.


[Закрыть], высказывает прямо противоположное мнение: «Какой прелестный, оригинальный ум у него выработался – это надобно видеть, описать этого нельзя. <…> Последние восемь стихов поразительны» (Тургенев П. III: 73, 75)[236]236
  Письмо к П. В. Анненкову от 9 (21) декабря 1855 г.


[Закрыть].

Рассмотрим поэтическую формулу «любить и ненавидеть» в интимной лирике Некрасова.

Стихотворение «Поражена потерей невозвратной…» (1848; I: 68) написано вскоре после смерти новорожденного первого сына Панаевой и Некрасова:

 
Ей все равно – холодный сумрак гроба,
Позор ли, слава, ненависть, любовь.
 

В черновом автографе ГБЛ: «Позор [и] слава, ненависть, любовь…» (I: 479). Формула присутствует на стадии написания и воспринимается как обозначение одной из сильнейших и одновременно базовых составляющих эмоциональной сферы личности. Перед нами цепочка антитез: смерть («гроб») – жизнь; жизнь (жизненное состояние), в свою очередь, это: позор – слава, ненависть – любовь. Дихотомичность снимается словами автора «Ей все равно»: исключительно сильные и определяющие личность эмоции и чувства переходят в свою противоположность – безразличие, отрицающее значимость этих чувств. Безразличие, в свою очередь, обозначает крайнюю степень горя – исключительно острого и глубокого переживания, вызванного исключительно важным событием. На этом примере мы опять видим диалектическое развитие поэтической мысли Некрасова.

Приведем еще два примера.

Стихотворение 1855–1856 гг., впервые опубликованное уже в XX в.:

 
Кто долго так способен был
Прощать, не понимать, не видеть,
Тот, верно, глубоко любил,
Но глубже будет ненавидеть…
 

(11:20)

«Слезы и нервы» (1861) – стихотворение, написанное в период отдаления и уже близкого расставания Некрасова и Панаевой:

 
…Боже мой!
Зачем не мог я прежде видеть?
Ее не стоило любить,
Ее не стоит ненавидеть…
О ней не стоит говорить…
 

(II: 129)

Первоначальная редакция (по беловому автографу ГБЛ), чуть-чуть отличающаяся пунктуационными знаками, была вычеркнута автором, но вновь восстановлена (II: 291):

 
[Зачем не мог я раньше видеть?
Ее не стоило любить,
Ее не стоит ненавидеть,
О ней не стоит говорить!..]
 

(II: 291)

В процитированных строках отражено развитие чувства любви, в финале познающего свою противоположность, отрицающего себя – и осознающего свою глубину и силу: слепота любви – зоркость ненависти, апогей ненависти – сознание ненужности сильных чувств по отношению к «ней», отказ от чувств – обращенное признание их ценности и власти[237]237
  Ср.: Простить не можешь ты ее —
  И не любить ее не можешь!.. («Три элегии» (1874; III: 129).


[Закрыть]. Поэтический пассаж с приемом повтора и градации («Ее не стоило любить, ⁄ Ее не стоит ненавидеть, ⁄ О ней не стоит говорить!..») имеет антитетическое смысловое наполнение: отрицание автором и собственного чувства и мысли, и своего высказывания этого чувства и мысли; отрицание ценности душевной жизни и поэзии как ее выражения вовне. Это отрицание являет диалектически развивающуюся поэтическую мысль[238]238
  Можно рассматривать эту мысль как до известной степени родственную знаменитой поэтической мысли-формуле Ф. И. Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь» (из стихотворения «Silentium!» («Силенциум!» – «Молчание!»; 1831). См.: Тютчев Ф. И. Полное собрание стихотворений. Л., 1987. С. 105–106.


[Закрыть].

Проделанный аспектный анализ позволяет высказать несколько предварительных соображений.

Формула «любить и ненавидеть», по всей видимости, была воспринята Некрасовым у Белинского. Ряды антитез, сила чувства, скепсис мысли, протестное мироощущение Некрасов наследует от Лермонтова. Скорее всего, подобное видение мира было изначально близко поэту, но в поэтическую формулу оно могло оформиться в процессе общения с Белинским. Формулой, превращающей антитезу в исполненное энергии душевное движение, его сделали воспринятые через разговоры с критиком понятие отрицания и диалектический метод мышления.

Такое предположение увязывается с суждением Ф. М. Достоевского, высказанным в «Дневнике писателя»:

«Некрасов <…> благоговел перед Белинским и, кажется, всех больше любил его во всю свою жизнь <…> О знакомстве его с Белинским я мало знаю, но Белинский его угадал с самого начала и, может быть, сильно повлиял на настроение его поэзии. Несмотря на всю тогдашнюю молодость Некрасова и на разницу лет их, между ними наверное уж и тогда бывали такие минуты, и уже сказаны были такие слова, которые влияют навек и связывают неразрывно» (Достоевский. XXV: 29–30).

Как представляется, это было восприятие не только на уровне слова, понятия, формулировки, а на уровне душевного резонанса. («Образ его я ношу в своей голове и в своем сердце как святыню» (Белинский ВС: 184), – выражаясь словами К. Д. Кавелина.) Ученик воспринял мироощущение учителя, запомнил его душевный склад и стиль мысли, взял его за определенный этический ориентир и нашел поэтическое воплощение для характерного поворота мысли.

Но, хотя Белинский после смерти, по-видимому, оставался для Некрасова мысленным собеседником, чувство любви к нему обретало новые грани. Об этом косвенно свидетельствует фрагмент письма Некрасова от 8 октября 1855 г., написанного им В. П. Боткину по случаю известия о скоропостижной смерти Т. Н. Грановского:

«В деятельности писателя непоследнюю роль играет так называемое духовное сродство, которое существует между людьми, служащими одному делу, одним убеждениям. Иногда у изнемогающего духом писателя в минуты сомнения, борьбы с соблазном, в самых муках творчества встает в душе вопрос: да стоит ли мне истязать себя? Если и добьюсь чего-нибудь путного, кто оценит мой труд? Кто поймет, чего мне это стоило? Кто будет ему сочувствовать?

Так, по крайней мере, бывало со мной. Смешно приводить в пример себя, но я пишу, чтоб поверить мое чувство чувством другого. И в эти минуты к кому с любовью, с верой обращалась мысль моя? К тебе, к Тургеневу, к Грановскому. В эти же минуты я всегда глубже жалел Б<елинского> (человек никогда не может отделаться от самолюбия!). Если это не мое только личное чувство, то вот где самое сильное, широкое и поистине чудное влияние чистой и прекрасной личности на современников!» (XIV-1:231).

За упоминанием о Белинском скрыто нечто, что не дает оснований для ясных выводов. Можно лишь предполагать, отчего поэт «жалел» Белинского (а уточнение, что он жалел его «глубже» «в эти же минуты», указывает, что он вообще «жалел» его). На поверхности лежит ответ: оттого, что именно Белинский всякую мысль поверял в кружковых беседах на живом чувстве своих друзей и знакомых; оттого, что этот замечательный собеседник безвременно ушел из жизни; оттого, что, возможно, он сожалел о неполной своей реализации или был не удовлетворен результатами своих усилий. Но слова о самолюбии позволяют строить догадки в ином направлении. Возможно, Некрасов, поверяющий «чувство чувством», подразумевает категоричность Белинского, который, поверяя свою мысль, был глух к «чувству другого»[239]239
  Пример тому – его конфликт с Ф. М. Достоевским по поводу хулы на Бога (подробней см.: Викторович В. А. Достоевский о Белинском: «непечатное» // Литературные мелочи прошлого тысячелетия: к 80-летию Г. В. Краснова. Сборник научных, статей. Коломна, 2001. С. 132–138; а также ниже: К истории одного литературного конфликта. В. Г. Белинский и «Современник» 1847 года. Статья 2. «Фраза»: жизнь и воспоминания. С. 332–348.


[Закрыть], предпочитая «переболеть внутренним разрывом с человеком»[240]240
  Слова, сказанные Белинским в письме к И.С. Тургеневу о Некрасове в ходе конфликта по поводу отказа критику в его просьбе о включении его в число пайщиков «Современника» (Белинский. XII: 335).


[Закрыть] (курсив Белинского. – М.Д.).

В начале статьи я оговорила, что формула «любить и ненавидеть» будет рассмотрена в лирике Некрасова. Можно уточнить хронологические рамки, когда поэт ее употребляет. Это 1845, 1848, 1852, 1855–1856, 1859 и 1861 гг. В «Песне Еремушке» (1859) формула присутствует, так сказать, не в чистом виде. Стихотворение «Слезы и нервы» (1861) созвучно стихотворениям так называемого «Панаевского цикла».

В творческой биографии Некрасова в годы после смерти Белинского в мае 1848 г. и запрета на упоминание его имени в печати отчетливо заметно обращение к его образу несмотря на тяжелые личные испытания другого рода (смерть еще одного сына, попытки разрыва с Панаевой, болезнь Некрасова, в глазах поэта и его друзей предполагавшая смертельный исход). В 1856 г. он выпускает сборник «Стихотворения Н. Некрасова». В 1855 г. пишет поэму «В. Г. Белинский», в 1856 г. – поэму «Несчастные», в которой в образе Крота узнается склад личности Белинского; в 1855–1856 гг. – повесть (неоконченную) «В тот же день часов в одиннадцать утра», в ней в образе Мерцалова также запечатлен Белинский. Не вдаваясь в подробности, отметим, что в каждом из этих произведений, больших по объему, нежели лирическое стихотворение, Некрасов по-разному развивает образ Белинского, не сводя его к фотографии или панегирику, осмысляя душевный склад и судьбу своего учителя. Формула «любить и ненавидеть» в этих произведениях не встречается, включая их черновые редакции и варианты.